Глава 31. Осень. "Последняя песня Ангела". (Глава 33)

Глава 31. Осень. «Последняя песня Ангела».

Одинокий холм, и вокруг туман
Молчаливый мир – это всё обман.
Этот город пал, в пепел молодым
Не жалей его, ты убита им.
Не плачь, Ловиса, не плачь
Твои кровавые слёзы
Не стоят этого мира людей.
319

Для них теперь я – палач
Для них уже слишком поздно
Им не спастись от мести твоей.
Одинокий холм, и по городу
Без голов летят тени-вороны
Если кто и жив, мы найдём его
Он падёт слугой, страха своего.
Не плачь, Ловиса, не плачь
Твои кровавые слёзы
Не стоят целого мира людей
Для них теперь я – палач
Для них уже слишком поздно
Им не спастись от мести моей.
Не плачь, Ловиса, не плачь
Не плачь, Ловиса, не плачь…
(Климбатика, «Не плачь, Алесса»)

На утро Рэй чувствовал себя разбитым. Он встал раньше Ловисы и долго смотрел в окно, на спокойный в предутренний час город, на стаи галок и ворон в туманном небе, на обледенелые крыши Траума, ощетинившиеся антеннами и трубами… Стоял штиль. Дым из труб и пар вентиляционных выходов прямыми тонкими струйками утекал в небо. Раймонд прошёл в комнату, где не раздевшись на краю дивана заснула его подруга.
— Вставай – Мягко тронул он девушку за плечо. – Уже семь утра.
Акко, как задремала – разбитая, бледная – в джемпере и джинсах – так и лежала, съежившись под покрывалом. Она дрогнула, открыв распухшие от слёз глаза.
— Сейчас. – Прошептала девушка. Её лицо было землисто-серым, мертвенного цвета, противоестественного для смуглой кожи, а глаза горели как маленькие фонари. И, снова увидев её, сердце сжалось у Раймонда… На лице любимой висела вуаль смерти. Как лёгкий сероватый шлейф, уходящий во тьму. Он прилип к ресницам девушки, к её тонким губам, и тончайшей паутиной повис в волосах. – Что с тобой? – Улыбнувшись, как ни в чём не бывало, спросила Ловиса. – У тебя лицо, будто призрака увидел!
У старика немного отлегло от сердца.
— Знаешь. Я ворочалась всю ночь, не выспалась толком… – Девушка зевнула, и снова улыбнулась, посмотрев Рэю в глаза. – Всю ночь снились кошмары.
320
— Пожалуйста, не ходи никуда без меня… – Почти умоляюще шептал Рэй.
— Ну, мы сегодня обязательно должны быть с мамой на собеседовании в Сьюзентраум… Всё будет хорошо, мой Ангел… Увольняйся главное со своей ТЭЦ, и вместе будем работать, вместе ездить туда каждое утро, вместе возвращаться домой… Здорово же! А работа какая, вкусная. Правда я, честно говоря, не любительница сладкого, да и не все сладости по вегану этичны, но это уже другой вопрос… А вот быть с тобой весь день вместе, и заниматься таким интересным делом, это моя маленькая мечта сейчас… Прости. Прости, что я выгляжу такой разбитой, переволновалась что-то вчера… Не переживай, пожалуйста, за меня! Тем более, я ведь сегодня пораньше приду, после полудня уже!
— У меня дурное предчувствие, Акко.
— Всё будет хорошо! По Лорьянштрассе ходит трамвай. Там везде полно народу! Тем более утром все спешат на работу, утро самое безопасное время суток.
Ловиса, оправившись от дурных наваждений ночи, становилась живой и весёлой. Только тревожная тень мелькнула в её глазах. Мелькнула, и словно бы испарилась с первым лучом, заглянувшим сквозь штору.
— Не отходи от мамы, пожалуйста. И назад чтобы она проводила тебя до входной двери. Попроси обязательно, я проверю. Если сам освобожусь раньше тебя, буду ждать вас на перекрёстке Шванштрассе.
— Не отойду. Но не жди, не жди пожалуйста меня один на улице! Не вздумай, Раймонд… Если ты придёшь раньше, дожидайся нас у окна. Просто верь: всё — к лучшему… — Девушка задумчиво смотрела на Рэя, и в глазах её блеснули слёзы. – Это сентиментальность. – Улыбнулась она, и крепко-крепко обняла любимого…
— До встречи, Солнце. Я постараюсь вернуться быстрее.
— До встречи, моя жизнь. До встречи…

Старик Рэй, надев новую куртку с вышитой под сердцем строкой «Самому дорогому и светлому Ангелу, тебе, мой, навеки мой Раймонд», вышел за дверь. Ловиса глядела на захлопнувшуюся за ним дверь и так же грустно улыбалась… Зазвенел будильник. Ловиса прошла на кухню, разогрела на плите садовые яблочки, тушёные в казанке, сдобренные мёдом и ложкой подсолнечного масла. Девушка съела немного, выпила рюмку красного-сухого. Смыла в ванной следы неспокойной ночи…
Зазвонил звонок. Его трель переливалась долго и тревожно.
Девушка, приготовив кинжал и пистолетик с «кротом», подошла к двери и заглянула в глазок. За дверью стоял незнакомый мужчина. Высокий, слегка полный, с пышными усами на квадратном скуластом лице. Он звонил снова и снова. Затем, прекратив давить на кнопку звонка, легонько постучал в деревянную дверь.
— Мама? Рэй! Открывайте! Это я — Фариборц.
Девушка вспомнила, что так звали дядю Раймонда. Известного в Траумштадте и даже за его пределами хирурга-ортопеда. Раймонд кое-что рассказывал про дядю, в частности то, как он
321
однажды оперировал ему сложный перелом, или как с бабушкой вместе они гостили в Зальцене у его бывшей жены.
Ловиса открыла дверь.
— О! – Уставился на неё Фариборц. А где мама?
— Разве она не у вас живёт?
— Мда. Она ушла вчера утром куда-то, до сих пор не вернулась… Во дела! Ловиса-Ловиса, пугливая крыса… Эм, прости, я так, забавное имя у тебя! А ко мне, знаешь ли, приводили на приём твою маму. Флора кажется, красивая такая женщина! Она вчера вечером ногу подвернула прямо у своего подъезда. Ещё бы – такой гололёд! Сейчас травмпункты вообще переполнены, да ещё и эти беспорядки… Но хорошо, двое парней помогли ей доковылять до травмпункта, перед самым закрытием… Флора попросила меня во что бы то не стало прийти к тебе и сказать, что она не сможет сопроводить тебя в Сьюзентраум. Даже денег дала, за то, что я пропущу пару часов работы… Но я не взял. Она ж коллега, тоже врач у тебя, а мы, медики, должны друг друга поддерживать! В общем, мама Флора просит тебя не беспокоиться – травма пустячная, гипс я наложил лично, а ты и сама сможешь поговорить с тётей Имре. И мама настойчиво передаёт, чтобы ты ехала на кондитерскую фабрику сегодня и пораньше, ибо договорённость на собеседование сегодня в 10-00. А маму навестишь завтра. В общем, я всё сказал, бывай.
И Фариборц хотел было захлопнуть дверь, но Ловиса окликнула:
— Откуда вы знаете, что я – это я? Мы же ни разу не виделись, только со слов вы могли знать что-нибудь обо мне? Вам мама всё рассказала? Почему она не попросила привести её сюда, к нам?
— Забудь. – Грубо буркнул дядя, и захлопнул дверь.
Девушка почувствовало нехорошее щемящее чувство в груди. Какие-то злые волны исходили от дяди. И что-то странное. Она сама не могла понять – что. А часы-будильник на столе стали спешить – набирая обороты прямо на глазах, и вот уже стрелки, показывающие 7.40 убежали на 18.36. Будильник нехорошо стучал и срывался, как сердце загнанного зверя.
Уже пора. – Пронеслось в голове у девушки. И, накинув длинное серое пальто и неприметную шапку-колпак, Акко выбежала на улицу.

«Девятый трамвай, остановка так и называется – Кондитерская фабрика Сьюзентраум. Сразу после остановки Парк Йозефа Гофмана. Пройти через южную проходную, корпус 2, подняться на второй этаж – офис 16. Спросить тётю Имре». – Девушка вспоминала наставления мамы. А сердце в её груди ускоряло бег.
В лицо ударил ледяной ветер. Тёмная Акко зажмурилась. Ей было не по себе. Под окна первого этажа за ночь намело сугробы. А небо, казалось, дрожало, и готовилось разразиться снегом ещё и ещё… Снег хрустел под ногами – хрум-хрум. Словно огромная гусеница пожирала землю и оставляла за собою шлейф белой пустоты… На остановке переминались с ноги на ногу трое школьников-пятиклашек. Они смеялись и о чём-то оживлённо говорили. Девушка даже не разбирала, о чём. Что-то странное и нехорошее шевелилось в груди. Дзинь-дзинь. Старенький желто-красный трамвай распахнул свои двери. Внутри почти так же холодно, на сиденьях сидят безликие угрюмые люди. В основном пожилые, и съежившиеся в траур и стужу…
За окном проплывали мрачные зимние пейзажи – то кварталы однообразных серых многоэтажек,
322
то островки замёрзших болот, заросших рыжим рогозом и заметённых снегами… То обветшалый частный сектор – зябкие кирпичные и бревенчатые домики, курящие в небо свои трубы. Промзоны, заваленные припорошёнными отвалами шлака и строительного мусора, гаражами и безликими заборами из бетонных блоков проносились по сторонам…
«Девятка ли это? Не посмотрела, глупая». – Пронеслась мысль у девушки. Трамвай ехал долго, почти все пассажиры сошли на остановке «Завод паровых машин». Объявили: «следующая остановка парк Йозефа Гофмана». Девушка немного успокоилась, значит, это тот трамвай.
Ловиса, несмотря на то, что так любила бродить по улицам и окраинам Траумштадта, совсем не знала этих мест. Траумштадт огромен, а Лорьянштрассе – самая длинная его улица. Она пересекает весь город с востока на запад и тянется почти тридцать километров. Ловиса солгала Раймонду, сказав, что до Сьюзентраум легко добраться и там всегда людно… Девушка не хотела, чтобы Раймонд переживал за неё. И солгала. Но она просто не знала, каким был этот район. А выйдя из трамвая, перед девушкой раскинулась мрачная окраина, прилегающая к огромному одичавшему парку. Элеватор и офисы Сьюзентраум высились в километре от остановки, напротив Фабрики возвышались пара кварталов убогих панелек. Дорожка петляла между гаражей и частного сектора, и дворники в этой глуши даже не планировали разгребать заносы. Только редкие прохожие, спешащие на остановку со стороны гаражей, частично проторили узкую тропку.

«У домов есть глаза» — Вспомнила девушка фразу мамы, что та часто говорила ей в детстве, ещё когда они жили в Вальдштадте. «И ты не бойся потеряться, когда гуляешь одна. Если ты попадёшь в беду – город тебя увидит».
Ловиса тревожно думала над этим. Ей не хотелось, чтобы город видел её. Увидеть – не значит помочь.
Вот и фонтан Бим-Бом. Старый фонтан, заметённый снегом. Наверно, летом ещё работал. Дальше кварталы панельных девятиэтажек. Похожих одна на другую, как картонные коробки, вымокшие под дождём. Они стояли вдали от Города, и почти со всех сторон продувались степными ветрами, и это жутковатое тоскливое место напомнило девушке Бриш. Панельки выглядели необитаемыми, хотя это было не так. И свежий снег кое-где был уже протоптан, а в соседнем дворе скребла лопата дворника. Вдруг, девушка остановилась.
В десяти шагах справа, на фоне мокро-жёлтого фасада чернела фигура.
Незнакомец зазывал девушку к себе. Он махал рукой, как бы загребая невидимую воду. Ловиса не видела его лица. Но видела, что незнакомец улыбается. И, повинуясь то ли любопытству, то ли гипнозу – девушка подошла.
А мокро-жёлтый фасад старинного здания покрылся трещинами. И снег падал с неба, так похожий на пепел… В голове прошелестел ветер, несущий запах тополиного пуха и детский смех. И вдруг, в белёсой вспышке девушка видит себя, как проснувшись ранним июньским утром, пила холодную воду на кухне. И фонарь под окнами ещё светился меркнущим светом, когда края туч уже протекали кровью юного солнца. Вода была холодной, а кафель бледно-голубым. Мама спала за стеной. И кто-то плакал под кроватью. Плакал каждый раз, когда Ловиса просыпалась раньше мамы… Снова налетел ветер. Ледяной и острый. Девушка стряхнула с себя странное наваждение.
Против Акко стоял незнакомец. Он необычайно высок и тонок. Он улыбается. Он протягивает девочке руку. Девушка подняла глаза, посмотреть ему в лицо, но у незнакомца не оказалось
323
лица… Вместо лица на плечах стоял высокий чёрный цилиндр. Который подрагивал и улыбался. А за ним, на потёкшем жёлтом фасаде, покрытом трещинами, зияли окна. И в каждом окне торчало по одному, а то и по два-три лица. «У домов есть глаза» — снова вспомнила девочка наставления мамы. И от них стало совсем противно… Только приглядевшись, Акко поняла, что это были не лица, а маски. Дешёвые детские маски, маски тигров и мартышек, свиней и зайцев, чертей и вампиров.
А незнакомец протянул девушке стаканчик мороженого.
— Эй, какое мороженое в такой холод?? – Вдруг заговорил в голове Ловисы голос мамы-Флоры.
А маленькая Ловиса уже уплетала сладкий белый ледок, и ноги её оторвались от земли. Напротив стоял незнакомец, и его ноги тоже были оторваны от тротуара, и он, едва заметно вибрируя, висел в воздухе. Девочка-Акко, ахнув, заметила у того смешно двигающиеся обрубки от крылышек за спиной. А он протянул длинную, как брандспойт руку к ящику, и достал оттуда ещё мороженое. Ловиса взяла и впилась в него зубами, будто не ела ничего пару дней… Совсем маленькая Ловиса, ей не больше восьми лет, но тут ужас и отвращение исказили её лицо. «Что я делаю? Это мороженное из молока самок УРБов; как, как я могу поглощать такое!??» И на этих мыслях, в искажённом судорогой рте что-то твёрдое хрустнуло под зубом. Девушка выплюнула. Она вмиг выросла, и теперь вновь была двадцати-пяти летней Акко Химару. Но изжёванное мороженое мясо упало к её ногам. Краем глаза девушка узрела, что незнакомец снова тянется за мороженым. И рука его, бесконечно длинная, открывает крышку гроба, доставая оттуда очередной вафельный стаканчик…
— Что же это такое… — Пронеслось в голове у Ловисы. – Неужели я снова сплю и вижу этот кошмар! Но страха нет. Совсем… Нет… Страха… Словно у меня отрезали саму способность его испытывать. Просто мерзко… Почему мне так мерзко…
Снова взрослая девушка взяла третий стаканчик из рук незнакомца, но, вместо того чтобы есть, раздавила его руками. И, улыбаясь, смотрела в несуществующие глаза Чёрного Цилиндра. Липкая кровь оттаивала в руках девушки. И цепкие пальцы мороза когтили мокрые ладошки. На цилиндре прямо среди чёрной материи открылся красный рот. От уха до уха, широкий, как «сицилийский галстук». Он облизнулся. Показал плоские лошадиные зубы. А руки его снова протянулись в бесконечность и вытащили из гроба будильник.
— Пора. – Сказал незнакомец маминым голосом. – Скоро вставать. А-Аларма! – И с этими словами он ещё выше оторвался от земли, вращая кровавыми обрубками, и вертикально улетел в небо.
А склизкий жёлтый фасад, таращившийся кривыми окнами и сотнями картонных рож, остался. Только рожи отошли от стёкол, но продолжали глядеть на девушку из глубины прогнившего дома. А ветер, ледяной ветер забиравшийся под одежду и кусающий, уносил прочь обрывки наваждения. Ловиса протёрла лицо чистым снегом. И руки её были чисты. Только холод цеплял стальными крючками суставы, тисками давил на сердце… Девушка шла дальше, а пейзаж по сторонам казался безликим и пустым. Он навевал дремоту. Картонные рожи скрывались в снежном тумане.
Как вдруг, чьи-то железные руки схватили девушку сзади.
И прямо перед Акко, из снежной дымки возник Асланбек. Его жёлто-смуглое лицо светилось масляной улыбкой. Золотой зуб во рту поблёскивал в тусклом свете. Заместо одного глаза у него была чёрная повязка. Прямо пират! Рядом с Беком стоял сурового вида грузный мужик – урманч,
324
судя по чёрной кудрявой бороде и беспокойным чёрным глазам. А чуть в стороне хихикали и кривлялись две беленькие девушки.
— Ааа… И вонючие гризетки здесь. – Процедила Ловиса. — Привет, чернильницы. – Девушка, едва не плача в стальных тисках незнакомца, стоящего за её спиной, истерически засмеялась.
— Это из-за неё тебе яйцо и глазик удалили? – Смеясь, спросила Асланбека одна из «гризеток». Сзади раздался грязный хохот.
Грозный «полу-синец» злобно шикнул. Одна из девушек, в красном пуховике, задавшая вопрос о незапланированных ампутациях на теле Асланбека, испуганно замолчала. Вторая, в крашенной соболиной шубе, сложив руки на груди, крикнула:
— Я всё равно обожаю тебя, мой Господин Лев, а я – навеки твой окситоциновый котик!
— Сколько же яиц удалил ты, выродок… – Злобно прошипела Ловиса. Она прекрасно знала, чем занимаются мясники-ветеринары на УРБокомплексах. Знала, как они режут на живую, без всякой «недешёвой» анестезии, как вылущивают яйца подросшим самцам УРБов, дабы те быстрее набирали вес, и мясо их было не таким вонючим, пропитанным мужскими гормонами… Поганые мясники, столь мало общего имеющего с ветврачом в её понимании – с тем, кто спасет жизни, исцеляет, любит своих подопечных – братьев меньших, животных… О нет, эти синские кровожадные упыри не способны на милосердие… И на бесправных УРБах они творят любые кошмары. И скоро будут творить кошмары с уже опущенными и сломленными эспенцами.

Бек, искривлённый злобой, подошёл к Ловисе. Они встретились глаза-в-глаза.
— А ты волчица. – Со злобой, но скрытым уважением сказал он. И, коротко размахнувшись, ударил девушку в зубы. Акко на удивление не ощутила боли. Только искры полетели из глаз, и во рту разлился солёный привкус. Девушка улыбалась. «Привет тебе, Оля Милютина! Привет, моя незнакомая сестра…» — отчего-то пронеслось в голове у «волчицы». Она обернулась назад. Её держал рослый бледный мужчина, лицо его – гладко выбритое и серое, как цемент, наполовину прикрывал высокий воротник и войлочная шапка, похожая на средневековый шлем-шапель. Явно белый эспенец, угрюмый вырожденец – позорный потомок рыцарей и поэтов… Лицо не выражало эмоций. На поясе девушки, под длинным пальто, висел обоюдоострый кинжал-басселард. В большом кармане пальто лежал немаленький водяной пистолет, заправленный «кротом».
Девушка, показав Беку язык, резко и пронзительно завизжала. От неожиданности истукан сзади выпустил «волчицу», и Акко вырвалась, отбежав метров на пять. Девушка судорожно полезла под куртку, вытащив длинный обоюдоострый кинжал. Сердце колотилось, прогоняя из тела последние следы холода. Ловиса не чувствовала страха. Совсем. Словно у ней отрезали саму способность его испытывать… Девушка видела, что стоит на сцене. И сейчас начнётся танец. Последний в её жизни танец. И солнце на миг показалось меж туч, как лицо нежного друга… Солнечный ветер колыхал волосы девушки, и тихо-тихо говорил: «Танцуй, танцуй до последнего вздоха. Больше не будет боли и страха. Этот танец твой последний, твой прощальный. Сделай так, чтобы его запомнили. Я люблю тебя. Дитя Солнца, дитя Тьмы, дитя вольного Юшлорского ветра»… И где-то в вышине, где тучи разрываясь и строясь рядами, рвали небо в серо-оранжевые клочья, звучала музыка. Лёгкая, как весенний ветер, танцевальная и чудная. Девушка улыбалась и покачивалась, пытаясь поймать ритм. И вот – Танец начался.
325
Злобно оскалясь, к Ловисе приближался Шапель. Суровый и злой, даже комичный в своей слепой беспочвенной ненависти. От отрешённой улыбки девушки его прибирала дрожь. Недолго думая, он попытался схватить руку девушки, держащую кинжал, будучи уверенным в лёгкой победе. Но Акко молниеносно выхватила из кармана пистолетик и залила глаза врага кислотной жидкостью. Шапель, закрыв поражённые очи ладонью, дико заорал, выкрикивая гнусные матерные проклятья. А девушка, не долго думая, подбежала к врагу, и рубанула по его выставленной вперёд правой руке. И, проведя изящный па-глиссе, топнув ногой о гололёд, насмешливо поклонилась. Шапель яростно рычал. Кровь обильно лилась на снег. Кисть правой руки была рассечена по лучевым костям, и пугающе болталась на недорезанном сухожилии, причиняя пока ещё не понятую на адреналине, но поистине зверскую боль… Шапель, пытаясь снять окровавленную разрубленную перчатку, и оторвать болтающуюся половину ладони, отступил.
— Ничего, крюк приделаешь! – Насмешливо крикнул волосатый грузный урманч. – Эй, куколка, иди к папке! – И развязной походкой чернявый бородач пошёл на Ловису. Девушке он показался намного злей и опаснее Шапеля. Это был чужак. Чужак из дикой горной страны на границе с Син. Он смотрел на Акко, как на женщину, и взгляд его вызывал рвотные позывы и холодок на сердце. А движения – быстрые и острожные, пружинящие, как у горного барса.
— Кадыр, порви ты эту собаку бешеную! – В стороне истерично закричала одна из гризеток-чернильниц.
Кадыр, подходя, раскинул руки и говорил пошлости. Девушка стояла, прищурив глаза и слегка покачиваясь. Она была спокойна, как и её противник. А бородач, сократив дистанцию, вдруг резко пнул по снежной куче, намереваясь на миг ослепить волчицу. Но девушка просто зажмурилась и, выбрав этот самый миг, когда бородач потерял равновесие, молниеносно схватила врага за загривок, и вонзила ему кинжал в живот. Она отчётливо чувствовала, как обоюдоострое жало старинной рыцарской стали, пробив кожаную куртку и жир, мягко вошло в набитые мертвечиной кишки, и плавно погружаясь в брюхо, как в холодец, упёрлось в позвоночник. Всё произошло так быстро, что со стороны выглядело, будто девушка бросилась в страстные объятья врага, который после этих объятий повалился на снег. Бородач, упав, закрыл фонтанирующую кровью и кишечными нечистотами рану обеими руками. И, через минуту агонии, затих.
В этот же миг Ловиса почувствовала мощный удар в бок. Это был просто удар, сотрясающий и крушащий. Он не нёс боли. Вообще. Девушка лишь констатировала факт, что, похоже, ей сломали пару рёбер. Но её тело – уже отданный Небу механизм, живущий лишь для этого последнего танца – удар не вывел из строя. Девушка упала, но тут же перевернулась на спину, не выпуская кинжала, на рукояти которого прикреплена верёвочная петля-темляк, надёжно обхватившая запястье. Шапель, оторвав-таки болтающийся и мешавший обрубок кисти, прижав травмированную руку к груди, замахивался ногою, метя тяжёлым ботинком в голову. Ловиса презрительно смотрела в налившиеся злобой глаза.
— Глупый, глупый болван. – Тихонько шептала она, подчиняясь ритму потусторонней музыки. – Ведь я чувствую, твоя душа грязна, но не черна, как у них; глупый, глупый болван, забывший Бога, забывший родство… — И девушка, на неуклюжий удар Шапеля, подставила кинжал остриём вперёд. Клинок легко пробил зимний ботинок.

Изящности Тёмной Акко в этом танце позавидовала бы сама Михель Кван, а богиня Кали – её женственной ярости. Вокруг девушки клубилась Тьма. Тьма распахивала за спиной Ловисы чудовищные крылья, и Тьмой умывалась её светлая душа… Стройное ладное тело девушки стало
326
машиной мести, и работало на абсолюте физических возможностей. И трое взрослых мужчин не могли ничего поделать. Ведь даже дикая волчица, когда полна ярости и не знает страха – способна изранить троих медведей. Особенно, когда у волчицы есть Железный Зуб.
Девушка, отряхнувшись, встала. Шапель, приглушённо рыча, катался на снегу.
— Приделай ещё деревянную ногу, как у пирата. – Холодно усмехнувшись, сказала Ловиса. Теперь напротив девушки стоял сам Асланбек. В его наглый жёлто-карих глазах девушка впервые прочла страх. Его дешёвые «окситоциново-эстрогенные котики» стояли в сторонке, и явно обалдевали от увиденного, готовые, впрочем, при личной опасности дать дёру. А город равнодушно взирал на бойню глазами картонных рож…
— Ты хочешь меня убить? – Спокойно спросила Тёмная Акко. – А за что, скажи мне…
Бек проглотил слюну. Он тяжело дышал, и от его южанского гонора не осталось и следа.
— Может, за то, — продолжала Ловиса – Что мы встали у тебя на пути. Что оказались не по зубам зверю, привыкшему всухую побеждать… Скромная, тихая девушка, и несчастный, состарившийся до срока парень… Какой позор, не так ли. Ещё недавно ты мог безнаказанно резать бесправных унтерменшей, убивать собак, и хамить незнакомым людям. Будучи вообще чужим, южанская ты мразь, на этой святой земле Вильгельма и Эспена. И нашего! Слышишь, ты! Нашего Звёздного Доброго Бога! Ты мог ударить того, кто не даст сдачи, мог травить и загонять слабых – как дичь. И за твои, эм… сколько тебе? Сорок? За твои сорок лет не появился никто, кто бы остановил твои бесчинства? Увы… Эспенлянд сгнил, но не все в этой стране сгнили, не все рады задаром отдать свою землю желторылым ублюдкам… А скажи, скольким женщинам ты сломал жизнь? Во скольких посадил своё гнилое семя, обрекая их, и их последующих оленей-мужчин, воспитывать рептильих выродков? – Ловиса, облизав окровавленный клинок рыцарского кинжала, пристально посмотрела Асланбеку в глаза. – Боюсь, я буду последней женщиной, которую ты желал…
И Тёмная Акко спокойно подошла к садисту вплотную, не отводя взгляда. Павший Бек не мог пошевелиться. Он был словно заколдован. За спиною Ловисы незримо стояли нерушимые эгрегоры безстрашных Звёздных Детей, оборонявших Альвар, и воинство белых рыцарей, и неутомимых охотников ильшеман; и стоял сам Бог, который дал ей небесные крылья и огненный меч в последней битве с самим Сатаной…
Девушка, смотря в глаза, свободной рукой хлёстко ударила Асланбека. В то же место, и изо всех сил сжала пальцы, стальные пальцы пианистки, и прокрутила. Садист с противным стоном упал на снег. Он катался и плакал, что-то причитая на своём тр-тр-языке. Масляное безбородое жёлтое лицо исказила боль и ужас.
— Мы все стоим на хрупком льду. – Отстранённо говорила Ловиса, а Асланбек корчился на снегу. – И подтолкни человека рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий рядом утонешь в его полынье. Любое действие взаимно, Бек. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние всегда взрывается подобно гранате, и осколки их ранят безжалостно… Когда угнетённые возьмут верх над угнетателями – мир потонет в крови. Будет великая бойня, и добро на время битвы станет страшнее зла… Так знай, ты, синская морда: добро, оно должно и будет с кулаками; с зубами, когтями; с пылающим сердцем и духом, не знающим страха! У ильшеман было поверье, что волк, убивая зайца, принимал на себя часть его боли. Так и ты… — Холодно говорила девушка. – Прими ту боль, что причинил миру. – И Акко, прекрасная и страшная, подошла к Асланбеку, держа нож. Враг стоял на коленях, и девушка, без
327
тени жалости, перерезала ему горло. Жидкая горячая кровь с отливами перламутра стремительно убегала из сонных артерий…

— ТАК! — СКРИВИШИСЬ НЕДОУМЁННОЙ УХМЫЛКОЙ, ВОСКЛИКНУЛ ЧЁРНЫЙ ЦИЛИНДР. – ЭТО ЕЩЁ ЧТО-ЗА ХОЛЛИВУД! ВСЕ МЫ ЗНАЕМ, ЧТО В ЭТОЙ ЖИЗНИ ТАК НЕ БЫВАЕТ. ВСЁ БЫЛО – ВОООТ-ТАК!
И Чёрный Цилиндр, клацнув лошадиными зубами, хлопнул в ладоши.

Вдруг, чьи-то железные руки схватили девушку сзади. И кто-то очень сильный чем-то тяжёлым и очень твёрдым ударил по голове… Акко обмякла, и повалилась на снег. Презрительно хохотнув и сплюнув, из-за осиновых зарослей вышел Асленбек и грузный бородатый урманч.
— Рано пташечка запела, вот и кошечка поела. – Смуглявый недо-синец подошёл к лежащей на снегу девушке, и первым делом ощупал карманы.
— Смотри-ка! Куколка повоевать хотела! – И Бек снял с пояса девушки длинный опасный кинжал, и достал из кармана уже печально ему известный «водяной» пистолетик.
— Ха-ха, это из-за неё тебе яйцо удалили? – Ехидно спросил Шапель.
— Заткнись, клоун! А то я сам тебе сейчас собственноручно удалю!
Шапель испуганно замолчал.
— Бешеная тварь, добей её, добей! – Подбежав, завизжала Рута в красном пуховике.
— А может мы это… того… Развлечёмся? – С тупой ухмылкой уставился на Бека урманч.
— Придурок, а если найдут, и твоё ДНК обнаружат? Оно тебе надо? – Вот что. – И Бек, взяв кинжал Ловисы, недолго раздумывая, вогнал ей в сердце. Девушка, лежащая без сознания, дёрнулась в предсмертной судороге. И, затихла, растопив сугроб под собою алой слегка пузырящейся кровью…
— Забили как бешеную собаку… — Удовлетворённо сказал урманч. А «гризетки» в стороне брезгливо зажали губы варежками. Одна из них – трусливое дитя цивилизации, обильно блеванула. Мертвечиной, надо полагать. Лицемерный малохольный ходячий УРБомогильник…
Бек удовлетворённо улыбнулся. Он в этот момент, любуясь смертью красивой молодой девушки, испытывал дикую эрекцию. И одного яйца вполне хватало! Но зимний пуховик скрывал естество. Южанин нагнулся над трупом, с трудом сдерживая похоть, и отрезал девушке уши. Её же кинжалом. И положил в карман.
— Ну что, господа, труп надо бы убрать от греха подальше. Кадыр? – И двое убийц взяли Ловису, Бек за ворот пальто, Кадыр за ноги, и потащили в густой молодой осиновый лес. Там девушку присыпали снегом и оставили. Кинжал Асланбек забросил далеко в сугроб, в густую поросль рябины.
— А нам точно ничего за это не будет? – Испуганно спросила Рута.
— Будешь молчать – пронесёт. – Бек внимательно поглядел по сторонам. Картонные рожи в далёких, скрытых за лесом окнах, спрятались. Они не свидетели торжеству Силы. Небо заволокли
328
густые свинцово-серые облака. Подул нехороший ветер, предвещавший мороз. Ветер гулял меж нахохлившихся сонных домов, но в каждом доме, в каждом окне таращились сотни масок. Карнавальных и страшных, смешных и до жути реалистичных. Они смотрели на мир, но мир не принадлежал им…

329