Майнинг-паж (Глава 7)

Без рабства — нет прогресса, без подчинения большинства меньшинству — человечество остановится на путях своих. Желая облегчить нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее, увеличиваем труд. Фабрики и машины для того, чтоб делать еще и еще машины, это — глупо! Все больше становится рабочих, а необходим только крестьянин, производитель хлеба. Хлеб — это все, что надо взять трудом у природы. Чем меньше нужно человеку — тем более он счастлив, чем больше желаний — тем меньше свободы.
Быть может — не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые слышал я, да еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув от возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутренние комнаты, минуту слушал тишину и снова шептал почти с яростью:
— Пойми, — каждому нужно не много: кусок хлеба и женщину…» (М. Горький «Мои университеты») История XVII века повторялась догматично Майнинг-фермами сегодня. Я даже растерялся. (Примечание писателя (автора): я даже не видела смысла переписывать, интерпретируя события кое-где… настолько совпадает всё…)
«Заговорив о женщине таинственным шепотом, словами, которых я не знал, стихами, которых не читал, — он вдруг стал похож на вора» Сахарного. (М. Горький «Мои университеты») Он явно не знал, чем меня очаровать. Он включал дуру, словно женщина, клевеща это в моём отношении.
— Диамета, Фион, Крестина, Бианка, — «шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания». (М. Горький «Мои университеты») Его клевета была мной осуществлена. Я искренне играл реальную дуру перед ним, так как имена были женские.
Эта мысль, им мне озвученная меня ни капли не поразила, так как я понимал, что он мне предлагает варианты шлюх.
«Я ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось идти в мастерскую, видеть людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города». (М. Горький «Мои университеты») Зима. Я вновь искал съедобное, но ничего не было и никому от меня ничего опять не было нужно.
Они искали меня. «Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, — их говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высококультурные люди. Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними». (М. Горький «Мои университеты») Ничего нового вообще по практике действий. Траву, собранную летом, зимой продавали очень дорого.
Все и всё искали чем питаться и что есть для своего будущего. Разрушали что-то, чтобы делать что-то иное, позиционируя, что это ими создано, а иногда путали с материалом живую женщину. «И только вот года два тому назад — спустя более тридцати лет после первой беседы на эту тему — я неожиданно услышал те же мысли и почти в тех же словах от старого знакомого моего, рабочего». (М. Горький «Мои университеты») Проект убийств на Майнинг-запись продолжали, веря, что смогут так человека заточить рабом в технике. Я бы убил, но новые убийства приносили лишь усиление страданий, которые их и толкнули на этот проект в отношении остальных людей.
Меня погрузило в лоно политики. Свою абстрагированность я начал сворачивать пучком, как в киберпанке, так как могло зацепить местными световыми трансляциями и, зазомбировав, меня бы убили, назвав это убийство по официальному требованию к ним шизофреником. Однажды по переписке на сайте я пошёл на схватку с убийцей, но его схватки начались в прямом смысле и всё пришлось отменить. ««У меня с ним завязалась беседа «по душе», и этот человек — «политический воротило», как он, невесело усмехаясь, называл себя», — сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой обладают, кажется, только русские люди»:
— Господство вечным не бывает! Анкор Русадионович, мне тоже ничего от тебя не нужно. «Никуда все это — академии, науки, аэропланы, — лишнее! Надобно только угол тихий и — бабу, чтоб я ее целовал, когда хочу, а она мне честно — душой и телом — отвечала, — вот! Вы — по-интеллигентски рассуждаете, вы уж не наш, а — отравленный человек, для вас идея выше людишек, вы по-жидовски думаете: человек — для субботы?
— Евреи не думают так…
— Черт их знает, как они думают, — народишко темный, — ответил он, бросив окурок папиросы в реку и следя за ним.
Мы сидели на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью осени, оба истерзанные днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного желания сделать что-то доброе, полезное.
— Вы — с нами, а — не наш, вот что я говорю, — продолжал он вдумчиво, тихо. — Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков присовокупились к бунтам. Как Христос был идеалистом и бунтовал для надземных целей, — так и вся интеллигенция бунтует для утопии. Бунтует — идеалист, а с ним никчемность, негодяйство, сволочь, и всё — со зла, видят они, что места в жизни нет для них. Рабочий восстает для революции, ему нужно добиться правильного распределения орудий и продуктов труда. Захватив власть окончательно, — думаете, согласится он на государство? Ни за что! Все разойдутся, и каждый, за свой страх, устроит себе спокойный уголок… Техника, говорите? Так она еще туже затягивает петлю на шее нашей, еще крепче вяжет нас. Нет, надо освободиться от лишнего труда. Человек покоя хочет. Фабрики да науки покоя не дадут. Одному — немного надо. Зачем я буду город громоздить, когда мне только маленький домик нужен? Где кучей живут — там и водопроводы, и канализация, и электричество. А — попробуйте без этого жить — как легко будет! Нет, много лишнего у нас, и все это — от интеллигенции, потому я и говорю: интеллигенция — вредная категория». (М. Горький «Мои университеты») (Примечание автора: вот я даже привела пример как я могу слизать, если догма событий совпала).
Никто не обращал на растения даже своё драгоценное внимание, и они тоже убивали, если было особенно детоубийство. Они не могли простить за это животное во всех случаях, а если намеренно они могли в бешенстве заставить понимать причинённые посмертные страдания. «Я сказал, что никто не умеет так глубоко и решительно обессмысливать жизнь, как это делаем мы, русские». (М. Горький «Мои университеты») Многие, конечно, имитировали это покровительством окружающего мира и иногда это так оно и происходило, но далеко не все достигали понимание, ради которого им это попускалось самими светилами с небес и небесами, мешая мёртвому воскреснуть вновь отдельно от них мучением, но итог воскресенья также неизбежен, как и смерть даже без разрушения живого, а достижение изменений от прошлой типичности.
— «Самый свободный народ по духу, — усмехнулся мой собеседник. — Только — вы не сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши думают, да — сказать не умеют… Жизнь надо устроить проще, тогда она будет милосерднее к людям…» (М. Горький «Мои университеты»)
Один из верующих в развитие на убийстве и возможность сделать убитого своим урождением. «Человек этот никогда не был «толстовцем», не обнаруживал склонности к анархизму, — я хорошо знаю историю его духовного развития». (М. Горький «Мои университеты»)
«После беседы с ним я невольно подумал: а что, если действительно миллионы русских людей только потому терпят тягостные муки революции, что лелеют в глубине души надежду освободиться от труда? Минимум труда — максимум наслаждения, это очень заманчиво и увлекает, как все неосуществимое, как всякая утопия». (М. Горький «Мои университеты») После революции армии с мирных земель убивали здесь всех, чтобы усилить особствевание и обособленность земель под родную кровь. Все стали бояться жить и начались самоубийства, так как вместо естественной опасности их убивает другой человек.
И мне вспомнились английские стихи:

I want the sex,
And I will cry in Russia.
I think I`m really ever best,
But in my head is dry and blood Satan Head phrase.

In addition for me is water and my heard.
Academic there is my murder, but him is too really hurt.
Russia – is a country of beast,
And I was run above that Satanists.

Moreover, I don`t know another what I have done,
But this is suckers write the letter for our Vatican.
Esenin is my chest, but he is alive,
Moreover, I continue mining-die.
The sun believer fight with us,
It is joke? I ever slave there! Save us!

Машинные кипели разными делами, все кидались с мечтами о выгоде новыми словами. Я только лишь словарь ещё лишь начал соблюдать и начали убивцы умирать. Лавка Ужиленного давала ничтожный доход, а количество людей и «делишек», нуждавшихся в материальной помощи, — все возрастало. Решения вопроса ввиду нужд всех сначала для себя неизбежно стояло на месте, так как все не могли иногда добыть и на одну целую особь, которая в добыче чего-либо не участвует, что можно было легко проверить по общему страху вообще выполнить обычные просьбы.
— Ёшкин кот! – визжали с машинного отделения, — Да что делать-то, блядь?
— Надо придумать что-нибудь, — озабоченно пощупывая бородку, говорил Авдотий и виновато улыбался, тяжко вздыхал.
Я уже не искал этой выгоды, но их ломало по ней. «Мне казалось, что этот человек считает себя осужденным на бессрочную каторгу помощи людям и, хотя примирился с наказанием, но все-таки порою оно тяготит его». Я даже боялся ему пособолезновать и бахвалиться при нём.
«Не однажды, разными словами, я спрашивал:
— Почему вы делаете это?» (М. Горький «Мои университеты») Бабка бы умнее ответила, чем он. Овал его черепа отливал жаждой многих его уже поправить.
«Он, видимо, не понимая моих вопросов, отвечал на вопрос — для чего? — говорил книжно и невразумительно о тяжелой жизни народа, о необходимости просвещения, знания.
— А — хотят, ищут люди знания?
— Ну, как же! Конечно! Ведь вы — хотите?
Да, я — хотел. Но — я помнил слова учителя истории:
«Люди ищут забвения, утешения, а не — знания»». (М. Горький «Мои университеты») Я заколебался. Мне оставалось лишь опять искать обилия еды вообще готовой, чтобы перебивать этот голод на убийство, так как я прекрасно понимал, что происходит что-то неземное. Диверсанты атаковали людей с машинных по схемам. Я был разочарован, что все мне встречные мечтали сделать из меня лёгкого раба и всё. Это всё были лишь мои мечты, что поражением ставшие исправятся, так как они умирали, набучивавшись и ничего больше делать и не желали. Я всё ждал что дальше изменится.
Люди до такой степени желали убивать в превосходстве, что оно им соотносительность эволюции с хвостом на дополнительные питания не могла созидать, а ведь Солнце гигант. «Для таких острых идей — вредна встреча с людьми семнадцати лет от роду, идеи притупляются от этих встреч, люди тоже не выигрывают». (М. Горький «Мои университеты») Не выигрывал никто, так как всё заканчивалось зависимостью намагнитить волнами мозги и нападать сексом на стариков.
Я взял нож и создал ажиотаж Сусанина. «Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же. Людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но привычную жизнь. Чем больше «выдумки» в рассказе, тем жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много красивой «выдумки». Кратко говоря — я плавал в чадном тумане». (М. Горький «Мои университеты») Люди шли за мной, но взамен я получил от них один срач. Всё заканчивалось поисками еды в одиночестве.
Город продолжал страдать от болей при ложной беременности. Ужиленный придумал открыть булочную. «Помню — было совершенно точно высчитано, что это предприятие должно давать не менее тридцати пяти процентов на каждый оборот рубля. Я должен был работать «подручным» пекаря и, как «свой человек», следить, чтоб оный пекарь не воровал муку, яйца, масло и выпеченный товар». (М. Горький «Мои университеты») Академики, объявляя людей в ломке поражением, оставляли себе тела на интеллектуальный труд. От страха никого больше ничего не интересовало, кроме денег на гроб.
Что делать я по-прежнему не знал и искал еду, так как не было ни материала, ни даже удобных средств производства. «И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, — забота о чистоте его лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок человек предо мною был один. У него седые виски, острая бородка, сухое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький, точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется. И что-то насмешливое светится в глубине глаз». Увидев выращивание растений, я понял, что даже здесь никто сами эти растения не созидал, а они лишь дают им возможность осваивать новые условия адаптированности. Всё, что мы делаем в сути своей бессмысленное здесь разрушение, которое после долгих и упорных десятилетий трудов становилось чем-то большим бесполезного.
Так и они все решали только себя культивировать и отвлекали остальных от внешних функций и переработок доходя до чистоты каннибализма. Ужиленный был таким же. «Он, конечно, воровал, — в первую же ночь работы он отложил в сторону десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
— Это — куда пойдет?
— А это пойдет одной девчоночке, — дружески сказал он и, сморщив переносье, добавил: — Ха-арошая девчонка!
Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но — или у меня не хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко убежден в том, что пытался доказать, — речь моя не имела успеха». (М. Горький «Мои университеты») Никто вообще просто так здесь ни с кем не разговаривал.
Только усомнись в их общении начиналось обличение лицемерия местных жителей, и они впадали в панику, ища новую жертву для убийств. Страдали раненные, которых держали заложниками и забирали у них деньги даже на еду, устрашая мучительным расчленением заживо, так как врачам это тоже можно. Кричащие женщины начали искать Травы, овощи и морковь с луковицами, но дачи были не у многих. Однако это не спасало ситуацию, так как любовь разрушали беспристрастной технической волной, что коварно и низменно подавляло людям последнее «я». Дальше ничего не было. Лишь немезиды смеялись вместе с эмиссорами над ними: «Мы боги, а вы нет! Мы деревья, а вы нет!» Они были в ступоре, так как привыкли к готовой Судьбе с удобным сервисом и почитанием, а тут только смех гигантов и ветров. Мор начали украшать убийствами ради техники нахалов. Кровь под смех киллеров лилась реками, а смех их быль столь невинен. «Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забормотал:
— Он меня — учит! Первый раз видит и — готово — учит! А сам втрое моложе меня. Смешно…» (М. Горький «Мои университеты»)
— Паразиты! – Небрежно отозвался я, — Слава Богу вы от них не пострадали.
Озверевшие женщины, которых держали голыми под током дали опасную мутацию в 1500 км от города и двигались к нам армией, сопровождаемые вопросом медика, который держал группу истязателей: «А что мне ещё с ними делать?».
«Осмотрел звезды и спросил:
— Будто видел я тебя где-то, — ты у кого работал? У Семенова? Это где бунтовали? Так. Ну, значит, я тебя во сне видел…» (М. Горький «Мои университеты»)
— У Средневекового, — пояснил я-то, о чём он знал, — сейчас времена не спокойные и полные вони, что всем нам знакома.
Войнами продолжались искалечения смерти и трагедии на мирных землях: хоть подробно описать останки тел, хоть не слишком. Разные диагнозы шизофрении валялись на полях: от сотрясения головного мозга до выворачивания внутренностей. Переводы их криков параллельно весело делали в специальных развлекательных некропарках, что по эхо к ним их бесило до мутации в поедателя инвалидов. Мы же мирно спали дома.
«Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату». (М. Горький «Мои университеты») Мы занимались на фоне этих событий обыденными делами: искали еду и готовили вкуснейшие яства. Ели с аппетитом и прожигали жизнь, выходя к речке на ярком и тёплом солнышке, ощущая на нас жажду крови от любого даже мента. Работы в городе для нас не было, а многие запасались радиотехникой и проводили серию пыток по строительным проектам поддержания квартирного эхо в чистоте и благополучии, но им, а не остальным соседям. Мы с пекарем снова легли спать, минуя все опасности. «Засыпая, он приподнимал брови, и лицо его странно изменялось, принимая иронически-удивленное выражение». (М. Горький «Мои университеты») На следующий день мы вышли снова на поиски пищи и на одной из квартир заметили вонь. Попасть мы туда не могли и нам пришлось сообщить местному управлению, указав наш адрес. Мы с пекарем в совместных поисках часто разговаривали, а любимой темой его были рассказы о кладах и снах. Особенно он любил толкования сновидений. «Он убежденно говорил:
— Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: котлы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Нe раз бывало: вижу во сне знакомое место, скажем, баню, — под углом у ней сундук серебряной посуды зарыт. Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, гляжу — угли и собачий череп. Вот оно, — нашел!.. Вдруг — трах! — окно вдребезги, и баба какая-то орет неистово: «Караул, воры!» Конечно — убежал, а то бы — избили. Смешно». (М. Горький «Мои университеты») Приблизительно так, как он рассказывал людей продолжали убивать в бордели на гипнотические материалы, чтобы сделать из них гипер-дорого питомца и гипнотизировать по имиджу. В майнинг-бизнесе шизофренией считался иммунный к тому, чтобы стать чьим-то некропитомцем. «Я часто слышу это слово: смешно! — но Николай Владимирович Книжниц не смеется, а только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри». (М. Горький «Мои университеты») Точно также женщину опять смешно расчленяли: обрезали ей скальп черепа и втыкали туда иглы, смеясь, что она кричит как психбольная с вожделением, что половой орган ею питается по кодировке гармонической волны. Потом они в открытый головной мозг ей внушали, что «ты живёшь в моей утробе» и её туда частично тягой и засасывало, но по факту такого не произошло. Слепости её были при том неведомы их удовольствия её болью. Верующим в Будду было смешно.
Сны его — незатейливы, они так же скучны и нелепы, как действительность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с увлечением, а о том, что живет вокруг его, — не любит говорить? [В конце 90-х годов я прочитал в одном археологическом журнале, что Книжниц-Первогодков нашел где-то во Владимирской области клад: котелок арабских денег. (Примеч. М. Горького.)] Остался лишь ещё один труп женщины с головным мозгом, вынутым из черепной коробки.
«Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам, в подвал, доносятся возбужденные голоса, резкие слова.» (М. Горький «Мои университеты») Её просто хотели оставить лежать мясом и иногда давать мужу секс. Никто не удивился её решению. Была тёплая зима, а женщин в городе, что так совершили самоубийство, снова не меньше двадцати человек. Они все посмертно отторгали человека, так как приняли решение разрушаться.
««— Косы ей драли мало, девице этой», — говорит Книжниц и вслед за этим сообщает мне: — Ловлю будто я карасей в пруде, вдруг — полицейский: «Стой, как ты смеешь?» Бежать некуда, нырнул я в воду и — проснулся…» Солнце вновь сообщаем мне о мёртвых женщинах, что не знают, как теперь им здесь стать снова формой жизни. Я психанул и начал тоже развлекаться. У меня целый бордель мёртвых, что роем жаждут есть плоть. Я так и отправился к пекарю, который вскоре предстал снова перед моим взором. «Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания, — он скоро почувствовал: в булочной есть что-то необычайное, в магазине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки, — сестра хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Приходят студенты, долго сидят в комнате за магазином и кричат или шепчутся о чем-то. Хозяин бывает редко, а я, «подручный», являюсь как будто управляющим булочной». (М. Горький «Мои университеты») Как и пекарь, никто ни за одно из своих убийств, именованных делами разными, не отвечал. Свободное время по удаленной схеме начал я дальше посвящать студенчеству.
В это утро мне подкинули женскую отрубленную голову. Этой головой первым я прикончил убийцу, который не понимал вообще за что его так.
«— Родственник ты хозяину? — спрашивает Книжниц. — А может, он тебя в зятья прочит? Нет? Смешно. А — зачем студенты шляются? Для барышень… Н-да. Ну, это может быть… Хотя барышни незначительно вкусно-красивы… Студентишки-то, наверно, больше едят булки, чем для барышень стараются…» (М. Горький «Мои университеты») Одержимость захвата Власти готовой у живых во имя Икея и впаривалки царила над обществом сегодняшнего дня наряду с вырезанными шеями убитых женщин. Ванная в квартирке, где мне довелось остановиться, и паук на кафеле напоминали мне единство «я» и намёк на прицел в моём отношении. Дальше дни шли одинаково и однообразно при такой за них плате женоубийством усилиями тех, кто занимался устрашением толп.
«Почти ежедневно в пять-шесть часов утра на улице, у окна пекарни, является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров, она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет:
— Ваня!
На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у новорожденного ребенка. Интересно — о чем можно говорить с такой девицей? Я бужу пекаря, он спрашивает ее:
— Пришла?
— Видишь.
— Спала?
— Ну, а как же?
— Что видела во сне?
— Не помню…» (М. Горький «Мои университеты») Всё одинаково и скучно при такой обыденности. Никто не вмешивался в столь попущенный им мир. Монстры продолжали путь сюда. Путь к ним… Путь ко мне с моим голодным роем останков, что давно мертвы моим благословением.
Акр и крик… и радость рук от кириллицы сознания цели. Смех создателя целей созидающему в ужас толпам, но лишь в его мечтах. Это всё лишь твои мечты – смеялся голубой гигант, что всем казался алым.
За городом лишь разнообразные зелёные деревья и местами вода, где разнообразие составляли лишь животные. «Тихо в городе. Впрочем — где-то шаркает метла дворника, чирикают только что проснувшиеся воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи восходящего солнца. Очень приятны мне эти задумчивые начала дней. Вытянув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами». (М. Горький «Мои университеты») Скука и жажда крови давила, заставляя снова убивать в страхе игл в чьём-то головном мозге.
— Юксов, вынимай сдобное, пора!
Готовили яства и проводили мы дальше дни, вечерами подрабатывая и собирая при поисках мёртвые тела женщин и просто шлюх, но расчленили при этом раскладе всех. «Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит». (М. Горький «Мои университеты») Кусочек выпечки я отдавал эмиссорам, и они жадно кушали, напевая кристальные звуки. Не обошлось и без женщин, что часто приходят на счастье всего, что блестит. Белков у леди явно было мало, что есть быль, а Таяние её культуры выражалось сильным словом об убийстве другой женщины. (Примечание автора: наконец-то у меня получилось описание общения словом «пиздец» более выразительно и нейтрально»).
«Любуясь ею, пекарь говорит:
— Опусти подол, бесстыдница…» (М. Горький «Мои университеты»)
Она жадно ела угощение, как и все мы, болтая о том, чего никогда не делывали в бахвальстве. Булочки таили послевкусие крови во имя них умерших. А Бив (Примечание автора со словаря Яндекс: Биф — от английского слова beef (его определяют, как «недовольство»), которое обозначает вражду между представителями хип-хоп-индустрии: чаще всего, конечно, конфликты возникают между рэперами, но бывают конфликты и других участников хип-хоп-индустрии, например, у райтеров (которые рисуют граффити), би-боев (танцующий брейк), ну и у диджеев) крив от бахвальства (лицемерия лица) и нет любви по яду и конца, а только правды мер и без гонца. «А когда она уходит, он хвастается предо мною:
— Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный, с бабами не живу, только с девицами. Это у меня — тринадцатая! Никифору — крестная дочь». (М. Горький «Мои университеты»)
Я у этого трюма ерзал не минуту, а сущие нескончаемые века, когда неиствуют (Примечание автора: именно так, а не неистовствуют, что отражает колебание наблюдения!) и другие знамения человеческие, не ведающие от остальных и признания, с какого мучения не Ассимилируй. «Слушая его восторги, я думаю:
«И мне — так жить?»» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне было вообще нечего здесь делать, а общались все в основном о сексе или убийствах. Люди боялись о вещах часто даже разговаривать, так как их могли убить, чтобы забрать у них вещь. Всем было плохо, и кто как мог откачивался, включая даже самых на первый взгляд здоровых и боеспособных. Я не делал ничего, так как не знал, что делаю и что делать. Раздавалось со всех сторон мне ведомое и ранее шуршание, но я не знал, как на это реагировать. «Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять-двенадцать караваев и поспешно несу их в лавочку Ужиленного, а возвратясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобным и бегу в духовную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов». Каждая дворовая собака это знала. «Там, в обширной столовой, стою у двери, снабжая студентов булками «на книжку» и «за наличный расчет», — стою и слушаю их споры о Толстом; один из профессоров академии, Обский, — яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в корзине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того или другого студента, иногда — студенты прячут книги и записки в корзину мне». (М. Горький «Мои университеты») Избиения беременных наряду с живыми трупами женщин, что питались живыми останками их. Эвристика не помогала никому решить вопрос с расследованием, так как власти скрывали вообще технологию Майнинг-насилия, чтобы держать общее устрашение до немоты беспамятства и лишь эхо крика расчленяемых женщин разносилось в тишине.
Бытовало мнение об этом насилии разное, но никто по факту ничего не знал, так как живыми мало кто возвращался рассказать. «Раз в неделю я бегаю еще дальше — в «Сумасшедший дом», где читал лекции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал студентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул в лицо мне, и я отскочил, — как будто он ударил в сердце мое черным, но огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил лицо свое, будто обожженное горячей пылью». (М. Горький «Мои университеты») Лобовая этика в их быту становилась неуместной.
Пациентов по всему городу продолжали на Майнинг пичкать ядом под видом лекарства, а иначе у человека не будет им податливости стать вечной им распущенной некротической игрушкой. Я шёл напролом этому закону, но и меня сопровождала эта ломка от бактерий и эпицентрических шрамов. «Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой темной рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд черных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом колпаке, немногие — улыбаясь, большинство — сосредоточенно и печально, их глаза подчеркнуто обыкновенны в сравнении с его обжигающими глазами. Он страшен, и что-то величественное есть в нем, — есть!» (М. Горький «Мои университеты») Дьявольство.
— Это ты? – спросил я пробегающего мимо незнакомца.
— Ничего не нужно, — ответил он мне испуганно.
«В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны». (М. Горький «Мои университеты») Светало, но мы всё ещё были в здании вырванных утроб о котором многие не ведали до момента смерти здесь.
Никто, включая меня с этой ситуацией сделать ничего не мог, так, как только останови их и начинается геноцидальная ломота у апостолов. Здесь никто ничего не делает, и никто ничего не знает. «Ночью я писал стихи о маниаке, называя его «владыкой всех владык, другом и советником бога», и долго образ его жил со мною, мешая мне жить». (М. Горький «Мои университеты») Стандарт ИСО мне совсем не подходил. Ненависть моя не заживала в боли ранения, но и не давала гной мне на смерть.
Азы властей продолжали историческое женоубийство, уходя от ответственности совершёнными убийствами XVII века. «Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь. По мере того как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня «учил», говоря с ласковым удивлением:
— Ты — способный к работе, через год-два — будешь пекарем. Смешно. Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут…» (М. Горький «Мои университеты») Эроса почитание больше чтилось всеми, включая его нрав, а этика часто предполагала при общении с женщиной сразу обратимость без беременности, что было несоблюдаемым по невозможности.
Продолжались самоубийства при ирогенезе, когда человек просто верит в овации, но эпицентр Бытия ему мешает. Работа продолжалась при Бэт-архитектуре. «К моему увлечению книгами он относился неодобрительно.
— Ты бы не читал, а спал, — заботливо советовал он, но никогда не спрашивал: какие книги читаю я?» (М. Горький «Мои университеты») Лейблы и завесы с рекламой на фоне довольный выпечкой: всё только по этике. На этом здесь и продолжалась пока моя в городе обыденность. Новые только методы женского расчленения и многогранное бахвальства с новыми теориями.
Женщины меня при том не бросали, а продолжали своё преследование ради целей при том иных. «Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглощали его. Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или — если было холодно — говорил мне, сморщив переносье:
— Выдь на полчасика!
Я уходил, думая: «Как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах…»» (М. Горький «Мои университеты») Золотистый лом в быту общего этноса лишь дополнили гармоническими раскрасками, где убитая женщина вместо картриджа. Этика Библии оставляла путь батрачить и всё, что всех не устраивало, так как Библия не даёт героин, как там нет и препарата Пралидоксин. Дьявольская яма становилась глубже. Отчаянным маленьким существом страшнейший техногенный людоед цеплялся восстановить донорство и, пока пытался, уже стало не надо. Людоед уже восстанавливал дьяков, чтобы убивать вообще без повода в мести за то, что он под истязаемым, как и многие, лежал покинутым. Никак никто не понимал, зачем умирающему пытаться вообще помогать, если они уже почти еда? «В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее — неловко было мне с нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку, и мне казалось, что это насмешливая улыбка». (М. Горький «Мои университеты») Сожаления даже о её будущем захлёстывали меня, но я изображал в бахвальстве лишь наивность.
Сознание моё угасало, но я не умирал и не падал в обморок, так как труп мешал мне умереть опять вместо него. Я никак не мог подстроиться под транс, так как в моём понимании труп – это пока всё равно труп, который рождается неизбежно отдельным от меня организмом. «От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая, как я ворочаю и таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
— Силы у тебя — на троих, а ловкости нет! И хоша ты длинный, а все-таки — бык…» (М. Горький «Мои университеты») ИСО сайт был моей почти сетевой обиталищей, так как без него стандарт мне было ложно разбирать. Нарисованная истина булочной мне казалась сегодня полной липой на фоне даже некро-парков, ради которых умирающих дрессировали мучениями в послушный останок, имитируя наказание вечным адом. Никогда до этого я не знал столько стариков, которых пневматикой ради квартир убивают побыстрее по государственным программам из зарубежных государств. Ниссан припарковался возле булочной.
— Неси в машину! – заорал пекарь.
Я исполнил поручение и быстро загружал багажник, не обращая внимание на свёрток там, который пах очень подозрительно. ««Несмотря на то что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и сам начинал писать их», — говорил я «своими словами». Я чувствовал, что они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я грубил нарочито, из протеста против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня». (М. Горький «Мои университеты») Когда я загрузил всё, Ниссан тронулся и уехал на вид спокойным. Я знал, что это не так. Я молчал и просто это знал.
— Анкор, неси ещё! Ещё приехал! – кричала уже бакалейщица.
Долго неся булки в другую машину женщины, я заметил, что ей до агонии больно, но тоже промолчал, так как мне было ей, нечего сказать.
— Что вы молчите? – проявила она недовольство.
«Один из учителей моих, студент-математик, упрекал меня:
— Черт вас знает, как говорите вы. Не словами, а — гирями!» (М. Горький «Мои университеты»)
В итоге я несу ещё штрафные за то, что она накричала пекарю. День обошёлся очень дёшево.
Ни совести, ни соболезнования ни у кого, ни к кому не оставалось. Никто ничего не знал, и никто ничего не делал от страха, что их начнут магнитить фермами. Я не решался даже на них напасть, следуя их этике, пока здесь. «Вообще — я не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным, грубым. Лицо у меня — скуластое, калмыцкое, голос — не послушен мне». (М. Горький «Мои университеты») Позиция самого низа меня совсем не раздражала, так как от ферм удобней увернуться.
Я продолжал работать. Началось что-то новое: Нытьё по истинам отчаяния и ломка по боли изводимых. Работая я медленно двигался, «А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе, и мне казалось, что легкость движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется, и, слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было знать, что оно возможно, существует». (М. Горький «Мои университеты») Её кудри отвлекали меня половину остатка рабочего объёма.
Цель склонения меня к наивности, дабы в этом положении и позиции формировать истинным моё сокровенное отчаянно продолжалась преследоваться в моём отношении со стороны местных хозяев. Рядом бегали несовершеннолетние без капли у них низменного и христианского. «Иногда она спрашивала меня:
— Что вы читаете?
Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее: «А вам зачем знать это?»» (М. Горький «Мои университеты») Любая невеста мне была отрешением исконно.
Приближалась весна, но снег даже пока не таял. «Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
— Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь? Ведь студенты…» (М. Горький «Мои университеты») Выгнали и ни соли, ни хлеба с собой за учтивость… Я назвал этот старый безымянный поступок со мной нисо, когда тебя намеренно обделили на охоту через твои обиду и слабости, такт наивной разлуки людей. И сон аскета таил моё скудное «я». (Примечание автора: нисо — Неинерциальная система отсчета — это система отсчета, которая подвергается ускорению относительно инерциальной системы отсчета. Акселерометр, находящийся в состоянии покоя в неинерциальной системе отсчета, в общем случае обнаруживает ненулевое ускорение. То есть его так на выбросе их инерции любить выгнали и здесь от питаемой цепи подачи тока делают резервную для накопления или экономии циклического тока, также бывают для дополнительной техники с более малым напряжением частиц)
Мной готовился аккорд ответа ему. «Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени, на мешки». (М. Горький «Мои университеты») По существу любая система подачи – это нисо, так как инерциальная не может сама себя возобновлять в толчке инерции без источника ускорения. Таким образом, анисо – это основа подачи ускорения инерциальной системе отсчёта. «В щель неплотно прикрытой двери слышу голос Книжница:
— Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и — вроде сумасшедшего живет…» (М. Горький «Мои университеты») Я старательно при разговоре покидывал мешки, полные аниса.

В Анисе этом я снова заметил странный запах сквозь мешки и стекал непонятный мне сок. «В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вышел на двор, там лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, нo все-таки душно, воздух насыщен запахом гари — горят леса. Уже далеко за полночь. В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, неярко освещенных, поют:
Сам Варлампий святой
С золотой головой,
Сверху глядя на них,
Улыбается…» (М. Горький «Мои университеты») В анисе для меня крылась неизбежная загадка его им надобности. Песни меня не отвлекали и я понимал, что у столь алчных и жадных не может быть другой цели, чем вонь от майнинг-ферм гасить.
Анису при всей моей к ним неучтивости в их руках я иного применения представить даже не мог. Оно было лишь таким по практике явно. Я пытаюсь представить себе Марью Ужиленную лежащей на коленях у меня, — как лежит на коленях пекаря его девица, — и всем существом моим чувствую, что это невозможно, даже страшно. До меня дошло для чего ещё они возят анисы: маскировать извращение:
«И всю ночь напролет
Он и пьет, и поет,
И еще — о!.. кое-чем
Занимается…» (М. Горький «Мои университеты») Потомственный поставщик их в унисон – Анисов, что может заставить смеяться, но у него фамилия и пиар здесь неразделимы. Все звонили и не могли среди однофамильцев найти оригинал, так как он намеренно позволял арендовать фамилию.
Ни денег, не сосу леденцов местных, но чувствовал себя плохо неистово. «Задорно выделяется из хора густое, басовое — о. Согнувшись, упираясь руками в колени, я смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым абажуром, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет. Вот — подняла голову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на виске. Глаза ее прищурены, лицо улыбается. Она медленно складывает письмо, заклеивает конверт, проводя языком по краям его, и, бросив конверт на стол, грозит ему маленьким пальцем — меньше моего мизинца. Но — снова берет письмо, хмурясь, разрывает конверт, читает, заклеивает в другой конверт, пишет адрес, согнувшись над столом, и размахивает письмом в воздухе, как белым флагом. Кружась, всплескивая руками, идет, в угол, где ее постель, потом выходит оттуда, сняв кофточку, — плечи у нее круглые, как пышки, — берет лампу со стола и скрывается в углу. Когда наблюдаешь, как ведет себя человек наедине сам с собою, — он кажется безумным. Я хожу по двору, думая о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе». Внезапно меня осенило для чего им некропарки и что происходит. Они убивают примагнитить опыт общения умершего к ферме, внушая ему, что он так жив и воскреснет в готовой плоти от чего умершие, были вынуждены трансформироваться в биологическое зомби и убивать живых мучительной смертью, не доставая по радиусу местоположения до самой этой фермы.
Понимание, что возле меня делает бордель женских мёртвых душ меня настигло. Я отвлекался увиденной недавно женщиной: «А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти шепотом, говорил ей что-то, она вся сжималась… становясь еще меньше, смотрела на него робко и прятала руки за спину или под стол. Не нравился мне этот рыжий. Очень не нравился». (М. Горький «Мои университеты») Он пришёл явно под мои сегодня к ней настроения и мне вновь стало плохо. Я хотел ей сказать несис, но не мог… не мог я сказать: «Пока не разговаривай со мной, но потом мне не откажи, так как ситуация сложна». Нужно было ещё заправить перед уходом машину пекаря, но не было и насоса надуть шины. Я всё бросил и просто ушёл.
Меня остановила Марья Ужиленная. «Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
— Иди в пекарню…» (М. Горький «Мои университеты») Я не знал и не понимал зачем, но пошёл просто так. Никоса меня уже жадно ждала. (Примечание автора: Обратная сборка косы под кирку на землепашество, также усиленная коса на несколько косильщиков).
Сис мне был от них даже ядовит, и я считал, что от меня им нет. (Примечание автора: сис – это «с» — стабилизации, «и» — переход инициативы при гармонии одинакового, «с» — стабилизации. Символ поддержки одним другого, где временно один раб, а второй господ на отдыхе) «Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и неутомима его возлюбленная, а я — соображаю:
«Что же будет со мною дальше?»» (М. Горький «Мои университеты») Я подозревал, что это мне сейчас персональная тема, чтобы пустить меня им на семейный сис. Я не знал, что и начать, а жизнь продолжалась.
Моё стремление к стабильности при моём одиночестве никуда не исчезло, и я работал от а до я. Один в ломке по работе я нем. «И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие». (М. Горький «Мои университеты») Я не имел и малейшего понятия как исправлять теперь моё положение к стабильному и пока ничего не делал. Пока я в скуке отдыхал, толстая пожилая женщина, что жила по-соседству направляла Майнинг-контроллер на меня, имитируя со мной секс Солнцу, чтобы звезда дала ошибочный мной рефлекс и начала мне по ультразвуковой пристяжке слухового нерва бить микрофоном, но через себя, чтобы её за это не могло наказать чисто на самом деле в меня, как созданное космическими объектами малое и издеваться, чтобы над Солнцем болью издеваться для веры в её покорение звезды жертвоприношением. С ней ничего было не сделать, и я лежал и терпел её крик в аппарат.
Женщина песней всю ночь пророчила мне обитание только в её утробе мясом на секс. «Дела булочной идут так хорошо, что Ужиленный
ищет уже другую, более обширную пекарню и решил нанять еще подручного. Это — хорошо, у меня слишком много работы, я устаю до отупения». (М. Горький «Мои университеты») Я был рад, что, хотя бы разобрался от чего я устаю. Другие не видел и их причины были связаны лишь в тем, что еда у них нисоса.
Несыта была утром соседка и снова орала в микрофон, целясь мне в церебральный участок. Я быстро побежал в пекарню отсюда к тишине.
«— В новой пекарне ты будешь старшим подручным, — обещает мне пекарь. — Скажу, чтоб положили тебе десять тысяч рублей в месяц. Да». (М. Горький «Мои университеты») Я питал невольно на это обещание большие надежды, мечтая на работе остаться как можно дольше.
Словно кричащая толстушка в микрофон с клыками горгоны, шкура рабочая моя была несыта. «Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он — не любит работать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души, сдерживает настойчивые требования инстинкта пола. Но — не позволяет читать». (М. Горький «Мои университеты») Еда, мне предоставленная нисоса до такой степени, что мне сингалку от митинга украсть захотелось. Я с пекарни ощущал вожделение соседки опять орать мне в церебральный участок, возомнивая себя Богиней.
«— Хорошо, что ты бросил книжки, — крысы бы съели их! — говорит пекарь. — А — неужто ты снов не видишь? Наверно — видишь, только — скрытен ты! Смешно. Ведь сны рассказывать — самое безвредное дело, тут опасаться нечего…» (М. Горький «Мои университеты») Майнинг-ферма от него веяла мелодичными носата сквозь органы его общения.
Если вы не видели это воотчую, когда излучаются лучиками звука волны света, то хоть неситесь, хоть спокойным шагом, а такого вам не повидать. Пекарь уделал мне в принципе много своего драгоценного внимания. «Он очень ласков со мною, кажется — даже уважает меня. Или — боится, как хозяйского ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать товар». (М. Горький «Мои университеты») Несётесь вы на другой конец улицы от этой булочной, а там тоже самое на складе неизвестного бизнес-начинающего.
Ни с оста (Примечание автора: татарский метод занятия резерва по наглости и невинности, но само слово правильное и означает освоение при питании нового) добра мне пришло известие. «Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день «прикинулся антонов огонь». Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми — здоровые, молодые люди — сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать доктора». (М. Горький «Мои университеты») Носастая незнакомая мне татарка теперь жила в её дачном доме.
Татарка носастая и сообщила. «В письме было сказано:
«Схоронили ее на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они ее любили и плакали. Дедушка тоже плакал нас прогнал, а сам остался на могиле мы смотрели из кустов как он плакал он тоже скоро помрет»». (М. Горький «Мои университеты») После письма снова от соцработников мне пришлось слушать всякие низости и нюхать от них запах духов и женской плоти, вместо украшения.