Майнинг-паж (Глава 5)

«Измятый бессонной ночью, с лицом, еще более потемневшим и воспаленными глазами, он приходил рано утром, я тотчас бежал в трактир за кипятком, самовара у нас, конечно, не было». (М. Горький «Мои университеты») Пивовник с нами: мы втроём и наконец-то мы бесплатно пиво пьём. Работал я, а ворс не угасал, так как по крови паводок хлестал. Паскуда в пытке – типографией не описать – куда газеты отправляли можно и сдавать. Пыхтит пока удало мой товарищ. «Потом, сидя у окна, мы пили чай с хлебом». (М. Горький «Мои университеты») Пока пыкудным (Примечание автора: от слова скудным, но пы-) мы маршрутом путь держали, ища просто баб, но на привале мне мужик показывал запал на клад: с газетных новостей он мне поведал, что «пока удача не вернётся у меня не будет ничего». Читал он мне забавные стихи. Иуда спит меня имея без вообще мечты. Красное пнеця (Намёк на значение слова: — Мировой судья осудил меня за то, что я будто у китайца перенял эту системочку, а я никогда в жизни китайца не видал, кроме как на вывесках да на картинах." М. Горький «Мои университеты») повсюду небо сплошь: пней больше не осталось, только рожь. Янец и пьянец мы шли с Родионом: домино нам дорога и баба нам стала Газпромом. Киллер от них с какой-то бабой «и удивлял меня шутливым отношением к жизни, — мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомордой бабе», придумывающей «торговке старыми дамскими нарядами и сводне» подвиги. (М. Горький «Мои университеты») Знаю, что эти тиры опасны, но зарабатывая одиннадцать сотен рублей в ночь, видел свои сны я прекрасно. Болтали мы с ними о заработке.
«У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить за «квартиру» ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике, трогательными песнями; когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла усмешка. Баба (..) Газпрома в молодости была хористкой оперы, она понимала толк в песнях, и нередко из ее нахальных глаз на пухлые, сизые щеки пьяницы и обжоры обильно катились мелкие слезинки, она сгоняла их с кожи щек жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы грязным платочком». (М. Горький «Мои университеты») Они начали рэкет «и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара», хоть я ранее уже это цитировал. Я не знал, как без такой тавтологии мне объяснить повседневность наших мук, а мой уступительный характер вновь привёл нас к этой бабе Газпрома:
— «Ах, Анкорочка, — вздыхая, говорила она, — артист вы! И будь вы чуточку покрасивше — устроила бы я вам судьбу! Уж сколько я молодых юношев пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни!»
У меня не хватало противопоставления ей что-либо ответить. «Один из таких «юношев» жил тут же, над нами». Опять времени для работы было мало, так как нужно было учиться. Особых предложений во имя моего счастья мне не поступало, от чего я снова «преодолевал науки с величайшим трудом». Я ждал заказанных Газпром или их членов; особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами в их договорных претензиях: «я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно-гибкий русский язык». Я дождался с Газпрома похожего на покойного Старожилова: «Это был студент, сын рабочего-скорняка, парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо-узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, — ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза». (М. Горький «Мои университеты»)
Дело их мало соответствует по значению словам: Газпром убивали женщину и мужчину во имя поглощения бессмертной души во возрождения великого Будды, чтобы, испив крови Земли возделать себя им и обрести вечную власть над минимум Уфой уже. А раньше! Раньше вообще над всей расой человечьей! Родион страдал: «С великим трудом, голодая, как бездомная собака, он, вопреки воле отца, исхитрился окончить гимназию и поступить в университет, но у него обнаружился глубокий, мягкий бас, и ему захотелось учиться пению». (М. Горький «Мои университеты»)
Газпром решили ловить нас или в рабы под видом бракосочетания, или просто на вещественное движение во имя Будды. Мне и Родиону было нечего есть. Газпромщица «поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет сорока, сын ее был уже студент на третьем курсе, дочь — кончала учиться в гимназии. Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая, как солдат, сухое лицо монахини-аскетки, большие серые глаза, скрытые в темных ямах, одета она в черное платье, в шелковую старомодную головку, в ее ушах дрожат серьги с камнями ядовито-зеленого цвета». (М. Горький «Мои университеты») Тем не менее, он от неё убегал для со мной приятных ночей пива и секса. «Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обреченно, тоскливо смотрят вперед, но — кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо»». (М. Горький «Мои университеты») Всё-таки, свободу на любовь рабом не променять.
— Смотри, — сказал Родион уже в рабстве супруги, — точно безумная!
Что в браке с ними, что, как у меня, просто долг перед наркодиллерством: Родион, как «Студент ненавидел купчиху, прятался от нее, а она преследовала его, точно безжалостный кредитор или шпион»; так и я прятался в игре в салки от безжалостных кредиторов и шпионов, но без бракосочетания. Хотел я, сбежав от них, пообщаться с Родионом, но меня догнал один из тех самых мальчиков Газпромщицы и начал мне выпендриваться:
— «Сконфуженный человек я, — каялся он, выпивши. — И — зачем надо мне петь? С такой рожей и фигурой — не пустят меня на сцену, не пустят!» (М. Горький «Мои университеты»)
Что в XVII веке, что в XXI веке: одинаковое поведение в капризе фрица.
— Прекрати эту канитель! — советовал я ему уже.
— Да. Но жалко мне ее! Не выношу, а — жалко! Если бы ты знал, как она — эх…
Он явно скрывал убийство. Он явно убил очередную подсаженную на вещество и изображал жалость при большой от отмывки денег прибыли.
Мы с Родионом это знали. «Мы — знали, потому что слышали, как эта женщина, стоя на лестнице, ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом:
— Христа ради… голубчик, ну — Христа ради!» (М. Горький «Мои университеты»)
Моя зверюшка, как всегда, была под толстовкой, и он не удержался избавится опять от женоубийцы. Его пронзил звук от него, словно приведение убитой им его карает, и он в истерике при мне порезал горло ножом, что ему при этом всём не помогло.
Убитая «была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки». (М. Горький «Мои университеты») Всё по стандартам XVII века даже по женоубийству. ГОСТ-0, ГОСТ-12, ГОСТ-3… однако, как им было страшно без тяжёлых дел…
После чая мой сосед по лестничной клетке ложился спать, а я уходил на поиски работы и возвращался домой поздно вечером, когда Новому парню Адили — Айселю нужно было отправляться в типографию. «Если я приносил хлеба, колбасы или вареной «требухи», мы делили добычу пополам, и он брал свою часть с собой». (М. Горький «Мои университеты») Они переехали ко мне, так как их биткоины им отказались менять на рубли, если не увезли в некро-парк их оборудование с трупом убитой женщины. Я при чём был в курсе, что им банально врут сами военные, так как их считают психбольными.
«Не легли еще тени вечерние,
А луна уж блестит на воде». (Блок, Не легли еще тени…)
Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам жилого района, присматриваясь, как живут новые для меня люди. «Да, пройдут десятки лет, а из памяти никогда не изгладятся дороги войны». (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды.) «Дом был очень набит ими и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие запахи и всюду по углам прятались густые, враждебные людям тени. С утра до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие проститутки, и — возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
«Зачем все это?»». (М. Горький «Мои университеты»)
Ответ не заставил себя ждать слишком долго, так как наркодиллеры готовили на меня убийство.

В ночи и дни моего однообразного труда я бывало себя вообще не ощущал и как-то существовал по непонятным для меня причинам на автомате в ужасе остаться одному, хотя один и был почти всегда. Сочетание голода и женоубийств болезненной кислотой пронизывало разум, и голодная молодёжь толпами набрасывалась на любого, кто скоро, возможно, умирал. «Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами лошади». (М. Горький «Мои университеты») Со многими прозвищами рыжий шкаф сопровождал меня в благодарность, что я поделился с ним едой совершенно ненамеренно. Конная экспедиция Газпром уже подходила к нам в этот вечер под видом обычных террористов: партизаны с какой-то квартиры многоэтажек уже намагнитили на нас некротический нацел убитой женщиной, а остальные смотрели при нападении на нас, встав в круг реакцию. Мы бросались однотипными ударами и словами, чтобы сбивать с нас нацел: сцепка мученицы была самым опасным нюансом нашего с ними общения. Мой рыжий спутник «третий год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами, и заявлял всем и каждому:
— Жив быть не хочу, — а разорю их вдребезг! Нищими по миру пойдут, три года будут милостыней жить, — после того я им ворочу все, что отсужу у них, все отдам и спрошу: «Что, черти? То-то!»» (М. Горький «Мои университеты»)
Я не видел смысл им даже что-то уже повторять ранее сказанное и относительно вечное ими соблюдение. Я не знал, как такое останавливать и просто отбивался как получалось, ловя моменты их смятения при увороте от кричащей отравленницы.
— Это — цель твоей жизни? — спрашивали рыжего.
— «Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я тоже не мог уже без женоубийства и притворялся от того ушедшим лишь лицемерно. Всё для меня давно потеряло смысл, так как никак не получилось у меня не убить также, как они, а всё-таки пришлось опять в сражении защищаться от них. Мы смогли отбиться, периодически используя наши веские аргументы.
Рыжий «целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката, часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков, бутылок и устраивал у себя, в грязной комнате с провисшим потолком и кривым полом, шумные пиры, приглашая студентов, швеек — всех, кто хотел сытно поесть и немножко выпить». (М. Горький «Мои университеты») Газпром не давал нам жить спокойно, так как мы были в их списках далеко даже не просто должников. Сам плешивый пил только ром после с Газпром криков, «напиток, от которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые темно-рыжие пятна, — выпив, он завывал:
— Милые вы мои птицы! Люблю вас — честный вы народ! А я — злой подлец и кр-рокодил, — желаю погубить родственников и — погублю! Ей-богу! Жив быть не хочу, а…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне нечего было сказать и ничего не хотелось делать, так как все делают на смерть изо дня в день. В один из дней меня смогли избить в кровь. Глаза рыжего «жалобно мигали, и нелепое, скуластое лицо орошалось пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям, — шаровары его всегда были в масляных пятнах». (М. Горький «Мои университеты») Я был перед ним частью этих запахов местной вони и смерти.
— «Как вы живете? — кричал он. — Голод, холод, одежа плохая, — разве это — закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал, как вы живете…» (М. Горький «Мои университеты)
— На себя посмотри, чем мне в такой ситуации XVII век приводить доводом, — возмутился я, — они каждый день по женщине убивают. Как они ещё не закончились?
— Новых по России сюда ловят, обещая квартиры бесплатно, — объяснил он мне.
«И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
— Кому денег надо? Берите, братцы!» (М. Горький «Мои университеты)
— «Рана ваша — не опасная, а все лучше остановить кровь». (Тургенев, Отцы и дети), — не выдержала проходящая мимо меня пожилая тётка, что с меня аж капает по местной аллее.
К плешивому подбежали голодные женщины. «Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хохотал, говоря:
— Да это — не вам! Это — студентам.
Но студенты денег не брали.
— К черту деньги! — сердито кричал сын скорняка». (М. Горький «Мои университеты)
Я психанул и натравил петь на задиру иглистого из-за пазухи: а то пушится и играть, меня кусая до агонии он может по утрам, а драться, так я один. Животный легко им устроил крики семи адов, а я отскакивал, пока они ещё могли нападать. Мы забрали у них всё, что можно было использовать для покупки еды и убежали за то, что нападают. Газпромовцы начали переходить на наши позиции от того, что постигли смысл их высокой заработной платы, испытав великий крах от узнавания соблюдения об этом разговоров и факта им выплат.
Один из них смотрел на моего ежеобразного, понимая ситуацию сегодня, от чего «сам однажды, пьяный, принес Расстропову пачку десятирублевок, смятых в твердый ком, и сказал, бросив их на стол:
— Вот — надо? Мне — не надо…
Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал, так что пришлось отпаивать и отливать его водою. Когда он уснул, Расстропов попытался разгладить деньги, но это оказалось невозможно — они были так туго сжаты, что надо было смочить их водою, чтоб отделить одну от другой».
Я долго с ними годы жить однообразием собирательства и достигал возможность побеждать хотя бы одного из этих драконов без топора. Зелёные драконы смеялись надо мной нимфами, и я был счастлив ощутить, что они правда могут это также, как описывали сказочники. Они смеялись над моей глупостью прямо их свежестью листвы, понимая по-ихнему, что я человек, но даже полнее, чем я это знал. Ежеобразный искал улиток и кушал, словно устрицы француз. «Рассказывайте, что хотите, а я все-таки женюсь и буду жить счастливо». (А. Островский, Доходное место).
Я начал пытаться их кинуть и найти женщину. Только я пытался познакомиться, а она при муже. Остальных позиционировали только в рублях уже с описанием свойств и эксплуатации, где моё испытание их удержать после аренды при своих силах снабжения. «В дымной, грязной комнате, с окнами в каменную стену соседнего дома, тесно и душно, шумно и кошмарно». Я у всех просил секс и получал лишь один удар на прощание, не понимая, что в их в этой просьбе не устраивает. Имея много времени, я гулял прямыми аллеями, облегчая страдания от постоянных криков женщин в каких-либо мучениях. Ежеобразный в унисон транспорту орёт громче всех, убив отдачей звука пару кричащих женщин или их напугав. Прошла мимо кудрявая блондинка. Я её спрашиваю:
— «Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?
— Милый — для души! Тепло душе с вами…» (М. Горький «Мои университеты)
Мой ежеобразный подтверждает тихоньким шарканьем и кряхтением; то делает и чей-то сын-малолетка:
— Верно, дядька! И я — тоже. В другом месте я бы пропал…
— Давай со мной баб клеить! – смеялся я над ним.
Пацан просит моего товарища:
— Сыграй! Спой…
Значение искренности его просьбы мной было открыто подвергнуто сомнению. Товарищ же начал играть на гитаре, которую носил с собой:
«Ты взойди-ко, взойди, солнце красное…» (М. Горький «Мои университеты)
Я подпел Miyagi:
«Затмевала разум, убивала музыканта.
Тем не менее я рядом был и верил».
Я терял эту мишуру прежнего устремления. Убийцы наконец-то уставали убивать, но продолжали охоту, чтобы на боли умирающих имитировать сексуальное уничтожение при поглощении их половыми органами головного мозга. Мужчины на наркотик убивали такой схемой Будды: одному намагничивали мозг, другому половой орган и заставляли мастурбировать. После пытки вышел и прошёл мимо меня один из наркодиллеров от Газпром: «Голос у него мягкий, проникающий в душу». (М. Горький «Мои университеты) Всё-таки, пока ломка от зомбирования была для таких в основном не переживаемой. Я лишь ему сказал о звуке его голоса и у него началась паника от меня. Меня это так разочаровывало, приводило в такой крах, что он хотел ещё и меня устрашёнными на вожделение так победить и унижать от влюблённости вечно, но мёртвым от у него торгуемых бензелей. Воняющее мясо было разбросано по улице, куда он меня заманивал, как по лабиринту. Работали люди в их дочерних фирмах, это подозревая, а потом их по газовому счётчику уволокли и, однако, сказали о них даже что-то хорошее, чтобы украсть из убитой плоти часть стабилизаций. Умершая становилась геноцидом, веруя в то, что вечно так теперь существовать можно и ничего не нужно делать и в итоге я их стал коллекционировать. Их надо было кормить, и я начал искать растения, но помимо них что-то более стабильное жаждало за лишний труд съесть убийц.
Дома я при этом ничего не оставил – тело я отнёс бережно в дикий лес и там оставил на опеку деревьев. Киллер-змий начинает где-то действовать. «В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и негромкий звон гусельных струн». (М. Горький «Мои университеты)
Я игнорировал намеренный по эхо мелодии крик мне с верхних этажей. Пять часов непрерывного усилия спустя:
— «Хорошо, черт! — ворчит несчастный купчихин утешитель» от Газпрома. (М. Горький «Мои университеты) Сервис запроса инвестиций у них потрясал всякое воображение.
Главное, что я не запаниковал, когда киллер начал танцевать, отправляя мне видео стрип-шоу. Он добивался, чтобы в сомнениях и интересе я пошёл к нему и больше от него не ушёл, где дальше он бы имитировал моим трупом в понте, что мне у него до смерти в гостях понравилось. Киллер повторял в течении недели мне своё экстравагантное предложение. После он хотел бы ко мне сам, но знал, что я учёл, что даже в случае его успеха, он не успеет вовремя сбежать именно от моего зверька. Меня осенило. Я достал шипастого, и он сделал придаточный приём ему по эхо яиц за мат об этом здесь оттуда. С криками киллер проявил уступительные жесты и делал уже там что-то спокойное.
«Среди странных жителей старого дома «Антон Довольный», обладая мудростью, имя которой — веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок». (М. Горький «Мои университеты») Играл он день, играл он два, но дверь не открывал мне никогда. «С плеч долой обуза!» — орал я вверх и перед его дверью, на что он мне без всякого звонка играл на зло с квартиры громко саксофоном и старинной дрелью. «Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть». (Пушкин, Евгений Онегин). Мы так продолжали уже формировать наш разговор. «Ему только что исполнилось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать умный совет и всегда способен чем-то помочь». (М. Горький «Мои университеты) Все в тайне от меня как-то постепенно, пока я вне дома играл в тактические прятки с его сослуживцами, переехали. Привезли новых с тайной о способе сюда добраться без денег и купить вообще здесь жильё. «Люди получше — любили его, похуже — боялись, и даже старый будочник Никифор всегда приветствовал «Антона» лисьей улыбкой». (М. Горький «Мои университеты)
Неожиданно надежды на победу стихли. Все начали работать, так как больше ничего не оставалось кроме суицида. Наркодиллеров зверски карало сердечными приступами от того, что мы работаем, а не умерли по яду.
— «Веришь ли, хоть и дела нет, а домой придешь весь словно изломанный!» (Салтыков-Щедрин, в среде умеренности и аккуратности) – делились мы после работ впечатлениями.
Лишь еда придавала жизни хоть какое-то разнообразие от этого пресыщения вокруг.
От скуки в полноте моего забвения от этого однообразия я прошёл два двора вперёд и по дуге. Теперь вой был тихим с этих серых, пахнущих остатками женской крови домов от мрачного итога у насильников их Простатита. Меня кроме еды интересовало всё, но я так хотел есть, что только и ел, а сопоставительный манёвр приносил мне скудное чувство, что что-то съедено, но я не сдавался и продолжал есть. Вышел погулять. До меня докопались от других наркодиллеров:
— Ты психбольной, что ты не смекнул, что это мы кокс курили и тебя вышныривало?
— Размечтался! – я врезал ему в лоб правым кулаком и быстро уврачевался от любой попытки мне ответа.
— Умри, сумак! – пытался мне врезать один из троих.
Я достал зверька, и он заел уход одного из них, так как вырос уже размером с ладонь. Далее он их оглушал, а я поддерживал мой с ним манёвр:
— ООООО! – пронзительный крик иглистого дал им это понять, так как он легко вызвал у них повышенную реакцию на препарат, который они приняли для боя.
— Воняяет! – заорали они от ощущения, как пахнет ими съеденное, — Помогите! Воняет! Воняет! Воняет! Воняет!
Соединяя оставшиеся дни мне было так скучно, что я словно обитал в царстве смерти, полном лишь серых оттенков чёрного и белого. Кошмар истинный был единственной параллелью моего лучика в конце тоннеля, что хоть что-то будет ново мне опять. Отчаяние скуки охватывало мою печаль. Я не сдавался и исследовал прошлые процессы этого города, ища всё же больше способ найти или тропу побега, или нормальный компромисс с Газпром. Работы не было, а Адиля всё ломала интригу с игрой на боли людей в чём я не мог её поддержать. Не дай этого мне, умершая от распутства мужа твоего!
Я быстрее прошёл во двор, но снова там женщины лишь устраивали от лишений истерики, а запах женских смертей так и напоминал мне XVII век.
— Она Не может понимать мужчин, — смеялся мужик мужику о женщине.
Я брёл дальше по проходному двору, наблюдая обстановку, но ничего необычного кроме местных деревьев я не замечал. Они все устремлялись убивать, как обычно, а кто смог избрать решение жить столкнулся с тем же вопросом, что и я: с чего начать, поднимаясь в гору, если на любое твоё предложение люди разумно отвечают, что им ничего от тебя не нужно и умри? Я добрёл до перекрёстка, где соединялись две улицы и начал штудировать, где женщине могли вырезать мозги, и кто о ней так замечтался. Приблизительно я вычислил дом, где кричит новая на замещение убитой, но никак они мне дверь не то что не открывали, а там как бы и нет вообще никого в помещении. Я от голода начал просить у местных варенье, объяснив, что вообще ничего с собой нет в полноте неловкости и стрекача меня чуть ли не с воздуха. Меня даже угостили, но я не знал, чем теперь здесь заняться и как остановить убийство. В итоге я начал просить рыбу и горчицу у местных, разработав небольшой план. Они мне всё дали, и я к ночи прислушался, куда меня тянет мысль. Попросил в квартире, где открыли, розжиг, объяснив, что воняет мёртвой и попросил источник вони кушать рыбу с горчицей, что я сжигаю в костре, а сам к еде не притронулся. Прошло три часа перетока вони к тем, кто пытает женщин. Они выбежали и начали на меня орать: «СУКА!» — я даже не испугался, а они уже ко мне бежали вообще ничего не спрашивая, так как ранее уже убили женщину и оставалось меня могилой. Я на бегу достал боевую перчатку и готовился к рукопашной на бегу от троих. На последней улице, недалеко от моего текущего жилища у меня с ними начался самый настоящий секс, так как боем эту драку не назвать. Недалеко от ворот, где они на меня всё не могли попасть махаем, так как бухали, пристроилась какая-то бабушка и с интересом наблюдала что мы делаем. Я не мог отвлечься от меня загоняющих в пат ловцов, но к бабке уже подошёл старик и они вместе уже наблюдали, как я один на троих махал. К ним подошёл какой-то мужчина, которого я не знал вообще.
«Это — старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, увешанный медалями, лицо у него — умное, улыбка — любезная, глаза — хитрые». (М. Горький «Мои университеты»)
К вечеру мы семеро устали и опять никто ничего не добился, кроме синяков. Я начал пытаться познакомиться с новыми людьми, но мне отвечали, что у них «нет времени» или «пиздец!». Всё на этом. Я даже помянул мера. «Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих людей; несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на дворе, шел он, не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотрителя зоологического сада в клетки зверей». (М. Горький «Мои университеты»)
Дальше лето шло однообразно и к зиме, пока я каждый день исследовал обстановку среди очередных убийств женщин от ломки. Мужчинам казалось, что, если они какую-нибудь не убьют, то ничего на планете быстрее не изменится и придётся ждать очень долго. В итоге с квартиры вышли военный и полицейский, вместе убивавшие на облегчение ожога от того, что врачи в наши дни их бы вообще примагнитили на скипидар. Они собирали ещё людей. К ним приехали на машинах ещё 12 человек кавалерии. Женщин продолжали убивать изнасилованиями, накачивая потом препаратом на токовый резонанс. Они от потери красоты не выходили из квартир, принимая смерть и в злобе своей плотью пускали цветки отравленного останка, проклиная всех живых такое пережить от безысходности, так как они им пели микрофонами о том, что их теперь из-за них ждёт лишь уничтожение и это они им сделали в травле незаметности заражения и они сильнее. Я нашёл монстра, которого имею право убить, но он не подходил ко мне. Бомжи тоже их видели, и я стремился с ними завести знакомство. Я начал им рассказывать о мужиках, что убивают женщин от больных ран и они с интересом начинали задумываться о ловле таких, так как соображали, чем им могут помочь. Четверо не отступали и за ними началась охота, а мне осталось лишь смотреть, отметив их кучей веток местных растений, где умершая ела их на своё воскресенье и где-то начинала достигать свою цель с ей пригодным родителем, о чём я молчал. Меня истязало поражение, но я терпел и пересиливал его, вообще не паникуя в этой ситуации. Четверо таскали всё новые жертвы, но им к зиме помешал тот самый солдат, чтобы искупить свои убийства перед тем, во что верит. Он в гордыне пошёл к ним один и они с убитой плоти пуляли в него опалённой известью, от чего он начал задыхаться и кричать, а я услышал и тоже заорал, что знаю, кто убийца. Никого это не заинтересовало в том самом доме. Где они убивали вместе, так как его товарищ предпочёл его бросить во лжи. Я не мог пойти ему помочь, так как он бы меня тоже убил за помощь, но и кинуть никак. Я собрал ещё веток большого аромата и попросил деревья, что знали его из-за убийств ему отправить переработку дыма. Деревья и звёзды нимфами вытащили его, пощадив, но он и не понял, почему встал. Убийцы продолжали, и никто им ничего не мог сделать, имитируя себя караемыми звездой и праведными перед убитыми. Я смог рассказать работорговцем о геноциде и они начали просто убивать всех на наживу, так как если их искусило, то по искушению зацепит ещё много. Однако увиденное мной они не могли остановить, и я продолжал жечь умершим ветви отмечать путь питаний. Вместо убийц по новостям местных были убиты четыре журналиста, от чего власти смеялись над людьми, что здесь живут. Четырнадцать убийц кавалерией искали спасение, убивая любого, так как мёртвые женщины нападали сквозь гробы на них останками за то, что они их созидающему имитировали похожими живыми людьми, но их именем и памятью о них, что причиняло умершему дикую боль. Днём в воскресение их осталось 13, и они поехали грабить продуктовые магазины ни у кого ничего не спрашивая «на бойкой улице города». «За этим делом их и схватили». (М. Горький «Мои университеты») А однажды схваченных просто отпустили, так как иначе их тоже надо подвергать пытке и атакующих мёртвых будет ещё больше. Я был схвачен жандармами, как и длинный, угрюмый житель, которого я прозвал «Сумак». Слишком он был озабоченный.
Утром, узнав об этом, один из людей Адили ко мне приехал и она с ним, растрепав свои черные волосы и сказала мне:
— Вот что, Анкор, лучше отсиди куда привезли, так как в городе ещё тридцать семь убитых! – у сопровождавшего дымом поднялись кудри, а Адиля дала ему жестом успокоиться от паники, — Быстрее!
На крик Адили к парню рядом с ней, ударив в животы всю местную охрану, прибежали её майнинг-друзья с глазами умерших.
— Беги, брат, скорее… — крикнул мне один их них, развязав верёвки от трубы, к которой меня привязали. «Объяснив, куда нужно бежать, он добавил:
— Смотри — осторожнее! Может быть, там сыщики…» (М. Горький «Мои университеты»)
Они остались там, а побежал в неизвестность от участи, которая меня возможно здесь ждала надолго. Из этой безысходности, кроме таинственного никуда больше не было выхода. Тут ко мне подогнали и эмиссары, не видные часто остальным и просили покормить и дать им поручение. Огня у меня не было, и я просто им срывал растений и искал воду. Так я продолжал путь, а они меня ещё умудрялись бодрить и толкать быстрее идти. Их наличие рядом обрадовало меня, и я полетел в ближайший населённый пункт с быстротой стрижа. Вокруг ни интернета, ни Википедии и что дальше мне не было известно сразу. Свобода без вообще слов и энциклопедий. Запах трав и соли доносился из какого-то одинокого в поле одиннадцатиэтажного здания. Мастерская майнинг-парка. Там, в темной мастерской дилера, я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами; он лудил кастрюлю, но — был не похож на рабочего. А в углу, у тисков, возился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах. Трое в соседней комнате насиловали доведённую до рефлекса женщину, что умерла бы без определённого облучения от них при сексе.
Я спросил дилера:
— Нет ли работы у вас?
Молодой мужичок сердито ответил:
— У нас — есть, а для тебя — нет!
«Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову над кастрюлей. Я тихонько толкнул ногою его ногу, — он изумленно и гневно уставился на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и как бы собираясь швырнуть ею в меня. Но, увидев, что я подмигиваю ему, сказал спокойно:
— Ступай, ступай…
Еще раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудрявый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая папиросу». (М. Горький «Мои университеты») Невыносимая скука захлёстывала меня от того, что всё повторялось, кроме достижения предела извращения во взаимосъедении.
— Кто вы? – спросил я мужчину, что был истязаем трупом обескровленной.
— Тебе зачем? – уточнил он.
— Знакомство!
— Ну, да!
— Арестован я здесь недалеко, — смеялся он, – не хочешь к нам?
А я нахмурился сердито, щупая его глазами. Смерти начали проходить, но продолжались визги от нападений умерших. Я бы поухаживал за кричащими, но пристрастил бы и, видя их озлобленность в страдании, понимал, что они не согласятся на мою помощь, а предпочтут меня убить, использовав в устрашении.
— С какой буквы начать? – устрашил я знанием поглубже одного из охранников полигонов.
— Зачем тебе буквы? – смеялся мужлан, — у меня хлопцы есть! Длинный, похож на дьякона.
— Ну?
— Больше ничего.
— А какое мне дело до продажного, тебя в качестве дьякона и всего прочего? — спросил я, намекнув, что нет у меня медных и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не охранник. Я побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить необходимое. Таково было мое первое участие в делах «конспиративных», исполнение которых по воле инициирующих приведёт к ещё большим числам товара мёртвыми, вместо живых.
Зашёл дугой, словно прошёл женский кудрь, где ветви эхо напевали путь вперёд. За мной явно помимо эмиссаров увязалось кучей убитая масса мёртвых женщин. Я шёл один, как проклятый дракон и им тоже указывал какие растения и на небе направления для них полезны.
Военный тащил мумию, и я предложил ему помочь. Мужлан был близок к майнинг-садистам, но, в ответ на мои просьбы ввести меня в круг этих дел, говорил:
— Тебе, брат, рано! Ты — поучись…
Такт призывов распростирался на всей аллее, где я шёл, а сплошная скука прошлого скрывала новые и новые смерти в городах. Со мной никого не было, и я был абсолютно один, но не долго. Я удивился, что ежеобразный кричал меня, намекая, что хочет травку и я очень обрадовался, ему также помогая её находить от вони в смятении. Мы шли вместе, и он привел меня к незнакомому мне таинственному человеку. «Знакомство это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие чего-то очень серьезного». (М. Горький «Мои университеты») Мужчина с устами эталона женской красоты и золотыми кудрями подозрительного мстителя «повел меня за город, на Арское поле, предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей осторожности, его надо сохранить в тайне». (М. Горький «Мои университеты») Я смеялся, как истеричка смеётся от отчаяния. Потом, указав мне вдали небольшую серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, мужчина с золотыми кудрями оглянулся, тихо говоря:
— Вот он! Идите за ним и, когда он остановится, подойдите к нему, сказав: «Я приезжий…»
Я прибрёл в один из небольших городков сквозь однообразные лесные чащи и поля под голубым небом, полные почти одинаковой зелёной травы. Путь мой разнообразили расчленённые трупы женщин и валяющиеся на тропах половые органы для отметок путей маньяков.
«Таинственное — всегда приятно, но здесь оно показалось мне смешным; знойный, яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, — вот и все. Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с маленьким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых, как у птицы. Он был одет в серое пальто гимназиста, но светлые пуговицы отпороты и заменены черными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и вообще в нем было что-то преждевременно ощипанное, — как будто он торопился показаться самому себе человеком вполне созревшим». (М. Горький «Мои университеты»)
Меня достали трупы, как и достали маньяки. И вот передо мной один из них. Я сорвал траву и обмотал на кулак, побежав к ублюдку со всех ног и не думая больше не о чём. Он побежал от меня, забавно распростирая пучок волос сквозь колебание его пальто на холоде, явно направляясь к какому-нибудь пидару. Он бежал со всех ног, но голодная мёртвая пока меня сопровождающая и мне искусавшая всё, что можно монстрелла его укусила в затылок армянской молнией вечного проклятья за Майнинг-дерьмо, от которого пока была мертва в угрозе стать вечной шизофреничкой. Раздался его крик спектральной дугой по пути его продолжения побега, но я его почти догнал, а монстрелла продолжала укусы духа. Планета схватила тягой ублюдка, его уже просто от страданий им убитых желая проучить, и он от боли снял сам штаны и раздвигая ноги орал, что не хочет умирать. Мольба о помощи в желании жить и не сдаваться убийце охватила его так, словно его насиловал слон, он ощутил вожделение кончить в него и расчленить плоть на органы. Так он лежал и истерил. Он никак не знал, что планеты могут так поймать, если истязать выше зверства.
Приблизительно под его крики сзади я добрёл всё же до следующего городка.
«Мы сидели среди могил, в тени густых кустов. Человек говорил сухо, деловито и весь, насквозь, не понравился мне. Строго расспросив меня, что я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им, я согласился, и мы расстались, — он ушел первый, осторожно оглядывая пустынное поле». (М. Горький «Мои университеты»)
Мы ели траву и разговаривали просто так, так как ни у кого ничего не было. Все только и делали, что говорили друг другу: «Спасибо», но ничего большего сделать не могли, а у Солнца лучи от убийств уже болели. Мой сосед по положению и немного по абсурдности амбиций тоже ел траву и пил найденную в пути воду. Мы построили шалашик для костра в форме пирамидки и с наступлением ночи грелись. Всё это мы сделали сами. Хотелось сардину, но ничего не было, а лишь мучения пронзали наши голодные сердца. Ничего было не придумать. Мы сидели на одном месте возле костра и срамили всё, что только получалось. Кто-то проходивший мимо нам подбросил специи и бомж-пакеты. Ужас приукрасил мои страдания до тупости. Я больше не верил ни во что лишь в мечтах работорговца, что рядом со мной у костра. Смех звёзд над моей надменностью сегодня ночью красил эти минуты. Сознательно я шёл по кругу, чтобы только не видеть трупы женщин снова, но у меня не получилось. Три шовиниста с тремя на спинах женскими трупами пришли мне мстить за товарища, но возмездие настигло их сразу, словно вуаль заразы по делу их. Сюжета до утра просто и не было, так как я дрался при монстрелле голыми руками, а трое настоящими трупами, которые ещё не понимали кто они им. Наш бой сужал круг ко мне подозрений, усиливая ажиотаж. Сегодня умер лишь один из напавших и двое смогли убежать. Мой путь продолжался и четыре киллера меня не трогали, но монстрелла двоим заведомо устроила сердечные приступы, а остальные ничего на это вообще больше не сказали даже мне. Лишился дыхания и тот, кто в городке пытался отжёвывать квартиры, так как монстрелла его убила фантастическим способом: она просто ему показывала свой труп, и он не выдержал. «Как много людей, встреченных мною, ушло самовольно из жизни!» (М. Горький «Мои университеты»)
Не было ни кирки, ни стопа, а была лишь та зелёная трава. Жертв эмансипации лёжа становилось всё больше и больше.
«Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах. Жил он в подвале грязного дома и занимался столярной работой для «равновесия тела и души». С ним было скучно». (М. Горький «Мои университеты»)
Я ушёл наконец в свою квартиру, забрался под одеяло и смеялся. Я не мог, я смеялся в осознании от чего они все рехнулись. Сажа настигала мёртвую плоть и убивала дальше, а я не мог успокоится, так как меня трясло от смеха, трепета при частом холодном безразличии уже к этим постоянным делам вокруг меня, где всякий порыв уже завершался рейдером молодых, чтобы не собирать материал, так как иначе просто при любой теории не из чего делать товар, и они от безысходности всегда убивали кого-то на успех, чтобы дали материал. Всех наше общее обиталище само по себе этими событиями наказало по-настоящему по всем этим тяжёлым женским смертям.
«Скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта «чужого дяди». С великим напряжением высиживал я два-три часа в яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают мокрицы». (М. Горький «Мои университеты»)
Гамма лучи и мелодия Земли помогала мне переживать эти смуты, и я казуса боялся зачастую больше смерти, а наркодиллеры это не могли от зависимости не продолжать и трупы женщин продолжали изводить любого, кто им чем-то не понравился. Сажа вокруг неизбежно склоняла к смирению с неким порядком здесь и мне было некуда деваться, а остальные всё бегали и заряжались от ломки у врачей и гадалок. Свежесть вокруг мне была непривычна. Где вонь? Где смрад?
Саркофаг блестел, словно звезда майнинг-распятия. «Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно смутили меня. Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих товарищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно жалел его, хотя водка была куплена не по моей инициативе». (М. Горький «Мои университеты») Мы пили до полусмерти от радости, так как часть этого кошмара была хорошо нами обработана. Дома нас ждал самовар и бананы с мясом. Сегодня у нас был праздник завершения нашей общей кровной мести, и я прощался с Адилей навсегда. Мы продолжали в городе искать травы и устремляться к новому, а для нас после многих лет слепости при этом однообразии всё было ещё очень ново.
На чтениях было скучно, хотелось уйти в лоно татарской команды созыва депутатов, как Созина, чтобы погрузиться в новый омут, «где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня». (М. Горький «Мои университеты»)
От скуки я ел на Шоу при аромате жасмина от сожжённого пергамента. Пение живых женщин и вновь жажда новых впечатлений, так как в жажде наживы трагедий ещё было море, а многие лежали могилами.
— Во, ужас! – обсуждал кто-то свою заработную плату, — а что с ними?
— Женоубийства и конфликты, – ответил второй.
Я начал собирать сгущённые растения, чтобы есть и искал работу у тех, кто хоть что-то смог привезти на общак. «Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка и до сего дня приятно охмеляет сердце мое; мне хорошо памятен день, когда я впервые почувствовал героическую поэзию труда». (М. Горький «Мои университеты»)
Цежа собранное, я получал массу нового и мне оставалось только двигаться и искать ещё еду и траву. Алчные всё ловили бесплатных вечных рабов на майнинг-опции, а я продолжал уже вообще без причин свои прежние дела, так как многие вообще занимались только сексом или иными формами женоубийств, что более быстрые ради обмана в скорости развития их физиологии.
«Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с персидским товаром; артель грузчиков взяла меня перегружать баржу. Был сентябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали волны, ветер, бешено срывая их гребни, кропил реку холодным дождем. Артель, человек полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь рогожами и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь, выбрасывая в дождь красные снопы искр». (М. Горький «Мои университеты»)
Ужас не знал никто до этого дня. Люди не открывали двери никому и боялись выходить из дома. Одержимый учением сансары я был отравлен ядами и мне оставалось только дальше искать эти травы, чтобы хотя бы подольше пожить. Искал и разрушал на разнообразный, посильный мне звук, но ничего не получилось и мне оставалось только дальше ходить искать, отсечённому от всего в моём представлении. Я понимал, что это невозможно, так как я неизбежно часть окружающего и нахожусь здесь, но отвлечение на мучение кричащих от убийц не давало мне покоя и дальше искал эти травы, чтобы соотносительности дали хоть какие-то изменения движения событий. Дым фантазий, умирающих продолжал отравлять людей, что от мечты совершали самоубийство за самоубийством, беспощадно руша всё ими фактически достигнутое от того, что над ними брал верх страх издевательства манипулятора. 89 трупов лежали на лугу без гробов, готовые убивать всех по любому приказу и табличка: «Распорядись с умом, пришедший к вере».
«Вечерело. Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою», полной мёртвых тел. Приехали забирать тела по моим следам и мне ничего не дали даже сделать здесь. «Грузчики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь, лениво ползали по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости. Мне казалось, что эти полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз». (М. Горький «Мои университеты») Меня тоже куда-то повезли, и я опять совершенно не знал, что делать, мечтая уже от голода только о еде. Я хотел японское кари, а мужчины в этом транспорте на меня смотрели, как на изуродованного, что я не стал даже эти трупы есть, вслух мне это высказав. Я понимал, что это тот самый натуральный капут, но даже стоящие возле шоссе кусты хихикали листвой над моими обстоятельствами. Растения такие же жестокие ублюдки, кто не понимает, как больно от них так подыхать. Лица с террористическими настроениями уволокли меня в какой-то транспорт. «К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт к сидевшей на камнях; артельный староста, ядовитый старичишка, рябой хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого черепа мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом:
— Молись, ребята!
В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в черную кучу и заворчали, как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал:
— Фонарей! Ну, молодчики, покажи работу! Честно, детки! С богом — начинай!
И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали «показывать работу». Они, точно в бой, бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, — с гиком, ревом, с прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки риса, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые фигуры, ободряя друг друга воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так весело, легко и споро работают те самые тяжелые, угрюмые люди, которые только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще, холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обнажая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто изголодались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками на спине. Работали играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью делать, слаще которой только объятие женщины». (М. Горький «Мои университеты») Воочию возможность обитать здесь, как и в XVII веке. Лицемерный смех кудрявых женщин разносился по округе, что, смеясь, выгибались, словно змеи, завораживая мужчин на подвиги.
— Она ебанутая, что бросила мне вызов! – собирала остальных на убийство одна из них. Кара настигла изуродованием толпой женщин одну из своих, и я мне с ещё тремя мужчинами оставалось смотреть наш повод на них напасть. «Большой бородатый человек в поддевке, мокрый, скользкий, — должно быть, хозяин груза или доверенный его, — вдруг заорал возбужденно:
— Молодчики — ведерко ставлю! Разбойнички — два идет! Делай!
Несколько голосов сразу со всех сторон тьмы густо рявкнули:
— Три ведра!
— Три пошло! Делай, знай!
И вихрь работы еще усилился». (М. Горький «Мои университеты»)
Останки изуродованной девушки с переломом костей до обращения демона плакали: «Река вам могила, так как плач вам из ваших уст, злыдни, дьяволом младенца не светит!» Женщины уже начинали подавать признаки слепого смятения. Мы взяли ведра и мешки, начав их избивать до крови и таких же переломов по нам ведомой причине просто мести за то, что это апостолы нас убить исподтишка Богу-мужчине. Мы не могли себя остановить. «Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и казалось мне, что и сам я и все вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя, — месяца, года, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты города, стащить его с места куда захотят». (М. Горький «Мои университеты») Лира обращалась криком пожилой по ветру рек.
«Я жил эту ночь в радости, не испытанной мною, душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания. За бортами плясали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, в серой мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые люди и кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом. А тут еще ветер разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес сверкнул розоватый луч солнца — его встретили дружным ревом веселые звери, встряхивая мокрой шерстью милых морд. Обнимать и целовать хотелось этих двуногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлеченных ею». (М. Горький «Мои университеты») Я от замотанности ничего не мог делать, слушая визг от тяжбы выбрасывать трупы женщин за борт, или их крик от боли переломов на этом корабле. Причаливать пока было некуда, и мы плыли на остатках провизии и часто отпиваясь солёной водой местных рек.
«Казалось, что такому напряжению радостно разъяренной силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом говорят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч не одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок в море, а дождь превратился в ливень.
— Шабаш! — крикнул кто-то, но ему свирепо ответили:
— Я те пошабашу!» (М. Горький «Мои университеты»)
Что нового на этом корабле? Лапша быстрого приготовления отечественного производства и травы, которые не могут сами люди и произвести. Никто из нас по существу и не знал, что нам вообще уже нужно до такой степени, что мы от страха ждали только смерть здесь, а она всё никак не наступала. Выла сирена, а от паники парни начали друг с другом где-то последние ласки.
«И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар, полуголые люди работали без отдыха, под проливным дождем и резким ветром, заставив меня благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля». (М. Горький «Мои университеты») Опять планета лакомится морей трупов сильных мужчин и молодых мальчиков, что хотели увидеть это море после рек. Один из оставшихся алчных капитанов – Кирилл – актёрствовал и командовал, констатируя наши работы, хвалил и ругал, критиковал.
«Потом перешли на пароход, и там все уснули, как пьяные, а приехав в Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир пить три ведра водки». (М. Горький «Мои университеты»)
Кура началась у нас после такого количества выпивки, но мы о том молчали в нашем бешенстве и мучениях. Рыкали на нас местные дикие кошки. Все, кто мне мог что-то сделать были уже мертвы.


Чай с корицей и комфорт был нам обеспечен только, чтобы мы не убивали. Резака мне не давали, чтобы разрезать пирог и рвал его руками. «Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня и, вздохнув, сказал презрительно:
— Дурак. И — хуже того — идиёт!» (М. Горький «Мои университеты»)