Глава 32. Сломанные игрушки. "Шафрановое небо". (Глава 34)

Глава 32. Сломанные игрушки. «Шафрановое небо».

А море, море помнит всё наизусть… ©

В детстве в моей комнате висел портрет Эспена Ллойда. Не знаю отчего, но я часто и подолгу всматривался в него. На заднем плане – ледяные фьёрды Винтерванда и прекрасная Торберта – четырёхмачтовый скоростной клипер. Эспен Ллойд был красив, и внешность его запоминалась и нигде не дублировалась типажом. Оригинальный человек, человек в единственном экземпляре, ни на кого не похожий. У Эспена было суровое удлинённое лицо с непропорционально большим мужественным раздвоенным подбородком, длинным крючковатым носом и ясными серо-голубыми глазами. На портрете ему было лет пятьдесят, и бледно-серое лицо его едва тронули морщины, а в светло-соломенных волосах серебрилась проседь.
«Величайший путешественник, хранитель и отец Эспнлянда, поэт, художник, романтик. Рождённый в семье простого рыбака, и ставший величественней всех королей».
Эспенлянд – Земля Эспена. Так и называется наше королевство. Хотя часто его ещё называют Осиновая Страна – Еспенлянд. Ибо «осина» на нашем языке – Еспен. А Эспен на языке коренных жителей Винтерванда – «Предугадывающий». И то и то названия – верны. Ведь наше королевство – огромная (самая большая в мире) страна, почти всюду поросшая лесом, где осина – основная порода древостоя. И именно Эспен (разумеется не осина, а мореплаватель) – открыл для Метрополии большую часть этой страны, дойдя со своей командой суровых северян до самых северо-восточных оконечностей континента; обследовал Зверринию по руслу Мары, открыл пролив Грюнмунд, что соединяет озеро Дафни с Паласским океаном, и доказал, что Дафни называется озером лишь по привычке, являясь самым что ни на есть морем…
Впрочем, Святого Ллойда сопровождала команда настоящих храбрецов – Фьётольф, Асманд, Ойвинд, Агмунд, Вендель, Синдри, Эйтри, и десяток других героев, о которых ныне помнят только имена; и второй капитан, капитан клипера Раннвейг – Снорри Штормхардсон. История Снорри вписана в анналы истории куда как более мелким и тусклым шрифтом, хотя его вклад в Великие Открытия являлся не меньшим, ведь он был верным спутником Ллойда, вторым капитаном, и вместе они, на двух кораблях, как верные братья и боевые товарищи — шли против штормов и льда…

С детства я бредил морем. Оно звало меня – такое далёкое здесь, в сухих степях под сердцем континента. И я, как шальной радовался, когда с туманного Запада приходили циклоны, несущие дыхание океана… Я вдыхал ароматы Моря, приветствуя его, будто близкого друга… И однажды, моей маленькой мечте увидеть Большую Воду, случилось сбыться.
Бабушка Амалия много работала. Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, когда большинство женщин отдыхают на пенсии, бабушка от зари до сумерек подрабатывала сначала преподавателем в железнодорожном техникуме, а затем — курьером от Главного Универсального Магазина Траумштадта. Однажды, в июле, когда мне было девять с половиной лет, бабушка пришла ко мне в полдень, когда отца не было дома (ведь они никогда не ладили), и сказала: «я собираюсь в августе на море. Я бы очень хотела взять тебя с собой».
Сказать, что я обрадовался – ничего не сказать. Но вечером пришёл отец, и закатил чудовищный
330
скандал. Он угрожал убить бабушку, замахивался на неё табуретом. Говорил, что она «воспитывает из меня животное». Бабушка была храброй женщиной. Не то что я, забитый ребёнок, который сжимался и цепенел при гневе отца… Бабушка пригрозила зятю, сказала, что вызовет полицию. Услышав это слово, Александр быстро успокоился, а Майя ещё долго уговаривала его на кухне, с глазу на глаз, чтобы он отпустил меня с бабушкой в путешествие.
В итоге, он дал добро.
В конце августа, когда сухая прохлада уже отдыхала в отцветших степях, мы с бабушкой Амалией садились на поезд. Я впервые увидел его изнутри, сердце моё радостно билось в груди, я тут же залез на верхнюю полку. Нас никто не провожал. И я был очень, очень рад этому. Ещё бы! Вырваться на целый месяц с лишним из семьи, не видеть всё это время отца, и встретиться с таким желанным и загадочным Морем! Мы ехали на внутренне море Дафни – самое южное и самоё тёплое место всего Эспенлянда… Дафни чаще называют озером – за ним уже закрепилось это название, хотя Эспен Ллойд ещё четыреста лет назад доказал, что Дафни соединяется узким, иногда пересыхающим проливом с Паласским океаном. Дафни имеет форму лаврового листа, и в длину оно превышает пять тысяч километров, а шириной – тысячу. Всё это я прочёл в учебниках и книгах, я очень любил читать и рассматривать картинки, особенно карты и схемы, связанные с географией и геологией. С собой же я взял один захватывающий приключенческий роман про путешественников и пиратов, который начал было читать в городе. Но за всю поездку я даже не прикоснулся к нему.
Когда поезд тронулся, я жадно всматривался в окно. Колёса стучали – чух-чух, состав набирал скорость, паровой локомотив то и дело окуривал моё лицо, высунутое из окна, чёрным дымом. Вот и закончился Траумштадт: скрылись в солнечном мареве элеваторы, развалины и промзоны Старого Города; и взору предстали золотисто-зелёные лесостепи, и блюдца западинных озёр, и чайки, взлетающие в синеву, испугавшись железного грохота состава…
За окном проплывали бескрайние, пустынные земли. Кое где, к путям у разъездов, жались маленькие деревеньки, почти все – давно заброшенные, и вросшие в землю избы с просевшими крышами зарастали сухим кустарником… Я впервые увидел Юшлорское озеро – во всей его красе. И наверно оно – и было первым «морем» в моей жизни. Конечное, Юшлорская рифтовая котловина, заполненная гигантским бессточным солёным водоёмом, ещё не море. Но ему не было конца и края… Плоская, даже вогнутая равнина-низина, представляющая собой полу-пресное водное пространство, рассечённое редкими гривами-островами с осиновыми болотами, лабдами и чёрными омутами…
А поезд всё ехал, и ехал по насыпи, и пыхтящий червяк его состава, и чайки в лазурном небе отражались в зеленоватом зеркале, раскинувшимся от края до горизонта… Люди, что ехали с нами в купе – пожилая пара – тоже прилипли к окну. А солнце, клонясь к закату, окрасило бескрайнюю гладь багрянцем. Потом спустились летние сумерки. От открытого настежь окна повеяло прохладой. Утихли чайки, они летали теперь выше, молчаливо кружась в остывающем небе. А поезд всё «плыл», отражаясь в темнеющем зеркале. На горизонте впереди, где розоватым кристаллом прощалось с нами солнце – показалась зыбкая, как мираж, стена леса. Это был берег, на который мы прибыли уже затемно.
Я никак не мог уснуть, бабушка попросила закрыть окно. Я неохотно повиновался, и кружащие голову запахи ночных полей и дыхание дремлющего перед осенью леса сменил спертый «аромат» вагона. В предрассветных сумерках мы прибыли в Бриш. Поезд стоял недолго, и, когда на горизонте позади состава начинал розоветь зарождавшийся рассвет, мы повернули на юго-
331
запад. Западная ветка вела в Вальдштадт, и дальше – через Шанталь и Феллин – в Фойербрук. Юго-западный путь вёл в сказочные субтропические края, к Шафрановым горам и городу Рамина – куда лежал наш путь, и поезд, набирая скорость, уносил меня туда, где вечерами отдыхала луна и переливалось перламутром созвездие Кареатид…
В окошко задул тёплый ветер, или мне так показалось тогда… За окном проносились бескрайние холмы под восходящим солнцем, золотисто-зелёные, но не от раннего увяданья, а от нежных лучей юного янтарного солнца… Здесь было много деревьев. Они сливались в рощицы, тёмные и таинственные, а зелень, пышная и ярко-изумрудная, искрилась утренней росой. Я не отлипал от окна. Пейзажи были уже совсем другие, не те, что дома… Мы проехали уже больше тысячи километров. Я уже не знал, что за деревья я вижу в вокруг, хотя в родной Юшлории я назвал бы любое дерево и куст. Здесь не было привычных осин, берёз; вместо них – пышные раскидистые дубы, клёны, вязы, и что-то ещё, совсем мне не знакомое, а ивы по берегам тихих рек – плакучие, свесившие свои поникшие ветви к самой воде. Железная дорога убегала в бесконечность, и вот поля подсолнухов окрасились уже полуденным солнцем, и деревеньки – редкие, но такие чистые и уютные, с беленькими глинобитными домиками, с крышей красной черепицы, с мощёными улочками и светлыми церквями… Деревеньки здесь были совсем другие, как с картинки, как из сна… Не разрушенные, заваленные мусором и навозом, с нищими грязными домами, и мрачными людьми, как у нас… Нет, мир здесь был удивительно другим. И не верилось отчего-то, что там тоже есть дурное, и в детстве – так и хотелось думать, что в них – живут добрые и честные люди, и мне так хотелось поселиться в одной из них…

К вечеру второго дня мы пересекли великую реку Ёргу в городе Барнштайн. От края до края – едва хватало взгляда. Вот такая она – Ёрга-река, и далёкие пароходы, там, внизу, за пропастью Барнштайнского виадука – вострубили приветствие нам. Голубые домки подступали прямо к воде. И крыши в форме лепестков ландыша, и дикие сливы наливались плодами, и мостики сходили к воде, где плескались дети, и смех их, светлый и искренний, казался страшным. Как феномен полуденного ужаса, и всё это царство тёплого тёмного полусна казалось нереальным, казалось загробным…
Колёса гулко простучали над виадуком. Закат блеснул в окна, брызнув кровью в тихих водах Ёрги. На гладком зеркале пошли круги – то сонная белуга целовала солнце. А поезд решительно мчался дальше. И снова сумерки. И снова свежесть дышала в окно. Наши попутчики вышли на станции Аленкирк, и тёплый дождь в сумерках коснулся мостовой. Мы остались вдвоём с бабушкой в просторном купе. Зелень дышала свежестью. А капли, знай себе, молча сыпались из серого водянистого неба… И серые сумерки кутали мир во влажный саван, и редкие огни фонарей, и далёких сонных деревенек, и блуждающие призраки в долинах застывших рек – мерцали сквозь пелену, и сон, уютный, как утроба Бога, остужал последние угольки мыслей, погружая в океан безвременья…
На утро нас разбудило яркое солнце. Бабушка улыбалась. Она заваривала картофельное пюре быстрого приготовления. За перегородкой приглушённо звучала гитара. Кто-то с утра перебирал Am, Dm, E7… Я ахнул, посмотрев в окно, протерев глаза от ночного покоя. Наш поезд, будто песчаная змея, вился между двух отвесных скал, вершины которых терялись в голубом небе. На скалы, местами, была натянута железная сетка, предотвращающая обвалы. Но сетка эта была столь ржавой, столь редкой и рваной, что вряд ли нынче имела смысл… Солнце припекало нещадно. На скалах, кое где; там, куда могли пустить корни сильнейшие из детищ леса – зеленели кусты акации и самшита. Бурые скалы, раскалённые солнцем, погружали в сон, и голубое
332
бездонное небо, звенящее своей тишиной, звучало как музыка, и музыка эта была нестерпимо прекрасна… А когда расступились скалы, я увидел бескрайнюю холмистую юдоль, и пышную зелень, и чистые реки, и затоны, и омуты с плакучей ивой, и бескрайние поля подсолнуха и рапса, и тайны – бесконечные непостижимые тайны этой земли, согретой южным солнцем, благословлённой забытыми легендами… Края эти были безлюдны. Я знал, что мы подбирались к Лазарским Раздольям и окраинным горам Аманслу; на нашем пути целый день не повстречалось ни одного города, только пара сонных сёл, утонувших в августовском мареве.
Аварос, Фэрли, Йамада… Белые глинобитные домики, тенистые сады, загустевшая солнечная тишина, таящая в себе больше тайн, чем тьма ночи… Снова закат. И запахи ночной степи, едких трав, горькой полыни, и рвущей душу тоски. Отчего, в этом краю я ощущаю эту тоску? Что-то древнее, что дремало доселе, а теперь рвётся на волю… Холодным уколом – одиночество. И фантазией – нет, не ребёнка, но древней души – образ Её… Откуда он взялся? Взялся здесь, среди южных земель, древних земель, земель породивших всех нас… Неужели под этим вечным небом я не встречу Тебя? Неужели буду всегда глядеть в синеву один, и один испытывать это чувство… И слеза покатилась по щеке.
— Что с тобой? – Спросила бабушка. Она, улыбаясь, глядела на меня.
— Здесь слишком красиво… — Улыбнулся я. Бабушка тоже улыбнулась, она молча сидела в пошагово темнеющем пространстве, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Она не смотрела в окно. Она смотрела куда-то вглубь себя. Или мне так тогда показалось…

— Море! Море! – закричал я в восторге. И вправду, рассвет, совсем летний рассвет белым огнём разукрасил бескрайнюю даль. И белая яхта, как одинока странница-птица висела над горизонтом. Бабушка открыла глаза. Поезд, тяжело пыхтя, извергая клубы чёрного дыма, медленно карабкался в гору. К морю обрывалась пропасть. Я, устрашившись по детской слабости – отпрянул от окна. Высота отвесного обрыва была метров двести. Волны с белыми барашками внизу походили на лёгкую рябь.
— Море, Море, здравствуй! – Я прижался к окну, изо всех сил вдыхая полной грудью солёный воздух.
— Как здесь страшно… — Покачала головой бабушка, глядя в окно на чёрные камни далеко внизу, об которые разбиваются дикие неукротимые волны… Они высотою, наверно, с двухэтажный дом; море встречало нас штормом при ясном небе; но отсюда волны – будто всего лишь искристые морщины великого зеркала, Зеркала Дафни, в которое смотрится мир…
Я ожидал, что Монтебло и Рамаллон – густонаселённые регионы, заполненные как отдыхающими туристами со всего Эспенлянда, так и местными обитателями, хозяевами этих благодатных солнечных земель. Но что увидел я – голубую бездну. Бездну величавого моря, высокого неба, базальтовых скал, поросших акациями и горным кедром. А поезд кренился к югу, огибая дикие пляжи и тенистые расселины…
Вот скала Вигла – и я припал к окну. Базальтовая отвесная стена, высотой полкилометра. Какие же силы воздвигли её, какие силы подняли землю на дыбы, и заставили взметнуться до неба… Нас обдало холодом. Стук колёс гулом загрохотал по серпантину. Кто, какие безымянные герои строили здесь эту железную дорогу, вгрызаясь в твёрдый базальт, прокладывая путь в таких местах, где даже горные козероги не умели пройти, и только орлы свивали свои гнёзда на Небесных Утёсах – древние хранители этих краёв… Всё ближе к солнцу. И вот солнце, выглянув из-
333
за стены, брызнуло в глаза, и я увидел умопомрачительный простор: вдалеке, за пересечённой ущельями и скалами долиной, в голубой пронизанной светом дымке, похожие на кучевые облака взымались отроги Шафрановых гор. Ослепительно белые шеститысячники, за которыми, покуда невидимые, сокрытые в чарующей дали – непреодолимой стеной простёрлись хребты Небесных Гор – хребты Карнах, Уршурум, Шу-Уширак, достигающие десяти тысяч метров над уровнем моря, и ничья нога не коснулась их кручей… В таинственных долинах между этих хребтов, на скалистых почвах, среди дремучих лесов и водопадов, ущелий и продрогшей тундры, ютились маленькие дикие страны – Намадуш, Урманчестан, Шандар; что зажаты между двух империй, и являлись буферной зоной между Великим Эспенляндом и Великой Империей Син… Во все времена их разрывало войной, и во все времена Империи желали их покорить, что было не так-то просто… За этими странами, кажущаяся чем-то нереальным и несуществующим – притаилась империя Син. Где-то там, ещё дальше на юг, под нежным солнцем сороковых параллелей, росли и шумели города, похожие на ульи, и жёлтые люди, похожие на роботов, искали формулу Бога, и строили Вавилонскую башню…
Я видел далеко в долине, где блестела лазурная бухта, черепичные крыши Рамины. И белые пароходы, замершие у верфей, походили на бумажные кораблики…
«Поезд прибывает на конечную станцию Рамина – Главный; просьба пассажирам не забывать свои вещи, мы желаем вам хорошего отдыха и простого человеческого счастья!» — Последние девять слов машинист добавил от себя. Бабушка улыбнулась. Поезд замедлял свой ход в зелёном коридоре из кипарисов и пирамидальных тополей – густая лесозащитная полоса скрывала город, сонный в нежном мареве город, а сердце радостно стучало в груди… Я вдохнул воздух. Другой, совсем другой воздух…

Дафнийское солнце, мы тебя не забудем…
Под небом орлиным суровый Шафран…
Целящая Арва потерянных судеб…
Конечная станция Альвар-Эхсан…

Бйорк Солвейгдоттир нашла своё упокоение на дне бухты Ритика. Со смотровой площадки маяка Святого Ллойда шагнула она вниз. Последняя в роду великого Эспена… Говорят, она умерла от любви. От любви к Всевышнему, и она упала в его объятия. Она смеялась, когда говорили, что самоубийство грех. «Вы и не живёте!» – говорила она. «В вас столько злобы и страха…» — грустно смеялась она… «Я Его слышу, и знаю, что мой поезд прибыл на конечную станцию, и машинист уже объявил: – мы желаем вам вечного отдыха в стране под названием Вечный Эхсан.»
Бйорк, говорят, была последней из «Звёздных Детей» Рамаллона. А они часто искали смерти… Это называлось «Эндура», и был в ней не трагизм, но свобода…
Может быть, неспроста, именно в благословенном Рамаллоне, на берегах Дафни, родился две тысячи лет назад и сам Сурали, утешитель плачущих, надежда тех, кто перестал надеяться… Звёздные Дети шагали по этой земле, и к этому солнцу тянули руки. Это был их подзвёздный край, их Маленькая Страна. Страна, в которой тепло и ясно, в которой всегда весна…

334

На вокзале нас встретила пожилая пара. Он представился Бенедиктом, она – Луизой. Они за небольшую плату поселили нас в своей трёхкомнатной квартире. Квартира располагалась на втором этаже старого кирпичного дома. В доме пять этажей, а на крыше – разбиты сады, и вечерами там пристанище для кошек, и днями – для птиц. Кругом – тенистый садик, и прямо в палисадниках вызревают персики, а чугунную оградку обвила виноградная лоза, и чёрные плоды его – пища любым желающим… Я был удивлён, увидев в оконной раме только одно стекло. В Траумштадте делали тройные рамы, но и они плохо спасали от суровых зим… Здесь же – будто сама природа благословляла своими объятьями, о царство вечного мая, о царство детских грёз…

Мы шли с бабушкой по тенистой аллее недалеко от набережной. Вдоль мощёной улочки росли платаны и пальмы, абрикосы и пирамидальные тополя. И бог весть сколько прочих деревьев, прекрасных, чудных, мне не знакомых… Мы шли, а солнце клонилось к закату. Прохлада притаилась в тенистых скверах, я остановился у столика торговца антиквариатом. Прохожие улыбались, всё вокруг источало расслабленность и красоту. Древнюю, щемящую красоту. Все мы пришли отсюда. Все мы дети этой Святой Земли, и как семечки деревьев, нас разбросало по миру, и мы давно утратили связь… А возвратившись сюда, начинаешь смотреть вглубь, и вспоминаешь то, что, казалось, невозможно вспомнить. Я взял в руки старинный медный динарий. И в тот миг вечность пронеслась перед глазами, за секунду вместившая в себя память веков. Когда-то я был здесь, когда-то держал в руках эту монету, когда-то любил и рыдал, и небо так же посылало закат, а в горах цвела лаванда, и голубые крокусы окрасили склон, и вино источало свой аромат, и кто-то любил, любил беззаветно… Я заплакал от невыносимого восторга.
Бабушка купила мне эту монету.
И я часто спрашивал монету: укажи. Орёл или решка. Но однажды, монета встала на ребро…
В большом парке, где солнце из-за шатров вечнозелёных крон не достигает земли, было много виноградных улиток. И папоротник всегда оставался влажным, даже когда выдавался день без дождя. Дожди были частыми гостями в Рамине, тёплые дожди, чистые и светлые, как вода купели. В самом тенистом месте, у подножья чёрной скалы я нашёл десять берёзок. Наших, северных! Каким ветром занесло их сюда… В край вечного мая. Берёзки жаловались мне, говорили, что они здесь чужие, и почва, и солнце, такое ласковое для человека, губит их. Берёзки были черны и чахлы, и листья мелкие-мелкие. У нас, порою, такие хворые берёзы можно встретить на болотах, где корни их были слабыми и неглубокими из-за близкой воды. Я часто навещал эти берёзы. Я всегда любил хворых и несчастных, оторванных от корней своих. Мне всегда хотелось исцелить раны, чем страшнее они были… В те годы, я ещё не носил своих.

Ласковое море и кричали чайки. Бабушка расстелила полотенце на песке. Мы ушли вдоль побережья на запад, к окраине города, где бухта Ритика переходила в открытое море. Тут было совсем мало людей. А волны – в них не было угрозы, но читалась степенная сила – с шелестом накатывались на пологий берег. Я в одних плавках, подставляя светлую северную кожу под ласковое солнце, бежал в море, и поднимая фонтаны солёных брызг, бросался в воду. Вода была прохладной, но не холодной. Она ласкала, из ней не хотелось выбираться. Никогда. Там, за пару часов я научился плавать. Среди этой свободы и красоты, от которой подступали слёзы восторга… За год до этого, отец пытался научить меня плавать в городском бассейне. Он орал матом, когда у
335
меня не получалось, а дома бил безжалостно многожильным кабелем, и от боли у меня темнело в глазах… Я так и не научился плавать, возненавидел бассейн. А здесь… Вода сама понесла меня. И уже на второй день я стал Рыбой. Как дельфин я уплывал всё дальше, не боясь ни волн, ни разверстой подо мною бездны. Бабушка кричала мне с берега. Она беспокоилась. А я. По глупости своей. Конечно, в порыве восторга и единства с морем, показывал ей «фигушки». Но она не видела их. Я заплывал очень далеко от берега…

Однажды мы ездили на экскурсию в горы. Автобус долго и с трудом тянул нас по серпантину горы Индари, и я видел, как море плещется далеко внизу, а мы были выше на целый километр… Справа был обрыв. Все пассажиры в ужасе сгрудились у левого края автобуса, и вместо нереальных видов они смотрели в гладкую стену из зеленоватого траса. А я единственный остался справа, и дыхание перехватывало от той красоты… Колесо автобуса было буквально в сорока сантиметров от бездны. А водитель — добродушный бородатый урманч, насвистывал горскую песенку. Ему совсем не было страшно. Здесь оживало прошлое. А я не мог понять, уразуметь, отчего эти земли так пробивали на слезу. На слезу не горя, но восторга, слезу светлых несуществующих воспоминаний, когда знаешь невесть откуда, что ты жил здесь, что ты навеки вписан в книгу вечности, и вечность твоя – прошла здесь, и вся жизнь теперешняя, земная – лишь миг среди этой вечности… Отчего так? Детское сердце не находило ответов. Но вместо них, оно разрывалось от восторга. И слезы катились по моим щекам…

К вечеру мы приехали к горе Эхсан. Там, говорят, две тысячи лет назад проповедовал Сурали Утешитель, и там была первая обитель Звёздных Детей. Первая крепость-храм, Альвар, шестигранная башня, словно парящая в небесах на вершинах туманных гор… Как корабль, идущий сквозь вечность. Отсюда пришли они – скитальцы и нищие, хранители Грааля, но не чаши с кровью, как считали невежды, но знания Истины, знания завета Доброго Бога… И всегда были гонимы за это знание, и силы зла пытались отнять Грааль, не зная, что не чашу с кровью они ищут, не власть над миром, но Истину, в которой лишь погибель для их лжи…
На горе Эхсан высилась неприступная башня из чёрного камня. Позади неё возвышался разрушенный минарет. После исхода из этой священной земли Звёздных Детей в Винтерванд, тут долгие годы располагался суфийский орден Силсила Пунита. Но при Железном Гофмане и он был упразднен, а суфии, монахи и муллы, горели в огне пожара, того пожара в котором Красный Дракон сжигал последние напоминания о Истине… С вершины Эхсана, говорят, в ясный вечер можно разглядеть противоположный берег Дафнийского моря. Берег, где распростёрлась Ассория, страна, некогда входившая в состав Эспнлянда. Но я не видел ничего, кроме бескрайней лазури, и слепящих бликов солнца на волнах, кажущихся отсюда едва различимой рябью. Да и можно ли видеть за две тысячи километров? Разве только своим воображением… Оно куда прозорливей взгляда. У подножия стен Эхсана рос дикий виноград, оливки, грецкие орехи. А на запад лес, густой и дикий, уходил в бескрайние края ущелий и плато, диких и чистых, как в первый день человека на земле…
Эхсан – суфийское название. Так называли эту крепость после исхода Звёздных Детей…
«Смотри сынок, это добрая земля, добрая земля
Великое мученичество наших отцов
336

И наша скорбь – они не напрасны
Звёздные дети живут в вечности,
Память о них не умрёт –
И через 700 лет, лавр вновь зацветёт…»
Я не знал автора этих строк, но лишь с первородной печалью глядел на голые холодные стены великого Эхсана…

В те годы я ничего не знал о Звёздных Детях и их прекрасной религии, а точнее – их истинной вере, открывающей дверцу в совсем другой мир… В мир добра и чудес, в мир любви и иной гармонии… Гармонии не на крови. Ах, если бы я знал тогда, сколько прекрасного породила эта земля, и отчего она так печальна теперь, но и светла, как всколыхнувший душу закат… Звёздные Дети давно ушли из этих краёв. Они всегда искали места безлюднее, где на их чудную церковь не будет гонений. И на долгие годы новой обетованной землёй, новым Эхсаном, новым Блицштайном, Альваром, стал Винтерванд, его суровые фьёрды и шхеры, зеленовато-сизая тундра-степь, горы Морвен, и одинокий «хельм» Бен-Мор… Но и туда пришли гонения. В мире горбатых уродцев стройных и красивых всегда будут ненавидеть… И вся история церкви Звёздных Детей была связана от начала до конца с преследованиями, репрессиями, пытками, казнями… И может быть хорошо, что в те годы, на заре жизни я всего этого ещё не знал…

Мы много ездили с бабушкой по всему Рамалонну. Нам совсем не сиделось на месте, и даже ласковое море, и персики, и виноград, и гранаты – что росли повсюду, как в райском саду; и их можно было сколько угодно есть, просто так, бесплатно – даже всё это не удерживало нас на одном месте. На одной из экскурсий мы отправились в глубь Шафрановых Гор. В эту пору на склонах, на высоте до двух тысяч метров, как раз распускались крокусы, и все склоны окрашивались лиловым… Здесь, в предгорьях – был край тёплых и влажных широколиственных лесов, здесь изумрудным и тёмным, таинственным и ароматным пологом раскинулись заросли акации и самшита, дикой сливы и граба, бука и горного кедра… Но мы ехали выше. Дорога пролегала по извилистой грунтовке, и пыль из-под колёс заслоняла солнце. Выше и выше. Здесь был только голый камень. И солнце – огромное белое солнце в сиреневом небе.
«Высота четыре тысячи триста метров» — с довольным видом сообщил водитель. Становилось трудно дышать, кружилась голова. В окно автобуса задувал ветер. Совсем холодный ветер, такой, как бывает в наших краях в начале апреля… Мы приехали на озеро Экшаль. Озеро это располагалось на высоте три тысячи восемьсот метров, и считалось самым чистым водоёмом на земле. Я вдохнул этот воздух… Хорошо, бабушка с утра взяла пару запасных свитеров – здесь, буквально у подножия Шердарского хребта лежал ледник, из-под него текли ручьи и с журчанием вливались в озеро… Кругом, насколько хватает взору – бескрайняя горная страна. Лишь голый камень и искристый снег… Через озеро был перекинут верёвочный мост. Я взглянул на него, и мне сделалось немного не по себе. Это были, фактически, четыре натянутых джутовых каната, длиною полкилометра, раскинувшиеся на высоте тридцати метров над ледяной бездонной гладью. На нижней паре канатов были привязаны узкие дощечки – на расстоянии полуметра одна от другой. Мост раскачивался от малейшего порыва ветра, а когда ветер крепчал – мост скручивался, и нижняя пара канатов оказывалась вверху…
337
— Этот мост исполняет желания. – Сказал нам флегматичного вида гид. – Тысячу лет назад на противоположном берегу находился храм Девы Шафрановых Вод. И каждый, кто мог добраться до него, загадывал желание, и оно непременно сбывалось. Никто не хочет попробовать?
Из группы на рискованную авантюру вызвалось только трое человек: мужчина лет сорока, и молодая влюблённая пара.
Мужчина пошёл первым. Я с замиранием смотрел, как трое смельчаков, один за другим, шли по шаткому мосту, а ветер раскачивал их, будто бельё на растяжке… Мне было страшно, очень страшно. Уже тогда я решил, что тоже пойду по мосту. Но вот зачем? Зачем??? Я это решил… Сейчас возвращаться обратно по мосту больше не было смысла – вдоль берега озера относительно недавно проложили подвесную тропу, всечённую прямо в отвесный берег. И трое храбрецов вернулись по ней.
— Я тоже хочу. – Тихо сказал я бабушке.
— Ты что, сдурел? Никуда я тебя не отпущу!
— Бабушка… Я всё равно пойду. Мне очень надо. Пожалуйста… — Я заглянул ей в глаза. – Всё будет хорошо, я должен это сделать…
Не дождавшись ответа, я встал на шаткие доски. Бабушка не сказала ничего. Она не противилась больше моему желанию. Но я… Зачем… зачем я вызвался на это…
Как только я отошёл от отвесного берега на пять метров, налетел ветер, и только теперь, стоя здесь на этом мосту, я понял, каково это. Канаты раскачивались из стороны в сторону с амплитудой в добрые десять метров, а пенька, в которую впились мои пальцы, была старой и осыпалась ворсинами… Но я шёл. Несмотря на бурю адреналина, извергавшегося из надпочечников, отчего в пояснице будто пенились пузыри, делая тело ватным… Я шёл. Внизу искрились чёрные воды Экшаля, и на секунду я подумал, что как было бы хорошо, сорвись я сейчас в их объятия…
На том берегу, приложив ладонь к старинному замшелому алтарю, я загадал желание. Я пожелал:
ЧТОБЫ МОЯ МАМА ВСЕГДА БЫЛА ЗДОРОВОЙ И ЖИЛА ДОЛГО-ДОЛГО, И МЫ НИКОГДА НЕ РАССТАВАЛИСЬ…

Наше с бабушкой время в Рамаллоне подходило к концу. Я грустно осознавал это, а с севера уже дули седые ветра, будто напоминая мне, что пора возвращаться домой. В последний день перед отъездом мы никуда не пошли. Был дождь. Я проснулся очень рано, когда туманная мгла из сиреневой превращалась в сизую, а дождь, уже не летний, но осенний – стучал по карнизу. Я вдохнул его свежесть, и грудь на всю жизнь запомнила его поцелуй…
Раннее утро. Сырость, прохлада. Дождь идёт…
Странно печален вид из окна,
И я в печали…
На небе солнца нет.
Однообразно уныло, и в то же время прекрасно,
338
Холодное утро дождливого лета — Покой и тишина…
Но зачем же томлюсь я в печали напрасно,
Ища в своей жизни и песне рассвета,
И смерть мне не страшна…
Двумя годами позже я напишу эти строки, сидя так же у окна, но в родном городе, и вдыхая такой же чистый и свежий дождь… Только на горизонте не будет нереальных, похожих на кучевые облака на краю земли, гор…

Обратно поезд мчался куда быстрее… А может, мне просто так казалось. В окне проплывали теперь жёлтые леса, и поля, что давно пожаты. И осень дышала вовсю. Наша северная прозаическая осень – наша северная, прозаическая жизнь забот и сомнений…
Мы прибыли в Траумштадт поздно ночью. Город спал. И наш поезд с протяжным печальным лязгом остановился под мостом. Север сразу встретил нас ледяным осенним ветром, и небо, закрытое плитою водяных облаков, слегка отражало городские огни и было оранжево-серым. Стылый ветер кружил листья по бульварам, и рябь искажала в лужах отражение голых ветвей… Мы распрощались с бабушкой на развилке у Хальмарского озера. Она пошла к себе, а я – к родителям. Я с предвкушениям ожидал, как мама откроет мне двери, как обнимет меня крепко-крепко, как до рассвета будет доставать расспросами… Я так многое хотел ей рассказать!
Вот и двери квартиры. Я нажимаю звонок. Спустя долгие пять минут мне открывает мама. Она сонная, она зябко кутается в ночнушку.
— О, ты приехал… — Сонно, и будто причмокнув, сказала она.
— Ага! – Я радостно улыбался, я так многое хотел рассказать…
— Мне завтра рано вставать. – Так же, будто чужим заспанным голосом, молвила мама. – Постели себе – бельё в шкафу.
И она прошла в зал, улёгшись рядом с отцом.

Наутро, задолго до того, как я проснулся – оба родителя ушли на работу. Я открыл глаза. На улице было по-прежнему пасмурно. Ветер гонял по дворам палые листья, а по небу плыла волнистая мгла, погода предвещала скорый снег… Я заварил себе кофе, и принялся раскладывать на кровати все свои сувениры, что я привёз из путешествия. Тут были морские ракушки – я не знал, как они называются, кроме рапаны – а ещё был найденный мною акулий зуб, гладкая базальтовая галька, по форме идеальное яйцо, а ещё гигантские шишки какого-то южного хвойного дерева, целый мешок диких грецких орехов; горсть чёрных орехов и миндаля, образцы древесины «железных пород» — для резьбы; мой волшебный медный динарий, перо горного орла, и маленькая прозрачная галька с озера Экшаль, из редчайшего зелёного горного хрусталя; баночка с водой оттуда же (самой чистой в мире), и ещё дюжина весьма экзотических предметов – в основном, плодов южных растений… Я так увлёкся всем этим; а ещё я решил записать свои приключения в дневник, и по-настоящему разошёлся – что совсем забыл о времени… День клонился к вечеру. Во
339
дворах появились люди, стало чуточку теплее. По небу так же стелилась слоистая мгла. Под окнами на теплотрассе после школы тусовалась компания симпатичных девчонок. На востоке, где заканчивался город и начиналась степь – расчистилась узкая полоска неба. Голубая, прохладная, слегка золочённая сокрытым солнцем. И так грустно сделалось на душе, что слёзы потекли по щекам… Но это была светлая грусть. Грусть, которая бывает от большой любви или красоты… Звякнул замок. Мама и отец пришли вместе. Я было так обрадовался, но быстро понял: мою радость никто не разделит. Лица родителей были как всегда мрачны – они всегда были мрачны. Эти люди жили в мире вечных забот, и заботы были лишь внутри них, посели их в Раю – у них всё равно были бы такие же угрюмые лица…
— Как съездил? – Сухо спросила мама.
У меня было перехватило дыхание, я подумал – сейчас как отвечу, как отвечу!!!
Но мама не ждала ответа. Она сказала: «Садись, готовься к школе. Ты и так изрядно отстал».
Я, чуть не заплакав, но быстро взяв себя в руки, пошёл разгребать учебники. В этот момент в комнату вошёл отец. Я, увидев его раздувающие ноздри и побагровевшее лицо, сразу понял, что дело плохо…

— Ты почему за целый день не помыл посуду, а? Что, привык с бабкой, что она на цирлах перед тобой скачет, и думаешь, со мной так же можешь??!
Меня начала быть дрожь. Я даже не думал, что события примут такой оборот, примут столь стремительно…
— Мать, подойди сюда. – Отец стоял надо мною, резкий и жилистый, невероятно сильный. Способный одним ударом изувечить. И я знал – он сделает это. Сделает, прояви я хоть каплю ярости и противостояния в ответ.
Мама вошла в комнату.
— Он с бабкой в животное превращается, не находишь, а?! Посуда целый день не мыта, уроки в поездке не делал. Что делать будем, а?!
— Я не знаю… — Уставшим голосом говорила мама. – Думаю, не стоит его больше с бабушкой отпускать…
— Это само собой. А какое наказание будет? Так… Ну ка. – отец обратил внимание на целую гору сувениров, разложенных на диване. Его пробрала неудержимая ярость. Он схватил покрывало, на котором были разложены вещи, рывком сорвал его, и всё полетело на пол. Он пинал эти вещи, топтал, крича:
— Сейчас же пойдёшь и выкинешь это дерьмо, вздумал захламлять квартиру!!!
Я собрал все вещи в мусорный мешок, и пошёл выбрасывать. На улице было много народу, гуляли дети, школьники… На меня с интересом смотрели, куда это я иду выбрасывать прозрачный полиэтиленовый мешок с такими необычными вещами… Я выбросил всё. Кроме медного динария. Его я, когда никто не видел, спрятал в щель под крыльцом.
— Иди сюда, мы не закончили. – Отец схватил меня за шиворот, и поволок в комнату, где сидела мама. Отец обыскал меня, прощупав все карманы. Мама сидела с равнодушным холодным лицом. А я смотрел на неё с надеждой…
340
— Как наказывать то будем, а? – Повторил свой вопрос отец.
Мама сидела и молчала. Я тихо ответил «не знаю»…
Отец рассмеялся. «А кто знает, а?» — Заорал он, так, что сотряслись стены. Он вытащил из своего шкафа чёрный ремень. Узкий и толстый. Он очень любил его – любил им бить. Ремень походил на ленту ремённой передачи. Это даже не солдатский… Этот ремень рассекал кожу и отбивал плоть, как нагайка. Отец зажал меня между ног, чтобы попа была между его колен, и принялся бить. Он бил, бил, бил… По ляжкам, по заднице, по спине; я крутился и вырвался, он бил не переставая, хрипя от ярости. Хлестал не глядя, по животу, по бокам, пару раз он попал по яичкам и по лицу. От нарастающей боли я впал в состояние близкое к обмороку, стало темно в глазах, но я не отключался совсем. Не знаю, почему… Боль была сильнейшей, но она под конец стала как бы проходить сквозь меня, и я видел эту отвратительную сцену, находясь под потолком нашей комнаты…

Мама, как только отец приступил к «наказанию», взвизгнула: «Саша, на надо!» — И убежала в другую комнату. Она всегда так делала. Не любила грязных зрелищ…
Уже после, когда я ложился спать на живот, она подошла, погладила меня по голове и тихо сказала:
— Ну зачем же ты поехал в бабушкой? Неужели не знал, что отцу это не понравится? И мне проблемы от тебя… Правильно он тебя побил, навставлял чудовищу под хвостик. А как иначе??