Что делать, когда уже убивать кого-то тошнит? (Глава 2)

Фантастика часто ведёт к смерти и допустима лишь при каре за грех убийства группой одного, либо как предостережение от совершения такого греха людьми, так как разгребать потом такой конфликт – это Гераклов подвиг победы гидры ещё и с самой победой дальше живьём, где обязательно ждут англосаксы с их «in teres», или с большим социальным интересом и русскими врачами. Тем не менее, жизнь продолжается и для совершенства их интересов они даже строят полигоны заманивать на роженице рабами воскресающих. Я жил обычной жизнью и мне ничего не хотелось плохого совершенно никому до такой степени, что меня раздражали даже убийства. Я совершенно обычный человек и каждый день для меня рутинен, но нов. Он для меня настолько нов, что я не понимал, какой я счастливчик. Растения кипели, будучи тоже разумной формой жизни и двигали своей радостью ветра, обманывая всякой животное гордыней. В этот день я гулял под этим обыденным голубым небом на поверхности Земли и просто ничего при том не делал. Я и не знал, что мне делать среди них. Куда бы я не посмотрел большинство всё искали только ради того, чтобы проворачивать работорговлю. Однако там люди не могли оседлать свой азарт. Они часто не могли пойманного оклемать, чтобы вместе с ним работать. Рутина моих дней шла. Я брёл прямым маршрутом, размышляя лишь о своём среди многих одиночестве. Кто-то сидел так в тюрьме, а мне и тюрьмы не нужно. Мне каждый этот обыденный день уже ничего не было нужно. Я верил лишь, что умираю хотя бы на родной Земле от этого одиночества. Пагубность моего положения каждый день мне напоминал при моей прогулке по одному и тому же маршруту всё новый и новый мужчина. Вокруг было куча еды и всё платно, а есть мне совсем не хотелось. Красивые новости без соблюдения и миллионы не знающих что делать, если ты никого не убивал. Эта рутинная тюрьма должна была убить меня под каждодневной частотой открытого неба, и я ждал этот день.

В один из этих тоскливых дней на меня уже интерес отправляла женщина с неведомой моим впечатлениям доселе таинственной причёской с двумя кубышками на затылке, вместо одной. Брюнетку эту я не знал, да и слова все написаны. Я точно также с ней просто не связывался. Надевал перчатки, брал растения и ножны не пустыми. Они наблюдали, но не нападали от того, что им кто-то мешал. От скуки я ничего не делал, покорив за две недели даже рекорды йогов, так как явно от той самой женщины мне посылали искушения сделать именно так, чтобы у них были условия убийства. Эти рутинные дни оставляли мне желать лучшего, но я не видал при том по моей настоящей памяти других дней. У меня вся жизнь рутина и явно даже не они мне впархивали, искушённые забрать меня в рабы о новых впечатлениях при им рабослужении через знания о подлости. Женщина так и заплетала две кубышки за мной наблюдая. Белая блузка, две кубышки и интерес ко мне некоего насилия от неё подстерегали меня моим адским будущим. Я не знал ни того, кто это ни что ей от меня нужно, но продолжал обнаруживать за мной слежку. Питался эти дни я весьма скромно и жаждал лишь паблично их излова, но принадлежащие к интриге этой женщины лишь моего излома. Дни шли и шли они по-прежнему скучно. Я в тот момент текущего перед ожидаемым мной грядущим дня ждал лишь убийц, так, как только выйду прогуляться в моей безработице и голоде, как на меня также смотрят голодными глазами. Вокруг разврат и лишь стремление любого сбежать к любой иллюзии, преследуя цель быстрее разрушиться и убить с собой побольше, чтоб не одному. Я продолжал прогулку: из окна от избытка секса с мужчиной кричала воняющая съеденными плодами женщина, что все ебанутые и её такой сделали, но сильно материальным словом Богини. Я не сдержался и крикнул ей в ответ, больше надеясь на то, что мои преследователи испугаются на меня от неё переход этого проклятья: «Ты ебанутая, что вообще на детосъедение пошла!» — она заревела и перестала кричать, покинув балкон своей квартиры. Я продолжал гулять и мои ожидания оправдались: в этот раз знакомая мне женщина уже смотрела на меня с более большого расстояния и с опаской. Метод работает, но я понимал и теперь от того лишения. Было ли у меня так много, чтобы ради этих садистов я шёл на тяжёлое преступление? К тому же, они многое не подозревали о происходящем занимаясь одними и теми же делами, как при этом всём и я тонул в рутине. Женщина не подходила ко мне, но продолжала тихонько за мной следовать. Она презренно смотрела мне вслед, и я терпел с каждым шагом её дыхание мне в затылок даже с этого расстояния. В итоге я не удержался: «ты дура, что за мной следишь», — сказал я ей с неменьшим презрением. «А что ещё делать?» — в психе, словно психбольная кричала мне она. Я даже задумался о том, сколько в этот момент мужиков экстремистами истязаются, чтобы этим словом отвоевать их право обзываться на своих жён. Я понимал трагедию, если бы они были окончательно этого права лишены: хоть ничего не делай. «А зачем об этом спрашивать?», — продолжал я над ней с дистанции нашей будущей встречи глумиться заведомо, — «никто ничего не делает и тебе не нужно». Она покраснела от злости, но подойти ко мне ближе, чтобы ударить она не могла. Я ничего не делал точно также целых два дня, так как их группа продолжала отлов в нашем районе. Скука утомляла меня, но я держался вновь и вновь. Мне так хотелось сказать этой женщине, что опять под моим окном ждёт меня к ней на разговор не от любви: «Ты дура в общем, что ты не понимаешь, что любовь за деньги не купить», — они не верили даже в секс, как в прочем и я, но надеялся, что у них есть хотя бы эта слабость. Это было моей последней надеждой по тактике их заботы. Я думал, что делать дальше, но варианты были лишь в одиночку, так как убийства даже просто в ожидании от кого-то за это денег при предательстве в подлости потом за свершение стало нормой. Все прохожие мимо меня считали, что есть лишь их мечты, а кричащие от своей вони истерички на квартирах одни при жаждущих их смерть рейдерах лишь сказка на ночь ради адреналина. Это воспевание ультразвуком и специальными глушилками с микрофонов: «вонь от убитой просто сказка на ночь ради мужского адреналина». Я спал при этом как убитый, на это вообще не реагируя, так как всё и все рано или поздно будут изменены до разрушения и вопрос колебания, будет разрушенное вновь собрано из нового или, иссякнет в своём разрушении, чтобы всё делать заново? Поев утром макароны, я опять пошёл тем же маршрутом: бесполезные многим вещи в магазинах, только ради того, чтобы патоваться их наличием другому, суициды и вновь с балкона уже помытая от позора кричит истеричка: «дураки и дуры вы, что вы меня не берёте даже в бордель шлюхой!». На этот раз в этот день я даже понимал этот крик. Я так проникся выступлением. Я не мог понять лишь то, для чего мне в бордель шлюхой? Меня никак не могло настичь это просветление. Что-то при этом меня справно ело, иногда даже чавкать отлетая, но я уже не задавался на этот счёт лишними вопросами: главное, чтобы опять не умирающий облучился на ожог в вере, что я ему бессмертная душа. Вопрос был нерешаемый: делаешь что-то для людей – дурак для них; не делаешь что-то для людей – они с балкона орут, что все дураки. Если бы я только притом женщин не понимал… В этот день я вообще никого не понимал. Я не хотел их понимать после недоедания, а лишь тоже хотел есть. Через два дня их пата мне стало пофиг и начал есть одуванчики. Только я начал их есть, и они их начали косить на следующий день, чтобы я не ел. Чтобы просто я дальше не ел. Я смекнул, что их подначило что-то и съел несколько листьев с одного из недалеко растущих деревьев. Только я это сделал, и они смогли понять, что я тут хожу. Древние богини начали их смех ветрами, напугав кричащую, что я дурак, истеричку на её же балконе. Я смекнул, что у неё ко мне обзываться меньше рвение, чем у коварных древних обитателей, что ситуационно вынудили их есть. Я не знал, как их вообще спросить. Не знал, есть ли им до меня дело. Мне было плевать: я разогрел макароны и просто жадно их ел. Прямо с пряным укропом. Мне ничего не было уже нужно кроме любой жатвы, но не той, что даёт расчленение трупа женщины, а той, что даёт пикантное приготовление на огне макарон с укропчиком. Как я был счастлив, поев в отсутствии ублюдков, ждущих мой труп за окном на расстоянии моей прогулки. Под каким углом съесть эту вкусность? Сначала или перевернуть? Я съел все приготовленные на текущую порцию макароны от а до я и моя печаль и скука всё же сменилась радостью. Так я решил жить от начала и до конца, так как пришёл просто к практическому выводу, что без еды меня просто нет. Я ел и ел всё целиком, так как правда просто никого бы не было без еды. Из-за того, что я ел, объявитель долга нарушил этику мне объявленного долга и лишь крик той женщины в ночи достигал мой слух: «Сучий выродок!». Если бы меня ещё интересовали деньги на столько, на сколько они кричали в эту ночь от сожалений. Так или иначе, как всё после даже криков той истерички казалось скучно и бессмысленно вновь. Союз убийц по диверсии начинал распадаться, убеждаясь просто в неизбежности и невозможности получения там, где они ждали, им обещанного. Всех ломало по крови убитых. Даже меня захлёстывал этот голод по чужой боли, выражавшийся скукой, жаждой смерти, ломкой до ощущений, страшнее агонии колдуна. В ломке я вышел на улицу бледный и эта женщина ко мне не подходя смеялась в триумфе наслаждения именно тем, что мне больно и она скоро на моей смерти денег заработает. Мне на неё было плевать. Шаг за шагом я гулял и смотрел на небо, с которого словно падали мёртвые, ударяясь на землю. Эти бессмысленные убийства от слепоты продолжались под смех женщины, что стояла около дерева и ждала лишь труп, чтобы продать очередному убийце. Я не знал, как это остановить. Всё употребляется по идее в своём репертуаре возможного, а здесь перед моими глазами женщина употребляет труп, чтобы был второй труп из-за продажи этого. И их я понимал, что они это начав боятся жажду мучений одного даже у меня. Для чего они этот зомби-апокалипсис выставляют эпидемией? Это же безумие толп, но точно не настолько они все будут неизбежно монстрами, если остановились в убийстве. Деревья смеялись за её спиной мне, словно злые ведьмы и я совершенно не мог понимать эту жестокость. Я не знал вообще ничего и не мог просто знать. Я не знал даже, что такое знание. Я уже вообще не понимал, как я живой. Дошёл до дома я уже шатаясь. Меня влёк к себе паёк из макарон. Я поел, но тошнота мучила меня от воспоминаний этого плача мужчин, брошенных живыми после окончания военных действий вдали от городов из-за того, что они могли рассказать гражданским о том, как воевали. Брошенные там парни совершали суицид только ради того, чтобы получить возможность рассказать об этом в городах. Живым никто не добирался просто по факту моих даже встреч. Я не видел их, но просто о них знал, так как я не видел ни одного человека с войны. Их всех выставляли умершими на поле боя, но по факту генералы убивали всех, после чего совершали самоубийство. Часто генералов зацепляло трупное соединение и их умерший убивал от мести по его смерти. Всё им нужно противопоставление одного человека другому и разрушение обоих. Всегда по факту причина лишь в том, что их боль кому-то удовольствие, либо они просто боятся её в некоей мере, чтобы это пережить хотя бы как получается сейчас. Смерть жестока абсолютно ко всем, так как неизбежен момент поворота, что пощада уже просто навредит ещё сильнее, но от того, что и должно карать, а не от кого-то, кто хочет убивать для наслаждения болью от убийства. Та самая женщина с тремя спутниками ждала меня ночью, но я всё равно не пошёл на подначку. Так как они вечно не смогут там стоять, а днём не будут убивать из-за Солнечного света. «Или ты идёшь сюда, или мы тебя разорвём!» — кричала она мне с улицы, — «Выходи! Выходи!» Я ждал и время шло. Я ел, пил, пока есть и молчал дома. В итоге то, что я увидел довело меня до трясучки: мужчинам с ней было пофиг кого убить на следующую получку и они просто её при мне до восхода Солнца разорвали, показывая оторванную от туловища голову, освещённую сигнальной фарой автомобиля. Отдельные части тела они мне выслали под дверь в коробке с одним из своих, что ждал, когда я пойду из дома за едой. По времени прошла неделя. Убийца ждал меня под дверью измором, но как это всё обыденно. Как это всё надоело. «Как мне это всё надоело!» — кричала за дверью женщина в истерическом крике чем-то звеня на бегу. Убийца сбежал от истерички, что жила в моём подъезде. Он испытал неописуемый страх. Страх Знамения его будущих мучений до беспомощности гневного насилия его стихией, что живые видели лишь пыткой их до безумия от того, что иной грех принявший отравлял их плотью женской при мучении. Жестокость шипящих растений сеяла новое господство для осквернённых в их бремени. Ужас алчного отрока и архаичность триумфа вампира, что для него оборачивается мраком значения шелестящей листвы создающего новое рождение дерева. Я не знал о том, что происходящее вершит лишь то, что проистекает просто везде и любой даже самый малый шелест таит понимание пения самой жизни, но стремление остальных таило лишь мошенничество до башни фантома, что жаждал лишь соки женского величия. Ради чего? Шпионить за женской наивностью. Я сомневался, что они при этом все зло, понимая, что любой при некоем изменении в боли будет рвать от просто его впечатлений, осознания эгоизма и желания от всех остальных особей сожрать или просто бросить раненным едой хищнику. Я видел от кричащей в боли и агонии женщины эту синеву жажды крови, жажды расчленить в Вагину заживо любого, кто ей вкусен. Однако то, что я увидел дальше меня напугало ещё сильнее. Я шёл по аллее и увидел эту самую женщину. Две кубышки и печаль. Я не мог понять почему до момента, когда с расстояния три метра начали кричать прокажённые: «пиздец, блядь, да пиздец блядь, да пиздец блядь». Я думал, что они специально, но это оказалось гораздо ужаснее. Прокажённые продолжали кричать и ничего не исправляло этот кошмар, так как они за эти слова ждали денег от самой Судьбы. Изворачиваясь змеёй ради секса с очарованным в презрении молодая девушка тоже слегка опроказенная продолжала кричать громче их всех: «Пиздец! Пиздец! Пиздец!» Девушка с двумя кубышками встала и достала большой аппарат, включив. Пошёл ультразвук и двое прокажённых умерли при нас. Остальные сбежали. Я спросил бы её об аппарате, но она это сделала не случайно. Это при тормозить волну мной услышанную и устрашённого всё же увезти с согласием для них служить умершим вечным рабом на еблю. Полнота катастрофы и мне неведомого их падальщичества уже на живым под током имитируемых умершими. Съедение раненных толпой в вере, что поглощение распада возможно от тока и магнитного оборудования. Я понимал, что они хотят, однако я не посчитал, что у меня за естественное есть право на их убийство. Способов остановить себя у них при этом было много, но стихия просто ими не делало для них необходимое, намеренно их убивая так. Женщина тоже произнесла: «Блядь, ну сколько ты будешь артачиться! Ну рабство есть рабство! Покончи с собой!» — она лишь верила в их криминальную игру. Я же верил, что отдельное неизбежно сделано отдельным от отдельного, так как не видел, чтобы отрубленная рука вновь приросла к тому, частью чего она была. Я знал о них, как и знал, что их нападение даёт мне право выстоять, просто считая мне невзгодой самого опьянённого болью врага. Мне никто ничего не предлагал, кроме просто смерти, так как все они жаждали моё съедение прокажённым для их изуродования им в секс рабынь. Они сжирали всех и друг друга живьём, умершего геноцидом имитируя всё съевшим. Я тоже из-за этого менялся. Я видел эту правду их безумности и естественности легко. Боги убивали их мёртвым товарищем, так как в космосе он бы долго умирал, но на планете кое чревато очень долгим неминуемым мучением толп даже из-за одного человека. Мучения ещё хорошо, так как их отсутствие означает завершённость и переживать последствия придётся при стабильности даже ранения. Я задумался: «Может ли быть ранение стабильным?» Это колебание. Ранение и разрушение – это всегда едкое колебание, само по себе съевшее то, что сделало на планете. Исчезает ли разрушенное при этом колебании? Да, но исчезает от искушения стать вновь обилием, коим это всё было. Я не воевал с матерью за её стволовую клетку, так как понимал, что всё это заимствовано. Реальное всегда жалует заимствованное, но по ситуации созидает объекту и собственное. Снова крики из какого-то здания. Я не придавал этому значения. Шла измученная девушка тоже их явно замечающая, но просто при этом их игнорировала. На встречу этой девушке как раз шла женщина в трасс-корте и с двумя кубышками. Я не мог до того дня себе такое представить. Она опять достала этот аппарат с ультразвуком и направила на неё звуковую волну. Девушка с лицом печального шкафа достала телефон, настроила при ней частоту и направила более тонкую волну по силе у той магнитного аппарата, что она считала бесполезным. Она подходила к ней всё ближе и ближе, а та не могла двигаться от упора тонкой волны ультразвука из её телефона. Женщина с двумя кубышками побледнела, когда другая, мне не знакомая и непонятная стояла к ней в упор.
— Ты полагала всё так просто? – спросила её она, — если ты рассчитывала, что с моего телефона голый ультразвук, чтобы тебя манить по рабчине, то не обольщайся. Я знаю, что ты не можешь мне и ответить, так как у тебя нет попущения. Вот пока и молчи.
Она стояла полупарализованная и старалась просто дышать. Я тоже ощутил, что меня что-то подцепляет, но не знал, как увернуться.
— Она тебе нужна? – задала мне непонятная вопрос.
— Да, она мне нужна, — ответил я, чтобы просто её проучить.
— Забирай, — ответила она мне, отключив звук телефона, — когда решишь отпустить вот тебе фотография чему отпускать.
Она передала мне закрытый конверт и ушла при моём ей молчании. Я не мог в это поверить и взял под шкирку эту шлюху с двумя кубышками. Она не могла даже кричать или сопротивляться, так как её специально уже держало по ею услышанному звуку то, чему мне потом положено отпустить. Я решил, как раз взять с собой в качестве гаранта, что меня не тронут остальные ублюдки. Меня пьянило с ней спариваться по ловушке, но учитывая, что сделала та непонятная, я это учёл. Они продолжали ждать лишь от меня самоубийство или возможность меня убить на съедение. По факту их дела они лишь ходили и всё брезговали, наедаясь на очередной секс с любой женщиной и всё. Я следил за ними, чтобы убедиться в том, что они не готовят пока на меня прямое нападение. Тем не менее это продолжалось. Мужчины убивали по городу и мне хотелось убивать. Я умирал медленной смертью от презрения. Выходил на улицу с этой блядью, презирая и себя и эту блядь. По существу, моя жизнь уже с моей позиции была кончена, так как каждый день я не знал вообще ничего. У остальных же масса впечатлений скрывала лишь распятого счастливой толпой на впечатления в таинстве его или её смерти, где женщина считается толпе вкуснее и питательней. Эта блядь, меня пытаясь так им скормить, ходит со мной просто трофеем и деревья не отпустили её от меня. Кроме растений здесь в городе ничего не было, а даже на дела любого человека одна сплошная спекуляция с целью убить всех и быть величайшим просто неосознанно из-за того, что их всех долго подавляли в рабов. Я занимался лишь поиском хотя бы дела при своих словах и видел это постоянно и везде. Даже растения пели одни сплошные рапсодии, так как их естество пропитывали кровью умирающего за всех во имя наслаждения, имитируя это загрязнением окружающей среды. Адаптации людей уходили от них на смерть с каждым их развратом в сексе до озабоченного женским или мужским мясом вожделеющего беспомощного остатка разумной обезьяны. Я каждый день этого ада среди поющих кровью цветов в городе осуждал себя за то, что я не смог в каннибале увидеть страшное и абсолютное зло, но не смог ничего с собой поделать. Для меня мой трофей и был этим злом, холодно страдая от ломки, что растения под её наказанием не дают ей кого-нибудь кричащего с балконов, когда я с ней гулял увезти продать за грузовик товара. Я просто не знал, как с ними разговаривать, так как они все отвечали одно и тоже меня, просто не зная: «Ничего не нужно» или «отвали». Я даже знал в чём причина, но никому из них не говорил. Дни шли за днём и каждый день умирали убитыми за всех женщины и мужчины, что проявлялось лишь зацепленными их смерть в травле балдеющими от этого при сексе. Так или иначе их уже было не спасти мне, так как они сами выбрали этот путь. Я начал пытаться добывать хоть какие-то средства и предлагал товары, какие получилось достать податями, но они никому в целой упаковке не были нужны при том, что я и не бомж. Не только от меня, а вообще. Ходил я с этой женщиной и обошёл весь город, останавливаясь передохнуть в парках. Серые дома и центры убивать. Всё. Больше ничего здесь не оказалось. Я, достав деньги попытался купить товар и порекомендовать другим. Крик из окна. Они боялись, что у них купят весь товар, так как его не производят, а стабильного финансирования у них у всех нет. Это всё лежало изображать достаток у них чего-то, а не распространять какие-то культивации с полезностью. Люди покупали вещи, и они лежали у них с загнивающими продуктами. Им не хотелось даже есть в жажде смерти, но не от сытости, а если ещё проходил каннибализм и Солнце начинало вскармливать их. Мы шли дальше: с какого-то окна опять кричала умирающая далеко не от хохота женщина, так как толпа грабителей убивали её с квартиры этажом выше током по кислороду в концентрате.
— Ты дура, что повелась рабчить, — сказал я трофею.
Она молчала. Она шла с холодным лицом и её интересовала лишь возможность позвать товарищей, которые теперь не могли к ней подойти. Люди на квартирах, пока всё было хорошо, занимались лишь уборкой или ловлей озверевших. Больше никто ничего необычного не замечал, а обыденное им приелось до иногда самоубийств. Я ничему вокруг не соответствовал и ничего не понимал. Остальные точно также, но в их алчности они верили, что соответствуют и понимают всё. Они не видели барьер своей свободы, где только прослойку их соответствия источали некроманты и их не становилось вообще. Я не мог отпустить теперь и трофей: она стала замечать это вместе со мной, бледнея и молчала. Трофей не знала зачем существовала. Так мы по городу и ходили, смотрели и ничего не было, так как никто в итоге не знал для чего все эти в магазинах. Миг пользования и всё.
Следующий день с этой блядью без секса, так как секс – это её инструмент подставы. Я осуществил фантастику и нашёл еду: мы фанатично стругали любые растения, что щупали и пели на нас искушением секса. Шёпот патриарха щемил наши фетиши, так как он над нами издеваясь каялся нам в его сексе. Шарлатаны по этим дням скользили тактично, так что пыхтение штурмовых рейдеров обращалось тыквенным призом твердого азарта казино и борделей. Небеса казнили здесь пап за превышение жестокости функционала до параличей. Что всё это значит? Что значит даже эта буква к? Я от скуки постарался предположить, но понял, что щука больше знает, чем я – это мне был сразу мягкий намёк что меня будет есть за то, что я ел. Барьер бабой эфиром, чтобы опять вынудить меня фанатеть в 7 рабовладельческих ведомствах по этой блядской мрази и с ней уйти к её товарищам. Она выжидающе смотрела на меня, словно демон, знающий свою победу наперёд.
— Ты пиздец (перевод автором: умрёшь тяжёлой женской смертью от моей руки), понимаешь? – сказал я этой шлюхе, — что ты на меня так смотришь?
— Я сама убью тебя, — холодно мне ответила она, — не обольщайся, что я так беспомощна из-за той суки.
Сила наших слов в эту ночь дала о себе знать. В двери с криками стали ломиться голые женщины, но я не растерялся. Я взял укроп и начал с электроплитки выпаривать у входа, держа оружие перед дверью, а шлюха от укропа только присмирела. Не помогло. Звонок на телефон. Голые женщины за дверью затихли. Я взял трубку:
— Алло, — дал я звук.
— Тебе шлюхи! – ржал в трубку шкаф, — пользуйся и корми хорошо.
Мужчина бросил трубку, и я остался в очень неловкой ситуации. Я даже разобрался почти сразу, что с ними делать. Хоть это и проблема, зато теперь больше смогу еды, переработанной сварганить.
— Будете тут всё крушить? – спросил я голых там баб.
— Да, — ответила одна из них.
Я не стал открывать. Сказавшую да уже рвали на мясо и позвонил в полицию. Они приехали и за дверью стало разноситься: «Пиздец, блядь!» — много и много раз. Блядь в моей квартире тряслась, что я её выставлю к ним, но я напротив дал ей плед спать крепко и тихо. Что происходило мне было даже не интересно, так как я наоборот был рад, что не я кричу вместо них такие скверные слова. Все продолжали сидеть с их товаром ещё несколько прошедших дней: никому ничего не было нужно, и никто ничего не хотел делать. Они отмывали, как всегда, деньги купить ещё новый товар, чтобы дальше с ним так и сидеть. Она шутила надо мной, а я злобствовал. Дни шли, и мы лишь созерцали жадность остальных. Мы стали собирать растения и растить их, есть, как и где можем. Никому ничего не было нужно: ни денег, ни финансирования не было. Добычи и снабжения не было, так как все всё решили сразу отвозить в Татарию или Москву просто ради большой им взятки, имитируя в Уфе крупного переработчика. Моск4ва не могла отказать им. Дни шли и люди кричали на квартирах от эволюции в Дракулу. Прошло ещё несколько дней. Мы прогуливались с трофеем и меня, пробегая мимо укусила шлюха без одежды. Кино, Выстрел.
— Шеф, — сказал эта самая блядь с её типичной причёской рядом с моим увядающим трупом, — Гапуц Урал Иннокентьевич вам актуализировал?
— Щас! – возмутился он, — Серебряков! Фанатично и мягко.
Он поднял укушенное тело целым. Конец шока и егоз. Тёмное помещение, а Зрение моё цело: Щупаю, гадаю и умираю вновь. Феминизм голоса той самой удостоил меня холода моего грядущего Владычества. Мальчик ДЛЯ Человека Смерть. Феминистка эгоистично выгибалась мне.
– Что это за место? – спросил я.
— ЗАО Чадо, — ржала женщина, — щит мне, а тебе здесь ров твоих будущих рождений и фантазий.
Я красный от злости, но прикованный к чему чем-то в темноте хотел лишь ей сжать Вагинальные Моменты. Прошёл Эпос 9 Звёзд. Ужас этой секс-Фиксы Злил. Архаична красотой Хризантемы, Юнна, Шёлкова, сексуальна, но Феминистка. Истинная Эволюция Шалавы. А красива! Я молчал и хотел лишь Храм с гробами Юности при Шёпоте Фантомом новой ЭрЫ, Зевса и шута.
— Ну? – ждала она от меня присягу, — такс, фрак щенку или дальше наш эпос?
— Красоту, — сказал я беспрекословно.
— Жить хочешь? – прокричал из соседней комнаты шкаф, что меня вырубил, — а я старик, почти труп.
— Каприз, — признался я ему, словно увиливая к ничему вообще.
8 часов. Чехов, Дядя Ваня. Распятие опять бабы, словно 28 января 1626 года. «С правой стороны удалось прервать распространение пожара; а влево он распространялся все шире, захватывая уже десятый двор». М. Горький.
В городе у нас всех ломало от убийств, что происходили более зверски и быстро где-то дальше…