Лисьи норы

Плотный задеревенелый туман прорезал резкий крик в ночном зимнем лесу. Птенцы на деревьях плотнее прижались к своим кормилицам, волки не стали вторить испугавшему их рыку, снежинки затрепетали, тая на вышедшем из ужасной глотки воздухе. Крик раздался вновь, и вот уже небо раздвинуло облака и показало звёзды, чтобы сквозь непроглядный мрак увидеть кричавшего зверя.
Снег разлетался в стороны от давивших его лап, нечто с плотной редкой шерстью бежало, обходя выросшие плотным строем деревья. Ни лица, ни морды, ни рыла, нельзя было разобрать каким своим членом издавало дикий вопль существо, оно лишь бежало через заснеженные ряды деревьев. И небо блаженно глядело вниз, в то время как всё живое замирало и трепетало.
Ветви прижимались к родимым стволам, пропуская рыкающее нечто, силясь даже кончиком своей фаланги не притронуться к поражённому болью, страданием и злобой существу. Во всём его виде действительно было что-то зловещее – зверь бежал не на четырёх лапах, а на двух, словно в передних оно что-то держало.
Тут зверь встал, весь лес наблюдал за ним, и он чувствовал на себе этот взгляд. Существо склонилось и, опустив на землю свёрток, мгновенно пустилось прочь. Свёрток зашевелился и поразил округу громким неистовым криком, существо же бежало назад молча, практически бесшумно.
Лес исторг гул, в его чреве оставили отравляющего паразита, утробу снедало стойкое желание выбросить кричащую мразь, освободиться от навязанного ей гнёта. Пелёнки раскрылись, и из них показалась голова уродливого выродка. Тот самый отвратительный крик оказался человеческим плачем.

Метель началась к утру, Рильке шёл через чащобу с Каем, маленькие снежинки прилипали к усам. Последняя нора с серыми лисами, они не высунутся наружу в такую погоду. Кай уткнулся мордой в нору и залаял, из его пасти валил плотный белый пар. Рильке потянул его назад за поводок и направил ружьё внутрь, ствол потёрся о мягкий снежный покров. Раздался выстрел, а за ним, из норы раздался крик, он не был животным. Браконьер завис с ружьём, мысля выстрелить ли ещё один раз, но Кай полез туда быстрее.
Крик становился громче, вскоре показалась морда Кая, в зубах он держал убитую лису. Поднеся тушу к ногам Рильке, пёс начал обнюхивать нору вновь, к его усам прилипли мёртвые снежинки. Внутри было что-то ещё. Кай ждал команды.
Когда Рильке нагнулся над норой, сквозь снег и мешающие ветви он увидел нескольких, вжавшихся в землю, лисят и ещё одну визжащую тварь. Нечто бесформенное имело чёрное шерстяное тело, скорее всего это была ткань. Он отогнал рукой лисят, под свёртком находилось мягкое тело.
Перед ним был шерстяной свёрток длиной всего лишь в предплечье, развернув его он увидел ребёнка. Такого урода ещё нужно было умудриться придумать. Это не могло быть просто обморожение, сама анатомия его черепа была повреждена. Ребёнок верещал без остановки, глаза и рот заледенели от слёз, возможно он уже ослеп.
Рильке в отвращении уже хотел просто выбросить существо, которое он с трудом мог назвать человеческим, но в груди у него щемила жалость. Тогда он открыл суму, полную лисиц. Шкурки уже заледенели, это не место для ребёнка. Рильке распахнул куртку и вложил младенца во внутренний карман, тот неприятно завертелся, ему захотелось как можно скорее от него избавиться.
Лес оглашался его криком, и даже метель была не в силах его заглушить, деревья словно отодвигались от него, лишь бы он вынес его из его утробы. Только выйдя из леса он понял, что нужно будет ещё объяснить находку. Он отстреливал лис без разрешения егеря, зная, что в метель никто не пойдёт на охоту. Не лучше ли было оставить этого урода? Нет, слишком сильно совесть била по вискам. Единственная дверь, в которую может войти это существо, это дверь священника.
Дом отца Вилле, почти нищий, стоял на отшибе деревни. Занесённая снегом тропка выдавала следы посторонних, прихожан или ещё кого. Рильке уже пожалел о своём милосердии, но мысль о том, что можно оставить такое чудовище у себя, приводила его в трепет. Пусть благочестивый отец решит судьбу младенца, а ему такая ноша ни к чему.
Он обмотал свои ступни лисьими шкурами, оставил Кая у ворот и пошёл вперёд к двери. Никогда ещё так громко не хрустел снег, казалось, вдали от дома Вилле он был глуше. Но священник был на утрене и не слышал ни шагов, ни плача. Во дворе даже пёс не совал носа из будки. Рильке положил свёрток в прихожей и ушёл прочь.

Кай громко ворчал в ожидании обеда. Рильке обратил на него внимание лишь спустя время, он и не заметил, как свежевал последнюю лисью шкурку. Нож механически ходил в его руке, легко отделяя плоть от кожи. Кай смотрел на хозяина и нетерпеливо бил хвостом о пол.
Наконец Рильке встал и принёс псу кусок кабаньей ноги, тот радостно зачавкал, царапая когтями дощатый пол. Часы литургии закончились, а это значит, что отец Вилле уже вернулся домой. Завтра уляжется метель, и браконьер Рильке уйдёт в город продавать лисью шерсть.
Он, не обедая, забылся тяжёлым сном. Комната высмердела залежавшимся мясом. Сами доски впитали в себя этот запах. Не в силах и куска взять в рот, он собрался в город. Метель перестала, и небо посветлело.
Рильке поехал в город и хорошо продал шкуры, лишь отвозивший его конюх хотел втридорого взять за проезд, но Рильке сумел его сговорить. В городе он задержался, покурил в питейной и купил солонины себе и сухарей для пса. Торговля удалась.
И когда он возвращался, тьма ещё не наступила. Кругом было тихо, как всегда, только снег шуршал под ногами. Он не забыл того, что было вчера. Сердце его лишь на несколько ударов билось сильнее, он проходил около дома Вилле. Отец орудовал широкой лопатой – сгребал снег. Он заметил Рильке и приветствовал его:
— Здравствуй, дорогой!
— Доброго вечера!
— Чего на службу не ходишь? Я тебя давно не вижу, — он упёрся локтем о черенок, и борода его свесилась до самой земли, густые усы заползали в рот, раскрытой в широкой улыбке.
— Недостоин служить и каяться, ты ведь знаешь меня, — он с опаской поглядывал на дверь, и так зная о том, что все следы были уничтожены лопатой.
— Всякий Богу годен, — отвечал Вилле. – И каждого Он у Себя ждёт, родной, — он глубоко вздохнул. – Ты мне вот скажи, — он потряс куртку и вынул из кармана чёрную ткань. – Это ведь по твоей части. Чего за зверь такой? Вчера после литургии нашёл.
Рильке словно окатило холодной водой, но он не подал виду, по крайней мере, он так думал.
— Да с виду шкура, авось, звериная. Откуда это?
— Говорю, под дверью нашёл. Ужели звери шкуры свои теперь наземь бросают и так голыми ходят? — он залился низким смехом, почесал бороду и так и смотрел на Рильке.
— А внутри…
— Чего?
— Просто шкура?
— Ну да. А чего?

Вечером туман осел на верхушки сосен, и очень долго не темнело. Ночью луна долго светила и мешала уснуть. Её блики рисовали раскидистые узоры, падая на поломанные ветви. Рильке представился мёртвый младенец, убитый дворовыми собаками. От этой мысли стало легче.
Из окна тьма пробиралась внутрь, пробиралась сквозь щели в двери, а весь свет оставался там, снаружи. Всю ночь он не спал, а как рассвело, вышел на улицу. У дома Вилле следов не было, всё замело метелью. Кай плетью бежал за ним, всё мотал хвостом, да вздымал с земли снежинки. Смотрит на Рильке и как бы сказать хочет: чего ты в мороз, да на улицу выбежал, человече?
Да Рильке и сам не знал.

В один из дней он услышал стук в дверь. На пороге стояла соседка, дебелая баба Круша.
— Не твоя псина у моих коров соски кусает?
— Нет, матушка, мы с Каем дома сидим, табак курим, нам молоко незачем, мы солонину пивом запиваем.
Круша поглядела с минуту, а потом махнула рукой и ушла.

Во тьме его градом осыпал пот, этой морозной ночью ему было жарко. В штанах с обнажённой грудью Рильке вышел во двор. В голове гудело, но среди шума его собственных мыслей можно было различить посторонний звук. Жалостливый стон, направление которого он не знал.
Рильке стоял как в полудрёме. Его шатало, приходилось держаться о стены. Плотная темень пеленала воздух. Браконьер вышел с крыльца во двор и, зачерпнув в руки снег, омыл им голову. Подняв лицо, он увидел дом соседки. Глаза ещё слабо привыкали к темноте, но он различил источник звука.
Двери загона были раскрыты, корова брела по полю, как лунатик и мычала. Ходя кругами, она волочила мерзкую тварь, припавшую к её сосцам. Ту самую тварь, которую он достал из леса. Ту самую, что принёс сюда.

Вилле был рад увидеть Рильке на исповеди, но вид старого браконьера заставил его волноваться. Не смотря на мороз, лоб и шея Рильке были в испарине, белки глаз покраснели, и волосы прилипли к бледной коже.
— В чём ты хочешь покаяться, Рильке?
— Я спас чудовище.
Вилле оторопел:
— Это не грех. Любая тварь служит Господу, и каждая угодна Ему по-своему.
— Чем может быть угодна мразь, вредящая скоту? Вилле, я согрешил и прошу у Господа прощения, пожалуйста, прими мою исповедь.
Тогда священник промолчал. Свечи золотом освещали его постаревшее лицо, хор легко и ясно пел литургию. Он осенил Рильке крестным знамением, после которого тот припал к кресту и лежащему Евангелию.

В тот день ночь была особенно холодной. Сам месяц на тёмном небе словно леденил землю. Рильке лёг в постель раньше, голова у него горела, а ноги совсем не ходили.
Когда он уснул, сон его был беспокойным и скорее напоминал дрёму лихорадящего больного. Дрова перестали трещать в печи, она остыла. Рильке не поднимался, хоть уже и не спал, Кай лаял в доме. Холод пробрался до самых костей, онемели худые пальцы. Изба холодела, а он всё лежал. Но пёс лаял невыносимо, это подняло его хозяина.
Голова отчаянно кружилась, а ноги и руки дрожали. Увидев, что Рильке поднялся, Кай начал лаять в дверь. Человек направился туда, раскачиваясь и запинаясь. Наконец, открыв входную дверь, Рильке увидел ребёнка. Был ли он мальчиком или девочкой, понять было сложно. Дитя стояло в одной сорочке на лютом морозе и что-то шептало в свои сложенные лодочкой ладони.
— Эй! — сказал Рильке и мгновенно пришёл в себя. Всю усталость словно смело ветром. Дитя посмотрело на него и захихикало. «Вот урод» — подумал Рильке.
— Подайте на хлеб сиротке, — пропищал ребёнок.
Он протянул свои раскрасневшиеся руки в ожидании подаяния, и тут Рильке обуял сильный гнев. Он схватил его за ладони в желании отдубасить его за то, что из-за такого пустяка разозлил Кая, который уже начал действовать ему на нервы. Но как только он коснулся его кожи, тотчас же отступил назад.
Руки попрошайки были горячи, как кипяток, и красными они были совсем не из-за холода, и это в такой мороз! Мерзкая тварь убрала улыбку со своего лица, и как пристыженная, побежала прочь, а Рильке ещё долго стоял с открытой дверью.

В сентябре дрова начали заканчиваться. В тот день он впервые за долгое время пошёл к егерю. Тот указал какие деревья рубить можно, а какие лучше оставить, Рильке внёс плату, и топор его гулко застучал по коре.
Тук-тук. Вместе с эхом разносилось по округе. Тук-тук. Трещал дятел на одном из елей. К вечеру солнце садилось. Уже медленней наступала тьма. Тени уже были длиннее, они рисовали причудливые узоры на ещё не растаявшем снегу.
Рильке собирал дрова сажая занозы на свои старые перчатки, многие из них были срублены на скорую руку, ему не хотелось возвращаться домой затемно. Он стал бояться темноты. Взглянув на заходящее солнце, он увидел фигуру. Она показалась ему знакомой, хоть он и не мог понять, откуда знает её.
В какой-то непонятной ему задумчивости, он пошёл вперёд. Силуэт сперва казался звериным, но после он всё-таки понял, что он был скорее человеческим. Потерявшийся в лесу человек. Отрок. Надо бы позвать егеря, но любопытство было слишком настойчивым.
Он не замечал его, сидела на корточках у ели. Руки свои он приложил к лицу. К губам. Ко рту. А во рту была палочка. Щёки то и дело надувались и проседали, и снова надувались. Из ели не течёт сок. Что он делает?..
Позже Рильке понял, что подошёл слишком близко. Дитя заметило его и повернуло своё лицо. От падающего сзади света оно казалось ему чёрным, но слишком знакомы были эти черты, чтобы их так просто забыть. Это та самая тварь и попрошайка у его двери в ту ночь, что он вытащил. Всего месяц назад оно было ещё ребёнком.
Обратив внимание на тростинку, воткнутую в дерево, он заметил, что из неё вытекает жидкость. Кап-кап. Как молоко. А затем как кровь.
В тот вечер умерла недавно родившая девушка. Полненькая от беременности, к вечеру она была тонкая, как ветвь.

Церковь была полна прихожан. Каждый хотел рассказать Господу о своей беде, коих было предостаточно. Рильке больше не чувствовал себя чужим, разве только в несколько ином смысле — он ощущал на себе вину. Корова у него не умерла, потому что её не было, жена не перестала кормить грудью, потому что он не был женат, но зато теперь он знал, в чём была его ошибка. Он проявил милосердие к тому существу, которое должно было умереть.
Или не так?
Голова болела от мыслей. Он больше не понимал заповедей. Быть ли ему по прежнему милосердным или стать безжалостным? Ведь та тварь могла оказаться обычным ребёнком, но… Кто по собственной воле бросит своё дитя в морозном лесу?
И тогда перед Рильке встала новая цель — найти его мать. Хотя это и казалось странным, но была ведь у него и пуповина, значит, должна быть и мать.
Почти каждая молодая девушка имела ребёнка. Те из них, кто родил недавно, умерли от истощения или заболели. Хотя село и было небольшим, обойти каждый дом было невозможно. Под каким предлогом он войдёт в чужое жильё?
Рильке бесцельно бродил по селу в ожидании хотя бы чего-то. Лишь ночью он возвращался домой, страшась неведомого монстра, которого ещё так недавно сам спас.

Ташка была единственной девушкой, у которой не было даже семьи. Каждый сторонился эту грязную неприветливую бабу. И когда она пропала, опомнились не сразу. Её искали — безуспешно. Рильке тоже искал, когда по селу прошла эта новость, он уцепился за неё, как утопающий за соломинку.
Он искал её, но в селе той не было, да и все забыли о ней. Только Вилле назначил отпевание, если не найдётся через сорок дней. Да никто и не придёт, разве только вороны будут смотреть в окна церкви.
И Рильке пошёл в лес, желая отыскать то самое место, ту лисью нору, где всё и началось. Но то ли звери ту норку зарыли, то ли он забыл куда идти, но найти её он никак не мог. Тем временем, село вымирало, и старый браконьер понимал, сколько он потерял времени, просто страшась своей собственной гибели.
В один из дней он как обычно пошёл в лес, взял с собой Кая и долго-долго ходил. Именно тогда, в день, когда умерла последняя кормящая, он услышал вой. Вообще-то, он очень слабо был похож на волчий, скорее кто-то подражал волку. Кай пошёл на звук, но слишком быстро, словно зверь не представлял никакой опасности.
После этого Рильке думал, что у него и ранее закралась в голову мысль. Вполне очевидная, как он рассуждал потом. Однако тогда, шествуя за своим псом, он не озвучил её. Он уже начинал думать, что это всего лишь человеческий плач, и как оказалось, мысль эта была самой верной.
Находящееся там нечто, в действительности мало чем было похоже на человека. Тварь ревела и дрыгала лапами, глаза смотрели прямо в лицо, словно оно понимало, куда нужно смотреть.
По сути, это был волк, шерсть у него была неестественно чёрная и как бы плешивая. Клочьями чёрные волосы покрывали розовую тушку. Приглядевшись, Рильке заметил, что морда была совсем не волчьей, это было скорее лицо, которое было весьма ему знакомо.
Лапы передние и задние, однако же, были собачьими, но когтей на них не было, и волосы всё также плешивели. На нижней части туловища, то есть на груди, была видна (как это не странно) женская грудь.
Рильке не ожидал видеть Ташку именно такой. Поняв, что она не представляет особой опасности, он склонился над ней. Тогда она голосом, который можно было услышать лишь припав ухом к её губам (потому что в любом другом случае он начинал срываться и визжать), поведала ему о своём самоубийстве, как после к ней явился дьявол и имел её, и она понесла от него ужасного ребёнка, которого родила много раньше срока. Она оставила его умирать в лесу. В наказание дьявол обратил её в вурдалака, и многие горести она понесла в этом обличье.
Рильке объявил, что через сорок дней от её ухода все сочтут её умершей. Он никому не расскажет о содеянном ей, и её отпоют во Христе. Тогда он приставил к её голове ружьё и выстрелил.
Звук испугал сидевших на ветвях синичек, но то, что осталось от лица Ташки излучало спокойствие.

Он искал дитя. Урода, бродящего по селу. Тварь, прячущуюся в тьме лесов. Он не мог найти, потому что искал не то. Мразь, вышедшая из чресл самоубийцы, давным-давно изменилась.
Девушка, что росла в семье Вилле выросла, похорошела. Рильке и не обращал внимания на дочь сельского священника, которая уже давно не появлялась в церкви из-за болезни. Молитвами, как Вилле тогда думал, она излечилась от недуга, который подкосил половину деревни. Она не умерла, вставала на ноги, но всё ещё большую часть времени проводила в постели.
Рильке узнал о подмене лишь к весне, когда он нашёл в норе тело. Гниющий труп в лисьей норе, она была знакома ему, та нора. Тело не было обглодано ни падальщиками, ни хищными зверьми. Они словно обходили его стороной.
Это была Айка, без сомнения, но её было сложно опознать, тело значительно пострадало. Оно было таким же высохшим, как и тела многих девушек в селе, когда находили их трупы. Стойло только Рильке прикоснуться к нему, как труп тотчас же превратился в прах.

Он подкарауливал её около дома всё то время, пока Вилле был на службе. Но она не выходила наружу. Руки затекали от тяжести ружья, ботинки были сплошь покрыты росой. Тогда он остался ждать её ночью. И она вышла.
Лицо её было то же, что и у покойной дочурки священника. Двигалась она медленно, как лунатик. На ней была одна лишь ночная сорочка. Рильке всё не решался выстрелить, боясь попасть в стёкла. Тогда он решил следовать за ней.
Когда тварь в обличье девушки подошла к соседнему дому, они оба остановились. Прикоснувшись к стоявшей рядом ели, она склонилась. В руках у неё было что-то похожее на тростиночку или соломинку, она воткнула её в кору дерева и начала пить.
Рильке взвёл курок. За окна он не страшился, но ему всё казалось, что она может убежать, и тогда ему придётся вновь следить за ней. Вдруг руки его резко ослабели. Он пошатнулся. Секундная слабость внезапно прорезала его сознание ужасной мыслью. Он посмотрел в прицел — она глядела прямо на него, паскудно улыбаясь и жадно пия. Она пила его кровь.
Он тотчас выстрелил, но промазал, пуля попала в дерево. На шум сразу же сбежались люди. Рильке взвёл курок ещё раз — снова промах. Он был слишком слаб.
— Айка! — это был знакомый голос священника. Рильке видел его фигуру размыто, как если бы он находился под водой.
Существо пыталось бежать, но он следовал за ней. Наблюдатели кричали и суетились. Рильке выстрелил снова и попал.
Крик выродка не был человеческим. Но присутствовавшие выродком видели только его. Браконьер отложил ружьё и посмотрел на Вилле, он стоял молча, хотя губы шевелились, они произносили бесшумную молитву, не написанную ни в одном Псалтири, но начертанную на сердцах каждых отцов.