Глава 27. Осень. "Вильгельм". (Глава 29)

Глава 27. Осень. «Вильгельм».

Я расскажу вам предание.
Предание тёмных веков.
Где лес, погрузившись в мечтания,
Дремлет, не ведая снов…
Это сказанье о рыцаре,
Что странствовал ночью и днём.
Туда, где в тумане привидится –
Город, за серым холмом.
И шёл он дорогой не близкою,
Шёл, через горы и лес…
Простившись с туманной отчизною,
Наш узник любви и чудес.
280
Он помогал обездоленным,
Монахом и воином был…
А мчался он в земли привольные,
Что в памяти плыли, как дым.
Сей путь пролегал за туманами,
За топью Юшлорских морей…
За неоткрытыми странами
Под дланью зловещих ночей.
Путь в город любви и доверия,
Путь в город надежд и мечты,
Живущий лишь в зыбких повериях,
Как образ Другой красоты…
Конь рыцарский мчится без устали,
Без устали мчатся года…
Как ветер лихой необузданный,
Как рек голубая вода.
Он движем любовью к прекрасному,
Он движим туманной мечтой.
Сердца пламенем страстным,
Монаха смиренной душой…

Выйдя из ратуши, Ловиса свернула в глухой проулок, вдоль которого рос сухой жасмин и терновник, и увлекла Раймонда за собой.
— Я хочу показать тебе кое что. Вот увидишь, тебе будет интересно.
— Что же это?
— Так. Мы почти пришли.
Старик оглянулся по сторонам. Вокруг раскинулся безлюдный, заросший почти непроходимой порослью сквер, в центре которого, на поляне, белели руины псевдоантичного фонтана. Жёлтые листья лежали вперемешку со снегом, так много их осыпалось с колючих кустов, и ветер гнал сухую позёмку. Рядом с фонтаном Раймонд увидел статую. Статуя представляла собою двух женщин, которые держали в руках каравай хлеба, а у их ног лежали плуг и сноп ржи. Оригинальная композиция, ничего не скажешь.
— Вот. – Сказала Акко. – Это я тебе и хотела показать. Давно забытый памятник дружбе. Дружбе поселенцев и детей ветра. Не знаю доподлинно, в какие временя поставлен этот памятник, застал ли он самого Вильгельма… Но он точно застал времена пилигримов и монахов, те времена, когда
281
Траумштадт назывался Фордом Милосердия. Эти две девушки… — Тёмная Акко указала на бетонный запорошенный снегом монумент – Мог бы ты догадаться, кто они?
— Эх, не знаю. Но вот эта, справа. Она чем-то похожа на тебя.
— Ты правда считаешь так?
— Да.
— Вильгельм знал легенду о Сурие и Мурали. И очень любил её. У него, вроде, даже была книжка, куда он записывал все сказания ильшеман… Так вот у девушки справа лицо Сурии. Вильгельм так пожелал наследникам, кто создавал этот монумент.
Раймонд вгляделся в застывшее лицо каменной женщины. Обшарпанное ветрами и временем, припорошённое снегом. В этом безмолвном печально-улыбающимся лице взаправду было что-то от Ловисы. Только глаза Сурии более раскосые, а подбородок слегка выдавался вперёд – черта, которая редко встречается у девушек. Но Сурия была красива. Даже в мёртвом камне жила её красота, которую не могли убить ни погода, ни время, ни дьявол… На ильшеманке длинное платье до пола с весьма живой драпировкой, и длинный махровый платок, расшитый цветами, наброшенный на плечи. А ещё две длинных, спускающихся до пояса косы, толстых, словно два лесных полоза.
— Как думаешь, кто та девушка, что слева? – Спросила Ловиса.
Раймонд смотрел на эту женщину, и она сильно отличалась от Сурии. Девушка слева была горделивой и строгой, с прямой величавой осанкой. Сразу видно, что она – с запада. Прямой нос, широко открытые глаза, которые, казалось, непременно должны быть голубыми; узкие губы и волосы, собранные на затылке в пучок. Девушка одета в кружевное платье и на голове её диадема с крупными камнями. Она смотрела прямо перед собой: открыто и ясно, словно взгляд её пронзал насквозь.
— Это королева Жизель. – Ответил Рэй.
— Бинго! Так вот, продолжение этой истории я тебе и расскажу.

Вагонетка нехотя тронулась. Глядя в небо можно было решить, что настал вечер. Стало заметно теплее и ветер стих. Старый Город исчезал позади в искристой дымке. Ловиса расположилась на деревянной скамейке и мечтательно посматривала по сторонам. Мимо проплывали околдованные инеем деревья, похожие на кораллы из детских книжек, что надвигались неприступным рифом на насыпь, и не было этим белоснежным кораллам предела и края. Сизый туман скрывал горизонт, размывая зернистой акварелью далёкие контуры Траума. Впереди, в пятистах метрах, выныривая из тумана как властвующий над бурей фрегат, в неверных лучах клубилась громада элеватора. И стаи ворон непременно кружились над ним чёрной тучей. Стук колёс успокаивал, и девушка, свернувшись калачиком, задремала.
Вдруг, Раймонд резко затормозил.
— Чего это ты? – Встрепенулась Акко.
— Минутку. Подожди. – И старик, подышав на окоченевшие ладони, спрыгнул с вагонетки на припорошённые шпалы. Там, забившись между фальшьрельсом и сугробом, примёрзнув к земле, свернулась маленькая облезлая кошечка.
282
— Бедная… — Прошептала девушка. Раймонд, сняв варежки, взял грязный трёхцветный комочек. Кошечка жива. Совсем котёнок, месяцев пять. Дичка, дитя подвалов и крыш… Она так замёрзла, что в ней не осталось сил чтобы бороться или бежать. Кошечка дрожала, но дрожала молча, подобрав под себя морковку-хвостик и прижав уши. Раймонд взял её на руки, и засунул за пазуху; кошка не шелохнулась, легонько вцепилась коготками в свитер мизантропа.
— Я возьму её себе. – С Дрожащим волнением в голосе сказал Рэй.
— Милая… Совсем закоченела. Она будет любить тебя. Вот увидишь. Как ты назовёшь её?
— Эм… Кукурузка! Смотри. Она трёхцветная и облезлая, как кукурузный початок…
— Здорово! – Девушка растёрла варежками свой закоченевший нос. – Эй, Кукрузка, я Ловиса. Давай дружить! – И Акко протянула кошке ладонь. Ноо… Кукурузка зашипела и засверкала глазами из-за пазухи Рэя!
— Ты смотри-ка… – Протянула Акко. На лице девушки слились воедино умиление и возмущение; но шуточное, дружеское возмущение – когда любят даже за вредность. – Она, походу, будет признавать только тебя…
— И тебя. – Успокоил Раймонд. – Мы ведь теперь одна семья…
— Ты смотри-ка, как глазами сверкает! Согрелась. Ууу… злющая! Ахахах.
Кошка действительно быстро оправилась, и с любопытством взирала на дорогу. Теперь рычаг вращала Ловиса, и дрезина с мерным лязгом двигалась по едва заметной горке вверх. Кукрузка мурлыкала. Она заснула на груди парня. И Рэю стало совсем тепло. И небо потеплело. Как и осенью, в нём появились нежные абрикосовые тона, и рваные облака, казалось, наполнены влагой. Только готовы были они разразиться не дождём, а тихим редким снегом…
Акко, поймав ритм, сказала: — Итак, я остановилась на том, как Вильгельм, выиграв турнир, стоял перед королевой и королём! – Девушка хлопнула в ладоши – Клах! – подняв облако мелкого снега. И, набрав в рот воздуха – продолжала:

Люди внизу аплодировали, нищие юродивые выскочили прямо на ристалище и кричали – «король, король», но кому именно они кричали это, не всем было ясно.
— Подойди, рыцарь! – Молвил король.
— Как звать тебя? – Вопросила королева.
— Я Вильгельм, рыцарь без рода и замка. – Коротко ответил идальго. Взгляды его и королевы встретились. И рыцарь, увидев ледяную бездну голубых глаз королевы, вздрогнул.
Королева заметила это. Но не сказала ничего.
— Скажи, откуда ты пришёл? Где научился ты искусству владения копьём и мечом? – Спрашивал Бархатный Тигр.
— Я не знаю, где моя родина. – Солгал Вильгельм. – А сейчас я еду из Локерби, в долине Зиллот. Но он лишь один из тысяч городов, что я встречал на пути. Где я научился сражаться… Этого я не могу сказать. – И рыцарь учтиво поклонился.
— Я понимаю тебя! – Добродушно захохотал король.
283
— Странник, не хотел бы ты остаться при дворе и стать офицером королевской гвардии? – Звонко во всеуслышание отскандировала королева. Глаза её сверкали колдовским огнём, подобно сапфирам в её диадеме. Голубые и остро-ледяные. А толпа ответила взрывом аплодисментов.
Только тревожный ветер налетел на трибуну.
В этот миг Вильгельм понял: что-то трагичное, и в то же время великое случилось в его судьбе, и жизнь его не останется прежней. И рыцарь отдался потоку без колебаний.
— Для меня это большая честь. – С поклоном ответил Вильгельм. И не в силах боле выдерживать взгляда королевы, устремил глаза в пол.

— А теперь. – Немного повысила тон Ловиса. – Я прервусь, и расскажу о детстве и юности Вильгельма. О том, что подвело его к роковым событиям, изменившим судьбу целой страны.
Вильгельм родился в семье графа Абеля фон Шера. Он был первым в семье ребёнком, но отец, почему-то, невзлюбил его. И мать никогда не дарила сыну нежных объятий. И когда отец за малейшую провинность бил маленького Виля солёными розгами, мать лишь плакала и отводила глаза. Говорят, она была сердобольной женщиной! Но никогда не могла защитить сына. У Вильгельма отсутствовали друзья и покровители, а два брата его – Тило и Вольф, были ещё совсем малы, чтобы составить ему компанию. Да и сам маленький граф почти не выходил из верхнего этажа замка в Флюзенвальде, что был его домом и тюрьмой одновременно. Маленький Виль – как звали его в семье – рос болезненным и замкнутым ребёнком, ночами его мучили кошмары, и он кричал во сне… Из-за этого малыша Виля запирали в тёмной башне, где с малых лет он привыкал к одиночеству и много-много думал. Его спутниками в мире темноты были лишь книги и масляная лампадка, а мир за окнами тёмной башни казался ему огромным и загадочным, наполненным всеми красками, которые могло представить детское воображение. Так продолжалось много лет. Пока маленькому графу не исполнилось пятнадцать. И его эфемерный мир темноты и иллюзий рухнул.
Отец Вильгельма считал, что сын его робок и слаб, как девчонка. Что он – позор семьи, и кто угодно, только не Виль фон Шер – достоин носить фамилию отца. И то ли злобный Абель хотел избавиться от нелюбимого ребёнка, то ли хотел сделать его мужчиной – он отдал его в рекруты, как простого мальчишку. Приказав навсегда забыть свой графский титул и дорогу домой. На весь Дождевой Предел граф объявил, что первый сын его – бастард, хотя это было не так. О чём знала мать ребёнка и многие люди в замке, но они не стали перечить графу. И маленького Вильгельма официально лишили возможности унаследовать Флюзенвальд и графский титул.
Отныне – он был солдатом!
В казарме приняли его сурово. Но не привыкать Вильгельму было к суровости. Старый сержант Роберт Фицрой был жесток, но справедлив. Никогда он не приказывал избивать юного солдата розгами просто так!
Каждый день Вильгельм тренировался вместе с остальными. Сначала было очень тяжело! В те времена подготовка простых солдат отличалась суровостью… Чуть солнце – и юноши в бригантинах и при оружии бежали тридцатикилометровый кросс по полям и лесам; они упражнялись на перекладинах и таскали тяжеленные камни и брёвна. Но это было не главным. Всё время, после пяти часов вечера и до отбоя в полночь, молодые солдаты упражнялись с луком,
284
копьём и мечом. В первые годы службы юношей не допускали до настоящих боевых мечей и копий, и новобранцы бились в полный контакт затупленным, но стальным оружием. Приходилось привыкнуть к мысли, что каждый удар мог оказаться смертельным или увечащим… Жизнь в те времена стоила дёшево! Особенно, если это была жизнь простого человека.
И знаешь… Чего не ожидал сам старый сержант Роберт – который лишь один знал, кто есть Виль на самом деле! В худом болезненном блондине Вильгельме стали просыпаться амбиции и безстрашие. Порой мы становимся сильнее там, где были сломаны. Наши страхи и немощь загоняют нас в угол, и если не убивают нас, то что-то пережигают. Пережигают навсегда. И тогда остаётся лишь холодное отчаяние, в котором зреет великая сила…
Вильгельм, хотя был слаб телом и недостаточно быстр, как ему казалось – тело его не поспевало за духом. А дух его пробуждался, отбрасывая от себя струпья былой слабости и страха с каждым днём. Изнурённый многочасовой пробежкой, Вильгельм яростно бросался в бой, размахивая затупленным мечом. Он не боялся получить удар, ломающий кости, и на удивление редко ловил их, часто выходя победителем. Вильгельма зауважали другие солдаты и сам Роберт Фицрой говорил по него: «Безбашенный, как медоед!» Ноо… у Вильгельма по-прежнему не появилось друзей, и сам он тяготился человеческого общества, особенно грубого бесцеремонного общества солдат. И мечтал жить другой жизнью…
И скоро, эта жизнь постучалась в его двери.

Однажды в коротком отпуске, золотистым летом, когда в бескрайних полях Линдешалля Вильгельм тренировался в стрельбе из лука, к нему подошла старая женщина.
Когда парень натягивал тисовый лук, она тронула его за плечо. Стрела сорвалась, и с визгом блеснула в небо. Вильгельм устремил взгляд за стрелой, и понял, что стрела его убила чайку, пролетающую над полем. «К чему эта смерть?» — Проскочило в его голове. И он обернулся к женщине.
Та, вглядываясь в юного фон Шера, бормотала нараспев:
«Ехал святой Пречистый да на сивом коне
Через Калинов мост –
Конь спотыкнулся, сустав завихнулся –
Пречистый наземь упал,
Да Сивым Волком стал…»
Старуха стояла против Вильгельма и ухмылялась. Старая, безобразная. Закутанная в чёрные лохмотья и с суковатой палкой в руках. Вместо правой ноги из-под полы изодранной накидки торчал деревянный протез в виде птичьей лапы. Женщина походила на ведьму из детских кошмаров! А Вильгельм, посмотрев ей в глаза, невольно поморщился. На правый глаз она оказалась слепа. А левый вращался и беспокойно тлел в глубине, словно за белком его горело адское пламя.
«Это Ананка – Гусиная Лапа!» — Подумал про себя юноша.
— Хочешь стать самым великим в истории воином? – И Ананка положила Вилю на плечо свою
285
костлявую руку. И к злости своей и удивлению Вильгельм понял, что не может высвободиться. – Ты станешь непобедимым, — Продолжала старуха, сжимая плечо отрока, — если согласишься подарить своё сердце и душу женщине…
Вильгельм стряхнул с себя минутный страх.
— Уж не тебе ли я должен подарить своё сердце?? – С насмешкой спросил он.
— Не мне. – Спокойно и холодно отвечала старуха. – Та женщина будет самой прекрасной на свете, и ты сразу её узнаешь. И ты сразу поймёшь, что у тебя больше нет сердца и нет души…

Тревожный холодок пробежал по спине Вильгельма. И не слова Ананки цепляли в нём отвратительные струнки страха, а тьма, изливающаяся из её уст… Словно время замедлилось и воздух сделался липким. Он проникал в душу и сердце юноши, как запах прелой мертвечины, пуская метастазы бессилья и меланхолии… А в синеве южного неба кричали чайки, и голос их доносился будто из другого мира… Юный Виль понял, что стоит на пороге чего-то страшного и невыразимого, как край света, и как край света — великого. И, недолго думая, как истинный рыцарь, юноша бросился в бездну.
— Я хочу стать самым сильным воином в истории. – Сказал Вильгельм, и вырвался из стальных когтей Ананки.
— Арх-арх-арх!!! – Рассмеялась ведьма ему в ответ. К удивлению, и отвращению своему, отрок узрел, что у ней лишь один зуб во рту: острый волчий клык, торчащий сверху.
– Я знала, что ты ответишь так! – Смеялась Ананка. — Так знай же – парень. Отныне ты забудешь, что такое страх и боль; бросайся вперёд на крыльях удачи, которые всегда вырастут за твоей спиной. И ни одно из зол этого мира тебя не коснётся. Ни вражеский меч! Ни пламя пожара и воды холодной реки. Но отныне твоя душа и сердце твоё не с тобой больше. – Колдунья понизила голос и вгляделась в глаза юноши. Тревожное пламя против голубого неба. И к удовлетворению своему, в голубой бездне глаз Вильгельма он увидела лишь вселенский холод. – Теперь твои душа и сердце далеко отсюда… В руках той, чьё имя ты слышал, но не видел лица. Но вы встретитесь – не пройдёт и дести зим. И лишь тогда ты познаешь, что такое боль и страх, во всей мере познаешь, какой не знал никто до тебя. Но вся твоя боль и страх будут лишь для неё. И она – запомни слова мои – разобьёт твоё сердце и душу твою растреплет, и клочками пустит по ветру. – С этими словами Ананка хлопнула в ладоши и исчезла, будто была дурным наваждением, порождением солнечного марева жаркого дня…
А юный Виль в тот миг понял, что больше он не человек. Лишь сгусток пустоты, принявший форму семнадцатилетнего юноши. Он понял всё, что можно было понять и чего нельзя. И холодная ярость проснулась в нём. И, взяв лук, Вильгельм выпустил десяток стрел в соломенную мишень. Все из них попали в цель.

С тех пор – протянула Ловиса, сонно вращая рычаг и любуясь серым размытым горизонтом. – Жизнь Вильгельма изменилась. Он стал… мечом справедливости, как бы это сказать. Последним рыцарем, о ком слагали легенды. Вильгельм был прирождённым интровертом и одиночкой, но отнюдь не пугливым и замкнутым. Он мог красиво говорить и был очень умён. Сигма-мужчина, как сейчас говорят, волк-одиночка. Как и большинство великих личностей, чьё имя вписано в историю, он был выше приземлённых дешёвых людей, видел их насквозь, и ему было с ними
286
душно… Он рвался за горизонт. Прочь! Всегда прочь… Открывать и основывать воздушные замки, такие же пустые и эфемерные, как и его сердце…
Вильгельм ушёл из армии и пустился странствовать по свету. Он никогда не вернулся в родной Флюзенвальд; он забыл, но простил родную семью. И отныне на щите его гордо красовался огненный бесхвостый шакал. Символ скитаний и бедности, символ верности и безверия…
Вильгельм вступался за слабых, защищал изгоев и бедняков, он был присяжным в суде и воином на ристалище. Трудно назвать счёт спасённым им жизней и судеб! И всегда, где бы он не появлялся и в какую борьбу не вступал – изгнанный граф выходил победителем. Словно сам мир слушался лишь его воли, прогибался его порывам. Вильгельма обожали простые люди! Бедняки называли его своим Королём. А женщины… Женщины готовы были последовать за ним хоть на край света. Ведь женщины, в большинстве своём, и влюбляются в великих удачливых, только мало кто из них мог вообразить, что некогда этот статный рыцарь был забитым затворником, гадким утёнком… А теперь – никто не был для Вильгельма близок. Вся любовь людей сыпалась лишь праздничной мишурой; и никто, как мудрый печальный скиталец, не видел эту любовь столь хорошо; и не знал, какая дешёвая и низкая она по сути своей… Легко любить героя! Легко любить Любимых, любить распиаренную картину, афишу, вывеску недостижимой жизни… Все восхищались чудотворцем, несущим справедливость, все млели в лучах его мощной харизмы… Вообще, восхищение добрым и великим, не так уж и плохо… Только те же люди, что с радостью шли за Добром, могли так же легко пойти за Мерзостью… И не дорого стоило их преклонение.
Что же было на душе у Вильгельма, не знал решительно никто. И не хотел по-настоящему это знать…
Вильгельм не знал бедности – хотя не имел даже дома – он зарабатывал баснословные суммы на турнирах; а однажды с труппой бродячего цирка отправился в турне по всему Мидленду! Он был кем-то вроде шпагоглотателя и мастера огня. И почти все деньги рыцарь раздавал беднякам. Вильгельм прославил свой меч! Он не сражался мечом с обоюдоострым клинком. Отныне у идальго был крейг-мессер, у которого одна сторона тупая. И почти никогда Вильгельм не использовал острую сторону. Он не убивал. Он защищал и спасал жизни. Только самых отъявленных подонков мог покалечить обухом своего меча!

Так шли годы. Из бледного голубоглазого отрока изгнанный граф превратился в высокого статного мужчину. Но избегал он пиров и празднеств, и всегда печален был, как Винтервандская осень… О рыцаре ходили слухи; опережали они даже сивого Сумрака – коня, что быстр был как ветер, и верен, как пёс.
О рыцаре говорили, будто продал он душу Дьяволу и в жилах его адский огонь. Но добрые дела всегда сильнее злых языков. Одно, впрочем, сталось верным: неземная, высокая печаль следовала за рыцарем… И где бы он не появлялся – люди начинали чаще смотреть в небо и думать о вечном. Идальго слагал стихи, и странные жутковатые детские сказки, где добро всегда побеждало; но печальны они были, и оставляли свербящее послевкусие… Пред ним словно дул ветер сентября, шуршащий крыльями прибрежной чайки, и холодная зимняя ночь проводила по волосам чёрным бархатом… Рыцарь-ангел, Рыцарь-призрак, Рыцарь-Траурной-Ленты, Вильгельм-Заступник, Вильгельм-Победоносец… Много прозвищ носил странник. А сам он избрал себе, заместо отобранной фон Шерами фамилию – Закатный Вестник. Вильгельм-Закатный-Вестник, сказочник и звездочёт, мечтатель и воин…
287
И вот, когда двадцать пятая зима его жизни осталась позади, Вильгельм стоял перед королевой Эспенлянда. И в этот миг он понял, с ужасом, но прекрасным ужасом, с которым подлинный романтик смотрел бы на падающее небо – что именно она – королева Жизель, та женщина, у которой его душа и сердце. Но знала ли она об этом?
Нет, она этого не знала.
И не знала о той роковой неизбежности, что придёт вослед за печальным рыцарем…
Вильгельм остался при дворе в звании офицера личной гвардии короля. И десять лет назад, когда впервые он взял в руки меч под надзором Роберта Фицроя, даже подумать Закатный Вестник не мог, что станет офицером при королевском дворе…
Дни рыцаря проходили уныло: обходы и построения; тренировки, к которым Непобедимый утратил всякий интерес, турниры и очередные победы. Пиры и охота не интересны были печальному рыцарю, и часто вечерами Вильгельм подолгу мог смотреть на огромный-бесконечный Фойербрук из окна своей башни. Город напоминал праздничный торт, увешанный гирляндой живых огней и отражённым блеском бесчисленных каналов, ведущих к великой Ёрге-реке. И всё чаще в очертаниях готических соборов, торжественно-страшных и чёрных, как зубы дракона, впившиеся в этот праздничный торт-Фойербрук, рыцарь находил утешение. Особо, когда дождь моросил над морем, шумящим за подсвеченными огнями кварталами, и вечно блуждающие в тех краях тучи накрывали золотистый город-улей, детские слезы скатывались по его суровым щекам. Но не было за слезами печали и отпущения – чёрная дыра боли и пустоты разрывала грудь.
Вильгельм полюбил королеву. Так сильно, как Сурия любила Мурали. Как Тьма – Землю…
Но королева не любила его.

Ловиса замолчала. Казалось, девушка устала говорить и губы её сковывал холод. Дрезина всё так же медленно ползла на восток, и новый Траум очерчивал силуэты в морозном небе. Кукурузка дремала у Рэя за пазухой. Парень поглаживал её по маленькой мордочке, а кошечка прижалась к его груди и тихонько мурлыкала.
— Что было дальше? – Спросил Раймонд.
— Уф, я, правда, устала. Никогда не говорила так много! – Акко задумчиво рассматривала шестерёночный механизм углевозки, думая о чём-то своём… За вуалью теплоты в ней снова обжигала трагичность. – Ну, слушай. Только продолжение этой истории ты наверняка знаешь, пусть даже в Истинном ключе она триста лет как считается «экстремистской».

Вильгельм чувствовал, что сходит с ума. Он никогда в жизни не любил, а теперь это чувство обрушилось на него, подобно лавине, и выбраться из него оказалось невозможно… Он понял, что ни одной женщины не желал так, как королеву Жизель. Ни к одной на свете не питал такой нежной привязанности, и ни одну душу не хотел постичь так, как её. Её бездонную, загадочную, бесконечно-прекрасную душу… Но королева не любила его. Нет, она была с ним добра, и говорила на равных, часто дарила ему свою улыбку. А он дарил ей цветы. И верность. И посвящал ей стихи. Только королева оставалась верна королю, и в мыслях её не было и тени желания стать
288
женщиной простого рыцаря. Но не потому, что он был не королевских кровей. И даже не потому, что этого не позволяли законы. Нет. Всё было куда печальнее. Королева любила короля. И продолжала бы любить до последнего вздоха.
А над Фойербруком медленно сгущались тени… Да, жизнь в Век Благоденствия была такой-же пышной и красивой, и нравы, казалось, были как никогда высоки, и светлые умы стремились к звёздам… Но что-то тревожное затаилось в тёмных углах дворцовых комнат, в глубоких подпольях старинных городов, в уставших от покоя и благоденствия мыслях людей… Жизнь всё больше напоминала Бальтазаров Пир, но самые искренние и светлые служители Эспенлянда, будто в пьяном мороке, не замечали и не понимали тревожных ветров роковых перемен…
Король всё так же давал балы и концерты, на которых выступали величайшие музыканты всего Мидлэнда… Луноликая Лина обучалась на арфе, а принц Зигфрид – становился восходящей звездой турниров. Жизель всё так же любила короля, самой преданной и беззаветной любовью… Так прошёл год.

Однажды, роковой ночью, когда печаль и рвущее одиночество как никогда сжигали Вильгельма, что смерть казалась ему избавлением, Закатный Вестник решил, что навсегда уедет из Фойербрука. Уедет туда, где доселе ни один странник не проезжал, и земли те на карте значились огромным белым пятном. И лишь подписью: Зверриния. Несложно догадаться, отчего такое странное название дали люди этим суровым неизведанным землям. Сколько фантазий будоражило это название! Царство грёз и кошмаров, что дети и сказочники населяли эльфами и чудовищами, а реальность населила куда как более страшными болотами и дремучей тайгой, зверями и аномалиями… И если север Зверринии, в устье Мары и на бесплодном скалистом берегу был бегло, единожды за всю историю посещён великим Эспеном Ллойдом, то вся центральная её часть – Шаттенвальд, Юшлория, Фаркачарская степь на юге – оставались terra incognito. Да и названий то этих не было!
Вильгельм расторг договор о службе и попрощался с королём и королевой. Королева на прощание обняла рыцаря. Так нежно, что даже король завертелся на троне, а все присутствующие разом ахнули. Но никто не заметил слёз на её глазах. Которые, впрочем, высохли почти сразу. Но остались в памяти её печальным флёром, как остаётся в памяти столь сильная любовь, даже если она не знала ответа…
Рыцаря провожал весь город. И во след ему кричали: Король! Король! Нищий король!
И толпы бедняков и монахов-фанатиков, истязающих свою плоть, последовали за Вильгельмом на восток. К загадочной и таинственной Зверринии… Долог и труден был путь; Природа собирала свою жатву, и горьким напоминанием оставались за раскольниками наспех сколоченные кресты и наспех вырытые могилы… Многие, многие навсегда остались в дороге… Иные осели в Вальдаштате, не выдержав тягот пути; кто-то основал поселения на востоке Липовой Пармы, где край сырых ущелий и широколиственной тайги плавно переходил в неисследованные просторы Зверрини; кто-то зацепился в последнем на тот момент населённом пункте – приграничной фактории Бриш.
К сердцу безмолвных пустошей, солёных низин и чахлых осиновых редколесий подошли триста тридцать смельчаков авантюристов, в основном монахов и отчаявшихся несчастных… Во главе с понурым рыцарем, который отныне был королём бедных, королём Зверринии, королём,
289
считающим звёзды… Большинство из этих людей, отправившихся на край света, на родине потеряли всё. Кто-то семью, кто-то деньги, кто-то дом. Иные потеряли любовь или пресловутый смысл жизни. Многие были блаженными, юродивыми, безумцами – людьми с изуродованной судьбой, а порой и изуродованным телом. Дошли средь них до цели и женщины – но немного. Во все времена, увы, женщины предпочитали находиться там где тепло и богато… Таких вот изодранных отчаявшихся, потерянных и никому не нужных среди женщин всегда немного… В основном до цели дошли те, кто не желал оставить в странствии своих сыновей, мужей, отцов, братьев… Такие фамилии как Воржишек, Блюмфельд, Танцфайер, Крайц, Сорториус – вроде как фамилии первой волны поселенцев. Ах, хотела бы я знать, кем были мои далёкие пра-пра-пра бабушка и пра-пра-пра дедушка! Кем был тот первый переселенец с фамилией Воржишек, и кем была его возлюбленная… Но у Вильгельма не осталось наследников. И всю жизнь он хранил верность королеве. Вспоминая её лучистую улыбку, шелест платья, расшитого голубыми фиалками, её нежные объятья и блеснувшую на прощанье слезу… Сам Вильгельм прожил бурную, полную приключений жизнь. И не раз совершал столь длительные и рисковые экспедиции на юг и север, что до сих пор никто не может их повторить. И это с нашей то техникой!

Вскоре на Восток потянулось больше людей. Только трагедия послужила тому причиной… Спустя двадцать лет после ухода Вильгельма, в Фойербруке случился Великий Майский Переворот. Наступила Чёрная Декада, и все города вдоль Ёрги охватило пламя Гражданской Войны. Потом эта война перекинулась и на Парму, на Рамаллон, Монтебло; и Эспенлянд навеки перестал быть прежним… От страшной войны и репрессий бежал цвет вчерашней аристократии, бежали люди Искусства, бежали монахи и духовенство. Кто-то подался в Винтерванд, кто на север Липовой Пармы, но большинство отправились на восток по следу Вильгельма. Лишь немногие из бывших графьёв, баронов, музыкантов, писателей, священников и монахов сумели добраться до Форда Милосердия. Ведь с ними не было Вильгельма – великого короля обездоленных и нищих, чуткого и мудрого Закатного Вестника… Путь спасающихся от кровавых репрессий походил на самоубийство. Тысячи сгинули в лесах и болотах, иных в пути застала зима. Голод и морозы собирали свою страшную жатву, и лютые Фаркачарские вырвы терзали изгоев, застрявших в снегах и болотах Юшлории.
Я слышала, что ильшеманы тогда помогали дойти заплутавшим в лесах эспенцам до Форда Милосердия. Они знали родные места места, спасительные тропы меж топей и солончаков, и приводили маленькие отряды скитальцев к деревянным стенам. На заре колонизации, эти два маленьких народа – вымирающие робкие ильшеманы и изгнанные одичавшие эспенцы дружили. И не было тогда на нашей земле никаких УРБов – это одно из первых и главных условий Вильгельма, ведь он самый известный вегетарианец в истории. Но это было тогда… И продержалось недолго. А ильшеманы приняли Вильгельма как своего правителя, и прозвали его «Ришшар-Шаркриш», что значило «Добрый Король». И признали подданство далёкой королевы, которой никогда не видели, но которая ожила для всего Форда вместе со стихами и балладами доброго короля. Королева Гизэль – так дети ветра величали фиалковую королеву Эспенлянда, прекрасную и полумифическую Жизель Эйхенкройц…

А Вильгельм… — Ловиса сбавила обороты штурвала, вагонетка подбиралась к западной проходной. – Вильгельм и вправду был самым добрым и мудрым королём. И здесь, на краю света, он никогда не обнажал своего знаменитого кривого меча. Вот только… — Шептала продрогшая Акко. – «Новый друг», сам того не желая, принёс в своих руках смерть последним ильшеманам. Детей ветра
290
уничтожила бурая оспа, против которой у них совершенно отсутствовал иммунитет. Выкосила за пару десятилетий уже умирающий народ.
Не прошло и века, и в этот оазис доброты и справедливости посреди жестокого мира, как и в павшую крепость Альвар, пришёл закат. Будто зло, как жидкая тьма, разлитая по всем закоулкам нашей планеты, рано или поздно проникнет на любой островок доброты… Стремительно развивающееся под дланью оккупантов государство всё дальше пускало свои метастазы в безлюдные первозданные окраины, и Траумштадт был обнаружен и присоединён к Метрополии. Вскоре здесь нашли уголь, нашли нефть, и под железной дланью Гофмана Рудокопа, Гофмана Кровавого, сотни тысяч каторжников и военных потянулись в Юшлорию строить новый Рейх. Исчезала вера в Бога, пылали соборы; возводились заводы, карьеры и шахты, тюрьмы и урбокомплексы. Вот так сбылось пророчество старой Ананки, и святой пречистый обернулся для этой земли сивым волком; Фенриром, пожравшим доброе первозданное солнце…
Говорят, сам Вильгельм на закате своей жизни тронулся рассудком. Он проклинал королеву Жизель, называл её дьяволом, сожравшим его сердце и душу… Он бил зеркала, сжигал рукописи, и выл на луну подобно зверю. Некоторые предания называют его оборотнем, будто его великая боль и обманутость обрела воплощение – чудовищного чёрного волка с грустными глазами и клыками, как у Фаркачарских вырв. А вскоре, пыльным августовским вечером 2744 года – Виль фон Шер вонзил свой криг-мессер себе в сердце, да так глубоко, что перерубил позвоночник. Его смерть была мгновенной, а лицо, как повествуют, едва ли не впервые за всю жизнь тронула робкая улыбка…
Может поэтому, хотя, конечно же, не только поэтому… Траумштадт печален. Всегда печален. И даже самое яркое солнце не в силах прогнать тревогу и ужаса, таящегося где-то незримо рядом. Порой мне кажется, иногда, что здесь и взаправду упал осколок янтарного зеркала, и Тьма улыбается, насмехаясь над Светом, глядя в него… Этот город – продолжала Ловиса. – Появился здесь во имя любви, во имя надежды, во имя светлой мечты о будущем. Но стал местом, где люди хоронили любовь, теряли надежду и не доживали до перемен… Земля его пропитана тайнами, и шёпоты людских драм и ночных кошмаров слышны, стоит лишь приложить ухо к земле. Он впитался в стены, сросся с бородавчатыми вязами на аллеях и в скверах, застыл в небе белёсой дымкой… Новый, и древний вместе с тем. Траум застрял в прошлом, застрял в иллюзиях и печали, в детских и взрослых кошмарах. Этот город должен быть здесь. На земле детей ветра. На проклятой бесплодной земле, где сама почва отдавала свои сокровища, но забирала жизни. Забирала страхи и боль, несправедливость и одиночество, любовь и отчаяние…
Возможно во имя этого, триста лет назад маленький Виль встретился с Дьяволом. Возможно, ради рождения Траумштадта – отдал своё сердце и душу фиалковой королеве – прекрасной и недоступной Жизель. Ничто не случайно. Где-то там, в незримом закулисье, все ходы просчитаны. И, порой, причиной самых великих дел становятся простые человеческие чувства. Не всем дано отличать любовь, посланную Богом, от любви – порождения демонов и лярв. Душа даже самых светлых людей так податлива на уловки тьмы…

А король Расмус «Бархатный Тигр» Эйхенкройц – Вздохнула тёмная девушка – стал последним из своей династии. Последним истинным легитимным королём Эспенлянда.
Ты знаешь, что в мае 2729 года произошёл Великий Переворот. И Тьма, что давно подтачивала изнутри великий Эспенлянд – разом перешла в наступление. Ночью 16 мая самые «преданные» слуги схватили Расмуса, и в оковах доставили в тюрьму Кройцкеркер. Одновременно с Расмусом
291
был схвачен и Зигфрид, и Лина, и прекрасная фиалковая Жизель… Говорят, со всеми членами королевской семьи, кроме Жизели, провели какой-то чудовищный оккультный ритуал жертвоприношения, и перед кончиной познали они невыразимый ужас… Ужас, неведомый доселе в Эспенлянде. Но всё это – тайна за семью печатями, к которой ныне даже запрещено притрагиваться. Только слухи сохранили предание, якобы в подвале Кройцкеркерской тюрьмы на стене комнаты, где держали венценосную семью, словно дьявольским огнём была выжжена надпись «MENE-MENE-TEKEL-JUDESIN», которую никто не сумел расшифровать, а через некоторое время тюрьма горела и стены её сравняли с землёй, навсегда засыпав глубокий подвал. Никогда не была известна могила Расмуса и его семьи, и не известны те кошмары, что пережили последние Эйхенкройцы…
Я всегда считала, что страшнее не тот, кто не подумавши скажет, а тот, кто не сказав – подумает. И вся история со свержением последней Династии насквозь пропитана предательством и ложью, и даже читая книги, даже запрещённые ныне – возникает чувство погружения в липкую Тьму, после которой уже не отмыться… Великая злая сила пришла в Эспенлянд с тех пор. На троне в Эйхгофе – замке Расмуса – засели ставленники «народа» — невесть откуда взявшиеся Бааль Барнштайн и Швен Батчер. Но я знаю точно – то были не эспенцы, и даже не люди вовсе, а кровожадные демоны, что когтями вцепились в Святое Северное Королевство, как в жирный кусок мяса… Вслед за свержением и Переворотом, когда толпы одурманенных обманутых рабочих, бывших заключённых, солдат врывались в дворцы и резали, жгли, насиловали; настала Чёрная Декада. Самое страшное время в истории Эспенлянда. Новая власть утвердилась не только на троне в Эйхгофе, но и в людских сердцах. Как быстро люди попрали всё доброе и родное, что пествовалось в них веками при мудром правлении Эйхенкройцев… Как ребёнок, которого добрый и строгий родитель воспитывает в труде и воздержании – дуреет, дорвавшись до свободы… И с радостью, порою, будет громить все рамки праведности и морали, что возводили вокруг него мудрые родители. Такова натура людей. Гнилая, предательская натура… Люди дуреют от хорошей спокойной жизни. Дуреют от доброты и заботы, высоких идеалов, праведных ограничений… И вся мерзость, запертая в них, будто бурный поток плотиной – однажды прорывается, сметая всё на своём пути… Так случилось и тогда… В Великий Майский Переворот и Чёрную Декаду.
«Барнштайны и Батчеры» — первые лже-кайзеры, принесли людям совершенно иные формы морали. «Нравственно то, что выгодно» — был их девиз. И ради жирного гешефта новые поколения без зазрения влезут в козлиную шкуру и выкупят у бедняка душу за чашку похлёбки… Отныне всё прекрасное и возвышенное – искусство, религия, высокие идеалы семейных ценностей, верность и честь – стали высмеиваться и искореняться. И большинство людей, среди которых были и вчерашние священники, писатели, офицеры, учёные – как бараны подхватили инициативы власть имущих. Но были и те, отчаянное меньшинство, что воспротивились творящейся мерзости. Среди них был преданный Расмусу адмирал Фридрих Вагнер, кавалер ордена Святого Ллойда. Он возглавил сопротивление, которое и вылилось в Гражданскую Войну… В той войне полегло почти двадцать миллионов – четверть от всех жителей Эспенлянда… Фридрих раз за разом терпел поражения и отступал на северо-восток. Его армия была в десять раз меньше! Вот, сколько существовало на самом деле Истинных Рыцарей, и до конца верных Расмусу подданных… Среди светлого воинства Вагнера были в основном офицеры Королевской Гвардии, был среди них и Роберт Фицрой – наставник и учитель Вильгельма… Старый, семидесятилетний долговязый рыцарь… Битвы происходили страшные. Оккупанты привнесли с собой новое вооружение, неведомое в Эспенлянде доселе – мощные ружья, пушки, газовые бомбы… Но храбрость и стойкость Воинов под знаменем Вагнера не знала себе равных. Они, будто рыцари Железного Креста, будто монахи ордена Гебет-унд-Блют… Будто ярость самого Архангела. Они сражались
292
настолько безстрашно и рационально, что несколько раз чаши весов победы едва не склонились в их сторону… Но оккупационное правительство воспользовалось помощью южных соседей – урманчей и синцев, перебросив из-за Шафрановых гор десятки тысяч желтолицых бестий. Новое правительство – внезапно, оказалось крайне лояльно южным королевствам и республикам. И навязывало расовую «терпимость», медленно, но верно, разбавляя коренное белое население смуглыми черноволосыми южанами… Красный дракон распростёр свои крылья над всем миром, но ноги его, и утроба его укрепились в империи Син, где долгие века строят новый Вавилон… Возможно, именно оттуда на светлую землю Эспенлянда пришло великое зло. Хотя я считаю, что корень того зла, всё же, следует искать в другом месте… И зло это надгосударственное, сверхчеловеческое; оно древнее нас, древнее синцев.
Фридрих Вагнер был не в силах противостоять союзной армии захватчиков в открытом бою, и он с двухстами тысячами преданных храбрецов ушёл на самый север Мермаунтских гор, крепко засев на территории нынешнего квазигосударства Дрёма. Там, на пустынных землях охотников и оленеводов, он основал форд Новый Фойербрук – и Фридриха единогласно избрали королём… Местные жители – дальние родственники Винтервандских рыбаков и мореходов – сдержано приняли Фридриха и его народ, но поддержали его Великое Дело. «Новый Эспенлянд» просуществовал восемь лет… Его до времени хранило расстояние и труднодоступность, но в 2751 году и ему пришёл конец… Город сравняли с землёй, вырезав всех защитников, не щадя никого…
Старый мир окончательно пал… И только дождь лил слёзы по королю Расмусу, Фридриху Вагнеру и его верным воинам…
Тех живых, кто оплакивал былое Королевство – уничтожали, и уничтожали весь род. Против Эйхенкройцев развернулась чудовищная лживая пропаганда. Расмуса называли «королём-тряпкой», «Расмусом-Кровавым», «шовинистом-ксенофобом»… Ему и его правлению приписывали жуткие преступления, как на козла отпущения возложив все грехи Эпохи… А человеческие качества, присущие самому Расмусу, и веками одобряемые Эспенляндской аристократией – такие как индивидуализм, романтичность, милосердие, утончённость, любовь к высокому искусству, свободолюбие, благородство, честь… – стали презираемы в новом обществе, в котором пествовался коллективизм, узколобость и покорность. Всё перевернулось с ног на голову, белое сделали чёрным, доброе – злым. Светлая память о Эйхенкройцах была предана анафеме, как была предана анафеме Истина. Отныне строилось государство Лжи и Страха. И это государство развивалось семимильными шагами. Откуда-то (понятно, откуда), новое правительство принесло новые технологии, и началась стремительная индустриализация привольного зелёного Эспенлянда… Увы, я не отрицаю ум, силу, энергичность Тёмных Правителей… Но вся их мудрость – как Вавилонская башня. Я не отрицаю её высоту, громоздкость и некую гармонию, гениальность… но к Богу она не приблизилась ни на ёту. Как не приблизилась и к счастью.
С королевой Жизель произошла странная и тёмная история. Одни повествуют, что ей помогли бежать неизвестные доброжелатели. Другие говорят, что Жизель под страшными пытками предала и мужа, и детей своих, и ей позволили уйти на все четыре стороны… В общем, факт остаётся фактом – Жизель не была уничтожена в подвалах Кройцкеркерской тюрьмы. Есть много свидетельств, как она, в платье простой горожанки, поехала далеко на север, в Винтерванд, к далёкому Снежному морю… И там, в монастырской обители недалеко от Фросгарда, что лишь тридцать лет спустя был покорён Новым Правительством, она провела остаток дней, молча вглядываясь в штормящее море… В море падал снег двести дней в году, и солнце было таким же редким гостем, как счастье… Королева умерла в одиночестве, в тесной холодной келье. Ночами
293
мучили её кошмары, а днём страшные боли в суставах, что подворачивались от малейшей нагрузки. Холод и сырость Винтервандской приморской тундры проникал под кожу, проникал в кости и мозг, проникал в душу. Сводил с ума, как белое безмолвие на котором выписывала кровью Совесть. Скорбь королевы разрасталась чудовищным раком. Ходили слухи, что, умирая, королева прошептала одно лишь имя. Вильгельм. Не Расмус, не Зигфрид, не луноликая Лина… А только «Вильгельм». Имя того, кто любил её по-настоящему. Любил сильнее всех тысяч верных слуг. Сильнее мужа. Сильнее её родной матери…
Но Вильгельм был далеко.

И я думаю – тихо говорила Ловиса. – То, что случилось с королём и королевой – молчаливое проклятье печального рыцаря. Не только чёрного мага Гримоальда, которому он перешёл дорогу; не только Ананки… Ананка закрутила эту историю в чудовищный водоворот, в котором навеки скрылось целое государство. Дурной глаз Длиннобородого Медведя из Вилянда пристально глядел в светлое сердце странника… Мерзость и ложь сжимали тиски. Но и сам Вильгельм, добрый светлый Ангел, не желая, не ведая, посеял великое зло…
Никогда не бывает так, что тот, кто любит, тот, кто несчастен, кто познал отчаяние – погибнет, не оставив следа на сердце тех, кто стал причиной его потрясений. Даже не в этой жизни, не в этой вселенной – проклятье несчастных – всегда настигает обидчиков. Мы все стоим на хрупком льду. И подтолкни ближнего рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий на том же льду – утонешь в его полынье. Любое действие взаимно. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние взрывается подобно гранате, и осколки ранят безжалостно. У ильшеман было поверье, что волк, убивая добычу, принимал на себя часть её боли. Что врастала она в шкуру серого, и корни пускала в мозгу. А когда погибал хищник, после сам рождался он в шкуре добычи, и шкура та состояла из клочков боли и криков тех, кто ужас и погибель принимал раньше в его клыках. И каждый раз, умирая в теле жертвы, бывший убийца сбрасывал один из клочков, пока его шкура не становилась белоснежной. И вот когда собственная кровь проливалась на эту белизну, только тогда душа «грешника» высвобождалась… Многие ильшеманы буквально воспринимали эту легенду. Белых оленей да зайцев они почитали за священных. Хотя я бы утверждала, что здесь очевидное иносказание. Наивная, красивая легенда… – Печально улыбнулась девушка. – Но я верю в неё. Рай! Мы почти приехали. Нам бы выйти до проходной, а то мало ли – попадёмся ещё! Макисары мы плюшевые. Эй, мой Маленький Принц…
И Акко легонько толкнула затихшего на дне вагонетки Рэя.

294