Глава 33. Осень. "Засыпай, на руках у меня засыпай..." (Глава 35)

Глава 33. Осень. «Засыпай, на руках у меня засыпай…»

Я жду тебя домой, по колотому льду,
В усталой тишине, блуждая по страницам…
В граненном хрустале, я берегу звезду,
Чтобы у последних врат,
Вдруг обернуться
Птицей…
(Тэм Гринхилл. «Закатный Вестник»)

Раймонд отработал последний день, и его, как и стоило ожидать, «надули» с зарплатой. Выплатили лишь за прошедший месяц, а за текущий ноябрь, в котором он проработал почти десять дней (не считая выходных) – не дали ни копейки. Мол – отработал бы полный месяц – другой разговор. А так – не обижайся, но таковы правила. Рэй хотел было молча достать лопатку и… Но дома ждала Ловиса. Как он думал тогда… И юноша только плюнул начальнику в рожу, и хлопнул дверью, не обращая внимания на дикий истеричный визг, в котором заходился пухлый усатый уродец, зажавший денег за непростой труд честного кочегара.
341
Дурной ветер ударил в лицо. Он едва не сбивал с ног, и Раймонд, закрывая от нешуточного мороза глаза и свой «греческий» нос, шёл на остановку. И желто-красный трамвай мчал его в Хальмарский район, на восток Траумштадта. И колючие злые снежинки скребли по стеклу, и в небе клубилась антрацитово-свинцовая тьма… Вот и квартира. Раймонд, воодушевлённый скорой встречей с такой тёплой, бесконечно, до дрожи, любимой Ловисой, позвонил в дверь. Но ему ответила лишь тишина. И снова, и снова… Сердце в груди упало. Старик достал ключ и отворил двери. Квартира дохнула темнотой и холодом. Зеркало напротив входной двери нехорошо подёрнулось дымкой… Дурное предчувствие веяло смертью.
Старик включил свет и прошёл в зал. Там, рыдая безудержными слезами, он взял литровую бутылку водки и вышел снова на улицу. Раймонд всю ночь бродил по Трауму, по его извилистым мрачным улицам, укромным закоулкам, заброшенным и заросшим дворам… И метель бесновалась всю ночь, и холод опустил столбик термометров на минус 40. Но угрюмый мизантроп не обращал внимания на холод, и нос его, и пальцы стали совсем бесчувственными. И так он хотел тогда, чтобы бесчувственной стала его душа… А под утро метель улеглась. И солнце поднималось в алой дымке. Трубы ТЭЦ тянули в небо свои окурки, и иней покрыл всё и вся, как равнодушная магия лютой Юшлорской зимы… К шести утра ещё больше ссутулившийся старик позвонил в двери Флоры. Глупая надежда поднималась в его груди, как пламя, раздутое ветром. Но дверь оставалась безмолвна. И сколько не долбился туда угрюмый анахорет, позабыв приличия и здравый смысл, никто не открыл ему…

Тело Ловисы быстро окоченело. И вороны уже слетались, желая выклевать аппетитные, лишь тронутые первым ледком глаза. Вскоре подъехал чёрный «бриазик» — уродливое детище Бришского автозавода, с полицией. Не менее уродливым детищем оккупированного Траумштадта… И тело Ловисы, чертыхаясь и жалуясь на погоду, погрузили в багажник. Оказывается, среди картонных рож было и одно лицо – старой одинокой женщины, потерявшей сына в армии – и она вызвала полицию. Вскоре, по приметам, нашли и Асланбека с Шапелем. Кадыр, увы, избежал ареста – он просто сбрил длинную бороду, а влиятельная родня из диаспоры помогла замести все следы… Всего то делов в мире, где ты «хозяин жизни» — высшее звено пищевой цепочки…

К полудню обессиливший Рэй приплёлся к дому Амалии. Поднимаясь в лестнице, он ощутил дурное дежавю. Мухи опять слетелись на почтовый ящик, и тяжёлый запах повис в натопленном подъезде. Раймонд открыл почтовый ящик, там лежали отрезанные уши. Это были маленькие красивые уши его возлюбленной… Аккуратно срезанные острым ножом, совсем бледные и холодные…
Как в тумане старик, уже не испытывая ничего, кроме пустоты, уснул. Он проспал до глубокого вечера, и пробуждение раскалённой болью всверлилось в его душу. Раймонд провёл ужасную ночь в одиночестве. Он не мог уснуть и сидел у окна. В прострации глядел старик на крону дерева, освещённую фонарём, и на метущую по безлюдной улице позёмку… Уши Светлой Акко он держал в руках, но тленная плоть уже начинала портиться в натопленной квартире, но старику не было до этого дела… Старые часы отмеряли секунды. Маятник зловеще качался, поблёскивая в тусклом свете старинной люстры. «Она вернётся» — Глупо, как блаженный ребёнок, повторял Раймонд. «Она вернётся…»
Под утро с трепетом и рвущей на куски грустью он заснул на диване, на котором сутки назад спала
342
Ловиса… А в полдень, нашёл под подушкой книгу. Песнь о Альварском Граале… На странице, где повествовалось, как Ауринко Эмбер Ру заколола своих троих детей, чтобы они не стали добычей кровожадных инквизиторов – был вложен листок. Раймонд развернул, и прочёл вслух. Это было стихотворение. Стихотворение, написанное рукой Ловисы…

Тайными тропами, звёздными знаками,
Под небом блакитным, под ярым огнём.
И пели нам ангелы, и ангелы плакали,
А жизнь, как коррида, всё била ключом…
И сломаны шпаги, и сердце растоптано,
И пламя нечистого, взрасло до небес.
Но падая в бездну, мы слышали оклики,
И верили, верили, верили, в силу чудес…
Иду в темноте. И теперь в одиночестве.
Надежда погибла – предсмертная блажь.
Я помнила только — святое пророчество,
Я видела только — бесов кураж…
Фальшивые лица, фальшивые чувства,
Фальшивые звёзды, фальшивая боль.
И плакало небо, а дьявол искусно,
Закручивал в узел земную юдоль…
И шёпотом страха, потугами похоти,
Когти лукавого сплетали спираль.
Но истину видела под запретом и хохотом!
И стеклом разбивалась их кандальная сталь…
А я всё смеялась, а пламя сжигало,
Неверные мысли и неверную плоть…
Но истина в небо голубкой взлетала,
И в истине той улыбался Господь…

Слёзы текли по щекам старика.
«Помни, мой самый светлый и любимый звёздный ребёнок… Мы не разлучимся боле. Мы
343
повенчаны с тобою на небесах, мы вместе навсегда, во веки веков… Я не говорила тебе… Но я знаю. Я знаю чуть больше, чем прочие люди. Жди меня. И я вернусь. Только очень жди… Вернусь не здесь, но Там, где нет лжи и боли… Скоро мы встретимся вновь, и больше никогда не расстанемся. Мы ещё построим с тобой мир, в котором всё будет хорошо, который будет согрет любовью Нашего Доброго Бога… Мы ещё построим наш новый Альвар! Верь мне, Солнце… И никто, никто не сумеет его разрушить. Теперь лавр будет цвести вечно у входа в Рай, и мы будем целовать слёзы в дожде, и навсегда исчезнем из прошлого… Жди меня, Рай. И – не грусти! В этом мире так много грусти… Улыбнись, прошу тебя… Мне так нравится твоя улыбка… Я жду, когда снова увижу её. Целую тебя, моё счастье, и незримо обнимаю тебя…»

Старик рыдал, как ребёнок, сжимая кулаки.
Вечером в дверь раздался звонок. На пороге стояла Флора.

Двоих убийц – Асланбека Зелимханова и Алоиза Ланге судили, и в здание городской Фемиды пришли все, кто при жизни знал Ловису. Их было немного. Раймонд и Флора. Пожилая учительница Ловисы – Вивьен Фогельцанг, сослалась на здоровье и не пришла. Бабушка Амалия по невыясненной причине впала в кому; дядя Фариборц заботился о ней. До проблем племянника ему было, признаться, всё равно…
Со стороны убийц народу прибыло намного больше. Какие-то жуткие, излучающие тяжесть и тьму сильные мира сего… Суровые, серьёзные мужчины, многие в военной форме. Среди них был полковник жандармерии Хунст Троммер; был какой-то вальяжный господин с масляной жёлтой физиономией, по виду – из криминальных кругов, но перед ним заискивали сотрудники полиции… Словно выплюнул Траумштадт всю свою мерзость, всю свою тьму, которая незримо хранила в нём власть. Столько собралось под крышей суда бойцов и садистов, этих «лейкоцитов», сохранявших уродливый гомеостаз человечьего мира… Пришли и две «гризетки», они выступали свидетелями.
Раймонд встретился взглядом с убийцами. И взгляд его был так ужасен, что Асланбек отвёл глаза. А Алоиз пытался извиниться, называя юношу «брат». Убийцы сидели в надёжной стальной клетке, их охраняло двое жандармов с саблями наперевес. Впрочем, это была только формальная мера, судя по лицам присутствующих, никто не «верил» в виновность подсудимых… На входе в зал суда всех досмотрели, что, впрочем, заранее предвидел Рэй. «Не сейчас»… — шептал он себе. – «Подожди. Скоро ты прольёшь их гнилую кровь, либо падёшь в бою. Другого смыла в твоей жизни больше нет…»

На суде большинство присутствующих были инертны, присяжные сидели молча. Раймонд с недоброй ухмылкой видел, что практически все присяжные – представители диаспоры. Всё было заранее предрешено… Но всё складывалось в какой-то сюр, превосходя самые худшие ожидания… Молодой адвокат убийц, некий Аарон Ляндштейнер, известный своим красноречием, нёс какую-то лютую чушь, превращающуюся в ушах Раймонда в пустую дьявольскую какофонию… Он называл Ловису чокнутой ильшеманкой, таскающейся по городу с кинжалом и водяным пистолетом, заправленным чрезвычайно опасной и запрещённой кислотой. Он называл девушку больной на голову, замкнутой и мизантропичной экстремисткой, опасной для общества. Не раз
344
звучала фраза «террористическая ячейка». Адвокат говорил, что Ловиса готовила убийство Бека, и уже почти осуществила свой план, ослепив его, нанеся жуткое увечье по мужской части и нанеся тяжёлое сотрясение с закрытым переломом затылочной кости. Бедный Асланбек неделю провёл в больнице и навсегда остался инвалидом… А он отец двоих детей, и сейчас его жена, порядочная домохозяйка Диля Зелимханова, беременна третьим ребёночком, она на восьмом месяце, плохо себя чувствует и не пришла на суд… Последние события стали для неё чудовищным ударом, у женщины чуть не случился выкидыш… Адвокат не забыл упомянуть даже о ненависти по национальному признаку, о белом расизме и шовинизме, хотя дурак видимо забыл, что Ловиса не была «белой»… Он красноречиво повествовал со своей кафедры, что конфликт с Асланбеком начался из-за того, что Ловиса швырялась камнями в собаку, а Асланбек – заслуженный ветеринарный врач, и просто добрый сострадательный человек с большим сердцем, любящий муж и отец, вступился за бедное животное… И когда он сделал сумасшедшей девчонке замечание, та стала швыряться камнями в него, и в присутствующих рядом людей.
Нашлось пятеро свидетелей, поочерёдно им дали высказаться. Все подтвердили слова Аарона, красноречиво и волнующие дополнив его повествование натуралистическими подробностями.
— Там был и этот молодой человек! — Выкрикивали дьявольские клоуны, указывая на Раймонда.
— Он тоже сумасшедший, есть даже официальный диагноз! – Торжественно указал холёной рукой на Раймонда Аарон. — Мы навели справки – Раймонд Грау с детства состоит на учёте в психбольнице с диагнозом «шизофрения»! И не принимает таблетки! Я бы вообще переквалифицировал его роль со свидетельской, на обвиняемую! Что же до набивших оскомину «отрезанных» ушей неадекватной девушки, так вот заключение судебно-медицинского освидетельствования, что уши были не отрезаны, а отгрызаны собаками, и съедены ими, ведь многострадальных ушей мы так и не нашли.
С тоской Раймонд подумал, что лишь позавчера похоронил полуразложившиеся уши в снегу в тихой осиновой роще… А впрочем, что бы поменялось, покажи он их суду… Всё было предрешено.
— Так же судмедэксперты подтвердили, — Продолжал глумиться Аарон. — Что смерть девушки произошла из-за падения затылком о поребрик. Всё было так: сумасшедшая напала на подсудимых, размахивая кинжалом, но поскользнулась на гололёде, неудачно упав навзничь на бетонный бордюр.
Та женщина, которая видела расправу из окна девятиэтажки и вызвала полицию, не пришла на суд, оставшись инкогнито. Неизвестно, давала ли она правдивые подробные показания, а если давала – вряд ли они покинули кабинет следователя. Женщина, потерявшая сына на войне, и вспыхнувшая на миг состраданием, тоже предпочла надеть на лицо картонную маску запуганной и слепой свиньи…

Дьявольский шабаш продолжался часа три. У Раймонда не было силы защищать погибшую Акко… Он молчал, понуро опустив голову, и даже не всё сказанное долетало до его слуха… Старик словно спал и видел всю эту мерзость в тумане. И голоса их, и дьявольский хохот, и ложь, что более мерзка, чем нечистоты, и ядовитей Фаркачарских змей, были как копья, пронзавшие уже погибшего распятого Святого…
Асланбека Зелимханова и Алоиза Ланге единогласно оправдали. Стоял вопрос, чтобы Раймонда положить в психбольницу на принудительное, но так как он потерял отца на войне, а мать потерял при невыясненных обстоятельствах, пока решили этот вопрос отложить и отправить на
345
рассмотрение в городскую психбольницу. Убийц освободили в зале суда, и под конвоем шестерых жандармов они вышли, и уехали на автомобиле. Рэй, шатаясь, покинул здание суда. Флора на него даже не смотрела. Женщина держала себя на удивление холодно. Или она так умела скрывать свои чувства, или взаправду замотанная в гипс нога беспокоила её сильнее, чем смерть единственной дочери…

Асланбек продолжал жить прежней жизнью, вскоре родился его третий ребёнок, девочка Ляйсан. Неизвестно, тронуло ли хоть что-то его душу, кроме физической травмы, или он до конца ощущал себя «правым», ощущал за собой справедливость и правду…
Алоиз же погрустнел и осунулся. Он стал бояться. Бояться собственной тени. Флегматичный, спокойный, вечно угрюмый шахтёр с Круммштрассе… Он был другой породы, «шестёрка», как сказали бы кто-то, хотя больше подойдёт слово – работяга. Простой и грубый работяга, неудачник по жизни, связавшийся с куда более мерзкой стаей… Он жил один. Так и не встретивший в жизни любви и счастья. И теперь, заходя в свою пустую квартиру, он каждый раз стукался головой о косяк. И потирал ушибленное место, молча и сосредоточенно. В его грубой, как кусок угля, душе теперь шевелились раскаяние и страх. И с каждым прожитым днём чувство вины и тревоги пускали корни всё глубже. Пока, зацепив невидимые мембраны и сети пространства – не обрели они форму в виде огромной сосульки, отколовшейся с карниза прямо на отяжелевшую голову Алоиза…
Войлочный «шапель» не помог.

Замороженное во дворе морга тело Ловисы везли на тарахтящем катафалке в сторону крематория. Здесь в последний раз Раймонд и Флора встретились. И никто не сказал ни слова. Даже когда огонь, распахнув голодный зёв, гудящей стеной сомкнулся над изуродованной головой маленького ангела. Раймонд мечтал забрать тело Ловисы, сжечь её самому вдали за городом, в роще у Альмагардена. Вдали от этих гнилых людей, вдали от города, в зловонной агонии ожидающего смерти. Но ублюдочная система мемориальных услуг не позволяла этого сделать, как, впрочем, и Флора. Прах девушки собрали в керамическую урну. Флора, коснувшись её холодными губами, проронила наконец скупую слезу. Раймонд, развернувшись, вышел. Отчего-то ему не хотелось прикасаться к урне, где от Его женщины остался лишь пыльный пепел, перемешанный с не до конца выметенным из печи пеплом чужих людей и остатками горючей жидкости. Всё это напоминало утилизацию заражённых УРБов или замученных в застенках тюрем и психбольниц одиноких людей… Челюсти Системы перемололи и её – плюшевую макисарку, затравленную экстремистку, раковую опухоль человечества – Звёздную Дочь Доброго Бога.
А зима вступила в свои права. Настоящая, с трескучими морозами и метелями… Узоры на стекле сменились бугристой ледяной коркой. И без того тусклый свет почти не проникал в жильё. Над городом повисла пелена дыма. Крематории работали ежедневно. Ежечасно курились трубы продрогших домов. А ещё выше, над горьким смогом, разверзалась мутная синева неба…

Бабушка Амалия так и не вышла из комы. Что произошло с нею последние месяцы, что значили таинственные и зловещие перемены, превратившие простую грубоватую женщину с Альцгеймером в проницательного и будто зомбированного экстрасенса… Это так и осталось тайной. Дядя Фариборц – далёкий и равнодушный, ни разу более не навестил Рэя. И Раймонд не
346
навестил его, не навестил и увядающую Амалию… Так уж всё было в их семье – через пень-колоду. Через равнодушие, разобщённость, разлад и увядание… Прогнивший род, увядший род, отвергнувший своё кармическое дитя, одинокое чудовище-чистильщика…
В квартире воцарилась тьма. Тьма притаилась в тёмных углах, подёрнула паутиной зеркала; и не стесняясь и не боясь более ничего, ночами к Раймонду из стены и пола протягивались длинные когтистые руки. Они тихонько шептали, звали к себе, касались одеяла и проникали под кожу, не оставляя ран… Их мертвенный холод щекотал кишечник и сердце, гладил позвоночный мозг, вибрировал в чреслах… Тьма изливалась на Раймонда, проникала в каждую клеточку его тела, играла когтями с фибрами ДНК. Но тьма не могла поглотить Ангела. И душа юноши начинала светиться изнутри, растопляя изнутри изношенную мясную тюрьму… И только маленькая трёхцветная кошечка, мудрая, почти как Ловиса, была для юноши светом в окошке и ниточкой, соединявшей его с этим миром. Маленькая, забавная кошечка, с облезлой, будто слегка влажной шёрсткой, и куцым хвостиком-морковкой. Она лежала у юноши под сердцем и уже не шипела на щупальца сатаны, а мурлыкала, греясь в ровном свете, струившимся из Сердца Раймонда… Кукурузка так забавно мурлыкала! Надрывно, щуря глаза, раздувая крохотные ноздри и распушая хвостик. Она следовала за другом как тень, и тьма не могла коснуться её. Только благодаря ей и ради неё, юноша решил увидеть февраль. Увидеть, во что бы то ни стало.

И ледяная жажда мести заставляла его вставать каждое утро и бродить по пустынным улицам. Наивный, светлый юноша, без связей и хитрости, прямолинейный и храбрый. Он не знал, где искать в большом городе убийц, и каждый день, кутаясь в бесценную куртку с вышитой Ловисой строкой, прочёсывал улицы Хальмарского и Алашорского района. Он часто крутился возле УРБофермы, ныне пустынной и закрытой. В один из таких дней, блуждая за трёхметровым бетонным забором, ограждающим громадные загоны, юноша обнаружил жуткую находку. Это был УРБомогильник, где в октябре массово уничтожили и захоронили ПОЛМИЛЛИОНА «недолюдей», поражённых неизвестной хворью.
Полигон, на котором провелось захоронение, простирался почти на километр, был окружён иссохшим осиновым лесом.
Раздувшиеся, обожжённые, изуродованные бульдозерами тела застыли в нелепых позах. Снега здесь почти не было. Тепло из разлагающихся тел, из ТЫСЯЧ ТОНН утилизированного мяса, поднималось из недр могильника, и тёплые сладковатые миазмы витали в морозном воздухе… Раймонд смотрел на это, и плакал. Плакал над чудовищной бессмысленной жестокостью людей. Он не понимал, что общего у него с этими существами… Что общего, кроме человечьего тела и способности мыслить. Что же ещё общего с этими палачами, и изнеженными глупцами, которые, должно быть, увидев это зрелище вывернули бы свой желудок наизнанку, но каждый день, не шибко думая о высоком, наполняли его плотью таких мучеников…
А могильнику не было конца и края. Жирные, раздутые тела, обгорелые, раздавленные, разорванные… На иных разрослись чудовищные опухоли, на каждом десятом трупе были патологии и уродства. Последствия генной инженерии, коверкающей жутких химер; последствия убойных доз стероидных гормонов… Но порядочные люди, эти жестокосердные адекватные существа, с удовольствием поедали эти опухоли и уродства, перемолотые в колбасы и обильно приправленные специями и медиаторами вкусовых ощущений…
И пусто делалось от мысли, что никто не ответит за эти зверства. И эти чудовищные преступления, перед которыми меркла война и насилие, были обыденностью.
347
А преступниками и экстремистами были мы с Ловисой… И один из наших грехов был тот, что мы не ели мяса. Что мы уважали и любили всех живых существ, а особенно – беззащитных, закланных, оболганных. И за то «добрые люди» распоряжались с нами так же.

Раймонд хотел не просто убить Асланбека. Он хотел пытать его, заставить прочувствовать хотя бы тысячную долю страданий, что он принёс миру. И это не было бы злом. О нет… Это стало бы великой Справедливостью. Ибо прощение зла – соучастие злу. И только уничтожение зла – есть истинная задача Воинов Света, котором давно пора перестать быть разобщёнными мучениками-одиночками, блеющими внушённую квитеистическую ересь. Что бы вам там не говорили придворные мудрецы рабовладельцев, школьные психологи, и «сердечные» женщины с зашкаливающим коктейлем эстрогена…
Ты был прав, Варфоломей. Угрюмый несчастный оборотень, вступивший однажды в бой с Левиафаном…
Как жаль, что все мы, Сломанные Игрушки, не могли бы объединиться, и разрушить чудовищную систему. И будь, что будет! Бой, лучше бойни…

Шли дни. Дни складывались в недели. Жизнь напоминала печальный сон. Сон, который неизбежно заканчивается. И сквозь ночное наваждение непременно пробьётся луч рассвета, но луч этот не увидеть живому… Раймонд знал, что тёмный дурной сон закончится. И каждый день с души его отрывались кусочки темноты и всасывались в чрево земли, а свет изнутри горел всё смелее и ярче.
«У вас могут отнять всё, даже жизнь – но смерть – никогда». И смерть нежно, как мать, которой у Рэя не было никогда, обнимала его за плечи… Да, если бы смерть стала невозможной – жизнь сделалась бы непосильной ношей. Для любого, даже для тех, кто за неё так цеплялся…

В ночь на шестое декабря открылось Окно. Оно открылось внезапно, пока весь город спал. Только перед рассветом люди стали кутаться в свои одеяла, но это не помогало. И тогда во всём городе стал зажигаться свет. В ужасе жители смотрели на термометры, на которых столбик ушёл в самый низ. Было минус 70 градусов… На следующий день полопались трубы, и котельная перестала работать. В городе не стало воды. В городе отключили свет… Никто не мог выйти на улицу, это была бы верная гибель. Люди молились. Или проклинали мир вокруг. Проклинали небеса и бесконечные ночи… И это место. Место, ставшее домом, но так сурово пествовавшее своих детей. Кто-то в эти минуты мечтал о приходе весны, мечтал о приходе синских солдат… Холод был так ужасен, что другая участь уже виделась избавлением. И словно сам Ворок носился над Миром – первобытный страх человека перед Природой, которая не желала быть покорённой и казала свою первобытную мощь… Горели свечи. И железные печки пожирали ненасытно уголь. Раскалившись докрасна и гудя, как крематорий. Они напоминали чудовищ. Но только вокруг этих чудовищ теплилась жизнь.

А где-то в степи, где земля плакала солью, одинокий Сир-Секар спал над городом, молчаливый страж Юшлорской Низины… И озеро Сулу-Вираг всё-так же пило его застывшую кровь, как дикая любящая женщина пила бы кровь из раны своего павшего мужа…
348
И седые Фаркачарские вырвы кружились в окрестностях Сир-Секара, пожирая обречённых бездомных собак, и страшный вой их был слышен ночами повсюду…

Окно продержалось пять дней. И тревожным вечером тринадцатого декабря, в закрытые досками окна забарабанил ветер. Ветер заполнял пустоту разверзнувшегося неба; он как водопад падал в пропасть, стягивался в низину… Кидал комья снега в закрытые ставни, ломал промёрзшие ветки и приносил спасительное тепло…
Вслед за ветром пришли снегопады. Снег шёл много дней подряд. То мелкий и тихий; то он валил хлопьями, что парили над землёй; то превращался в жалящие ледяные стрелы…

Двадцатого декабря умерла бабушка Амалия. Тихо, незаметно, так и не выйдя ни на миг из комы… Об этом событии дядя сухо сообщил в письме, что оставил в почтовом ящике. Он так и не пожелал постучать племяннику в двери, поговорить, поддержать, пригласить к себе… Что же с вами, родственники… За же вы так холодны…
Весь день Раймонд бесцельно бродил по улицам, но так и не навестил дядю, да и не думал об этом… Чуланному чудовищу должно сидеть в чулане, а не навязываться обществу порядочных людей… Домой Раймонд вернулся только под вечер. В нетопленной квартире, как кристаллы горного хрусталя в сказочной пещере, выросли ледяные цветы. Они покрывали стены и потолок, сверкали на диване и расстроенном пианино, осыпались под ветром в дребезжащих стёклах… Как быстро холод проникал в дома… Патефон, покрытый инеем и навеки остановившийся, упал на пол. Никогда бабушка больше не будет слушать его, никогда не будет дребезжать тоскливый старый романс – «Аааааастры глядели на звёзды, аааааастры глядели на снег». Засаленная кровать в красных пятнышках раздавленных клопов навеки остыла, и рядом с ней лежала заиндевевшая клизма…
На половичке, в соседней комнате, лежала Кукурузка. Живая. Но страшно озябшая, и казалось, что ледяные цветы уже прорастали в её крови… Раймонд со слезами припал к кошечке, и, согревая её неуклюжими, сонными поцелуями, просил прощения, что так надолго оставил её одну… Старик принялся судорожно растапливать чугунную печку, и вот, ледяные цветы потекли слезами, и капель захлюпала с отсыревшего потолка на палас…

Бабушку увезли в крематорий. Теперь его трубы почти всегда извергали едко-сладковатый дым. И едва заметный слой белёсого пепла ложился на свежий снег. Но снег – ложился быстрее. Покрывая безупречной чистотой что отмерло, что несло в себе хоть каплю страданий… Снова установились морозы. Обычные, для этих земель. Минус 25, минус 30. Но влажность и ветер несли погибель, и голод, и отчаяние… Раймонд смотрел на пламя. На пламя, пожирающее этого непонятного, так и не открытого ему человека… Бабушку, которая стала мамой, но никогда не могла восполнить чёрную дыру одиночества, и всегда будто была отделена непреодолимой преградой… Теперь и она погибла. Словно всё, чем дорожил и что хотел бы удержать в своей жизни Раймонд – неизменно умирало и покидало его. Пламя стремительно пожирало тело. Уже знакомый запах. Запах, с которым подгорает мясо на сковороде. Только с привкусом липкой сладости. И едва уловимой боли. А может, так казалось, когда долго смотришь в огонь… На то, как вздувалось и начинало ворочаться тело, будто изгибаясь в муках. Но муки ли это… Сколько было сожжённых заживо у подножья Бен-Мора? Сколько заживо сгорало заражённых УРБов в
349
могильниках-ямах… Живая плоть, пронизанная нервами, чувствующая и этим проклятая… А счастливы ли умирающие… Отбрасывающие эту свербящую и смердящую плоть… Как интересно проверить это. Перешагнуть за черту…
А пламя гудело всё ярче, вставая белой стеной, и вот уже тело таяло на глазах, становилось сухим и чёрным, и запах приобретал оттенки горечи. Горечи сожаления. Или прощения. Эта горечь была куда приятней… С такими же запахами горела Ловиса. И родное уютное тело, в это трудно поверить, так же вздымалось и извивалось в огне.
— Прости меня, бабушка… — Раймонд тихо заплакал.
Дядя стоял поодаль, так и не подойдя, и не заговорив с племянником. Он общался о чём-то с работниками крематория, о чём-то договаривался и спорил… Его слова проплывали мимо ушей, заглушаемые гудящей печью, и слёзы тихо текли из глаз юного старика… Но дядя не видел этих слёз… Вот уж точно, сюрреализм разобщённости…

В этот день Раймонд снова долго гулял по вечернему городу. И фонари расплывались в заплаканных глазах мириадами солнц. Медленно падал снег. И парню казалось, что Ловиса и бабушка идут рядом с ним. Стоит только протянуть руку… Открыть глаза – и кругом будет весна, детство, Альмагарден. И его ладонь – тёплая, широкая и длинная – коснётся узкой и прохладной ладошки Ловисы. И снег растает вокруг. И цветы – белые подснежники – зацветут кругом. Придёт апрель, прошелестев сухими листами календаря, застывшего в ушедшей эпохе детских снов и мечтаний… И будет запах прошлогодних листьев. И чёрной земли. И тёплых луж в глинистой колее, в которых будет улыбаться лесное солнце… Но ладонь его уходила в пустоту. А снег всё шёл не переставая.

Январь ознаменовался морозами. Закончились бархатные дни снегопадов. И снова ямная синева распахнула свой ужасающий зёв над городом. Столбики термометров цепляли пятидесятиградусные отметки. У Рэя заканчивались запасы угля. Вода застывала в чайнике каждое утро, застывало содержимое ночного горшка. Невозможно было умыться, промёрз водопровод и приходилось набирать снег во дворе. И топить его на чугунной печке в большом жестяном ведре. Пальцы едва шевелились. Холод пробирался под одежду, пробирался под кожу и кости. От него не было спасения.
С холодным отчаянием Раймонд заметил, что его кошку поразил недуг. На животе её стали стремительно расти кровоточащие бугры. Какая-то мерзость пускала в её тельце метастазы, в тельце такой юной и удивительной кошечки… Кукурузка почти ничего не ела и начала облазить. За три дня она стала худой – маленький хрупкий скелет. Она лежала рядом с печкой днём, на груди у Рэя ночью. И полными боли глазами смотрела на друга… Раймонд теперь не выходил из дому. Он почти забыл о мести, в его голове зияла космическая пустота, в ней погибала и ненависть, и сожаление, и любовь… Да и в такой холод физически почти невозможно найти и убить врага лопатой. Раймонд теперь не впускал в мысли эту грязь. Он нежно гладил кошку, разговаривал с нею как с человеком, и наивно уговаривал не умирать… Но Кукурузка всё равно умерла. Утром, третьего января. Когда проснулся, Раймонд не ощутил привычного тепла, нежно согревающего его грудь. Вместо этого не груди застыл тяжёлый камень. Камень смерти. Мёртвая кошка прижалась к парню, зарыв мордочку и когти в пушистый джемпер…
350

Раймонд много спал. Вставая только, чтобы раскочегарить погасшую печку. И каждый раз он видел один и тот же сон. Он видел, как к Городу ползут вражеские танки. Они ползут бесшумно и медленно. На каждом танке красный перевёрнутый крест. И Святой, болтаясь вниз головой, обагряет кровью землю. Над танками развевается кроваво-красное знамя, усыпанное золотыми звёздами. А над знаменем восходит зелёный полумесяц, притаившийся на голове Дракона. И если приглядеться, за шествующим воинством во тьме притаилась фигура Смерти, а полумесяц -отточенное лезвие её косы. А во главе танков едет Бубновый Король в красной карете, запряжённой белыми свиньями, и вместо спиц в колёсах – козлиные ноги. Они шагают сами, а Король играет на костяной флейте.
Соль минор – и с неба хлынул огонь, разбивая землю в зеркальные осколки… Фа – трубач на башне возвестил о заклании короля-звездочёта… До – и старые часы остановились.
Флейта взвизгнула, пронзив тишину, и Антихрист оскалил острые зубы – Раз! Взметнулась пламя до звёзд, и Траум щерится обнажёнными рёбрами – Два! Цветы прорастали сквозь тело Святого… Восемь!
И мир проваливался в черноту. Сумрак скрывал тени танков и шествие Бубнового Короля. Только зелёное лезвие косы мерцало во тьме и подрагивало в искушении, а с закованного в металл неба глядели бесчисленные глаза Великого Дракона…

Потом всё исчезало. Наступала блаженная тишина, и Раймонд видел город в снегу. Видел далеко сверху, а над городом, через завесу зимних туч – светили звёзды… В бескрайнем свободном небе, ещё не скованном металлом, ещё не опутанным лапами Дракона, ещё не иссверленным его глазами… И голос, странный голос, который нельзя было услышать, но можно было почувствовать, знал его к этим звёздам… Раймонд просыпался. И снова хотел спать. За окном почти всегда темнота.
Кукурузку Рэй похоронил в роще на восточной окраине. В неглубокой, выдолбленной в мёрзлой глине ямке. До Альмагардена он бы не дошёл. Не только мороз, но и сугробы обрубали пути. Кое-где наметало до стёкол первых этажей, и дворники – уставшие герои северных городов – с утра до ночи орудовали лопатой…

Засыпай, на руках у меня засыпай.
Засыпай под пенье дождя…
Далеко – там, где неба кончается край –
Ты найдёшь потерянный рай…
(Ария.)