Майнинг-паж (Глава 4)

Никто ничего не делывал с этим вопросом пропажи женщин в нашем городе. Все просто боялись даже ожидать завтрашний день, веруя в судьбу и удачу. Героев не было, но многих продолжали садить на героин. Итак — я еду учиться в Казанский университет, не менее этого. Паи на обучение в аграрном университете с неизвестной участью моего бравого дела у меня пока было достаточно в этот сумрачный день среди запаха женской крови и криков сквозь стены бетонных домов. Дни шли за днями и лишь женоубийство при этом в общей слабости давало хоть какое-то отвлечение шоком от этого ада. Я достаточно силён всю мою жизнь, но меня многие из этих трусливых пищалок доставали тем, чтобы я для них убил просто всех, кто ещё в этих условиях ползает. Я любил проводить дни отвлекаясь от этого балагана убийств, выращивая всё, что растёт по моей основной профессии. Однообразие действий горожан давила на меня, словно темнота, а боль их и ломка настигали часто невезучего, как верная смерть. Туристов за долги с визгом отправляли паком под пай в другие страны, крича молитвами во имя их здравия там: «Господь!» Не постигшие это достижение верили в любовь и при каждом крахе от мужчин или партнёрш кричали: «Блядь!», а разговаривая о делах: «Вообще, короче, пиздец!» Это означало, что они не могут осознать своих дел от вони плоти мёртвых женщин в этом городе – мешают. Пожаловаться они никак не могли – нет другого координирования устрашением на определённых зонах построений обиталищ. «Я должен был быть шкаф!» — вопияли умершие от недостатка силой сопротивления убийцам. Сожаления обращались ещё живым страшными, неутомимыми чудовищами, что вновь жаждали женской крови во имя их и только их мести за все эти мучения в надежде хотя бы на то, что их не будет мучить чья-то перед ними победа. Не настоящая победа, когда ты идёшь по беде один, а не вдвоём, а лишь та, что скрывает игру на боли умирающих в удовольствии, что по существу тоже жажда облегчить боли от сорванных яблок.

Пал (Примечание автора: пал – это ловля рыбы через телевидение) продолжали до воняющих гробниц без похорон. И я этим занимался, так как мне больше просто остальные не попускали иной вид моей общественной деятельности. Я сначала и не учитывал, что это был далеко не мой прямо выбор, так как отдыхал от этого в предоставленном мне саду. Я одинокий человек и часто даже не подозревал как именно люди устремляются знакомиться. У меня всё получалось просто не специально. Я знал о том, что на мысль нас что-то вдохновляет и у меня на сегодняшний день достаточно много товарищей. Помыслы даже ступить на порог аграрного университета впарил мне Родион Средневековый – тоже толстый и вонючий мужлан – его обособляла тоска остатков памяти о мёртвой жене. Это однообразие деньков и пива: «Блядь!» — кричал я часто в тоске здесь, — «Как я заебался это дерьмо разгребать нескончаемое!» Так и пролетали мои дни, словно в мясорубке конвейера. Каждодневная игра в пан или пропал от которой я отдыхаю лишь в саду. Крики с соседних участков истеричек: «Психбольная!» — в основном от их боли после секса. Никаких интриг, ничего. Один сплошной такой же купленный теневой театр развращённости в престижании, чтобы найти нового донора на поставки продуктов в регион. Крики горожан около каждого гаража: «У тебя проблемы с башкой!» — при чём при этих разговорах, они имеют ввиду политиков и главарей местных городских банд. «Да блядь!» — убегал кто-то в жуткой спешке, чтобы не быть здесь последний раз от кого-то более сильного. Это всё уже не интриговало меня. Паны вообще отвлекаются на любой повод городского издевательства, чтобы сбежать от местных реалий. Их поверг в шок безмятежности драфтинг местного производителя. Драфтинг – это замещение переработки растений машинными аппаратами при потреблении в составе продуктов Пралидоксима под регистрацией его консервантом Е-116, если он не очищен до клишируемого стандарта. «Пралидоксим — Реактиватор фермента ацетилхолинэстеразы, антидот фосфорорганических соединений. Обычно используется в виде хлорида или иодида». Я ходил, заряженный этой тростниковой призмой и просто стебался над каждой встречной шлюхой в тот день: «Откуда у тебя эта призма?» — спросила меня одна из них. Я ничего не стал отвечать и просто сначала сделал ей предупреждение: «Слушай, Адиль, вот ты хотела, чтобы я тебя порешил, и ты добилась этого, но я в упадке и пока удручён от чего не смогу это пока сделать!» — отшил я её с её вопросами и побрёл дальше. Миллионы горожан на встречу и все под этой дрянью. Сегодня помнят вчера, а завтра прошлый вторник опять их настоящее и даже не XVII века, а вообще неведомой эпохи. К вечеру эта самая Адиля пришла ещё и со своим мужланом. Начала меня шантажировать, что всем расскажет, что я занимаюсь сексом в борделях. Это в условиях, когда люди от машин задыхаются. Парнишка с ней поддакивает и стесняется.
— Не стесняйся! – советую я ему, — всё мне скажи. Я всё пойму.
Они говорили мне много. Говорили столько, что вышел мой сосед по лестничной клетке. Сосед мой по реакции как патрульный – ничего не пропустит. Квартирка у него скудная почти на чердаке, как и у меня; мы часто вместе играем в шахматы, пьём пиво и читаем, коротая вместе эти тяжкие дни с тех пор, как мы познакомились. Мы уже вдвоём два часа слушали их рассказ о тяжбе из-за нас и вскоре Старожилов Витька, который был с этой Адилей, начал убеждать меня, что я обладаю «серьёзными талантами и политическим влиянием».
— Слушай, она тебя решила уничтожить за это что ли? – спросил меня, побледнев, сосед, намекая, что они планируют майнинг.
— Регила? – уточнил я у Адили.
— Ну и что ты болтаешь? – спросила она меня, изображая наивность.
— Что ты вот пишешь? – смеялся я, показывая ей документ, которым она мне тучнела, — Ты вообще стебёшь всех нас, по-моему, намекая в договоре на Майнинг-фермы.
— А как мне ещё использовать мне слитое Генетическое оборудование? – растерянно спросила меня Адиля, изображая мне закадычного друга, — Генератор гармонической волны стоит… Волновой индуктор…
Я позеленел от увиденной мной тупости. Все ПАО бы могли сорваться на гармонической спонтанке от её следующей фразы:
— Вы созданы природой для служения нашим экспериментам, — говорила она, красиво встряхивая гривой длинных волос.
Я не знал, что делать… Решил искать местный, так сказать, пап на этот пиздец. Отправился рыскать на завтрашний день. Никто кроме местных РАН НИЦ сделать такое не мог при всём на тот момент о том незнании. Трупами убивали женщин на квартирах явно держатели борделей и счастливейшие земли. Явь, эта явь тогда мне говорила всей этой обыденностью дней остальных, бегущих в оптимизм от «ещё проблем», что я к тому же прав. Я не знал, что начал шататься от ужаса и побледнел. Я перед учёными кролик, что бегает по ими построенному лабиринту грёз. Меня уже ждал тот самый парень, что был с Адили. Он так старательно мне вновь доказывал: мне следует пойти именно к тем, кого я подозреваю и предстать своими дарами Господними. Я хотел его игнорировать, но вокруг всё было пропитано незнакомыми мне парами, от которых я ощущал это незнание в удушении незнакомым вокруг. Он жаждал меня подловить в этот момент на слабости, но я не сдался, поняв, что поиски заняли меньше времени, чем я рассчитывал. Учёные там были охвачены азартом завернуть интригу от радости помолодев, что их загадку сфинкса, покрывшуюся новыми видами растений кто-то смог понять. Они, ожидая от меня подати, уже пасовали паспорта. Разумеется, была потревожена тень всего местного правительства. Я мог поднять бунт против них. Адиля позвонила спонтанно, говоря, что она уезжает завтра в соседний посёлок и пока будет жить там, чтобы осень и зимой обучиться каким-то курсам менеджмента, сдать итоговые экзамены, что настигало и меня в аграрном университете, а иначе я останусь ещё и без стипендии и лет через пять буду не агрономом, не геологом, а минеральным материалом РАН НИЦ. В итоге я сдал достаточно просто, так как мой профессор не был ко мне слишком строг, но, как и я, в доброе сердце по текущим временам он пока не верил.
Сдав свои экзамены, мой сосед тоже уехал, а недели через две, и я отправился вслед за ним, так как подозревал его в соучастии.
Я поехал к моей бабушке, которая ещё была жива, но жуть охватывала меня рядом с ней от того, что я видел эти женские смерти и слышал их пронзительный крик при мучениях иногда даже от гниения, что вгоняло меня в трагическое отчаяние. С бабушкой у меня получился полный пат, где я словно пешка против вражеской ладьи.
Провожая меня обратно в город, бабушка советовала, дабы мне не сгинут там:
— Анкор — ты паж перед людьми, поэтому и сердишься на них, зато дисциплинирован и навязчив теперь! Глупость — от деда твоего твоя, а пить пиво ты тоже продолжишь как дед? Убивал, грабил, но в дураки и не приняли, так как горечь после его смерти вызывала у врагов его слёзы. Внук — не смей не вспомнить правило наслаждения пау (полициклический углеводород): не бог людей судит, это — черту лестно! Прощай, ну…
Действительно, многие так уже и рассуждали. Что ещё нужно? Пау и секс.
После, потирая от смуглых, постаревших щек обильные слезы, бабушка произнесла:
— Пока не афишируй, что приезжал, а то и не увидимся больше, зайдешь мальчишка, уголовник, к неизвестности, а я — умру…
Паф! Раздавались ко мне выстрелы в дороге, только на много метров я отъехал от моей бабки так редко её видя и в этот момент невзначай меня пронзает боль и чувствами и просто по факту на столько, что я уверовал в моё будущее и долгое одиночество, так как всякого человека ко мне ближнего и плотно меня знающего я начинал уже сразу знать мне убийцей. Кто по мне стрелял я просто побоялся догадаться.
Когда я стоял на корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани, пах болел от пули; кормовой занимался одной рукою каким-то извращением, а другой — грудой соломы и льна — протирает свои пятки от мозолей, вскидывая голубые глаза, полные сияния неистребимой любви к любому живому человеку.
Пац Амирам Хамидов И я вот в полутатарском городе снова этом, в тесной квартирке многоэтажного дома. Многоэтажный храм на последней опоре торчал на пригорке с достаточно двояким будущим, а по полноте неширокой, жаждущей ремонт улицы, правая стена дома выходила на электросиловую, на клумбах густо разрослись сорные травы; в зарослях ежелистника, одуванчика и конского щавеля, в кустах бузины возвышались оставленные остальными жильцами заначки, под фундаментом — обширный подвал, а в нем жили и умирали бездомные узники. Те, кто был приговорён на качество пашами местными жителями. Почему-то этот подвал мне запомнился даже сильнее, чем сотни местных квартир с кричащими умирающими женщинами, как один их майнинг-капканов. Очень памятен мне этот нюанс охоты на людей.
Пац — отец и дочь с сыном — поживали на нищенскую пенсию. Покупали часто пащ (пластификатор анилиновый щелочной), чтобы найти шанс заработать с принятием в секции культиваторов. В чём вот смысл это делать? Первые не уступят научившимся у них по их действующему порядку, чтобы распределить стабильность общего дела, вторые же зажмут первых при уступках уже на смерть. Такие дни я увидал, тоже купив себе пащ попробовать культивировать.
С какой стороны не посмотри, а под запах крови мёртвых женщин моё сердце наполнялось лишь трагической печалью, словно это тоже «маленькая серая вдова» (Примечание автора: оборот М. Горького «Мои университеты» и многих других писателей); придя с торга билетами я купил путь в Паэ и, разложив покупки на столе кухни, решал, что мне делать дальше там. Думал я долго, а пришло лишь понимание, что я решаю трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого беспощадно убитого мяса достаточное количество хорошей и сильной пары для трех здоровых парней, не считая себя женатым? Эммануэ́ль Паю́ играл на флейте, воскрешая минимум память о людях вдохновением.
Снова приехала качать права Адиля. «Была она молчалива; в ее серых глазах застыло безнадежное, кроткое упрямство лошади, изработавшей все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает — не вывезу, — а все-таки везет!» (Примечание автора: оборот М. Горького «Мои университеты») Дурочка Адиля, что превратила её «ты» в труп, утопленный по течению реки Пая.
Дни стояли дамбой для меня, Перетекая в один сплошной штамп производства на майнинг «ангелами». Это было в первый день, когда она у меня пряталась. Второй день был облавой, хоть режь на витамины щук, что деградировали к смерти их в Фасовке этого поганого «я», но очень радостно пели песни священной тоски пафоса. Наша логика прочна на эту страшную букву «я». Мы уехали и по пути ни одной достопримечательности кроме растений и здания фирмы с табличкой «ПАНВ» (полиакрилонитрильное волокно). Воина По мне при аналоге со мной вопросительницы па бычьего не видели, но могли доставать домогательством с большой радостью и софизмом. Дня через три после моего приезда, утром, когда попутчики еще спали, а я помогал Адиле в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила меня:
— Творчески мы и фантомом!
— Вы зачем вообще это здесь сделали?
— Мечеть с щеглами плачь гордыни нам явили, — поэтично объяснила Адиля её обстоятельства, — «А теперь наша радость поет».
— Я ушёл, — попрощался я, пока безопасно.
— Куда? – уточнила Алиля.
— Учиться, в университет.
Я уехал, но, когда мои фантазии иссякли я ощутил неумолимую панику. С этой паникой я ничего не мог сделать и просто ехал дальше. В транспорт забрела попутчица. «Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба, она порезала ножом палец себе и, высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив, сказала:
— О, черт…»
Я неуверенно ощутил это дежавю, мягко меня выставляющее архиереем в насмешке моего грядущего конца. Стоял Лаунж-бар, но страшусь, что опишу правильно. Зашёл бы, но щека моя жевана. Кто рапа мне трёт мне уже не было и видно. Щебет птиц, фырканье уличных котов. Тривиально и пьяно. Фыркал мне за столом кафе и Свердлов-Лебедев, твёрдо и змеино помогая мне понять мои минуты сожалений. Без женщины через три часа я наше взаимное зловоние никак уже не представлял. Пришли к шовинистам, но меня лишь пиром и хмелем, отлучая от яви их взаимной кротости и акра. Меня отправили чистить картофель, чтобы отработать часть суммы еды в этом кафе. Игра в 9-ки. Я порезал палец и кровь капнула в чай. Женщины достали шприц и что-то мне к тому же вкатили.
«Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня:
— Вы хорошо умеете чистить картофель».
Дрожжи пивные с серой – цвет серый, а в белом халате врач-Кумач. Вместе с ним мы ушли из кафе.
— А вы хоть лечить умеете? – с интересом под содержимым шприца спросил его я.
— Ну, еще бы не уметь!
И я начал рассказывать одной из женщин о моей службе на партии. Она спросила:
— Вы думаете — этого достаточно, чтоб поступить в университет?
— Я думаю да, — уверенно в надменности ответил я, даже забыв об этом ужасе.
«В ту пору я плохо понимал юмор. Я отнесся к ее вопросу серьезно и рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною должны открыться двери храма науки».
Песня серого неба среди вдыхающих серость горожан позволяла скучать о Волге, о пляже, о заработной плате каждый день.
Она вздохнула:
— Ах, Анкор, Анкор…
Мы дошли до крафтового паба Тор Нор. Пили много до начала рассвета. Меня отчитавший Свердлов-Лебедев куда-то пропал. Я его искал три часа, а он в эту минуту вошел в кухню мыться, заспанный, взлохмаченный и, как всегда, веселый.
Под шумок я уехал к матери на фоне белого рассвета. Шотландский паб «Great Britain Pound» был в глухой деревне для меня недосягаем.
— Мама, хорошо бы пельмени сделать!
Она поспешила. Сейчас я был один и мечтал о результате её готовки пол часа. Интернета не было здесь. Терпения мне соберёт ли нечто для меня неведомое? «Он так и сопьётся, и ничего не добьётся» — доносилось нагло с кухни. «Ей жить надоело что ли?» — подумал я.
— Ты идёшь с едой? – крикнул я.
— Да, хорошо, — согласилась мать.
При отрицании правды мать служит противопоставлению однородному до такой степени всякая, что членов партийного предложения илом и положит. «Желая блеснуть знанием кулинарного искусства, я сказал, что для пельменей мясо — плохо, да и мало его».
Много предложений так, но мало дела иного. Я забывался относительно наркодиллеров от страха, зная, что один. Из союзных я никого не нашёл. Жизнь кипела лишь алчностью ожиданий завтра каждый день, а однородных идеей захлёстывала охота за одним.
Тут Азиза Рамилевна «рассердилась и произнесла по моему адресу несколько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти вверх».
Нет союзников в моих вопросах мне и нет членов по партии, идее и трудам. Ничего я не могу ни для кого сделать: или одно из предложений партнёрам исключается другим, или соответствует по значению союзным товарищам, но у них нет денег и средств. Мать это понимала. Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Родион, подмигнув мне, объяснил ее поведение словами:
— Не в духе…
«Бывало грустно им, а скучно не бывало». (И. Крылов, Два Голубя). Женщин продолжали убивать. Информатор «уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще нервнее мужчин, таково свойство их природы, это неоспоримо доказано одним солидным ученым, кажется — швейцарцем». Оживая от пьянок, я не мог щадить…, я фыркал в затылок вождям, шаманя пивными ячменями. Щетина атомарно правильна, но момент неряшества мой вяло уходил следующему человеку, что в алчном позитиве явно с большей вероятностью зевал. Их таящая релевантность без лучей выгари из хмеля шипела тщательностью щас и только щас. Я порол всякую фигню ещё два дня хмельных. «Джон Стюарт Милль, англичанин, тоже говорил кое-что по этому поводу». Мой вопрос решил в итоге эпор ингисис (паук). Главный мой издеватель потихоньку забывал обо мне, и паучок изъявлял явь словом абстрактным часто сразу на завтра. Родиону Средневековому «очень нравилось учить меня, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего невозможно жить». «Я слушал его жадно, затем Фуко, Ларошфуко и Ларошжаклен сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил голову: Лавуазье — Дюмурье, или — наоборот?» Дни шли. Я понимал, что Родион явно имеет к наркодиллерам прямое отношение. 2-ва щебета. «Славный юноша искренне желал «сделать меня человеком», он уверенно обещал мне это, но — у него не было времени и всех остальных условий для того, чтоб серьезно заняться мною». Проше говоря, Родион меня пытался просто избавить от приятного искушения моим физическим телом и оздоровлял меня смятением, словно щенка жадного по широте. Дружба с ним, и я 09 в его геройстве для майнинга. «Женись», — говорил я ему, а он женопоклонствовал и продолжал. 0-ль! Я полный ноль и идиот, о чём он мне и говорил. «Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким напряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство, еще менее чувствовал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист», а щупать попы тварям и унижать он злобно продолжал, пугаясь упрекающих, как щупалец осьминога. «А мне уже давно и тонко были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел изворотливость женщины, принужденной ежедневно обманывать желудки своих детей и кормить приблудного парня неприятной наружности, дурных манер». Часы садов моих тоже проистекали потрясающе: жгли сливу и петрушку даже не один раз, а три, чтобы жуки щитик радостно сгибали, а моя мама радовалась, словно Яга. Я отвлекался, я забывался от этого ужаса и отдыхал. «Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне». Писк – шорох, рык и глухой звук, пронизывающих разбоем и чем-то спёкшимся. Щёкот и движение чего-то, что шепчет мне: «помоги товарищу!» — глухие удары о пол и я спать, — я закрылся в тёмном погребе и оттуда боялся выйти всю ночь. Щемила малость тлен, на нас зловонье щупов распустив. Я пересилил накатывающий ужас и побрёл по шелесту от человеческих сопений и метений. Ничего не получалось. Публики, членства и мразотворение. Спирты, да спириты преследовали меня подходящей им на жилы. Змеёй она ползла за мной на большой скорости, а я от неё на тоже достаточно быстрой. Если бы она хотя бы понимала, что приоритет её власти над всем живым всего лишь любовь, выраженная ей нашей планетой, меня щукой жаждая извести с естества к сексуальному пьянству в качестве еды её попутчикам – у 8-рых преследователей в наивности ожидания казни очередной опьянённой изнасилованием по йоге начались боли и их осталось уже 6-ро. У них не было даже целей, а только путь в 8-й портал фреона. Наивная жизнь и юность явью алчного покорения ежей покрывалась лишь останками гнили в жажде забрать у другой отдельно от них рождённой особи всё, чем она была. Некротические выделения шли из их половых органов при вере, что убитый геноцидом толпой человек – это их старость. Монстры эры человеческого разрушения в облике охотников на мягкотелом Фрице. Эпицентр церебрального рака использовал пащ 9-Й ступени культивации агрессивности вещества. Фрегат Щук Цокал юностью бесцельно. Каракатица подошла ко мне, но я совершил женоубийство. Радость удушила меня почти сразу. Я думал умру, но умер, веря, что за меня опять какой-то жид дворянским помещиком мрака фантазий Целеустремлённых. «Фух!» — ехидно вздохнул я, говоря искренне лишь про уверение Змеёй, что в Эфире на йоге целилась в меня и навигировала преследователей. Росли деревья, и никто до конца сам и не знал зачем они нужны. Все не знали зачем и что кому нужно. 50 женщин стояли и ждали меня, но далеко не для секса. ЙОД-268 и естественный женский крик обусловил мне Тактику Идиота, что жаждал Отравить Жизнь для его пьянства. Прошло ещё несколько дней и этот Кошмар забвений женщин на смерть продолжался всюду, включая и нашу многоэтажку. «Я начал искать какой-либо работы». Женская Наивность продолжала заканчиваться гнилью и вонью. Я начал выходить из колеи, когда меня гнилью конкурентки пыталась приворожить В Заклание Какая-то при детях пожилая дама, так как для естественного со мной брака была уже стара, а одна в Любви не могла Епархаично найти смерть. Работы не было. Даже произведённое на заводах никому уже не было нужно. Работающими хотели сразу готовые стабилизации, но их отшивали очень мягко. «С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду — отсиживался на пустыре, в подвале». (М. Горький «Мои университеты» — 30.06.2022 и у нас в Уфе так живём) Истина открылась мне на следующий день: Балдел женоубийца от устрашения Дьяволом, но Царица света небесами спросила его: «Ужас передо мной! Как тебя теперь делать?» — Кошмар настиг с ним и меня. Жиры его начали вылезать из него червями, так как вместо от женщины нового человека он верил лишь в конкуренцию для Радости от убийства Эволюции. Верующие в твёрдость истории ошибались – Фантомом стабильное тоже пребывает в колебании. Я атомарно соединил ОТ Хорошего и стабильного к Щемящему, но был Озадачен: Я ли это сделал? Что ЗА Тьма Щенком меня Божила, Формируя Всё вокруг? АЖЕ МИФ (Министерство Финансов) Поможет Целым мне узнать? Там, обоняя запах трупов женщин и маленьких девочек, под шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет — фантазия и что я поступил бы умнее, уехав в любой другой город. Этот геноцид от предрассудка о женоубийстве царил уже везде. Я до этого не задумывался, что иногда сохранить способность ходить важнее, чем доказывать превосходство умом. Умерший женоубийца сделал многим жестокое проклятье, которое я продолжал наблюдать. Женщины гнили до смерти выдавливая свою кровь от страха, что их убьют изнасилованием. Рождение Ужаса было уже миновано этим насилием и дальше только смерть и переживание потерь при ломке от выгоды, как выемки из убитой плоти верой себе года. «А уж я видел себя седобородым волшебником, который нашел способ выращивать хлебные зерна объемом в яблоко, картофель по пуду весом и вообще успел придумать немало благодеяний: для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не только мне одному».
Я уже на тот момент научился Лебезить Хорошо и зверствовать по Цели. «Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подвигах». Однако Фантастика фантастикой, а как всё это обернётся обстоятельством? Рюмка одна — 9 смертей Фантомами. Как жаль при всей Радости и работе. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих было много, — я все более изощрялся в мечтаниях. Любовь для меня была всегда лишь мишурой. Шипение разлагающегося женского мяса было слышно сквозь ветра вокруг. Люди снова пили пиво, водку и змиели от тающего хобота их грёз. Зыбкость при властях хорошим не закончилась просто по естественным причинам. Смысл любой деятельности у местных жителей терялся от нарушения хода поколениальности ввиду объявлений конкуренции на взаимные смерти с предпочтением на деле суицида сексом с любым или одним, так как иное дело нелюбовь вечная. Нравы падали пропорционально на 9-е колено до радости высечения казнённого господством юности, словно змеиные нарушения переходили в шов кабзириленого (Примечание автора: не стану и объяснять намеренно значение этого слова, так как практикуют постоянно…) влечения, но по этике имитаций умершими естества их воскресенья. Любовь оканчивалась алчными казнями и некромантией до 9-х колен пропорционально истериям в конкуренции. Молодые кудрявые парни с длинными чёлками тоже отмечались на убийство вместо женщин на обряды власти на земле. Я шёл искать женоубийц, так как не мог уже с ними здесь быть. Мне было интересно по какой причине у них эта зависимость. Преследование господа не заставило меня и подождать. Пятеро подошли ко мне достаточно робко: все юные и юркие от воззрения к щемящим храмовые власти вопросам, но не зная, что это их вопросы. «Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя».
— Спасибо большое, что ты нам не оказал сопротивление и пьёшь пиво по расписанию, — смеялись они передо мной, надеясь напасть.
— Раньше парами, а теперь по пятеро Апостолов, — подчеркнул я им, преисполненный к ним ненавистью.
Они слабо пытались все разом меня бить, но я просто схватил одного за лоб и ударил его головой голову второго. Не разделял я ебанутые позиции о потустороннем, а их «я» мне было при этом ведомо моим будущим ужасом моего унижения скверной земной. Пока шла драка с одним их оставшихся трёх я даже разболтался. Его фамилия была Сонькин и по общению он придерживался старинных обычаев не из суеверия, а по привычке. Шёпот – это просто наш с ним в этот миг разговор. Фамилия второго была Овсяников – по его общению в Москве он бы долго не прожил неразрушенным. Втроём мы пошли по искосой тропе среди для нас уже несуществующих кустов – фамилия третьего Тургенев, но он лишь молчал. Все в этом городе известные и с одной причиной дальше убивать. Овсяников оказался по местоположению одной из его квартир мне Однодворец. Нас уже было четверо, а вопрос как дальше быть оставался для всех нас нерешённым; что-то нам неведомое погнало нас вновь гулять в забвении, искушая вновь убить. Хотелось лишь пиво. Я с ними и бежал от меня ищущих работодателей, которые мне уже отправили на телефон два предложения, второе из которых выражает несоответствие тому, что выражено в принципе существованием любой формы жизни. Мы снова шли короткими аллеями, так как транспорт они бы перехватили и у нас было два варианта: в первом, мы должны были просто с ними согласиться и убивать на квартирах доведённых до шока женщин, а во второй вариант вообще суицид и противоречит ожидаемому, но перспектива обещана огромная. Хотя, какая им разница что предъявлять отработкой должному с точки зрения говорящего в господстве? Мы продолжали шествие короткими неровными, словно ветки шиповника аллеями. «Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде». (М. Горький. «Мои университеты»)
Нас морили голодом в шантаже убивать доведённых до шока женщин в тактическом оккупировании. Людей и население уничтожала стихия униженными друг другом в конкуренции. Это наступало постепенно, словно старость и они намеренно покорить стихию в алчности поколения съеденного сексом им в собственность, а не рождаться не отступали с огнивом сражаясь. Чтобы не голодать, я ходил на троллейбусные вахты, к местным бюрократам, где легко можно было заработать пятнадцать-двадцать тысяч рублей. Жизнь при этом кипела лишь смертью. Я надеялся на этот жданный день счастья, но он никак и для меня не наступал. Этот день счастья был упущен ещё до меня жестоким убийством родственного мне и месть была здесь излишней. Шабашки спасали меня, а официальный труд и подавно: «там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные угли, — каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений. Там предо мною вихрем кружились люди оголенно жадные, люди грубых инстинктов, — мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо, враждебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе». Я понимал, что на этих работах получил отравление, однако я не сдался смерти. «Все, что я непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду». Естественно при тяжёлом труде не без женщин. Я пытался стать любимцем местной Айлин Третовне Барт – при общении с ней я воплотил огромное число бульварных газет, прочитанных мною, что ещё более воспалили мои симпатии к этой едкой среде. Была на этих землях и местная хозяйка Айнагуль Митейная Ренатовна. За неделю еще с ней, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
— Как ваше самочувствие? – уточняла она с любопытством.
— При чём моё самочувствие здесь? – уточнил у неё я, — я лишь читаю на досуге Достоевского «Преступление и наказание».
— Для чего? – уточнила она.
— Иногда для самого Солнца! – мечтательно ответил ей я.
— На меня планируют расправу, — начала она о деле.
— Ну и сума ты, — пронесло меня, — решай сама с твоими убийцами вопрос, так как ты мне за всё это время лишь конфликты устраивала.
Я ушёл. Снова работа и бешенство на улицах, пока мне не видно. Как обычно между кондукторшами разговоры по Чехову:
— «Учится девочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета бог знает как». (Чехов, Скучная история)
Профессиональный вор армянин, бывший ученик учительского института, жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне:
— «Что ты, как девушка, ежишься, али честь потерять боязно? Девке честь — все ее достояние, а тебе — только хомут. Честен бык, так он — сеном сыт!»
Рыженький, бритый, точно актер, ловкими, мягкими движениями маленького тела армянин напоминал котенка. «Он относился ко мне учительно, покровительственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья». Только я на работе хотел отдохнуть и опять среди пассажиров крик с кондукторами за неуплату. База и снова армянин смотрит на меня, желая поговорить, но не может это сделать. «Очень умный, он прочитал немало хороших книг, более всех ему нравился «Граф Монте-Кристо»».
— «В этой книге есть и цель и сердце, — говорил он«. (М. Горький «Мои университеты»)
Чёрные облака пронеслись двумя змеями. Разрушение уничтожением становилось чем-то большим и сильным, но скудным немного в разнообразии, так как составляло что-то целое вместе. Мимо пробежала чёрная крыса. Армянин со мной попивал кофеёк. Дело к лету, а ветра все жестче. Искали мы женщин уже вместе и нас было пятеро. Никто не открывал дверь, так как до нас приходили убийцы, имитируя, что они лишь забрать у них всё имущество. Нам открыли, и мы в некоем опьянении впятером расчленили пожилую женщину. Армянин насиловал останки: «Любил женщин и рассказывал о них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал внимательно, чувствуя их красоту». (М. Горький «Мои университеты»)
Больше мы не работали, так как мы сознательно начали этот суицид женоубийством. Квартира за квартирой наполнялась запахом крови разрезанных нами, и я тоже испытывал ощущение, что с каждой убитой покорил изменениями этот мир.
— «Баба, баба! — выпевал он, и желтая кожа его лица разгоралась румянцем, темные глаза сияли восхищением. — Ради бабы я — на все пойду. Для нее, как для черта, — нет греха! Живи влюблен, лучше этого ничего не придумано!» (М. Горький «Мои университеты»)
Его слова приглушали женский крик очередной. На этот раз он заживо срезал ей кожу и выворачивал мышцы наружу. Стояла вонь от мочи. «Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток трогательные песенки о печалях несчастной любви, его песни распевались во всех городах нашей Республики, и — между прочим — ему принадлежит широко распространенная песня»:
Некрасива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это…
Он продолжал разрезать кричащей женщине кожу и петь:
Некрасива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это…
Никто ничего не делывал с этим вопросом пропажи женщин в нашем городе. Я понимал, что даже от этих убийств изменения нам только показались. Слабость от яда после работ у нас не проходила, а усиливалась. Сдаться мы не могли. Хорошо относился ко мне темный человек тот самый Родион Средневековый, благообразный, щеголевато одетый, с тонкими пальцами музыканта. Он был один из нас пятерых. Мы дальше маялись по пути шантажа и искали квартиры, где нам откроют женщины, которых можно опять заживо и без обезболивающего расчленить за деньги на зомбирование дальше. Родион Средневековый забирал её вещи формально, пока Пан отрезал ей заживо с черепа скальп. Она лишь кричала: «Пиздец, блядь!» — ничего иного женщина не прокричала до момента, когда он ей его отрезал. «Он имел в Адмиралтейской слободе лавочку с вывеской «Часовых дел мастер», но занимался сбытом краденого». (М. Горький «Мои университеты»)
На этот раз, оставив её на квартире так, Родион напевал, уходя:
Некрасива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это…
— Ты, Комсомолец, к воровским шалостям не приучайся! — говорил он мне, солидно поглаживая седоватую свою чёлку, прищурив хитрые и дерзкие глаза.
— «Я вижу: у тебя иной путь, ты человек духовный». (М. Горький «Мои университеты»)
— Что значит — духовный?
— «А — в котором зависти нет ни к чему, только любопытство…» (М. Горький «Мои университеты»)
Родион и остальные при этом прекрасно понимали, почему я буквально процитировал ему М. Горького. Бежала клубочком, словно спиралька мимо нас пятерых зверюшка мне неведомая типо дикобраза, но размером с мышку, а колючки у неё на спине напоминали мне радужку одноцветную. Я хотел проигнорировать её, но не заметил, как она уже прибилась к моей штанине и просто там висела для меня незримо. Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я много и многому; между прочим, зависть мою возбуждала способность армянина говорить каким-то особенным, стихоподобным ладом с неожиданными уподоблениями и оборотами слов. По пути на отдых я вспоминал об одном любовном приключении, которое для меня закончилось лишь моим невезением:
«На минутку пришёл я на квартиру к женщине – она как таракан в шиповнике – в номерах разных, но одна, ещё и в нищем нашем городе богатств, — а весна, хотелось бы июль, «ленивенько дождь идет, ветер дышит, точно обиженный татарин песню тянет; без конца песня: о-о-о-у-у-у…» (М. Горький «Мои университеты») Кто татар по шантажу, а мы женщин на квартирах.
«…И вот пришла она, легкая, розовая, как облако на восходе солнца, а в глазах — обманная чистота души. „Милый, — говорит честным голосом, — не виновата я против тебя“. Знаю — врет, а верю — правда! Умом — твердо знаю, сердцем — не верю, никак!»» (М. Горький «Мои университеты») Переспал я с ней. Не убил. Пришёл опять, а там останки с отрезанными пальцами и мне фотографией кого искать.
Мы отдыхали. Опять звонил Адиля и просит жертву на её драфтинг с использованием Пралидоксима. Нам отправили пиво и этот пралидоксим. Когда опять наши убивали женщину за долги, Родион Средневековый что-то рассказывал. «Рассказывая, он ритмически покачивался, прикрывал глаза и часто мягким жестом касался груди своей против сердца». (М. Горький «Мои университеты») На этот раз они женщине просто отрезали голову и с ней разговаривали. Внезапно меня что-то укусило. Я вновь увидел этого зверька. Зверёк сверкнул чешуйками на спине и нас осталось четверо. Он запрыгнул мне на плечо, давая мне понять, что, если я его выкину, нас останется трое. Пение этого мне незнакомого, похожего на ежа зверька было глухое, тусклое, а недовольное пищание — ярким, и что-то соловьиное напоминало.
Родион испугался вместе с, мне пока незнакомым, паном. Завидовал я Средневековому, — этот человек удивительно интересно говорил о Сибири, Владивостоке, Эмиратах, смешно и очень зло о жизни архиереев, а однажды таинственно сказал о властях:
— Этот рокер в своем деле мастер!
Средневековый казался мне одним из тех «злодеев», которые в конце романа — неожиданно для читателя — становятся великодушными героями.
Я не удержался и поступил так, как любой поступает иногда: я попросил у меня на плече плешь опять это сделать. Нас осталось трое, но по Родиону он промахнулся. Идиотов среди нас больше не осталось.
В душные ночи мы перенаправлялись через все, какие могли отыскать, местные речки, сквозь полные ржи и ячменя луга, через кусты, здесь же пили воду и дышали на привале, ели что нашли, включая местные растения, беседовали о грядущих делах дальше, но ввиду неизвестности нам жизни в принципе, включая всю путаницу отношений особей и просто человеческих, в особенности женских, что дальше делать мы вообще не имели и понятия. Рассвет. Мы идём в неизвестность и везде всякий помышляет, если ещё жив лишь об убийстве от боли. Мы стали теми самыми «ими» и о нас говорили «они» те, кто ещё пока не убивал. О нас разговаривали озлобленно и с большим от грусти смятением, что иногда болтунам казалось даже трогательным, но мы словно заглядывали в бездну тьмы, полную этой страшной неизвестности и непостижимости. «Я прожил с ними две-три ночи под темным небом с тусклыми звездами, в душном тепле ложбины, густо заросшей кустами тальника» и ячменя. (М. Горький «Мои университеты») Разные сочетания тьмы, сохраняющей влажность местных рек, ползли во все стороны песни деревьев, словно золотые пауки от дальних маяков и телебашен, в чёрные же массы скверны возле горных берегов вкраплены минеральные комья и пеплы, что частично составляли собой женский погребальный пепел – «это светятся окна трактиров и домов богатого села» неподалёку от речки. Пронзают, словно жадины рядом толпами их единства, пароходы щелочными газами до такой степени, что мне хотелось не напрягать зверушку и прибить именно Родиона Средневекового колесом, «надсадно, волками воют матросы на караване барж», «где-то бьет молот по железу, заунывно тянется песня — тихонько тлеет чья-то душа, — от песни на сердце пеплом ложится грусть». Я лишь желал всем там на кораблях убитым женщинам их возрождения, хотя слышать между всем тем грустные истории местных хоть громко, хоть тихо, — это всё лишь человеческие сформированные пока речи про уже содеянное, так как люд задумался о жизни и в условиях каннибализма каждый говорил лишь о том, что им постигнуто, а друг друга все услышать забывают. «Сидя или лежа под кустами, они курят папиросы, изредка — не жадно — пьют водку, пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний». (М. Горький «Мои университеты»)
— А вот со мной был случай, что человека убили вообще просто слова, — «говорит кто-то, придавленный к земле ночною тьмой».
«Выслушав рассказ, люди соглашаются:
— Бывает и так, — все бывает…» (М. Горький «Мои университеты»)
В итоге на окончании ячменного пейзажа на нас троих радостно и голодно таращатся попы. С ними знак спрятанного где-то женского трупа в лоне местного ареала.
««Было», «бывает», «бывало» — слышу я, и мне кажется, что в эту ночь люди пришли к последним часам своей жизни, — все уже было, больше ничего не будет!» (М. Горький «Мои университеты») Ведь опять причинность вымирания от них мне доказательство. Щепотка аммиака цариц от них веяла к нам, где они держали неверие в их воскресенье. Рык от меня ежеобразного и нас вообще здесь осталось только двое с Родионом.
Поведение событий отвело нас радикально в сторону от приятелей, убитых паскудным зверем с иглистой спинкой. Животный мило змиел и вуалировал причинённый мор пением свирели. По всей логике мною пережитого было бы неимоверно логично, если бы животный убил бы и меня, но он оставил меня его кормить с оскорблённой надеждой пойти дальше учиться в аграрный при дьявольски хитрых экономических жидах. Зверёк фыркал и сопел, а я гладил, сопровождая мою ходьбу твёрдым лагом и хрипом. Человек с эмиссорами на нашем пути всё сшибали траву, и Родион их боялся, а я лишь ему покаялся. «В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление не только против «священного института собственности»». (М. Горький «Мои университеты») Пока же мы при всей готовности не могли вернуться, так как в городе нас бы опять вынудили убивать расчленением женщин. Со мной был мой зверёк, «однако романтизм юности помешал мне свернуть с дороги, идти по которой я был обречен». (М. Горький «Мои университеты») Кроме ранее мной изученных слов здесь я не видел ничего нового: растения и дороги, если они ещё есть. Меня ломало по расчленению, но в тоже время я держался литературной романтикой, так как наше ремесло составляло все бульварные романы в их чувственности.
— Я уже прочитал немало серьезных книг, — они возбудили у меня стремление к чему-то неясному, но более значительному, чем все, что я видел, — процитировал я Горького М. Родиону, что вызвало у него истерический хохот.
На нас начали нападать из машин, так как думали, что у нас есть деньги и мы в бегах притворяемся бомжами. Было бескрайне опасно и больно «И в то же время у меня зародились новые знакомства, новые впечатления». Ведь нет худо без добра.

Нас отвозили на пустырь, рядом с полигоном, где тоже округу наполняла вонь гниющих женских тел. «Собирались гимназисты играть в городки, и меня очаровал один из них» — Айнур Минигареев. «Смуглый, синеволосый, как японец, с лицом в мелких черных точках, точно натертым порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в беседе, он был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все талантливые русские люди, он жил на средства, данные ему природой, не стремясь усилить и развить их. Обладая тонким слухом и великолепным чутьем музыки, любя ее, он артистически играл на гуслях, балалайке, гармонике, не пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным. Был он беден, одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широким жестам очень отвечали: измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах и дырявые, стоптанные сапоги.». (М. Горький «Мои университеты») Чтобы описать его по факту, мне пришлось полностью цитировать Горького М. даже в помыслах моих, так как ничего с XVII века не изменилось в таких людях. В итоге он нас подвёз дальше, но, когда мы объяснили ему ситуацию, он ехал от полигона уже на более высокой скорости.
И вот второй день пути с нами на его машине к ближайшему посёлку: «Он был похож на человека, который после длительной и тяжкой болезни только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного из тюрьмы, — все в жизни было для него ново, приятно, все возбуждало в нем шумное веселье — он прыгал по земле, как ракета-шутиха». (М. Горький «Мои университеты») Жителей этого посёлка мы при том не знали. Мы обошли его весь. Никто нам ничем не помог под клятвой, что за помощь нам на него набрасывается толпа отправлять Будде вознесением. Мы подождали три дня, но в итоге они нас игнорируя передрались, убив опять молодую девушку. После этого мы смогли с ними поговорить двое на трое.
«Узнав, как мне трудно и опасно жить, местный предложил поселиться с ним и готовиться в сельские учителя». И вот я живу в странной, веселой трущобе — «Уралочка», вероятно, знакомой не одному поколению горных студентов и агрономов. Самые местные маньяки от нас пока прятались. Учение — Это здесь был большой полуразрушенный обычай, словно «дом на Рыбнорядской улице, как будто завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя» И я в отличие от Родиона долго оставаться на огне смысла не находил. Вот живу в выделенном коттедже вновь. Вновь всё пожаловали. Родион со смехом «помещался в коридоре под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна: стол, стул, и это — все». (М. Горький «Мои университеты») Нас выводило до истерик это повторение истории по М. Горькому просто по событиям, что мы переживали, словно кто-то колдует ради этого. «Три двери выходили в коридор, за двумя жили проститутки, за третьей — чахоточный математик из семинаристов, длинный, тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью, едва прикрытый грязным тряпьем; сквозь дыры тряпок жутко светилась синеватая кожа и ребра скелета». (М. Горький «Мои университеты») Всё было почти по М. Горькому. Я никак не мог найти ничего нового здесь и это походило на страшнейшее проклятие, в котором я заточён злой колдуньей.
Местный люд «питался, кажется, только собственными ногтями, объедая их до крови, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухающими звуками». Правительство и власти боялись население, считая безумным, но, из жалости, подкладывали к дверям сельских хлеб, чай и сахар, что голодающие поднимали с пола свертками и уносили к себе, всхрапывая, как усталые лошади или бараны. Если же власти и исполнители забывали или не могли почему-либо принести умирающим от голода и ранений свои дары, почти мёртвый, открывал дверь, хрипел в коридор:
— Хлеба!
И начинал убивать женщин расчленением. «В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость маниака, счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил маленький горбатый уродец, с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем носу, седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно прикрывали дверь и часами сидели молча, в странной тишине». Мы оба не заметили, как от убийств изменились: только однажды, поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика:
— «А я говорю — тюрьма! Геометрия — клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я не знал, что мне дальше делать, столкнувшись с тем, что никто не умеет производить даже то, чем в городе торгуют. Сумасшедший по мнению толп, но по факту просто ими искалеченный мужчина, доведённый до того, что у апостолов считается уродством, множество раз повторял одно и тоже слово всем известное, а Родион заревел:
— К убитой жене! Шевелись!
Он покраснел и полез убивать его, выдирая ему с головы волосы и ударяя по зубам, чтобы ещё сильнее ранить. Когда и без того битый выкатился в холл, словно обратно в ад, радостно крича смехом дьявола, повизгивая ширью, кутаясь в кровь убитой и пугая шовинизмом, — сделавший Родиону быстрый шов стоял в шароварах, высокий и крупный сам по себе до стражбы к нему, запустив пальцы в отрезанную голову женщины при мне, он голосил его слово:
— Эвклид дурак! Эта тоже дура, как Эвклид! Я докажу, что я повар века и эта пизда не умела готовить лучше, чем я…
И в дальнейшем с ним разговоре для меня просто ничего не было. Он налетел и на меня, минуя Родиона так, что я вылетел настолько сильно, что помимо комнаты, где я грохнулся пала дверца старого шкафа.
«Вскоре я узнал, что человек этот хочет — исходя из математики — доказать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это». Он был почти уже вживлён сумой в напавшего на меня.
Работы не было на фоне женских криков и вырождения. Все были не в покое истинного гения. Повар перетёк в пов`ар, а далеко мелькал опять пожар. Летний поиск помощи у нас, но выразительно и бабка посылала очень далеко и быстро в тот же час. Помог Евгений нам с работой: «в типографии ночным корректором газеты, зарабатывая одиннадцать сотен рублей в ночь, и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара», — всё это было до субботы. «А у меня не хватало времени для работы, — нужно было учиться». Рать меня усиленно гноила и ощущал себя я каждый день уныло. «Я преодолевал науки с величайшим трудом, особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно-гибкий русский язык. Но скоро, к удовольствию моему, оказалось, что я начал учиться «слишком рано» и что, даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места — по возрасту». (М. Горький «Мои университеты»)
Указывает Шелест листьев и ветвей мне петь, что я и сделал, так как пятерых убийц не одолеть. Открыл рот киллер, а маньяк при женской голове уныл:
— Вариант не тот, мужик, — ты далеко не имбицил.
— Мразь ты и сумак, — обоим смело шёпотом сказал, но штопор мне толстяк придал.
Высь далеко от нас от всех. Я на работе сею светлый смех. Рать в танце шелестом орёт, что «Шумер! Перенос храмов идёт!» Я по алее шёл и плакал, что голубь на лоб старику накакал.
– Пиздец! – опять про женщину убитую кричат татарки, а толстяки смеются мрачно ярко.
— Паскуда! – вновь дерутся мужики.
А я и Родион, как пумы, мчимся прямо до Земли. Словно пумач, ребёнка за помойкой избивает дед за то, что на него жена прокатывает сет. Силач ко мне угрюмый подкатил: «Моя фамилия Жульенов. Ты это забыл?» Жульенов «и я спали на одной и той же койке, я — ночами, он — днем». (М. Горький «Мои университеты») Мы множество часов жестоко провели вдвоём. Жесткач с майнинг-генераторами для того, чтобы из женщины сделать на рабчине органик-сервер продолжался. Постач писал, что геноцид и весь народ пропал. Смотрел я в магазине при деньгах носки: «Почка народа умертвляет, чтобы покупали их потом когда-нибудь они…» Простак я был: я верил лишь в мою учёбу, пока всей этой техникой меня какой-то бабе чуть прямо так живым не выгрузили аж в утробу. Пост ухода для меня желание при плаче пастуха желание уже наркоприхода.