Глава 34. Сломанные игрушки. "Девочка, которая хотела счастья..." Часть 3. (Глава 36)

Глава 34. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья…» Часть 3.

Обречённо скользит одинокая лодка,
Сквозь холодные воды бесконечной печали.
351
Только небу известно о нашем сиротстве,
И о боли, что связана клятвой молчанья…
(Флёр. «Для того, кто умел верить»).

В школу мама принарядила Акко: купила ей несколько новых, белоснежных блузок, кашемировый свитер на случай прохладных дней, две скромные свободные юбки чуть ниже колен, несколько матовых колготок, балетки из кожзама и резиновые сапожки для Бришских грунтовых дорог. Мама хотела отвести девочку в парикмахерскую, чтобы ей сделали красивую модную стрижку, но Акко, как следовало ожидать, отказалась. Девушка предпочитала распущенные волосы до плеч. Но почти всегда она стремилась покрыть их косынкой или кепкой с козырьком.
В классе девочку приняли настороженно. Первый день с ней почти никто не разговаривал. Но почти все пристальными взглядами изучали новенькую, прицениваясь, что можно от неё ожидать. Изучала коллектив и Ловиса. Своим, ни на чей не похожим взглядом. И уже под вечер первого дня, девочка со слезами просила маму позволить ей не ходить в эту школу.
«Мне там будет очень плохо» — Повторяла она. Но мама и слышать ничего не желала. «Ещё чего!» — Одёргивала она. «Один день сходила, и уже «Не Хочу!» Да, сперва всем бывает непросто, но рано или поздно нужно вливаться в общество, иначе никак…»
Но Ловиса смотрела дальше. И почти никогда не ошибалась. Она в первый день увидела, что учащиеся её класса – бесконечно далёкие ей люди. Дети рабочих, колхозников, мясников, механизаторов, сидельцев… И нет, Акко отнюдь не считала, что дети этих слоёв населения априори плохие. Ха-ха… Так рассудил бы о ней только невежда. Но девушка – в том-то и дело, не увидела среди них хороших, в её шкале ценностей и морали. Здесь – их не было. Не было ни одной «родной души». Не было тех, кто мог бы принести ей добро, понять её, с кем она могла бы подружиться или хотя бы быть «на одной волне»…
Ожидаемо, со второго-третьего дня начались подколы, по школе поползли слухи и кривотолки, лживые от и до. Ловису стали считать высокомерной и заносчивой. Особенно жестоки к ней были девчонки. Парни заняли более нейтральную позицию: им, вроде как, издеваться на девчонкой ни к лицу. В Бришской школе №3 был уже давно сформированный коллектив. Как часто бывает в маленьком городке – все всех знали на протяжении многих поколений. Дружили или враждовали семьями, но все здесь были – свои. В Брише десятилетиями не селилось новых людей, напротив, многие при первой же возможности покидали этот гнилой городок. А те, кто оставался… Жили в своём закрытом гнилом мирке; бухали, как не в себя; дрались, и снова бухали; совокуплялись, грязно, как свиньи; хотя свиньи – лишь несчастные порождения этих грязных людей, поедающих свинину; не знающих красоты, сострадания, мудрости… Но эти люди были отнюдь не глупы, нет. Жестокие – редко бывают глупыми. Они умели выживать, как сорная трава, среди этой грязи, пробиваться по жизни; договариваться с кем-угодно, делать деньги, содержать свою семью на сборе металлолома, который всё ещё откапывают как напоминание о былых временах процветания; разборе заброшек на кирпич, кровельные листы, арматуру и блоки, которые умудрялись продавать через круговую поруку. Эти провинциалы напоминали стервятников, копошащихся в трупе былого величия. Они, как никто умели разобрать на части и переварить всё что угодно, любую грязь, мерзость, или же ангельскую чистоту, и, не поморщившись, выпростать вон…
352

Девушка ходила в школу, как на пытку: но она выработала стратегию поведения – не говорить о себе ничего личного, не лезть первой с инициативой, отвечать, когда спрашивают, вежливо, и только по делу. А если начинаются словесные издёвки и провокации, как бы за глаза, «прощупывание почвы» — не обращать внимания. Но если будет открытая агрессия и унижения – думала девушка – она будет драться. Ловиса уже готовясь к худшему, носила в сумке небольшой, но удобный кухонный нож.
Вечером, в начале июня, мама пришла в приподнятом настроении.
— Доча, нам наконец-то выделили квартиру, осталось уладить кое-какие документы, и у нас будет собственное жильё! Завтра переезжаем – я уже договорилась. Вещей у нас совсем немного – так что готовься. Ты рада, Акко?
— Я не знаю… Ловиса попыталась улыбнуться. Ты имеешь в виду квартиру здесь, в Брише?
— Ну конечно. Знаешь, я даже в Вальдштадте так не зарабатывала, хотя работы по факту втрое меньше. Сельский врач, фактически… Почётная профессия!
На следующий день выпадала суббота. Девушка проснулась рано. День обещал быть жарким. За годы жизни в Вальде, Ловиса отвыкла от жары. И она ей совсем не нравилась… Эта духота, приходящая в Юшлорию в конце мая, порою держалась до середины сентября, и дождей могло почти не быть за это время. Суховеи поднимали в воздух тонны песка и пыли, смрада и гари с окрестных помоек, а солнце припекало нещадно, иссушая и выжигая траву, а безветренными вечерами оводы и мясные мухи кружились вокруг, слизывая капельки пота… Одно радовало Ловису – учебный год подходит к концу. Ещё одна неделя, последняя, потом экзамены и – Свобода. Девушка снова сможет уединяться в окрестных степях и перелесках, искать ягоды и грибы, целебные травы, общаться с деревьями, небом, и когда никто не видит, купаться в озере Тёплый Рям… Вот только теперь она уже не могла быть невидимкой, как раньше. Все взоры Хранителей и Смотрящих за этим местом теперь пристально всверливались в неё…

Мама упаковала всю одежду в три больших тюка. Акко собрала десяток книг, кое-какую посуду и постельное бельё. Всё получилось нетяжёлым, но очень объёмным. Женщины не стали вызывать такси, а пошла пешком.
— Тут всего ничего! Мама ободряюще подмигнула. Ты уже знаешь это место! Вот… Мы почти пришли.
Ловиса с равнодушной усмешкой приметила перед собой, на расстоянии примерно пятисот метров, те же две облезлые панельные пятиэтажки с плоской крышей, и окнами, выходящими на территорию Бришской Шторы…
— Теперь мы будем жить в соседнем доме – посмотри! – Мама, довольно щурясь, указала на второе однотипное здание, рядом с которым они с Ловисой уже провели шесть безрадостных лет.
Новая квартира располагалась на третьем этаже, и окна её выходили не на территорию тюрьмы, а на пыльный двор, где вечерами играла гитара, а на спортплощадке дворовые дети играли в футбол, и порою случались жестокие драки… Мамы с колясками и сигаретами во рту, или банкой пива в руках, чинно прогуливались по песчаными тротуарам, а бабки на скамейках – очерствевшие, загоревшие, с толстой грубой красноватой кожей и грузным неповоротливым телом – как вечные дневные стражи следили за всем, и язык их был острей меча.
353
Ловиса кожей ощущала, как пространство загустевало вокруг неё. Она давно это заметила: там, где страдание и мерзость, где нет света правды и Бога – сама энергетика становится густой, тяжёлой, вязкой. Вибрации пространства понижаются, и стремительно пытаются понизить твои… Ибо пока ты не признаешь себя жертвой на уровне духа – никто не тронет тебя. Но фокус в том, что не признать себя ею, не слиться своими чувствами отвращения, страха, безнадёжности с этим липким тяжким пространством и скользкими нитями чужих мыслей – почти невозможно. Они, как паук, впрыснув в тебя свой яд, сперва размягчат тебя до должной кондиции, а уж потом сожрут, когда ты станешь для них «своим»…
Акко в свои годы уже читала парапсихиатрию, в частности — теорию Волнового Резонанса, которая гласила, что если в тебе нет чего-то конкретного, то на тебя это не сможет воздействовать. Если, к примеру, в тебе нет мыслей, страхов, желаний, интереса, внимания, ненависти по отношению к НАСИЛИЮ, оно никогда не случится с тобой, ибо с его ВОЛНАМИ у тебя не возникнет резонанса и взаимного притяжения. Акко понимала, что мир устроен, как Дьявольские Силки – чем больше дёргаешься, тем глубже вязнешь, и то, чего ты больше всего боишься – вероятней всего произойдёт…
Но толку было от этих недобрых знаний…

Ловиса всё так же ходила в школу. «Уже чуть-чуть». – Думала девочка. — Последние дни…
Теперь, в предвкушении летних каникул, словно бы ослабли испытующие любопытные взоры, и девочка отдыхала в зыбком одиночестве… Удушающая жара застыла над Бришем желтоватым маревом, и люди, сонные, уставшие, поддавались торжественной солярной дремоте…
Вечером в пятницу, когда закончились занятия, Ловиса поспешила в магазин. Нужно было закупиться на неделю вперёд. Девушка не любила каждый день ходить за покупками. Лучше уж за раз и надолго… Акко набрала крупы (чечевицу, рожь и бурый рис), брюквы, помидор, огурцов, лука, яблок, вишни, бутылочку горчичного масла для салатов, килограмм соли и баночку мёда. Получился тяжеленный пакет. Но девушка была сильна физически, и, выложив часть содержимого в авоську, для равновесия, пошла на выход. Прямо на выходе кто-то призывно свистнул.
— Эй! – Услышала она оклик. Девушка, не обратив внимание, пошла своей дорогой.
— Эй, красавица! – Повторил тот же голос. Тут Ловиса обернулась, и увидела, как её догоняет мужчина лет тридцати. Он был высокого роста, метр-девяносто не меньше, рыжий, с массивным квадратным лицом и дерзким агрессивным взглядом. Одет он был в спортивный костюм. Под свободной одеждой распознавались мышцы спортсмена.
Девушка похолодела.
Мужчина догнал её, приветливо улыбнувшись.
— Слушай, я тут увидел, ты одна такая красивая, с тяжёлым пакетом… Прям Золушка! Слушай, дай помогу донести, заодно пообщаемся!
— Извините. – Ловиса отстранилась. – Я сама донесу, мне не тяжело…
— Да что ломаешься! – Незнакомец явно занервничал. – Я давно наблюдаю за тобой – красавица, умница. Как такая лапа одна может быть? Да не скромничай ты, мурка; девушки созданы, чтобы их на руках носили! Только скажи, я любого порву, кто тебя тронет!
354
Девушка ускорила шаг. Она ощущала нутром мерзость, исходящую от незнакомца. Её пульс повышался, а вибрации духа неумолимо падали, открывая дорогу ужасу и боли… «Резонанс волн выстроен» — кто-то язвительно прокомментировал в голове Акко.
— Слышь, я с тобой говорю, метёлка! – Рыжий грубо схватил Ловису за плечу и развернул лицом к себе. Девушка встретилась глазами с преследователем. Это были глаза Зверя, не знающие страха и сомнения. Он привык брать всё, чего хотел.
Акко глядела ему в глаза, и не скрывала своего отвращения и брезгливости. Он понял это… И рассвирепел, как раненный «торо-браво»…
— Ты целочка, да… – Ухмылялся он. – Ретивая не езженная кобылка… — Он не разжимал своих пальцев, они были сильными и цепкими, как стальные крючья. – Тихо-тихо… — Рыжий зажал рукой рот Ловисы. – Не кричи. Хуже будет.
Ловиса отчего-то и не думала кричать. Только слёзы тихо текли из её глаз. И вдруг, девушку вырвало. Вырвало прямо на анарачку и трико подонка.
— Ах ты тварь! – Рыжий жёстким ударом ладони вырубил девушку. Акко только и помнила, что яркую вспышку, стрельнувшую в висках боль и… темнота.

Темнота окутала Тёмную Воду липкими холодными объятьями. Она, как щупальца невидимого спрута, сдавила каждый мускул, и сладковатый запах страха источала покрывшаяся ледяной испариной кожа… Тьма душила внутренний свет; душевный огонь, как искорка в бездонном озере застывшей крови и нечистот; свет её неумолимо гас, а пустота заполнялась низкими, рокочущими, полными животного ужаса волнами… Ловиса открыла глаза. Она была связана по рукам и ногам липкой лентой. Вокруг сумеречный свет из больших окон под потолком. Вместо стёкол замызганные стеклоблоки. Помещение напоминает какой-то заброшенный цех. Девушка с ужасом поняла по подвешенным к потолку крючьям и ленточной пиле для костей, что это цех мясокомбината. Рыжий нелюдь стоял неподалёку, и докуривал сигарету. В углу, куда не падал свет, в грязной холодной темноте маячило ещё две тени.
— О, очнулась… — Враг подошёл к девушке вплотную. – Смотрю я на тебя, и не догоняю. – Он, сплюнув докуренный бычок, смотрел куда-то в сторону. – Нормальная тёлка, я к тебе по-доброму, а ты ерепенишься, кипишуешь. Гонору где набралась, болезная?
— Кто ты и что тебе от меня нужно… — Тихо промолвила девушка. – Я ничего тебе не сделала. Ты в моей жизни не нужен, зачем ты пришёл, и разрушаешь мою…
— Опаньки! Заговорила, страдальная. Значит так, имя моё тебе знать ни к чему. Называй меня Мухтар – смотрящий по району. Ты в моём районе уже давно, но ни с кем не контачишь, а это косяк. Мутный неконтактный человек – угроза для общества, и мне поступила весточка разговорить тебя. Понять, что ты за персонаж, раскрыть тайну, так сказать. А ты больно дерзкая овечка попалась. Ну что, будем воспитывать…
Две фигуры вышли из тени. Один из них включил ленточную пилу, второй встал позади привязанной к железному столбу девушке.
— Выбирай, свинья, голову тебе отпилим или по кругу пустим? – Рыжий выродок стальными пальцами схватил Ловису за щёку, засунув палец ей в рот. Девушка из последних сил попыталась размозжить его зубами, но он ловко вынул палец.
355
— Я тебе не свинья, мерзость вонючая… — Девушку била дрожь; пила, развалившая не одну тушу, с негромким шуршащим визгом блестела в середине комнаты. Девушка представила, как полотно врежется в мышцы, сухожилия, артерии, как пропилит позвоночник и стволовой нерв… Она рассмеялась.
— Смерть!!! Ты думаешь, я боюсь; давай, убивай!!! — Слезы текли из глаз Тёмной Воды. – Плевка твоего такая жизнь не стоит!!!
— Опа, дерзкая шикса попалась! – Один из стоящих рядом озадаченно улыбнулся.
— Менжа взыграла… — Сплюнул второй.
— Ну что же ты о нас думаешь так… — Рыжий поглаживал Акко по волосам. – Ты думаешь, мы изверги какие? Бедная девочка… В каком мире ты жила? А? Она всерьёз считала, что мы её сейчас, как скотину порежем… Она, бедная, жить не хочет, а мы тут её смертью пугаем…
Стоящий за спиной захохотал.
— Келев… — Шепеляво процедил подошедший сбоку. – С зубами лушпайка, да мы отшлифуем… Три зивуга тебе в мальхут.
Мухтар продолжал:
— В обществе приличных людей, девочке, вроде тебя, нечего бояться. Это всякая падаль опущенная, маньяки трусливые, и прочие инцелы, поднимают руку на девушку. Я таких ломал. Обиженки подрезанные, свиньи клыкастые, они тебе ноги целовать не достойны… Жаль тебя, цыпа, что кроме таких уродов ты походу никого не видела по жизни. Шуганная такая… Бедненькая! Ничё, ничё… Я давно хотел с шиксой киндермахен. Бойца тебе заделаю, ты его как драгоценность выносишь, а там и норов, и попа округлятся… – Подонок плотно прижался к Ловисе, скользнув руками под юбку. Девушка потеряла сознание. Накал отвращения и страха «пережёг» разом все нервы.
— Она ж созрела давно, прикинь, каково ей одной в обществе чокнутой мамаши жилось! Щас недра инь зальёт небесный огонь… Ооооо! Ещё благодарна будет… Гладкая, нежная… Цветочек.
— Дашь и мне за басы подёргать, братан, давно журлить не доводилось, а тут такая алюра…
Девушка ничего не чувствовала. Она провалилась в пустоту безвременья, душа её спала, как в первый день своего рождения…

Неизвестно, сколько времени прошло. Ловиса очнулась. Она не ощущала ничего. Состояние шока хранило её. Скотч на запястьях и лодыжках «заботливо» разрезали. Было темно. Наверно, на улице ночь… Не видно совсем ничего. Девушка наощупь искала выход. Что-то мокрое и липкое пропитало её колготки и юбку. Идти было тяжело. Ноги словно ватные… Акко нашла дверную ручку, толкнула. Она увидела кроваво-красную луну, заходящую за трепещущую под ночным ветром рощу… Было тихо, тепло. Луна поливала грязные улицы Бриша нездоровым красноватым сиянием. Не помня, как, девушка добралась до квартиры, позвонила в дверь…
Ловиса проспала двое суток подряд, не просыпаясь ни на минуту. Мама в это время взяла отгул и всё время сидела рядом с дочкой, выбиравшись только в магазин за продуктами и медикаментами. В воскресенье вечером, когда солнце уже зашло за горизонт, и беспокойные душные летние сумерки распахнули крылья над городком, Ловиса проснулась.
356
Никакие слова не передадут той душевной боли, что испытала светлая девушка…
Ловиса, мечтая успокоить невыносимую пытку, распахнула окно. Секунду Акко стояла, согнувшись, в оконном проёме и смотрела вниз. Высота не большая, третий этаж. Внизу бетонное крыльцо подъезда. Нет, эту боль невозможно унять, нет ничего страшнее неё… Девушка бросилась вниз головой, мечтая разбить череп о бетонные ступени и всё прекратить…
Но Израненный Ангел, уже готовая расстаться с болью, задела растянутую на первом этаже бельевую верёвку, и в последний момент развернулась, упав на ступени плашмя, подвернув под себя ноги…
На пыльный бетон брызнула кровь.
Раздался чей-то крик, но не её… Грохот открывающихся окон. Лай чей-то собачонки… Мама уже бежала, прихватив шприцы с лидокаином, йод и жгут.

Маленькая белая палата. Мама похлопотала, чтобы Ловису положили отдельно. Окно забрано железной решёткой. На столике кружка со свежим отваром зверобоя… Нога. Акко не могла пошевелить ей. Под одеялом выступал винтово-скобяной аппарат Лазара, снаружи фиксирующий кость. Девушка всё вспоминала… Вечность… Она пронеслась перед глазами. Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Ах Оля, Оля Милютина… Кто же знал, что я повторяю твою судьбу… Но нет, Ловиса. Это не ад. Ты жива. Девушка безумно зарыдала, закричав: «НЕ БУДУ!!!» Она билась головой о подушку и молила, молила о смерти. Но смерь не слушала её. В палату ворвалась мама. Она вызвалась сама заботиться о дочке, и дежурить рядом с ней и днём и ночью.
Ловиса билась в истерике, из её рта пошла пена. Девушка кричала, задыхаясь: ВЫРВИТЕ ИЗ МЕНЯ ЭТУ МЕРЗОСТЬ!!! Она пыталась разломать фиксирующий перелом аппарат, не чувствуя боли, погнула спицы, и из зашитой раны обильно потекла кровь.
Мама переменилась в лице: — Ирма, Сара! – Закричала она. Ловиса снова потеряла сознание. В палату вбежали молодая медсестра и пожилая врач, вкололи седативное…

Ловиса открыла глаза. Она была в этой же палате. На ней – смирительная рубашка. Мама сидела в ногах на краешке кровати. Она глядела на дочь тяжёлым усталым взглядом.
— Ну, очнулась, Акко… — Тихо молвила Флора. – Дочка… — Мама обняла девушку. – Ты снова только из операционной. Сложный открытый перелом большой и малой берцовой кости. Ты не шути с этим. Тебе нужен покой. Если всё пойдёт хорошо, через недельку выпишем тебя домой. Первое время походишь на костылях, а потом всё должно быть нормально… Вот только таких сцен больше устраивать не стоит, Акко. Мне больших усилий стоило уговорить тётю Ирму не связываться с психиатрическим отделением.
— Не будет ничего нормально… — Отстранённо проговорила Ловиса. – Я прошу тебя об одном, мама.
Девушка застывшими чёрными глазами, полными слёз, глядела на маму. Тёмную, и странно-холодную в тихом вечернем свете.
— Мама, я прошу тебя. Вырежь из меня эту мерзость. Вырежь подчистую. Иначе я убью себя. Я клянусь, мама. Я найду способ, даже если ты всю жизнь вздумаешь держать меня в смирительной
357
рубашке, даже если отправишь садистам-психиатрам и мне сделают лоботомию… Ты этого хочешь, мама?? Я прошу тебя…
Ловиса заплакала. Слёзы текли безудержно из её красивых чёрно-карих глаз.
Мама замерла.
— Ты думаешь, что беременна? Ты хочешь сделать аборт?
— Нет. – Ловиса приподнялась на кровати. – Я хочу, чтобы ты вырезала всё. Вырезала все органы, чтобы я никогда не могла иметь детей.
— Ты с ума сошла?
— Да, мама. Ты можешь это сделать, я знаю. Если ты не сделаешь этого, я убью себя. Если ты хотя бы немного меня любишь…
— Акко, ты тысячу раз пожалеешь… Ты в курсе, что эта операция приведёт к необратимым проблемам? А если захочешь детишек…
— Нет, мама. Не будет детишек. Неужели же ты не понимаешь, что эта скверна останется во мне навеки, и дитя, даже если будет, будет нести в себе частичку зла. Ты же знаешь, мама… Ты же не идиотка, чтобы отрицать телегонию… Ты же знаешь, что мир не только материален, что есть что-то свыше, что есть энергия, информация, которую тело будет помнить всю жизнь…
— Я подумаю, Акко… Я подумаю.
— Мама, у тебя нет других вариантов, если ты хочешь, чтобы я жила… Ты можешь предать меня. Можешь упрятать в психушку, но знай… Я прокляну тебя навеки, и я убью себя… Или стану отупевшим овощем, который тебя даже не узнает…

Операцию назначили на вечер следующего дня. Присутствовали трое: мама, пожилая врач Ирма Краузе, и молодая медсестра-ассистент Сара Маршмау. Им мама заплатила немалую взятку, чтобы согласились на несанкционированную операцию, взяв на себя любые риски… Ловисе дали общий наркоз. Девушка забывалась блаженным сном. Она не слышала, как мама вскрикнула в ужасе, когда разрез обнажил её органы. И как долго и старательно работали две женщины, отделяя уродливую плоть и складывая в металлическую тару куски поражённой жёсткими узелками-бородавками матки и распухших кистозных яичников…
Мама тихо плакала, держа в руках плоть родной дочери. Но за медицинской маской и очками никто не видел её слёз. Такой картины она не ожидала – огромные наросты, поразившие матку и ткани рядом с нею, будто корни, проросшие от проклятого семени, крепкими жёсткими узлами вошли глубоко в плоть…
— Это миома? – Тихо и удивлённо спросила молодая Сара.
— Я не знаю… — Прошептав сквозь слёзы, ответила Флора. — Это какая-то дьявольщина…

Ловиса лежала в той же палате. Мама стояла у окна, когда девочка пришла в себя после наркоза.
— Всё позади?
358
— Да. – Как-то холодно и сухо отвечала мама.
— Мне легче… — Попробовала улыбнуться Акко.
— Я рада.
— Где скверна? Куда ты дела её? – Ловиса приподнялась на постели.
— Лежи, тебе сейчас не стоит двигаться… Я положила её в банку и поставила в холодильник, в морге.
— Я хочу уничтожить её. Сама.
— Не думай сейчас об этом… Всё позади.
— Нет, мама. Я требую. Принеси её, принеси и положи в холодильник здесь. Я своими руками хочу её уничтожить.
Мама тихо погладила дочку по голове. «Хорошо. Завтра я принесу». – Сказала она.

Через неделю Ловиса уже ходила на костылях. Мама поддерживала, когда девушке нужно было подняться по лестнице или перейти через канаву. Девочка теперь жила дома, почти весь день оставаясь одна. Уродливый, бесконечно чужой, будто прикоснувшийся в дьяволу кусок плоти Ловиса и мама сожгли за городом, в осиновой роще. Выкопали неглубокую ямку, обильно полили медицинским спиртом, и подожгли. Когда мерзость превратилась в обугленную иссушенную головёшку, её втоптали в пепел и присыпали землёй. Девочка была спокойна. Вид собственной плоти не вызывал у неё истерики и ужаса… Она тихо попрощалась с нею. «Гори адским огнём, семя сатаны…» Ловиса, стоя и глядя в огонь, прокляла того, кто разрушил её жизнь. Прокляла уже холодно и без эмоций. Не зная, достигнет ли цели выпущенная в мир её ледяная ненависть, её не выплаканная боль…
От гормональных препаратов девушка отказалась. Ловиса почти перестала есть, она становилась совсем худой, с беспокойством мама смотрела, как её дочка на глазах превращается в заторможенную анорексичку.
Мама скрыла от дочери, что ходила за это время и не раз, писала заявление в местную полицию. Сперва заявление приняли, пообещали разобраться. Но когда мама приходила во второй раз, в третий, сообщала подробности, ей настойчиво дали понять, что лезет она не туда. «Прекратите мельтешить» — Грубо прервал в последний раз её жалобу пожилой майор. «Будет только хуже, если не осадишь коней, мамаша. Да, понимаю, но и вы нас поймите: те сведения, которые вы предоставили, увы, недостаточны. Кого мы ищем? Мухтара? Вы в своём уме? У нас так собаку звали. И думаю, вам не стоит лишний раз беспокоить дочку. Вы хотите, чтобы её обследовали? Полагаю, вашей дочке этого сейчас хочется меньше всего».
Майор заметно нервничал. Флора прекрасно видела, что он что-то скрывает. Надеяться в этом городе на справедливость им, чужакам, можно было забыть. Серьёзная гнида пересекла их судьбу, даже сейчас воздух в помещении загустевал, когда о нём начинали говорить вслух. И будто сами стены пристально прислушивались и взвешивали каждое слово…

Это совсем другую породу педофилов кошмарят и линчуют, «опускают» в тюрьмах – трусливых, травмированных в детстве инцелов, неудачников-одиночек, вожделеющих мазохистов… Их
359
наказания зачастую превосходит тяжестью их преступление, и превосходит стократно. И никого не будет волновать, что такой зашуганный, отводящий глаза извращенец – сам в детстве подвергся насилию, был сломан, был перемолот, был уничтожен навеки… Никого не будет волновать, что его презирали и отвергали женщины, а одиночество, запертая злоба, глубокие детские травмы и животная похоть толкнут однажды на преступление этого несчастного; этого УЖЕ наказанного авансом… Травмированный в детстве – редко будет знать от людей поддержку и понимание. Люди кладут в талерку монетки, где они есть. Где есть монетки родительской и женской Любви и Заботы – люди будут добавлять свои монеточки Тепла и Поддержки. А у кого полна талерка монеток Обид, Одиночества и Страха – с удовольствием добавят пару Плевков от себя… Вот так вот бывает. Осмелься такой травмированный пугливый инцел прикоснуться к чужому ребёнку, чужой женщине — общество «порядочных людей» опустит его и разделает, как свинью. Обществу это привычно делать со свиньями, УРБами, и прочими «козлами отпущения»… Общество живёт, и всего жило этим. Ведь, как говорится, что позволено Юпитеру, не позволено его быку… А «быки» обычно страдают, даже не совершая преступление…
Но зверь, искалечивший Ловису, был из другой породы. Такого быдло кошмарить не станет, а само заблеет оргазмирующей овцой… И пойдёт за ним, как за вожаком, и будет сражаться за него, рискуя жизнью, как сражается за своих Вождей… Быдло любит силу и власть, а кто не любит – уважает. Кто совершает преступление без стыда и страха – не преступник. Как говорится, не козлам и шакалам судить тигра… На этом уровне – позволено всё. Такие люди наказывают сами. И берут сами всё, чего пожелают… И всегда правы. В этом мире у кого власть, тот и прав. С кем выгодно сотрудничать – тот прав. Кто важное звено Системы – тот прав и оберегаем Системой…

Во время прогулок Ловиса ощущала на себе пристальные взгляды. Старушки, мамы с маленькими детьми, подростки, играющие на детской площадке… В этих взглядах было осуждение, брезгливая жалость, и желание всеми силами отстраниться от её беды, от её «зафаршмаченной» жизни. На неё смотрели, как смотрят на забиваемое животное, извивающееся от боли и заливающее всё кровью. С любопытством, отвращением, и равнодушной жестокой жалостью.
Девушка хотела провалиться сквозь землю от таких взглядов.
Через три недели, когда сняли фиксатор, и девушка уже ходила только с одним костылём, она, возвращаясь после недолгой прогулки домой, на пороге перед входной дверь своей квартиры обнаружила разрезанную надвое картофелину с бородавками.
«Откуда они знают…» – Не могла понять девочка, и боль, и ужас, и отвращение к людям и миру охватывало её… Неужели врачи растрезвонили по всему городу страшную мучительную тайну девочки? Ловиса снова заболела. Она отказывалась выходить из квартиры, и сутками на полёт спала. Девочка ничего не ела, и даже стала отказываться от воды.
Мама никак не защищала дочь. Она напротив, сделалась холодной, даже жестокой. Она устала.
Акко понимала, сколько страдания, материальных трат и бытового дискомфорта принесла своей маме. И ни в чём не обвиняла её. Девочке было просто плохо. И бесконечно одиноко. Она не видела впереди ничего, кроме смерти. Столько жестокости выпало на её недолгую жизнь… Ловиса будто бы состарилась. И из впалых глаз, застывших на иссушенном узком лице, чёрных и страшных, глядела старуха. А где-то, совсем рядом, родители ласкают своих детей, и дети обнимают родителей, и влюблённые нежно целуются в лучах нежного солнца, и дружат, и ценят, и охраняют секреты, горой встают друг за друга… И всё это люди. Бесконечно чужие, бесконечно
360
жестокие существа, взявшие власть над этим миром, и право судить. И отвержение – молчаливое одиночество, пронзало страшней кинжала. Люди самые жестокие существа во вселенной, и чем более они счастливы, чем более удачливы и любимы – тем более изощрённа и безвинна их жестокость.
Люди, когда видят больную мозоль, с наслаждением на неё давят. Часто как бы невзначай, как бы не со зла, но побольнее. Ведь наблюдать чужую боль, не ощущая свою – занятно, это завораживает, как всматриваться в бездну, стоя на безопасной смотровой площадке… И так и подмывает бросить туда камушек. Ведь так радостно осознавать, что летит в бездну он, хотя мог бы полететь ты… И мало кто готов припасть губами к твоим свербящим ранам, мало кто готов кинуться за тобой в бездну, или хотя бы искренне скорбеть по тебе, упавшему, без тени злорадства и азарта патологоанатома.
Люди каждым взглядом, и якобы случайно брошенным словом, напоминали Ловисе о её трагедии, причём их эвфемизмы были куда больнее прямых насмешек. Даже мама часто будто бы невзначай проводила по больному… А может, так только казалось несчастной Акко? Может, она сама внушила себе всё это? Маленькая, мнительная, несчастная одиночка… Но нет. Всё это было правдой.
Ловиса погибала. Мама, хоть и становилась день ото дня холоднее – видела всё это и приняла решение.
Они вдвоём с маленькой Акко перебрались обратно в Траумштадт.

Наступала осень. Сумрачный холод и затяжная морось немного успокоили воспалённые раны девушки. Город встречал её как-то нежно… Или так просто казалось. Город, затерянный на краю географии, где нет телефона и телеграфа, куда нечасто ходят поезда, где почти не бывает приезжих, а напротив, большинство уезжает, кто в Фоербрук, кто в Вальдштадт, кто в солнечный Рамаллон… Тут никто не знал о её беде. А мама… Она бы не рассказала… Почти целый месяц мама сидела без работы. Так случилось, что не было ни одной вакансии по специальности. Потом она устроилась фельдшером по вызову.
Шло время. Раны на душе девушки медленно зарубцовывались. Одиночество – стало её прибежищем. Девушка почти не выходила на улицу, а если и покидала квартиру, то в основном затемно, или когда скверная погода – туманы и морось, снег и лютый мороз – выгоняли с улиц людей. Девушка потихоньку стала есть. По-прежнему, как и раньше – вегетарианскую пищу. В квартире, куда переехали они с мамой, находящейся в тихом переулке у Лорьянштрассе, от прошлых хозяев осталось старинное добротное пианино. Девушка подолгу играла на нём, всю свою боль и тихую скорбь превращая в музыку, и как бы отпуская, отпуская к бездонному небу вместе с этими минорными звуками… Акко занялась йогой. Попросила маму купить ей самоучитель. Так же девушка делала регулярную гимнастику, силовые упражнения с собственным весом. Если бы кто-то посмотрел на Ловису со стороны, от отметил бы, что из худенькой девочки с большими глазами, Акко превратилась в почти женщину, не красавицу, если мерить вульгарными лекалами, но в очень милую и запоминающуюся. Она была женственна, во всех смыслах этого слова: мягкий стан, длинные волосы, тонкая талия, небольшая, но красивая грудь… Она развилась, несмотря на предостережения мамы, что без гормональной терапии девушка превратится в больное разбитое подобие мужчины. Ловиса медленно распускалась, как ночной цветок в диком ущелье на краю света. И пока только луна да звёзды видели её по ночам…
361
Несколько раз Ловиса почти было бралась написать письмо Глафире. Она запомнила несложный адрес, такого бесконечно далёкого Фросгарда… И так хотела вновь увидеть эту немолодую, ставшую самой близкой во всём мире женщину… А ещё обнять Медведочку и поцеловать её во влажный хобот. Но каждый раз, девушка одёргивала себя. Всё, что она пережила, было невыразимо. Об этом невозможно было никому рассказать, ни с кем поделиться… С такой болью не скулят, а тихо уползают погибать в самый тёмный и самый дальний угол. Или находят этот угол в своей душе. Глафира была пройденным этапом. Светлым, но теперь потерявшим всякий смысл…

Ещё через год мама отдала девушку в музыкальную школу. На этот раз, посоветовавшись с дочерью, и получив утвердительный ответ. Учительница по фортепиано Вивьен Фогельзанг, по-доброму отнеслась к нелюдимой немного неуклюжей девушке.
Акко много читала, сама постигала науки и знания. Потихоньку девушка стала почаще выбираться одна на прогулки. Здесь, а Трауме, люди были словно бы добрей и равнодушней, чем в ПГТ Бриш. Или, так просто казалось…
А потом, во время одной из прогулок с мамой, Ловиса впервые увидела Его. Украдкой. Издалека. Он тоже один возвращался из школы; сутулый, грустный, странный…

А проклятье Ловисы, произнесённое над тем дьявольским костром, в котором горела её осквернённая плоть, достигло своей цели. Пускай через несколько лет, но удар его был сокрушителен.
Для тех душ, у кого нет заступников на Земле, есть заступники на Небесах. И их гнев страшнее, и их гнев дольше.
Ловиса больше совсем не вспоминала о жестоком рыжем хряке, и тех двух фигурах, сокрытых в темноте…

«И когда он снял пятую печать,
Я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие
И за свидетельство, которое они имели.
И возопили они громким голосом, говоря:
Доколе, Владыка святой и истинный,
Не судишь, и не мстишь живущим на земле за нашу кровь?
И даны были каждому из них одежды белые,
И сказано им, чтобы они успокоились ещё на малое время,
Пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они,
Дополнят число».
(Из откровения Иоанна Богослова).

362