Глава 29. Осень. "Тихий праздник". (Глава 31)

Глава 29. Осень. «Тихий праздник».

А по небу плывут, видишь – чьи-то следы
Это может быть я, это может быть ты
Это может нас помнят, это может нас ждут,
299
Свои…
(7Б. «молодые ветра»)

Ноябрь разменял первую декаду. В городе творилось что-то странное. На Ауфштандплац жгли покрышки и выкрикивали лозунги: «Долой Шауля Манна!», «Долой дезинформацию!», «Сгнила монархия – vivat анархия!» и что-то в этом роде. Третьего числа по Вильгельмштрассе прошло факельное шествие националистов-патриотов, но они были расстреляны из ружей жандармами и гвардейцами губернатора. Среди «националистов» была в основном зелёная молодёжь, не готовая до конца идти за свою идею, к тому же разобщённая в своих взглядах, желаниях и претензиях. Обычные подростки, которых подстёгивал страх и бунтарский дух… Подростки, взращенные в цивилизованном мире безопасности и гедонизма. Что общего они имели с воинами Фридриха Вагнера… Тем не менее, то тут то там вспыхивали восстания против царившего в городе ужаса, покорности и неизвестности, но все их быстро и жестоко подавляли. Представители власти и порядка безжалостно стреляли в своих же, восстающих против неизбежной оккупации и скотской покорности Империи Дракона. По городу распространялись листовки, что жители Траумштадта уже являются подданными империи Син, и что вражеских солдат следует ждать как благодетелей и освободителей… Чёрное это белое, ложь-это правда, а дважды два равно пять… Многие в это охотно верили. В обществе происходил тотальный раскол, где большинство поддерживали меры правительства, а меньшинство анархистов и плюшевых нациков, как акулы в бассейне грызлись между собой, не находя солидарности и общего вектора… Ночами по улицам маршировали толпы жандармов, вооружённых до зубов. Часто были слышны выстрелы и страшные отчаянные крики… То тут, то там, как у зажатых в силках обессиливших зверей в ожидании палача-охотника, в людях вспыхивала слепая ярость, выливающаяся в беспорядки. Нередко случались поджоги и теракты. И видно было из окон, как трупы, упакованные в чёрные полиэтиленовые мешки, везли куда-то в открытых грузовиках…
Ловиса и Раймонд давно не читали газет, да и агония города теперь их мало заботила. Они понимали, что бессмысленно присоединяться к акциям протеста, сражаясь за тех, кто под давлением предал бы их, как эти плюшевые нацики предавали другу друга и свою Идею, оказавшись в полицейских застенках… В мирное время никто из них не был другом ни Раймонду, ни Ловисе; они были такими же чужими людьми, жестокими и трусливыми, надменными и лицемерными; и вливаться в их общество двое изгоев не слишком стремились… И ещё, влюблённым хотелось пожить… Побыть вместе ещё денёк, другой, третий… Одни против всего мира, который был к ним столь жесток, и теперь разрушался на глазах, будто ослабляя хватку, ослабляя Надзор и Порядок в вихре великого хаоса… Впрочем, если бы не Любовь, ставшая смыслом и стимулом жить, наши герои каждый по отдельности первыми бы бросились под полицейские ружья за Смерть, за Свободу, за Память Вильгельма и Альварский Грааль…
Мир людей, поправших своих предков, поправших Бога; мир людей, жестокий и подлый по отношению в Рэю и Висе отмирал, и на смену ему неминуемо надвигалась великая мясорубка. Но это не их война – не война девочки-изгоя и юноши-отшельника. Свою войну в этом мире они давно проиграли, и теперь лишь созерцали Смерть. И носили в рукаве кинжалы, чтобы встретить её лицом.

Акко часто говорила, в приступах светлой меланхолии, что больше всего на свете мечтает, чтобы все люди на земле исчезли; все эспенцы, синцы, все прочие народы… Все-все, до единого.
300
Остались лишь пустые города, магазины с продуктами, освободившиеся животные, транспорт… А ещё УРБы, самые добрые и безобидные люди на свете… А кровожадные «юберменши» просто растворились. Остались только мы вдвоём, я и ты, Раймонд… Мы бы тогда поехали на дрезинке в Рамаллон, в благословенную Рамину, где тепло… Поселились бы на берегу Дафнийского моря, ловили рыбу, растили виноград и инжир, пили дорогое вино… И земля снова стала бы Раем… Раем на двоих, и мы бы не повторили ошибку Адама и Евы, заселив его вновь… Не повторили бы ошибку Эгоизма, Гордыни, Вожделения, Гнева… Мы стали бы тихими Ангелами, хранителями очистившейся Земли…

Кукурузка нашла свой новый дом. Она пригрелась в комнатке у Рэя и неохотно её покидала. На бабушку Амалию, такую же странную и зловещую, которая навещала квартиру день-через-день, Кукурузка яростно шипела, и никак не желала привыкнуть. А Амалия восторженно сыпала ей комплименты, пребывая в какой-то неясной и недоброй экзальтации…
К Ловисе кошечка относилась чуть более благосклонно, но не позволяла девушке вольностей. Мари теперь окончательно забрала к себе одинокая принципиальная ильшеманка Флора.
Не было ясных дней. Ноябрь распахнул свои объятья нескончаемыми тучами, вязкими и гнетущими. И под этим водянисто-снежным небом, как всегда равнодушным и прекрасным, будто не Траумштадт это был, а загадочный, бесконечно далёкий Фросгард, город-крепость, город-монастырь, город-тюрьма. Парящий над Снежным морем на скале Акта-Альбатрос. Город, в котором королева Жизель встретила свою смерть…

Как боялся Раймонд, Ловисе не нашлось места на городской ТЭЦ. А девушка хотела всегда, ежеминутно теперь быть рядом с любимым своим сутулым несчастным мужчиной. Да и безопасней так было – всегда вдвоём, среди этого дикого хаоса. Один в поле не воин, двое – войско! Старик и девушка ходили теперь по улицам в спешке, скрываясь за неброским серым пальто, держа под одеждой всегда наготове пару водяных пистолетиков с «кротом» и басселарды с лопаткой. Где-то в глубине души, в чём он сам не хотел признаться, в Раймонде шевелилось желание убить. Убить кого-нибудь из этих жестоких, стадно-социальных, всю жизнь причинявших ему страдания существ. Чужих существ. Но старик загнал глубоко-глубоко эти мысли. Он ведь был добрым. Очень добрым и великодушным, великовозрастным недолюбленным ребёнком… Но, он как собака, которую били и шугали всю жизнь, порой хотел вцепиться в горло жестоким людям-обидчикам, или справедливо желал им погибели.
Впрочем, так было не всегда… В детстве Раймонд мечтал помогать людям. Помнится, он подарил свой драгоценный медный динарий, который очень любил – старушке-нищенке. А потом хотел каждый день приносить ей хлеб… Но мама жёстко сказала: «Нечего пьяницам и обманщикам помогать!» И эти слова надолго запомнились… В школе, где учился, Рэй всегда делал одноклассникам подарки. Вырезал поделки из дерева, и просто так, чтобы увидеть радость в глазах людей – дарил их им. Но над ним тихо посмеивались, его гнобили, его били… Рэй так хотел делать добро, делать мир лучше; он в одиночку убирал двор от мусора, ещё не когда работал дворником, а в детстве, просто делая доброе дело… Но однажды к нему подошла компания незнакомых парней, начала цепляться с вопросами: «Что ты здесь делаешь? Ты кто вообще, мутный тип?» и т.п. Они избили Раймонда, изваляв в грязи, и сказали: «Если увидим, как ты здесь опять копошишься, тебе 3.14зда».
301
И так было во всём. Все добрые начинания в великодушном наивном ребёнке жесточайшим образом пресекались. «Не делай людям добра, не получишь зла. Или хотя бы получишь, но будет не так обидно». Наконец Раймонд крепко усвоил эту истину. Убеждаясь в дальнейшем в абсолютной жестокости и несправедливости людей, и вовсе начал их ненавидеть. Но мизантропам старик стал не сразу. Далеко не сразу… И далеко не сразу в нём промелькнула первая мысль совершить убийство.

День рождения Ловисы – 6 ноября отметили тихо. Раймонд в четыре утра испёк свежайший ржаной пирог с сушёными грушами и черноплодкой из Альмагардена. А основной свой подарок, безделушку, но сделанную с огромной нежностью и своими руками – старик вручил девушке утром. То был Альварский лапчатый крест, заключённый в свитый полевыми цветами венок, выполненный тончайшей всечкой на железной пластинке. Простое чёрное железо! Не королевское золото, не благородное серебро, даже не роковая медь. Простое железо – символ аскетизма и тленности, твёрдости и простоты. Альварский крест равносторонний, лапчатый, заключённый в круг. Четыре лапки его символизируют Справедливость, Веру, Красоту, Любовь, а круг, «обнявший» их – Вселенную. На обратной стороне креста красивым мелким шрифтом Раймонд выгравировал надпись: «Истинная свобода – это свобода Разума». Девушка надела кулон на шею и крепко прижала к груди… И, на секунду смутившись, убежала в захламлённую прихожую; откуда, улыбаясь и смахивая слёзы радости с лица, принесла огромный свёрток.
— Это мне то подарок что ли?? – Ошарашенно спрашивал Раймонд.
— Угу. – Мокрыми от слёз глазами улыбалась девушка. Я, конечно, не столько времени потратила на него… Блин, я не умею так работать с металлом, как ты, да и шить, к стыду своему, тоже так себе… Я купила эту ватную куртку специально для тебя, она очень тёплая, без всякого там меха и кожи, точно твой размер! И… Я вышила для тебя надпись. Я хочу, чтобы она согревала тебя. Всегда. Вот.
Девушка протянула Рэю объемную, длинную ниже колен куртку с высоким воротником и тёплым капюшоном. Старик расстегнул подарок. Изнутри, напротив сердца, переливающимися белыми нитками было вышито: «Самому дорогому и светлому Ангелу; тебе, мой, навеки мой Раймонд». И под надписью был старательно, хотя и криво вышит такой же Альварский крест, как на кулоне над сердцем Ловисы!
— Это… — Тут же вставила девушка. – Если вдруг до твоего дня рождения мы не дотянем. Пусть будет у тебя! Мой оберег, от всего-всего дурного на свете…
Девушка и Раймонд нежно и долго-долго обнялись. А на диване напротив, сидела худая облезлая Кукрузка, и огромными пронзительными глазами, полными самой настоящей ревности, глядела на влюблённых…

Вечером пришла мама Флора. Она принесла большущую авоську с чесноком и брюквой, гречкой и чечевицей, с парой бутылок льняного масла и трёмя бутылками хорошего игристого!
— Ну, как ты, дочь? Я скучаю без тебя. Навещай меня почаще. И Раймонда приводи, я не против. – Улыбнулась женщина.
— Хорошо, мама. Спасибо тебе, что пришла… Вот, вся наша маленькая семья в сборе, под одной крышей. Ты, я, Раймонд, Кукурузка. Только Мари не хватает, что ж ты не захватила её?
302
— Я думаю, Мари лучше остаться у меня. Знаешь, ей тяжело туда-сюда кочевать. Да и мне ехать через полгорода… Ну, ты понимаешь.
— Да, конечно. Значит, мы сами навестим тебя и Мари в ближайшие дни!
— Буду ждать… Да, доча. Ещё кое-что. Я тут посоветовалась с тётей Имре, она уже записала вас двоих на кондитерскую фабрику Сьюзентраум! График с девяти до семнадцати, шесть дней в неделю. Зато зарплата – не пожалеете!
— Мама! – Тёмная Акко обняла престарелую Флору. В висках чопорной смуглой женщины серебрилась седина. Очень хорошо она видна на волосах, некогда чёрных, как битум.
— Спасибо большое вам! – Учтиво по-старомодному поклонился Раймонд. — Я, право, очень рад. Мы ведь вместе с Ловисой работать будем, в одном цеху?
— Я вам больше скажу – вы в паре будете работать, на конвейере! Тёте Имре скажите спасибо!
Раймонд был впервые и по-настоящему благодарен Флоре. Но он смотрел на неё, и не совсем понимал. Вот он такая, безэмоциональная и холодная. Но она ведь тоже явно не от мира сего, не из этих… думающих чревом и чреслами шимпанзе, коими стали люди в наш век. Флора очень умная, хороший специалист-онколог, ныне врач-фельдшер, спасшая не одну жизнь, гениальный музыкант… Преданная мужу, которого нет больше, и хранящая свою любовь к нему, как иссохший, но всё ещё прекрасный цветочный букет… Хранящая верность давно вымершему «первородному» народу, и гордо носящая ильшеманскую фамилию… И почему же эта женщина не способна всем сердцем любить свою единственную, такую хорошую, удивительную дочь?? Почему она так холодна с ней и неуклюжа?? Почему она с первой встречи невзлюбила его — Раймонда, да и сейчас не любила его, но шла на попятную из «материнского долга» перед Акко?? Что, что мешало бы ей стать хранительницей и наставницей для этих двух неприкаянных, пусть и взрослых, детей? Разве не желала она тепла и любви под одной крышей, жить последние деньки на закате мира – вместе? Не постичь мне её душу, нет… Правильно говорят – что только плохие люди легко объединяются и крепко дружат. А хорошим, глубоким душою людям, труднее образовать тандем, их разрывают противоречия и травмы, им порой так тяжело спуститься с вершин своих моральных устоев и заскорузлых комплексов… Как это паршиво, несправедливо! И какое это чудо, что он с Акко каким-то невероятным образом сошелся и стал неделимым единством. А Флора Химару… Странная, холодная, увядшая регидная женщина. Она, как иссохшая цветочная клумба в старом парке. Красивые цветы, что зацвели далёким летом, но так и не научились цвести зимой. И всё, что могли противопоставить её ветрам – всю ту же бессмысленную, невозмутимую выдрессированную красоту… Но зима не принимала их дара. Зима лишь высасывала жизнь. Так и женщина эта, потеряв свою любовь и смысл жизни в далёком прошлом, не нашла себя. И, как увядший цветок в тесной клумбе, бессмысленно таращила в стороны глупые шипы, бесцельно и слепо раня всех вокруг, даже тех, кто так нуждался в её любви и мог подарить ей свою…
— Да, и ещё. – женщина, кашлянув, тихонько сказала Рэю на ухо. – Ты бы прибрался на лестничной площадке, где почтовые ящики. Там воняет чем-то, и мухи сонные копошатся. Фу, и это в середине-то ноября!
Старик задумался. Он с Акко уже прилично выпил, Флора налила себе совсем чуть-чуть. Она в плане восприятия алкоголя сильно отличалась от дочери. Как чистокровная ильшеманка – она могла страшно опьянеть даже от малой дозы, и, зная свою физиологическую слабость, ограничилась даже в такой день бокалом шампанского. А Раймонд и Ловиса пили много, и совсем
303
не считали это зазорным. Они всегда держали себя достойно, не теряя рассудка и человеческого облика. Как говорят, алкоголь раскрывает человека, вываливает наружу то, что скрыто внутри. Оттого, наверно, большинство пьяных так безобразны… А девушка и Рэй лишь становились краше. Вино сбрасывало барьеры, отгоняло печаль, высвобождало искренние и чистые порывы. Забавно, как эти люди зачастую хают вино, и сравнивают его с молоком. Дескать, вино –зло, а молоко – благо. Неужто не знают они, каким путём получают молоко? Неужто не знают, что любое молоко предназначено мамой для ребёнка своего, и чтобы заполучить его, убивают ребёнка, и доят насильно женщину?? Будь то самку УРБа или корову, а затем, когда высосут её молоко до капли, вновь насильно осеменяют несчастную «матку» и всё повторяется вновь… Молоко, это белая кровь. Это материнские слёзы и детская смерть… Глупы вы, люди, безгранично глупы. И из-за глупости так жестоки.
Раймонд тихонько поднялся из-за стола.
— Я сейчас! – улыбнулся он. – Кажется, бабушка пришла!
Но бабушка не пришла. Раймонд надел кеды и быстро вышел в подъезд. И взаправду, в нос ударил дурной сладковатый запах. Мухи копошились возле почтовых ящиков. Недоброе гнетущее чувство зашевелилось в груди.
Юноша открыл почтовый ящик бабушкиной квартиры. И отшатнулся, на лице его вспыхнула ярость. В ящике лежал большой отрезанный язык. УРБа, судя по всему. Обволакивающий запах несвежей плоти миазмами растекался по подъезду. Раймонд вышвырнул язык в окно. Внизу шелестел бородавчатый тополь. Солнце за куполом снежных туч перешло за полдень. «Это Асланбек» — Чётко сказал про себя Рэй. «Хоть мы живём не по прописке, эти выродки давно нас обнаружили и куражатся, затягивают петлю, нагоняют страх…»
Алкоголь вмиг выветрился, старик от ярости сжал кулаки.
Вернувшись в квартиру, он ничего не сказал о находке в почтовом ящике. Ловиса как-то сразу тоже протрезвела. Раймонд сразу понял это, взглянув на неё. Лицо девушки было серьёзным и сосредоточенным. Порой казалось, что у неё с Рэем образовалась незримая связь, пресловутая тонкая белая нить, связывающая две души, их чувства, мысли и состояния…
Флора неожиданно засобиралась. – Мне пора, да и надо кормить уже Мари, я забыла с утра. – Женщина встала, кисло улыбнулась, и обняла Ловису за плечи. Она была всё такой же загадочной и непроницаемой. Налетел тревожный ветер, зазвенел стёклами. Тополь заскрёбся в стекло…
«Крысы убегают с тонущего корабля» — Подумал Раймонд.
— Завтра, – Флора посмотрела дочери в глаза. – Завтра мы поедем с тобой в Сьюзентраум, познакомишься с коллективом, а с послезавтра приступишь к работе. Как ты, свободна?
— Да, мама.
— Погодите. – Вмешался Раймонд. Завтра я бы хотел съездить на ТЭЦ, и получить зарплату за неполный месяц, и сказать, что увольняюсь. Можно перенести знакомство на послезавтра?
— Не переживай, Рэй. Мы съездим туда вдвоём с Ловисой. А послезавтра вы поедите уже вместе, и Акко тебе всё покажет и расскажет. Ну всё. Пока-пока!
И Флора, сухо чмокнув дочь в щёку, вышла за дверь. Сердце Раймонда нехорошо покалывало. А девушка печально смотрела в окно. Падал снег. Зажигались первые фонари, хотя время едва
304
перевалило за час дня. Кто-то кричал за окном. Вдалеке, за закрытым и заметённым детсадом раздавались приглушённые выстрелы.
— Рай… — Обернулась к юноше Акко. И в её глазах была безпредельная, всепрощающая нежность, что стало страшно. – Ты просто знай. Я не покину тебя. Что бы не произошло. Даже если завтра меня не станет. Я… — И слёзы блеснули в уголках глаз девушки. И оттого лишь её лицо ещё больше стало похожим на слепое дождливое солнышко… – Я, не оставлю тебя.
— Да что ты говоришь такое! Слушай, не ходи ты на эту фабрику, оставайся дома, у нас хватит денег до апреля!
— Я же не отпущу тебя одного. – Улыбнулась девушка. – Прости. Я сама не смогу сидеть взаперти целыми днями. Я не боюсь смерти, Рай. Ничего не боюсь. Но нельзя обмануть судьбу. Судьба — это то, что прописано в наших генах, помнишь? Только смерть освободит от судьбы. А я, надеюсь, не сильно грешила, и смогу отвязаться от кармических уз… И ты сможешь. Не бойся ничего… За меня тоже не бойся…
Девушка тронула рукоять кинжала, лежащего на подоконнике. – Я бы заколола тебя, как Ауринко заколола своих детей, если бы ты боялся.

А снег всё падал. Бесконечный, равнодушный, чистый. И где-то в доме напротив играл на патефоне потрескивающий, пропахший нафталином вальс… И зыбкие кружева белой тюли, и узоры на чёрных боках пианино, и часы на стене вели старости счёт… Неотвратимо надвигался вечер. Такой же, как в далёком детстве, как в ещё более далёком прошлом… Он покоем дышал над миром, и укрывал людские мытарства исцеляющей безбрежной дланью. И вдруг, Раймонд вздрогнул. Он увидел на лице Ловисы тень. Не тёмную, нет – бледную тень смерти. Грустную и красивую, как последний луч заката. Она смотрела в глаза парню прямо из влажных бездонных глаз девушки.
На улице раздался хохот. Девушка прижалась к стеклу. Там, по пустынной улице проходил отряд полиции. Молодой смуглявый лейтенант что-то кричал, размахивая руками и срываясь на звериный хохот. Ему вторили белобрысые сержанты. До окна долетали грубые, отравляющие слух слова. Мерзкие не столь своим значением, как энергетикой, которую они несли. Казалось, полицаи пьяны или безумны…
— Как много теперь стало таких лиц… Мерзких, злых. – Ловиса отошла от окна и присела на край кровати. – Порой мне кажется, что этот город и этот мир – всю мою жизнь находится в оккупации. Новое время взращивает лишь таких вот… — Девушка кивнула в сторону окна. – И лицемерных трусливых неженок. Думаешь, у синцев всё по-другому?
— Люди везде люди, Ловиса. Просто синцы возвели человечью мерзость в квадрат и приправили рептильей бесчувственностью. Власть сильных у них безгранична, безграничен контроль за каждым. Их Империя – единый идеально отлаженный механизм, в котором нет места «дефектам» и «коррозии». Красота, сострадание, независимость, гордость, непокорность – преступны. Любые патологии в поведении, воззрениях, мыслях – преступны… Я тоже читал книги, к счастью, в девяностые и нулевые ещё был доступ к разной, в том числе правдивой информации… Полицейские Драконьей Империи контролируют каждый шаг людей-рабочих, а их напрямую контролируют Кураторы и Вершители. Полицейские вооружены трезубцами, щитами-электрошокерами, кривыми широкими мечами и полуавтоматическими пистолетами, и все как на
305
подбор – лютые бойцы, точно выточенные из стали. Полицейскими служит практически четверть населения; вот уж точно, пол страны «ЗК», пол страны конвойные… Но «ЗК», похоже, не слишком против… Народ поддерживает власть, поддерживает полицию, репрессии и жёсткий контроль, и готов сражаться за них до последней капли крови. Вот в чём фокус, и подлинная трагичность… Родись, такие как мы, в их ублюдочном государстве, нас уничтожили бы, пустили в утиль, не дав даже повзрослеть… Мы бы не познакомились, не встретились, не таскали бы в рукавах кинжалы, и не обсуждали тут преступность власти… Синцы это не расхлябанные эспенцы, живущие каждый в своей ячейке, и эгоистично почитающие себя царьками каждый в своём хлеву. Закон — как иммунитет организма. Если в организме гниющего Эспенлянда такие чужеродные элементы, как мы, ещё можем существовать, если не высовываться, и никому не переходить дорогу, то в Син, возможно, нам бы не позволили даже родиться… Ибо всё, даже рождение и зачатие, даже мысли и сны – там давно под контролем Вершителей. Чем существа мерзее – тем сплочённее и живучей. Выживают хитрые, социальные, не обременённые моралью, совестью, принципами… Такова сама структура этого мира в Кали Югу. Зло – всегда побеждает. Зло – умнее, сплочённей, удачливее, и непременно маскируется под добро, легко манипулируя человеческими чувствами и инстинктами. Милосердие в нашем мире – такой же товар, как шоколадки и колбаса. И давно стоит на службе мирового Зла… Это только в наших не очень умных сказках зло – вечно расхлябанное, ему вечно не везёт, а злодеи выставлены тупыми гротескными клоунами в чёрных одеждах и с угрюмыми рожами. Всё это внушается людям неспроста, ведь настоящее зло очень хитрое, оно действует не всегда прямо, как разъярённый зверь. Зло незаметно опутывает сердца людей, пускает метастазы в самых сокровенных и тайных пластах души, вкладывает свои мысли, свои взгляды, свои чувства – и вот ничего не подозревающий «хомячок» уже сам солдат зла – мелкий винтик в его исполинском механизме. Но сам винтик отнюдь не должен выглядеть и вести себя пугающее, так ведь… Ведь рядом миллионы таких же винтиков, с кем нужно пребывать в единстве, и только вместе они сложат собой Левиафана… Блин, я, конечно, выражаюсь туманно. Но ты, я думаю, понимаешь меня…
— Понимаю… Знаешь, когда в детстве я впервые читала этнографическую энциклопедию путешественника Штефана Райхенау, ныне запрещённую на государственном уровне, меня сильно поразил такой момент. В Империи Син, оказывается, практически отсутствуют тюрьмы и привычные нам способы казни. Невыгодно! За преступления там у осуждённого изымают органы и используют для трансплантологии. Их медицина очень развита! Хотя напоминает она скорее чернушный оккультизм, и всё ближе пытается приблизиться к самому святому и безценному, что есть в человеке – его душе. Хотят разгадать божественную тайну, и сами – стать богами… Так вот, в империи Син за «незначительные» преступления ампутируют один из парных органов – почку, глаз, яичко, лёгкое; берут необходимые ткани, например, кожу для пересадки. Так, чтобы сильно не нарушить трудоспособность человека. За более серьёзные прогрехи отрезают конечности – могут даже ампутировать сразу все. Заодно забрав все органы, какие только можно, чтоб человек жил, если в его случае смерть не являлась приговором. А обрубок отдают обратно в семью, чтобы наказать заодно и их – клеймом «врага народа», ухаживанием за инвалидом и душевной болью. Впрочем, в Син большинство семей отказываются от калек. Там лес по дереву не плачет… Они искренне верят, что совершивший преступление – конченый злодей. От него отдёргиваются, как от прокажённого, и порою искреннее готовы сами растерзать его! А чаще – сдают обратно государству в утиль, за небольшую денежную компенсацию. И это там не считается аморальным, отнюдь… То, что делают с людьми, списанными в утиль, лишёнными любых прав… Это слишком страшно. Как правило, их и используют для сатанинских опытов; мучения «обнулённых» безмерно, и непрерывно требуется их определённое количество… Один из важных ресурсов учёных-оккультистов – энергия страдания человека или другого разумного живого существа. Они
306
очень продвинулись в изучении человеческой энергетики, биополей, психологии. Штефан Райхенау пишет, что люди, занимающие важные должности в Империи, так же представители силовых структур и прочих «ведомств» — как нечего делать читают мысли даже на расстоянии. И выкидывают штуки покруче. Видишь… Раньше, на заре времён, наши далёкие предки могли проделывать такие и многие другие вещи. Чтение мыслей, телекинез, целительство – были обыденны для «детей природа». И предки наши обладали многими знаниями, а главное – мудростью и сострадательностью. То были общедоступные умения, но с приходом Эры Тьмы, древние ведические знания присвоила себе Власть, и стремительно развивала их, закрыв от широких масс… Простому народу внушался атеистический, материалистический взгляд на мир, отрицающий всё «сверхестественное», и даже новые искажённые религии стали считать «колдовство» величайшим грехом. Хотя власть имущие все сплошь занимались магией. На заре времён, когда мир был светлее, наша свободная северная страна, в которой жили ещё не эспенцы, но иные, первозданные народы — в величайшей войне победила империю Син. И светлые воины прогнали «рептилий» далеко на юг, в безжизненные пустынные и горные края. И возвели на границе с Син Уршурумскую Заставу, которая должна была навеки закупорить жестокий синский народ в их краю, за Шафрановыми и Поднебесными горами… Но время сыграло злую шутку. Если белые народы вырождались и теряли все свои способности, теряли мудрость и храбрость, постоянно сражались с друг другом в братоубийственных войнах, то синцы лишь сплочались, и впитывали, как губка, знания и опыт всех цивилизаций… Жестокость, целеустремлённость, отсутствие обременённости совестью и моралью – играли им на руку. Вот так вот теперь и получилось, Рай. В жуткое, воистину жуткое время нам довелось родиться. Я, в общем, тоже считаю, как и говорил Жак, что когда синцы ворвутся в Траумштадт, не будет тотальной резни и геноцида. О нет… Синцы всегда славились своей практичностью. Они поступят умнее. «Только глупый не знает, что лучший способ сломить и подчинить, как отдельного человека, так и целые народы – это не грубо бить в лоб, а придумав благой предлог – нежно, но мёртвой хваткой взять за яйца. Если в первом случае вы столкнётесь с яростным противодействием, то во втором, чередуя то нежный массаж, то волчью хватку – взрастите верных рабов. Этот приём прекрасно знают манипуляторы всех мастей — психологи, политики, завоеватели, которые не истребляют покорённый народ всех разом, ибо это невыгодно и затратно, но опутывают своими тенкалями все органы власти и плавно переписывают коды покорённых. Если ты встретил стадо диких быков, можешь истребить их, быстрых и гордых, а можешь приручить ярмом и пищей, заставить подчиняться тебе, преданно заглядывать в твои глаза, давая тебе своих детей, своё молоко и своё мясо. И поколение за поколением получать скот всё более послушный, робкий и тучный…» Это слова из той запретной книги, Рай…
— Наверно, это не случайно. – Грустно усмехнулся старик. Своей энергетикой, своими мыслями мы – как те самые далёкие-далёкие наши предки. Как пилигримы Вильгельма, как Винтервандские нищие, как солдаты Фридриха Вагнера… А ныне — чужие среди своих. Невесть откуда взявшиеся вымершие динозавры, одни на всей земле, забытые, непонятые. Чудовища… Мы – макисары плюшевые, борцы с ветрами дурных перемен. Возможно лишь из-за нас в этом мире ещё есть хотя бы пара искорок правды…
— Да, Рай. Да.
— Акко. Я хотел спросить тебя одну вещь.
— Спрашивай. – Улыбнулась девушка.
— Скажи, а если бы я был инвалидом, был без рук, без ног, слепым кастратом с одной почкой – ты бы не покинула меня? Ответь, только честно. Прошу. Я пойму всё. Я понимаю, что так сразу – ты
307
скорей всего не бросила б. А если пришлось бы жить с таким со мною долгие годы? Заботиться как о младенце, мыть, убирать дерьмо из-под меня? Как бы ты поступила?
Девушка на секунду задумалась. – Я не бросила бы тебя. Даже не думай! – Улыбнувшись, сказала она. Моя любовь не пошатнулась бы и на миг. Я бы поступила куда мудрее. Я бы – убила тебя. Быстро. И так, как ты сам того пожелал. Я могла бы задушить тебя, или пронзить сердце. Или отравить, хоть я и не шарю в ядах – но обязательно подтянула бы эту область и нашла бы что-нибудь чтоб ты не мучился! Согласись – это единственный верный вариант. И, в случае, если бы я этого не сделала – сильней страдал бы ты. А не я. Я — могу заботиться и отречься от всех мирских удовольствий. Для меня это – не вопрос. Но смог бы ты жить вот таким вот калекой? Я думаю, ты сам знаешь ответ.
— Знаю… Раймонд крепко, как никогда обнял Ловису. А за окном кружились редкие снежные хлопья. И Бог незримо глядел с небес на землю, и для него на этой земле ещё был смысл, была… Надежда.

Девушка заснула на краю заправленного дивана, свернувшись калачиком. Свернувшись, она казалась совсем маленькой – как бездомная собака. Худая совсем, за последние месяцы девушка из просто стройной, но не лишённой форм и мышц, стала совсем иссохшей. Ловиса заболела. Она мелко дрожала во сне, всхлипывала и съеживалась сильнее. Странная: такая робкая, ранимая, плаксивая порой девочка, и дикая, безстрашная волчица… И авантюристка, готовая хоть в ночной пижаме сорваться на край света и хладнокровно убить любимого, если то будет во благо. И всё это была Акко. Удивительная девушка, невесть каким космическим ветром заброшенная в агонизирующий мир…
Раймонд укрыл любимую махровым покрывалось. И долго стоял, отрешённо глядя то на неё, на сгущавшиеся сумерки за окном. Часы тихо тикали в спальне. Старик погладил Тёмную Воду по волосам и пошёл в свою комнату. Он лёг в холодную постель, и сам не заметил, как провалился в сон. Тело странно обмякло, а дыхание почти остановилось… Чернота надвигалась из небытия, и вдруг – всё погасло… В темноте вспыхнул свет. Зажглась электрическая лампа. Рэй огляделся по сторонам. Он сидит в обширном зале за длинным лакированным столом. За столом вместе с ним сидит ещё человек тридцать. Какие странные все! – Юноша оглядел присутствующих. Напротив него сидит полная женщина с явными синскими чертами лица. Впрочем, она отчего-то не выглядит врагом, просто женщина. Обычная такая: нос-кнопка, вздёрнутая верхняя губа, маленький рот. Рядом с ней сидит девочка лет двенадцати. Дочка – сразу понял Раймонд. У дочки черты вырождения и слабоумия. Зрачки бегают, рот приоткрыт, из уголка рта стекает слюна. Напротив торца стола сидит угрюмый безбородый старик, лицо его рассечено морщинами и огромным шрамом. По правую руку от него – какие-то безликие люди – все как будто одинаковые, светлолицые, в серых пиджаках.
Старик поднимает вилку кверху, как тут долговязый жилистый негр, который стоял поодаль, молча подходит к синской девочке-аутистке и срубает ей голову огромным мачете. Голова покатилась по столу, упав на пол у ног старика. Женщина – мама девочки сидит и молча округлившимися глазами смотрит на то, как тело её дочери шевелит руками, но скоро затихает и заваливается набок.
Негр подходит к Раймонду и встаёт напротив него. Он поигрывает мачете – просто огромных размеров тесаком, толщиной в добрый сантиметр, но негр поигрывает с ним, как с берёзовым прутиком. Его вытянутое, сухое лицо улыбается огромными красно-карими глазами, клинок
308
вспарывает воздух в паре миллиметров от лица Рэя. Раймонд чувствует страх. Ещё бы… он полностью беззащитен, он осознаёт это, и ничего не мешает негру напротив снять ему голову так же, как девочке. Или не сделать это быстро, а искромсать юношу, нанося шоковые, но не смертельные удары в лицо, конечности, суставы. Негр смотрит пристально в глаза. Рэй отводил взгляд, боясь спровоцировать удар. Но ему вдруг стало стыдно и мерзко за свой страх, и юноша посмотрел прямо в глаза негру. Не отрываясь. Страх сменила обречённость и ярость. А старик, сидящий на почётном месте, снова поднял вилку, и тихо произнёс:
— Джафар, оставь его… Он уже пролил свою кровь, и где она пролилась — теперь райский источник, на берегах которого растут цветы сострадания… Но не пей из него, ибо вода в нём отравлена.
Негр присвистнул, и вразвалочку отошёл. А старик, не меняясь в лице, указал Раймонду на дверь.
Юноша понял. Встал с места и вышел. За дверью был тёмный коридор. Слева – много окон, но за ними непроницаемая чернота. Раймонд побежал по этому коридору, и глядя сквозь густую темноту по сторонам понял, что здание похоже на его пятиэтажную огромную школу на Шеванштрассе. Но это не она. Коридор закончился, юноша открыл дверь, оказавшуюся перед ним, и попал в освещённую тусклым нехорошим светом комнату – туалет. Стены комнаты блестели голубым кафелем, отражая тусклый мерцающий голубоватый свет одинокой лампочки. В унитазах пульсировала какая-то красная жидкость. Кровь? Юноша нагнулся, и увидел куски мяса и кожи, плавающие там. Что-то постукивало по трубам, они тревожно вибрировали, за окном стояла темнота. Кровь в унитазах пульсировала, как чьё-то сердце, то поднимаясь, то всасываясь на пару сантиметров глубже. Юноша понял, что его отпустили. Ему дали полную свободу! Он построит свой мир, откроит свою страну, найдёт свой тихий благословенный уголок… Как ему хотелось Жить! Он побежал прочь из здания по коридору, спускался вниз по лестнице, а она всё не кончалась, не кончалась… Где-то он уже это видел, и громадные окна в полстены из стеклоблоков, и тревожный гул, от которого вибрировали стены…
А потом – белая вспышка.
Юный старик открывает глаза и видит поразительной красоты пейзаж. Каких он не видел никогда в жизни, и даже не представлял, не знал, есть ли где-то в мире такое место – столь оно было фантастическим… Он видел первозданную реку, быстро и бурно текущую меж невменяемой высоты диких скал. Скалы эти уходили ввысь, наверно, на километр – отвесной стеной, на уступах которых и в трещинах вили гнёзда дивные птицы… Скалы были серо-кремового цвета, от них дышало холодом. Река искрилась в лучах первородного солнца. Вершины скал, теряющихся в дымке, покрывал древний сосновый лес. Отсюда не видно, но сосны в толщину достигали десяти обхватов, их ветви – желто-оранжевые и гладкие, отходили от ствола горизонтально и нависали над рекой в золотисто-голубом мареве. От красоты и первозданности пейзажа замирало сердце. Восторг и… одиночество. Совершенно невероятное одиночество в этом первичном мире ощущал Рэй. А в небе тоскливо кричали птицы, похожие в лучах зенита то ли на исполинских соколов, то ли на птеродактилей. Взгляд Раймонда вознёсся к небесам, и оттуда он увидел этот мир – бесконечную череду скалистых гор, покрытый дремучим, никем не тронутым лесом, и горы эти, переливаясь в золотистой дымке – вздымаясь жуткими торжественными хребтами – уходили за горизонт, туда, где кончался или начинался мир… Река, не очень широкая, но бурная, глубокая и ледяная, бежала куда-то вдаль, где должно было закатываться солнце. Раймонд сидит в узенькой легкой лодке. Над головой – тень. Солнце скрыто скалами. Раймонд знает, что должен плыть на этой лодке по течению реки, и река будет нести его на юг, где тепло, и где он сможет жить круглый год и построит своё королевство. И река, повинуясь року, бодро и весело несёт лодку над своими водами. От пейзажей захватывает дух; нет, это точно не наш мир! Таких исполинских
309
деревьев, таких обрывов и причудливых останцев, таких хвощей и папоротников высотой с тополь – нигде на Земле невозможно представить! Вода прозрачная, на отмелях косяками ходит рыба. Над заводями висят стрекозы. Облака так и ходят в вышине – то заволакивая солнце сизой дымкой, то обнажая фиолетово-синее небо, пронзительно открытое и бездонное. В скалах видны пещеры и галереи, гроты и причудливые скульптуры. Кое-где прямо у реки разбросаны громадные валуны-друзы с кристаллами аметиста. Река петляет, за каждым поворотом открывая безбрежный мир. Но тут тревожным холодком потянуло по спине. Речной поток всё ускорялся и ускорялся, лодка не плыла уже – неслась, а деревья и скалы проносились со скоростью киноленты. Впереди большой разлив, в котором лодка неизбежно замедлится, но за разливом – нечто страшное. Отсюда, заглушая плеск весла и перекатов, слышен рёв. И Раймонд знает, что река впереди срывается в бездну. Его взгляд вознёсся над облаками – это так легко сделать здесь! – и увидел, что за заводью горы резко обрываются нереальных размеров уступом, а за ним – обволакиваемая сизым туманом равнина, лежащая на несколько километров ниже, как ступенька на несоизмеримых размеров лестнице. И к этой ступеньке на бешеной скорости несётся лодка, и недобрая сизая муть собирается под уступом. Раймонд пробует затормозить, но его тело вдруг оказывается парализованным, и он не может сделать ни малейшего движения. Вот замедлилась река, и лодка, как разогнавшийся снаряд, влетела в заводь. Как озерцо разлилась она над бездной, и медленное, но неумолимое течение увлекает лодку в пропасть…
Тут Рэй проснулся. Старые часы показывали три ночи. Нехорошая рябь прошла по стене, где давеча он видел когтистые лапы. Со злостью и отчаянием юноша понял, что его разбил сонный паралич. Тело не слушалось – тяжёлое, налитое страхом и отвращением, а в комнате было нехорошо тихо. Рядом не дремала Кукурузка, а притаилось что-то злое. Раймонд попробовал позвать Ловису, но голос застыл в одеревеневшей глотке. Юноша закрыл глаза и представил девушку, он чувствовал, что Акко – за стеной, в соседней комнате, но в то же время она так далеко, как в другой вселенной! Одиночество нахлынуло поглотившей его волной. Рэй, высвободив из тела свою нематериальную руку протянул её в соседнюю комнату, пытаясь дотронуться до тёплого сердца девушки. Он нащупал его – такое живое и трепетное! Но с ужасом увидел вдруг, что на его руке – страшные крючковатые когти, и сердце Ловисы изрезано в клочья…