Майнинг-паж (Глава 8)

Снова еда нисоса, что иначе и не выразить о ней. «Я — не плакал, только — помню — точно ледяным ветром охватило меня. Ночью, сидя на дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям. Долго носил я в душе это тяжелое желание, но рассказать было некому, так оно, невысказанное, и перегорело». (М. Горький «Мои университеты») Почти все мне встречные были подчинены всяким низостям своего собственного распутства, но далеко не по вопросу путешествий.
Снова утром миг многограния мата мне в церебральный участок. Кричащая певица намеренно не открывала мне дверь, смещая звук микрофона в направлении меня в квартире. «Я вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А.П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына своего. И пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами — их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.». (М. Горький «Мои университеты») Ни с этого ли острого и страшного момента я уже когда-то начинал?
Выходной и снова песни о тяжбе женской смерти мне в церебральный участок. «Около меня начал коршуном кружиться городовой Исаакович. Статный, крепкий, в серебряной щетине на голове, с окладистой, заботливо подстриженной бородкой, он, вкусно причмокивая, смотрел на меня, точно на битого гуся перед Рождеством». (М. Горький «Мои университеты») Мимо мирно, поглядывая на меня, как будто я унитаз киса, ища явно подходящий туалет. Я купил пиццу и сладко съел её, наслаждаясь хотя бы куском на эту заработную плату. Городские власти её сделали как в XVII веке, чтобы в городе веяло болью и войной.
Мои щёки и нос были в синяках. Пекарь смотрел на меня Алчно и естественно, словно я вообще рождён, чтобы быть ему что-то должным.
«— Читать любишь, слышал я? — спрашивал он. — Какие же книги, например? Скажем — жития святых али Библию?»
Искано мной было уже много путей от постоянного голода и тяжбы, но я ничего не мог найти, а ситуация всё усложняется. «И Библию читал я, и Четьи-Минеи, — это удивляло Исааковича, видимо, сбивая его с толка». (М. Горький «Мои университеты») Издано ещё множество об этом книг и везде необходимо решиться на убийство.
«— М-да? Чтение — законно полезное! А — графа Толстого сочинений не случалось читывать?» (М. Горький «Мои университеты») Писано бы мной было что!
«Читал я и Толстого, но — оказалось — не те сочинения, которые интересовали полицейского». (М. Горький «Мои университеты») Ему нужно было пропаганду при панно с лекарствами.
Все сводилось к полноте завершения геноцида здесь. Дети уже по уроботичности убивали стариков под видение мёртвых, которым некропарки причинностно мешали усилением органической притяжки через записи гармонических волн достичь естество воскресенья. Я хотел бы всем сказать, но они бы стали убивать ещё пуще от голодания и осознания обмана их доселе.
«— Это, скажем так, обыкновенные сочинения, которые все пишут, а, говорят, в некоторых он против попов вооружился, их бы почитать!» (М. Горький «Мои университеты») Полицейский ушёл, и я был вынужден продолжать созерцать садизм вокруг. Я не положился на то, что их интерес к сочинениям праведный. Они точно также планировали убийства для влияния.
Кудри живых ещё женщин восстанавливались и при лишениях абстракт тьмой и светом всё равно разграничивал им возможности атак друг на друга. Они не ведали уже слова без секса на мёртвого в некоторых случаях, став апостолами падальщика, ставшего им от каннибализма и алкоголя. ««Некоторые», напечатанные на гектографе, я тоже читал, но они мне показались скучными, и я знал, что о них не следует рассуждать с полицией». (М. Горький «Мои университеты») Предрассудок сбежать от старости, совершив убийство при сквернении своими соками вечно убитого укоренился тоже геноцидом. Всё ради майнинга на машину.
Мной было искано и найдено множество занятий вместо зомбирования, но никому без того ничего не было нужно, так как слетало устрашение до голодания по естественному свету Солнца, что обжигало их от трупного яда и спиртов. «После нескольких бесед на ходу, на улице, старик стал приглашать меня:
— Заходи ко мне на будку, чайку попить». (М. Горький «Мои университеты») Я понимал, что он действует в рамках его лицемерия, а потом будет отрицать, что я вообще существовал. Никто не смог бы сдержать давление на него даже одного человека вечной собой ему любви от чего я и любовь такую считал во всех случаях попыткой убийства.
Я полностью при том не смог отлучиться от возможной опасности, что уже явила мне старуха, кричащая по току, чтобы исказить мне церебральные вибрации и, заманив, убить последним сексом с её рабом для его повышения. «Я, конечно, понимал, чего пригласивший меня на чай старик хочет от меня, но — мне хотелось идти к нему. Посоветовался с умными людьми, и было решено, что, если я уклонюсь от любезности будочника, — это может усилить его подозрения против пекарни». (М. Горький «Мои университеты») Я должен был найти выход спастись от того, что они уже мне уготовили, обещая прекрасный труд в новой пекарне.
Многое о таких приглашениях было и писано, но я не мог вменить описанное делом своим, так как меня мучила моя собственная глупость. «И вот — я в гостях у Никифорова. Треть маленькой конуры занимает русская печь, треть — двуспальная кровать за ситцевым пологом, со множеством подушек в кумачовых наволоках, остальное пространство украшает шкаф для посуды, стол, два стула и скамья под окном. Никифоров, расстегнув мундир, сидит на скамье, закрывая телом своим единственное маленькое окно, рядом со мною — его жена, пышногрудая бабенка лет двадцати, румяноликая, с лукавыми и злыми глазами странного, сизого цвета; ярко-красные губы ее капризно надуты, голосок сердито суховат!» Его единственная цель была при общении научить своей ошибке и умертвить по вере вместо себя любого, кто ему подошёл. Я знал, что умру и работал над страхом даже самой ужасной смерти в этих условиях, чтобы в отличие от даже него после меня оставался хоть кто-то живым. Наркодиллеры продолжали по различным препаратам искушать людей на секс и сдавать им зародыши после аборта для повторения греха франшизы, где они это часто требуют гарантом от субдиллера добиться оплаты поставок.
Старик начал узнавать о том, что мне известно.
««— Известно мне», — говорит полицейский, — что в пекарню к вам ходит крестница моя Исенко Алекса, девка распутная и подлая. И все бабы — подлые». (М. Горький «Мои университеты») Было много книг издано о подлости, но все тому и продолжали следовать по руководству. Они не понимали, что если что-то можно делать при охоте и разрушении, то при общении это лишь разрушает в парадокс их существования.
Его жена Исаина отличалась пылким нравом и полнотой от детосъедения. Она не верила в общение и искренность созидающего к другому человеку относительно колдуна или даже просто другого человека, что идёт по накатанной предком, а верила только в возможность зомбирования и после убийство. Лишь убитый может относиться к ней искренне, а остальные тоже хотят только убивать. Она при том не знала, что это правда и искушение стабильного разрушить стабильное нормально от чего одинаковому есть тяга невозможности и прочая от большего и исходного.
«— Все? — спрашивает его жена». (М. Горький «Мои университеты»)
— Нет, не всё! Ты пизда! – отвечает Никифоров.
Жена молчит.
«— До одной! — решительно подтверждает Никифоров, брякая медалями, точно конь сбруей».
Над ними женщина мучилась от ломки ложной беременности и половым органом пыталась достичь их головной мозг, чтобы считать, что она Богиня и ими повелевает после мастурбации. Они её не замечали, а она им так доказывала, что она самая красивая и сожалела, что не получилось им это доказать. Оборотная сторона Майнинг-шрамов людей страшна.
«Он подробно рассказывает историю какого-то истопника, который в одну ночь с царицей получил все чины от сержанта до генерала. Его жена, внимательно слушая, облизывает губы и толкает ногою под столом мою ногу. Никифоров говорит очень плавно, вкусными словами и, как-то незаметно для меня, переходит на другую тему:
— Например: есть тут студент первого курса Исанов». (М. Горький «Мои университеты»)
Иностранка в соседнем доме орёт, что её головной мозг иссосан… зомбированием иссосана женщина на самом верхнем этаже одного из местных домов, которая выполняла требование строительной фирмы.
«Супруга его, вздохнув, вставила:
— Некрасивый, а — хорош!
— Кто?
— Господин Исанов.
— Во-первых — не господин, господином он будет, когда выучится, а покамест просто студент, каких у нас тысячи. Во-вторых — что значит — хорош?
— Веселый. Молодой.
— Во-первых — паяц в балагане тоже веселый…
— Паяц — за деньги веселится.
— Цыц! Во-вторых — и кобель кутенком бывает…
— Паяц — вроде обезьяны…
— Цыц, сказал я, между прочим! Слышала?
— Ну, слышала.
— То-то…». (М. Горький «Мои университеты»)
Они товар на прицеле обсуждали заранее, делая ему о нём много комплиментов, чтобы обозначить покупателю выгоды при ему подражании незаметно, в чём заключался грех лицемерия. После продаж они примагничивали мозг раба к убитой плоти и ею питались через гармонические расщепители, позиционируя методом космического питания. Многие искренне не понимали, что человек в расщепителе заживо ещё и орёт. Он же только форма жизни, а не сама жизнь.
«И Никифоров, укротив жену, советует мне:
— Вот — познакомься-ко с Книжницом, — очень интересный!
Так как он видел меня с Плетневым на улице, вероятно, не один раз, я говорю:
— Мы знакомы.
— Да? Так…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне было смешно осознавать его намерение забрать у меня последнее, чтобы издеваться над моими останками, изображая в клетку злого падальщика уже по одному лишь предвкушению наркоманить на боли останков и плоти ещё только разрушающейся.
У всех от майнинга копились такие эмоциональные голодания от накопления технической тяги в записи клеток трупа, что был примагничен к серверной системе охлаждения органик-сервером.
«В его словах звучит досада, он порывисто двигается, брякают медали. А я — насторожился; мне было известно, что Книжниц печатает на гектографе некие листочки». (М. Горький «Мои университеты»)
Женщина закончила издеваться, так как была иссосана её соседкой, которая тоже мастурбировала, и они верили, что общаются. Священники веровали, что они улетели уже в космос и их нет на землях священных скверной сией.
«Женщина, толкая меня ногою, лукаво подзадоривает старика, а он, надуваясь павлином, распускает пышный хвост своей речи. Шалости супруги его мешают мне слушать, и я снова не замечаю, когда изменился его голос, стал тише, внушительнее». (М. Горький «Мои университеты»)
Наше культурное общение конто никто не мог нарушить, но о товаре. От верхнего этажа у нас даже нутро было иссосано, так как женщины веровали, что нас рожают ничем.
«— Незримая нить — понимаешь? — спрашивает он меня и смотрит в лицо мое округленными глазами, точно испугавшись чего-то. — Прими государь-императора за паука…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал, что он хотел слить на меня эмиссора, записавшего его убийство. Понимал, почему у них у всех что-нибудь уже иссосано. Понимал, почему они мне показывают зубки, предупреждая не трогать их еду на нужды вместо них съесть. Я промолчал.
«— Ой, что ты! — воскликнула женщина.
— Тебе — молчать! Дура, — это говорится для ясности, а не в поношение, кобыла! Убирай самовар…». (М. Горький «Мои университеты»)
Стеснялись попытку зомбирования меня призывом на секс. Майнинг-рабом я у них пока не получался. Иных отношений у них не было – разнообразие дальше в яде и всё.
«Сдвинув брови, прищурив глаза, он продолжает внушительно:
— Незримая нить — как бы паутинка — исходит из сердца его императорского величества государь-императора Александра Третьего и прочая, — проходит она сквозь господ министров, сквозь его высокопревосходительство губернатора и все чины вплоть до меня и даже до последнего солдата. Этой нитью все связано, все оплетено, незримой крепостью ее и держится на веки вечные государево царство. А полячишки, жиды и русские подкуплены хитрой английской королевой, стараются эту нить порвать где можно, будто бы они — за народ!» (М. Горький «Мои университеты»)
Так он мне и пропагандировал этот Майнинг очень долго и нудно. Его больше ничего не привлекало. Все они здесь были прямо иссосаны и потому зависимы были от мук остальных.
«Грозным шепотом он спрашивает, наклоняясь ко мне через стол:
— Понял? То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живешь — один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Ужиленной по ночам. Ежели — один, понятно. Но — когда много? А? Я против студентов не говорю — сегодня он студент, а завтра — товарищ прокурора. Студенты — хороший народ, только они торопятся роли играть, а враги царя — подзуживают их! Понимаешь? И еще скажу…
Но он не успел сказать — дверь широко распахнулась, вошел красноносый, маленький старичок с ремешком на кудрявой голове, с бутылкой водки в руке и уже выпивший». (М. Горький «Мои университеты»)
Я хотел уйти от этого всего, так как вообще просто друг на друга охота съедать. Просто охота алкоголиков трупы делать мясом на секс.
«— Шашки двигать будем? — весело спросил он и тотчас весь заблестел огоньками прибауток». (М. Горький «Мои университеты»)
Я их всех постилал красотой Будд, но знал, что они дураки и в курсе, что их красота мне безразлична, так как всё это съедать голову ещё.
«— Тесть мой, жене отец, — с досадой, угрюмо сказал Никифоров.
Через несколько минут я простился и ушел, лукавая баба, притворяя за мою дверь будки, ущипнула меня, говоря:
— Облака-то какие красные — огонь!
В небе таяло одно маленькое, золотистое облако». (М. Горький «Мои университеты»)
Всё тело у меня, после здесь с ними общения было иссосано, что я обнаружил, уйдя от них в другую комнату. Синяки нарастали без их о меня удара и мне было на это плевать, так как это всё же быстрое меня звезды сквозь их мясо съедение неизбежное, чем ими существовать так зомбировать медленной смертью для их наслаждения Будд, где всё оно их ест. Это лишь стадия за грех созидающих скармливания апостола растениям. Деревья переставали от людей скрывать своё фактическое перед животными господство, гневаясь, что уже над останками конкурента зомбировать уничтожение имитируют. Как будто они вместо созидающего могут взять и Майнинг-фермой уничтожить, не вопросив об уничтожении само созидающее в не убийстве. Останки от магнитного шока о платы и видеокарты они, зато смогли так жить оставлять, чтобы до момента смерти на боль от магнитного ранения сливать память об их поступках и движениях отказаться от кары их созидающим и их составляющим.
«Не желая обижать учителей моих, я скажу все-таки, что будочник решительнее и нагляднее, чем они, объяснил мне устройство государственного механизма. Где-то сидит паук, и от него исходит, скрепляя, опутывая всю жизнь, «незримая нить». Я скоро научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити». (М. Горький «Мои университеты»)
Меня рвало от страданий трупа очень долго, после подробностей сигнала. Я был в смятении для чего вообще мне существовать среди этих форм жизни, цель общения которых убить и тобой зомбировать? Я не мог найти ответ пока на свой вопрос, кроме того, что созидающее минимум меня это помочь детальней разобрать тут поместило. Я думал это бешенство людей никогда не закончится, но всё начало смирять их к спокойному темпу и мне стало очень непривычно и скучно. «Поздно вечером, заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что ей поручено узнать — о чем говорил со мною будочник?» (М. Горький «Мои университеты») Земля ими убивает себе женщин, и я понимал, что я не исключён и способом эксплуатации в качестве женского трупа.
И сосна освещала мне дорогу к разговору с хозяюшкой о главном, так как без растений она бы и не знала, что мне и сказать. У неё бы был лишь голод по их листве и воздуху. Я бы не интересовал её вообще, словно злой маньяк. Однако, что все делали целыми днями? Они смотрели телевизор или сидели на записях зомбирования, ища компроматы. Мне было так скучно, что я часто думал о смерти.
«— Ах, боже мой! — тревожно воскликнула она, выслушав подробный доклад, и забегала, как мышь, из угла в угол комнаты, встряхивая головою. — Что, — пекарь не выспрашивает вас ни о чем? Ведь его любовница — родня Никифорова, да? Его надо прогнать». (М. Горький «Мои университеты»)
И со мной никого при этом не было. Кто мог бы поддержать меня при смертельной опасности, что бывает достаточно часто. «Я стоял, прислонясь у косяка двери, глядя на нее исподлобья. Она как-то слишком просто произнесла слово «любовница» — это не понравилось мне. И не понравилось ее решение прогнать пекаря». (М. Горький «Мои университеты») Она была не со мной, а лесть любви её была прекрасна, но коварством она сеяла йод и кровь. Я чувствовал охотника, но мне мог понять кто именно.
Жажда от меня у женщины зародыша кипела в воздухе, но не моя, а именно с намерением меня убить, а его использовать на Майнинг-запись, чтобы играться со мной, как с некротической игрушкой.
««— Будьте очень осторожны», — говорила она, и, как всегда, меня смущал цепкий взгляд ее глаз, казалось — он спрашивает меня о чем-то, чего я не могу понять». (М. Горький «Мои университеты»)
Для меня очень иронично звучало само её предостережение, учитывая, что я ощущал впереди.
Запах мертвеца снова проникал в комнату. «Вот она остановилась предо мною, спрятав руки за спину». (М. Горький «Мои университеты») Я даже понимал к чему она, так как дошло до меня просто, что она имеет отношение к запаху мёртвого.
Мне так надоел этот обыденный круг их убийств, когда дерево коварно извело одного и с ним убивает кто попал от недостатка питаний земных, изображая ему будущий Рай с разгневлённой на какое-нибудь жертвоприношение звездой.
«— Почему вы всегда такой угрюмый?
— У меня недавно бабушка умерла». (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал, где мог быть труп и позвонил в квартиру на верхнем этаже. Они не открывали даже дверь, так как я бы заметил то самый запах и зомбирование бы было уже раскрыто. Им бы не предоставили ещё одну или две халявные квартиры из-за моей глупости. Она же думала лишь о моём покаянии о смерти бабушки.
«Это показалось ей забавным; улыбаясь, она спросила:
— Вы очень любили ее?
— Да. Больше вам ничего не нужно?
— Нет.
Я ушел и ночью написал стихи, в которых, помню, была упрямая строка:
«Вы — не то, чем хотите казаться»». (М. Горький «Мои университеты»)
Меня захлёстывало желание покоя вечного, когда я видел, как они орут заманить рабов и сидят в квартирах на зомбировании при рекламе в интернете профессий диктаторов уже. Мне так хотелось им сказать, как и многим, чтобы они уже не стремились покорить космос, но лишь абстракт вновь на дожди собирал те белые седые облака.
«Было решено, чтоб студенты посещали булочную возможно реже. Не видя их, я почти потерял возможность спрашивать о непонятном мне в прочитанных книгах и стал записывать вопросы, интересовавшие меня, в тетрадь. Но однажды, усталый, заснул над нею, а пекарь прочитал мои записки. Разбудив меня, он спросил:
— Что это ты пишешь? «Почему Гарибальди не прогнал короля?» Что такое Гарибальди? И — разве можно гонять королей?
Сердито бросил тетрадь на ларь, залез в приямок и ворчал там:
— Скажи пожалуйста — королей гонять надобно ему! Смешно. Ты эти затеи — брось. Читатель! Лет пять тому назад в Саратове таких читателей жандармы ловили, как мышей, да. Тобой и без этого Никифоров интересуется. Ты — оставь королей гонять, это тебе не голуби!
Он говорил с добрым чувством ко мне, а я не мог ответить ему так, как хотелось бы, — мне запретили говорить с пекарем на «опасные темы»». (М. Горький «Мои университеты»)
И рейд последних надежд сопровождался воплями немыми в микрофон: «Она вообще, что ли? Она вообще, что ли? Она вообще, что ли психбольная?» — им при том было плевать, кто это о себе посчитает и к ним прейдёт именно на оскорбление, а не на попытку нацелить по эхо от микрофона ток ими до того убитого могилой. Умерла от шока бабушка во сне, которая орала вместе с ними, но мне тоже в надежде, что я пособолезную ей и покончу с собой.
«В городе ходила по рукам какая-то волнующая книжка, ее читали и — ссорились. Я попросил ветеринара Лаврова достать мне ее, но он безнадежно сказал:
— Э, нет, батя, не ждите! Впрочем — кажется, ее на днях будут читать в одном месте, может быть, я сведу вас туда…» (М. Горький «Мои университеты»)
Дни шли. Все искали еду. Еды было мало, но она была. Я опять пил воду и заедал хлебом. Эта история не заканчивалась, так как все вертелись в цикле поисков денег. К муке осваивали ваниль по ИСО-стандарту. «В полночь Успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идет сажен на пятьдесят впереди. Поле — пустынно, а все-таки я иду «с предосторожностями», — так советовал Лавров, — насвистываю, напеваю, изображая «мастерового под хмельком». Надо мною лениво плывут черные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят серебром и сталью. За спиною сердито гудит город». (М. Горький «Мои университеты») Один из убийц, которых направил зомбирующий настиг меня, но не подошёл, а направил с мёртвого газ вместе с тем, чем он пока становился. Я сделал быстро манёвр от травянистой опоры и после укорота от химического узла побежал для ранения. Некромант с его подопечным не сдавались и продолжали атаку на меня уже укусом мёртвого. Я растерялся даже. Я напустил на мёртвого эмиссоров в полноте моего смятения, так как он всю жизнь их считал универсально мечтами о Рае. Тело около некроманта начало съедаться, и он побледнел. Он начал бежать, а впереди с абстракта лезут созидаемые эмиссоры полу невидимые, но вполне с настоящими укусами и голодом. Дальше я за ним и не бегу, но он уверен, что я преследую.
«— Кто?
— От Станислава.
— Влезайте». (М. Горький «Мои университеты»)
Обычная вербовка на убийство опять. Мне опять хотелось лишь уйти и с чем-нибудь тупо играться, чтобы хоть понять, зачем неиспользуемое можно употребить при культивировании веществ и обработок даже пастеризацией, так как меня колбасило от неистовства, что большинство теорий на практике – это вектор названия женоубийства, где просто умершая диктовала убийце последнюю волю и начинались амбиции. Я не знал, как быть дальше, так как даже здесь цель опять только убийство. Без убийств всех пробирала тоска и печали. Перебивать всех тоже не вариант – их ломка — это шрам от таких же убийств. Называть их стабилизации – проклятье получается или рок. Я не знал, что мне делать, я не знал.
«— Все?
— Да.
— Занавесьте окна, чтобы не видно было свет сквозь щели ставен.
Сердитый голос громко говорит:
— Какой это умник придумал собрать нас в нежилом доме?
— Тише!
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика, на них положена доска, а на доске — как галки на заборе — сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном «попом». На полу у стен еще трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру про железобетон, ее написал целый коллектив, «бывший народоволец»». (М. Горький «Мои университеты»)
Настал тот самый миг, когда пришёл на бой в темноте, где они доказывают убийством во тьме, что их глаза едины. «Во тьме на полу кто-то рычит:
— Знаем!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я бил любого, кто пытался меня прикончить, не смотря куда. Выбежав на улицу, я вновь вижу сосну с осиной. На меня смотрят постовые, и я возвращаюсь назад. «Таинственность обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны — высшая поэзия. Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы первых христиан. Комнату наполняет глуховатый бас, отчетливо произнося слова». (М. Горький «Мои университеты»)
Слова произносили по запаху сосны и осины, и я это заметил. Я начал заклинать драконом убийц.
«— Ер-рунда, — снова рычит кто-то из угла». (М. Горький «Мои университеты»)
Они не сдавались, продолжив пытаться приворожить для смятения. Эмиссоры стали жадно съедать и яд, и трупы созидать, так как я крикнул, что итак мало материала. Слёзы и истерики…
«Там в темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о шлеме римского воина. Догадываюсь, что это отдушник печи». (М. Горький «Мои университеты»)
Даже я покинул помещение с сожалениями, так как словно изгадил что-то прекрасное из мёртвого, но не мог он уже в вопиении терпеть в печи себя испарение им наркоманить. Паучьи нити!
По существу, здесь ничего кроме звезд, эмиссоров и минералов в огромной степени разнообразного друг от друга и нет, от чего мне было всякий день тоскливо, словно вместе с планетой, что уже была итак женоубийца женщинам за частый секс издеваться, изображая шлюхой именно себя любимую при вере в то, что всех это возбуждает при воспитании так. «В комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в темный хаос горячих слов, и нельзя понять, кто что говорит. С подоконника, над моей головой, насмешливо и громко спрашивают:
— Будем читать или нет?
Это говорит длинноволосый бледный юноша. Все замолчали, слышен только бас чтеца. Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся людей, прищуренные или широко раскрытые глаза». (М. Горький «Мои университеты»)
Убитых двое в этот день. Дракон с голубизны являет просто лень, а я один не знаю вообще, как дальше плыть, так как здесь каждый верит в то, что можно получить и ничего вообще для этого не делать. Расисты Мячиком Ринулись им апостолическое вернуть сознательно по чубу. Снова драка, снова много искалеченных до крови и синяков, вновь люди сплочённо и братски пообщались. Я собирал всё съедобное, что мог только найти в условиях, когда всех бросили при этом раскладе почти на голод, но любой о том страшился и сказать, как и просто о плохом настроении. Многие не помнили от страха, что делали вообще вчера. Мне было смешно. Мне было очень смешно, что я не мог сделать даже элементарное и найти ублюдков всех вообще в этой деревенской облаве под видом города. «Чтение длится утомительно долго, я устаю слушать, хотя мне нравятся острые и задорные слова, легко и просто они укладываются в убедительные мысли». (М. Горький «Мои университеты») Юркнул я очень быстро при окончании похвального танца театралов. Ничего согбенного здесь не было до такой степени, что даже Майнинг на эти сутки начали останавливать. Большего никто не мог и сделать, так как это делало ещё обилие созидающего, да и на геройство не было смысла напрягаться. Никто даже не показывал уважения или почитания искреннего, так как его просто нет в соблюдении. Во всех случаях прошлого это подготовка убийства одного группой за сложное к нему усилие, что есть грех лени.
«Как-то сразу, неожиданно пресекается голос чтеца, и тотчас же комната наполнилась возгласами возмущения:
— Ренегат!
— Медь звенящая!..
— Это — плевок в кровь, пролитую героями.
— После казни Генералова, Ульянова…
И снова с подоконника раздается голос юноши:
— Господа, — нельзя ли заменить ругательства серьезными возражениями, по существу?» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне тоже хотелось заменить это чем-то более содержательным, но они не видели уже и смысла часто иначе с кем-то говорить о нестерпимом. Исполни всё и всегда остаётся этот вопрос: «Что дальше? Что дальше, если убивать тебя уже никому не нужно?» Основой всегда остаётся поиск обилий, еды редкой и воды. И опять все истерят от отсутствия готового Рая. Оказывается, американцы неправы, что чипсы растут на деревьях чипсами… Правда, есть нюанс, что, хоть их издеваясь листья есть отправляли с деревьев, а без них никак на Землях нам поддерживать здесь необходимое не получится. Люди едят с полей и их тянет за город мигрировать в деревни к полям. Всех заставили ждать только чудеса, а они по факту вокруг есть опасности, а не что-то безвредное. Опасность может стать чудом только минимум, если получилось живым увидеть и, хотя бы рассказать, а так это чудо может стать истребляющим чудовищем.
Я хотел снести эти здания с мертвецами с основ, но не мог, так, как и только силы тратить на их подначки к ним наездом идти. Все ели пили, пока было что, но запас поставок иссякал и дальше всей не ждало ничего, кроме новых названий страданий и убийств. «Я не люблю споров, не умею слушать их, мне трудно следить за капризными прыжками возбужденной мысли, и меня всегда раздражает обнаженное самолюбие спорящих». (М. Горький «Мои университеты») Все продолжали или прибираться, или зомбировать, не эксплуатируя большинство вещей, а крича, что всё это ненужные траты. Местный люд посылал друг друга в добрый путь в никуда, чтобы быстрее конкурента убила звезда и награда осталась одному, кто трусливо избежал опасность подставив остальных. Всем нужны были квартиры, а таковых и не было, так как строители обделяли домами всех за то, что они не работали строителями. Ни у кого ничего не было и не будет, так как всех дальше просто убивают Майнинг-игрушками от того, что гармоническая техника вызывала ломку и эксплуатирующий убивал просто от своей боли, как при жертвоприношении.
«Юноша, наклонясь с подоконника, спрашивает меня»:
— Вы Средневековый? Я Сомнительный. Сегодня нам бы с вами познакомиться, так как сигнал сос – это сигнал sos. «Собственно — здесь делать нечего, шум этот — надолго, а пользы в нем мало. Идемте?» (М. Горький «Мои университеты»)
Он явно был рад этой встрече. Граждан на квартирах за поражённость травили трупными газами. Я понял, что все просто умирают и мне не изменить это самому. Созидающее приняло решение об исполнении геноцида за конкуренцию толпой на одного. Мёртвые при беспристрастной игре мне событий толпой моих будущих убийц ждали свой звёздный час.
«Идя со мною полем, он спрашивал, есть ли у меня знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею свободного времени, и, между прочим, сказал:
— Слышал я об этой булочной вашей, — странно, что вы занимаетесь чепухой. Зачем это вам?
С некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не нужно, о чем и сказал ему. Его обрадовали мои слова; крепко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что через день уезжает недели на три, а возвратясь, даст мне знать, как и где мы встретимся». (М. Горький «Мои университеты»)
Граждане вожделели в демонов, друг другу что-то запрещая гипнозом и избивая любого, в кого попали через своё ранение микрофонами, но при этом в суициде по себе, чтобы наркоманить через проявление случайности ранения из-за их суицида. Ловили симбионты с умирающих и избивали их ядами и тростниковыми пестицидами, думая, что это инфекция, раз от них защищает человека при в него издевательстве плофоормирующими волнами. Каждого доводили до состояния биологического приспособления и в итоге атакующие с техники некроманты изображают «дитя Луны», бесплатно прося твою квартиру. Решил отвлечь себя женщиной. «Дела булочной шли весьма хорошо, лично мои — все хуже. Переехали в новую пекарню, и количество обязанностей моих возросло еще более. Мне приходилось работать в пекарне, носить булки по квартирам, в академию и в «институт благородных девиц». Девицы, выбирая из корзины моей сдобные булки, подсовывали мне записочки, и нередко на красивых листочках бумаги я с изумлением читал циничные слова, написанные полудетским почерком. Странно чувствовал я себя, когда веселая толпа чистеньких, ясноглазых барышень окружала корзину и, забавно гримасничая, перебирала маленькими розовыми лапками кучу булок, — смотрел я на них и старался угадать — которые пишут мне бесстыдные записки, может быть, не понимая их зазорного смысла? И, вспоминая грязные «дома утешения», думал:
«Неужели из этих домов и сюда простирается „незримая нить“?»
Одна из девиц, полногрудая брюнетка, с толстой косою, остановив меня в коридоре, сказала торопливо и тихо:
— Дам тебе десять копеек, если ты отнесешь эту записку по адресу.
Ее темные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив губы, а щеки и уши у нее густо покраснели. Принять десять копеек я благородно отказался, а записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту с чахоточным румянцем на щеках. Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, — сунул медь в карман своих брюк, но — не попал, и деньги рассыпались по полу.
Растерянно глядя, как пятаки и семишники катятся во все стороны, он потирал руки так крепко, что трещали суставы пальцев, и бормотал, трудно вздыхая:
— Что же теперь делать? Ну, прощай! Мне нужно подумать…
Не знаю, что он выдумал, но я очень пожалел барышню». (М. Горький «Мои университеты»)
Группа убийц за моей спиной истерила, что я существую и у меня есть вообще существование относительно них. Они верили лишь в поглощение бессмертной души в мёртвую плоть, чтобы выжирать на секс сущее сквозь убитого, а то им было не вкусно и типично отсутствует предковокость. Им был жизненно необходим грех Бога, чтобы так к трупу током от его боли при убийстве примагнитить свой мозг и на него толчок сексом в кого-то живого ещё. Иначе у них ломало половой орган током от убитого с арахнидовой смертью, когда им маньяки трупы сворачивали в красивую позу. Апостолическая система была универсальной: убивать одного и имитировать в притворстве себя им, используя его боль устрашением во лжи превосходством. Науки же не практиковали вообще, так как, только начни настоящую практику и тебе кто-нибудь от ломки заказывает киллера, что у него начинает выравнивать даже половой рефлекс. Костылирование растительной опорой болевого выброса они не изучали, так как тут им сделали наркоманию. Меня тому учила бабушка, что была мертва сегодня. Женщину, с которой я встретился убили после. «Скоро она исчезла из института, а лет через пятнадцать я встретил ее учительницей в одной крымской гимназии, она страдала туберкулезом и говорила обо всем в мире с беспощадной злобой человека, оскорбленного жизнью». (М. Горький «Мои университеты») Мне снова оставалось лишь искать какую-нибудь еду, изображая, что от того я самый несчастный, а не даже убитая женщина. Не миллионы обманутых раем, а я, так как им хотелось, чтобы за них умер один и они все сразу от трупа воскресли.
Многие жилые дома зарабатывали лёгкие деньги убийство, продавая в дележе на группы убийц квартиры на первых этажах. «Кончив разносить булки, я ложился спать, вечером работал в пекарне, чтоб к полуночи выпустить в магазин сдобное, — булочная помещалась около городского театра, и после спектакля публика заходила к нам истреблять горячие слойки. Затем шел месить тесто для весового хлеба и французских булок, а замесить руками пятнадцать-двадцать пудов — это не игрушка». (М. Горький «Мои университеты») Никто для меня одного на всей планете ничего не делал больше. Обрядом жертвоприношения через труп убитой женщины на меня занималась сексом с мальчиками та самая женщина, что от ломки по моим страданиям орала мне в церебральный участок. Моя жизнь по вожделению той самой пенсионерки, чтобы я стал ебанутым была на этом кончена, но я терпел агонию, продолжая работать. Через меня шло её болевое поражение и распады сожжённые звездой, но я продолжал терпеть её секс. Так как она закрылась так меня убить, чтобы продать потом моё жильё.
Я отвлекался от своих страданий лишь сном, так как всех в такое изуродовало и тут не было варианта её пока оставить украшением, словно шкуру золотого руна при любой моей смерти. «Снова спал часа два, три и снова шел разносить булки». (М. Горький «Мои университеты») Зависимость при том у меня отходила, и она уже страдала по делу её, бегая кодироваться на эко, чтобы организму имитировать неизбежность её победы зомбированием. Я думал, что она хотя бы виновата… однако явно просто человек воет от боли и готов разрушить любого, кому больно меньше, чем ей от перехода концентрического давления. Она злобилась и по обману мужа трахалась на живых девушек в вере, что всё равно шлюх очищает от греха. Её искусили ей родные, чтобы отжевать её жильё. Дети, видя это своей праведной местью, мстили ей за то, что она подала их едой.
В целом обыденность брала своё: все после объявленного стопа смотрели захват страны просто никем, так как территории договорились зачистить при вере большинства в сказки о бессмертии. «Так — изо дня в день». (М. Горький «Мои университеты») Всех погнали в почитании скитаться, так как не было вообще никаких вариантов что-то начинать. Мой грех был искуплен, так как мои страдания были без причин, а ныне я хотя бы создавал их причину попозднее.
В очередной раз дети убивали женщину алкоголикам на наркоприход, так как у них был предел женоубийства, но они им обещали их не отдать в сердечности на смерть, так как и не будут, их просто обманув об участии. «А мною овладел нестерпимый зуд сеять «разумное, доброе, вечное». Человек общительный, я умел живо рассказывать, фантазия моя была возбуждена пережитым и прочитанным. Очень немного нужно было мне для того, чтоб из обыденного факта создать интересную историю, в основе которой капризно извивалась «незримая нить». У меня были знакомства с рабочими фабрик; особенно близок был мне старик ткач, человек, работавший почти на всех ткацких фабриках России, беспокойная, умная душа». (М. Горький «Мои университеты») Аншлаг исходил от казуса по наслаждению полового органа от тока при страданиях до геноцида кого-либо в качестве мозгового охладителя и ещё мастурбациями им резонанс, чтобы воля погибче была, а то их не удовлетворяет. Ад исхода начинался неизбежно в криках от унизительнейшей ломки половых органов и мозга, где им было нужно лишь очередной труп на секс, и они с криками: «пизда!» — ловили и ловили, платя за них большие деньги. Им было необходимо перед звездой отрицать их существование и разумность, чтобы они могли их съесть, подобно своей величественной пище. По существу, они лишь рассчитывали, что пресекают в этом случае клетки манёвренность, но по факту процесс не исследован, так как живым и бессмертным никто, так и не остался, съев так даже женщину. Майнинг тоже им не помогал достичь вечное удовольствие в беде.
Я ничего в этот день и не знал, хотя понимание этой нити всё ещё было при мне. Все от страха вечного уродства боялись и выйти на улицу, но смелились и шли. Убийцы не утихали и группами искали квартиры, где женщины остаются в одиночестве. Механика была проста: они ставили на ультразвуковой проводник, на который по частоте человек при слышании не может не среагировать без практики, гипнотизёр на соотносительности земли по газу впархивал сверх силу или усиление асоциальное под видом одержимости и мальчики на сформированную газовую координату стреляли шоковой пневматикой, где гипнотизёр называл ранение человека ещё невидимое от их избиение каким-нибудь диагнозом, а шизофрения – это он не увидел, как ранил по сигналу уже медику. Женщины же по греху отрицания их в составе сущего умирали от того, что другая особь не может их увидеть и их будет отрешать так. Смерть от страха, смерть при том естественная, где сама Земля любовью разрушила изменить человека посмертно и незримо для убийц, но при том всё же по уже формируемому женщиной у неё в предрассудке часто мужской к ней любви дефекту. Старик смотрел на меня с презрением к тому, что я тоже разделял много подобных ожогов от майнинга.
— Пятьдесят и один год я шагаю по этой планете, но непросто изменить название Земля. Айнур ты мой золотой, молодой ты мой бомж, представитель нового общества социального! – говорил он тревожным и хриплым тоном, приглушённым кучами волн ультразвука от майнинга с соседних зданий, а его голубые глаза не делали уже ни очки, ни впечатления, самодельно связанные медной проволокой проводники от убийц, уже сделали ему ожог на шее по интересной гамме их отметок. Стреляли окисью и очередным пестицидным препаратом. «Ткачи звали его Немцем за то, что он брил бороду, оставляя тугие усы и густой клок седых волос под нижней губой. Среднего роста, широкогрудый, он был исполнен скорбной веселостью». (М. Горький «Мои университеты») Они все сами хотели быть раненными и обновлять драками свои переломы, чтобы снова вспомнить боль от смертей. Постигшие бесполезность господства считали, что их время истекло и просто совершали убийство, чтобы притвориться ими убитым и дальше играть господство устрашая своим убийством остальных.
««— Люблю в цирк ходить», — говорил он, склоняя на левое плечо лысый, шишковатый череп. — Лошадей — скотов — как выучивают, а? Утешительно. Гляжу на скот с почтением, — думаю: ну, значит, и людей можно научить пользоваться разумом. Скота — сахаром подкупают циркачи, ну, мы, конечно, сахар в лавочке купить способны. Нам — для души сахар нужно, а это будет — ласка! Значит, парень, лаской надо действовать, а не поленом, как установлено промежду нас, — верно?» (М. Горький «Мои университеты») Множество названий ничего в науках, что никогда не найдут практику от нарушения общего результативного научного культивирования также содвигали многих на смерть, так как никто не знал, что делать иначе и никто ничего и не делал.
Я готовился к беспощадности, так как чувствовал опять намерение напасть на меня, чтобы изуродовать ради наслаждения игры в секс на раненной плоти от охоты на людей, предполагая кто инициирует их ко мне интерес. «Сам он был не ласков с людьми, говорил с ними полупрезрительно и насмешливо, в спорах возражал односложными восклицаниями, явно стараясь обидеть совопросника. Я познакомился с ним в пивной, когда его собирались бить и уже дважды ударили, я вступился и увел его». (М. Горький «Мои университеты») Сейчас именно он явно мне и убивец, что ищет исполнителей дела на меня, а дальше хоть умри я, хоть живи, а они всех и себя перебивают гармоническими майнинг-магнитками, чтобы пополнять видеокарты, уверовав, что это новая эра XVII в XXI личности. Изъятие теменного сердца считалась у них почти вершиной охоты в их азартной игре на деньги по спорту: убей раба. Игроки видели разнообразие торга убитых на биржах и даже уже строили специальные некро-фабрики, чтобы из-за этой технической разницы себя остальным на световой игре восприятия показывать Буддами и выше, но кому они нафиг с такими же вонючими половыми органами нужны?
Синяки и ссадины. Глаза полные боли и знающие, что все вокруг ему убийцы, где зависимость толпы к первому убитому его вечное в долготе проклятье.
«— Больно ударили вас? — спросил я, идя с ним во тьме, под мелким дождем осени.
— Ну, — так ли бьют? — равнодушно сказал он. — Постой-ка, — почему это ты со мной на «вы» говоришь?» (М. Горький «Мои университеты»)
Муки алчности по лёгкому кушу душили всякого, что оставлял такие ссадины при чужом желании обрести власть над толпами, которые таким людям по факту вовсе не нужны. Они все почти были закрыты голодом от обилий, которые вполне могли бы есть, так как пища их исчерпывала их нужды и зависимость держали убийствами. Всё держалось на майнинге, где живой человек становился материалом будущего органик-цикла. Владельцы этих движений видели в этом киберпанк. Игру с бесполезной на них похожей плотью, выращенной киллерами на еду.
Незаметно на людях всё равно копился голод, но от боли они его не замечали часто, ища среди им несъедобного пригодный предмет, интерес к которому у них формировали часто тем же методом – убийством женщины. Мешок осиновой коры мне для мечты жениться. Хотел я даже квасом вместо пива спиться. «С этого и началось наше знакомство. Вначале он высмеивал меня остроумно и ловко, но когда я рассказал ему, какую роль в жизни нашей играет «незримая нить», он задумчиво воскликнул:
— А ты — не глуп, нет! Ишь ты?.. — И стал относиться ко мне отечески ласково, даже именуя меня по имени и отчеству». (М. Горький «Мои университеты»)
Я сначала не знал, что ему на это и сказать, да и мыслей особо не питал на ответ. Старик ухмыльнулся, словно мне подобный шифоньер весом и возможностями.
— Мысли и думы твои, Анкор ты мне Русадионович, стандартов шило мне мило в тебе и от тебя, — правильно знаешь, но тебе ещё надо поверить при том…
«— Вы верите?
— Я — пес бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак, на хвосте каждого репья много: жены, дети, гармошки, калошки. И каждая собачка обожает свою конуру. Не поверят. У нас — у Морозова на фабрике — было дело! Кто впереди идет, того по лбу бьют, а лоб — не задница, долго саднится». (М. Горький «Мои университеты»)
Мне было нужно принять искренне его слово, чтобы понимать его намёк, но я просто увидел очевидное: власть анисо за его спиной. Он стал говорить несколько иначе, как познакомился со слесарем Имосарьевым, рабочим Ужиленного, обманутый туберкулёзом, который незаразен, так как всю генеалогию нельзя пока убивать, Алексей Никифоров, «гитарист, знаток Библии, поразил его яростным отрицанием бога. Расплевывая во все стороны кровавые шматки изгнивших легких, Алексей крепко и страстно доказывал:
— Первое: создан я вовсе не «по образу и подобию божию», — я ничего не знаю, ничего не могу и, притом, не добрый человек, нет, не добрый! Второе: бог не знает, как мне трудно, или знает, да не в силе помочь, или может помочь, да — не хочет. Третье: бог не всезнающий, не всемогущий, не милостив, а — проще — нет его! Это — выдумано, все выдумано, вся жизнь выдумана, однако — меня не обманешь!» (М. Горький «Мои университеты») Всех их имитировали за спинами и неподалёку исчезающими от убийства, праздно обзывая разными словами выедать их будущее себе, на счастье.
Книжниц изумился до немоты, потом посерел от злости и стал дико ругаться, но Алексей торжественным языком цитат из Библии обезоружил его, заставил умолкнуть и вдумчиво съежиться.
Говоря, Имосарьев становился почти страшен. «Лицо у него было смуглое, тонкое, волосы курчавые и черные, как у цыгана, из-за синеватых губ сверкали волчьи зубы. Темные глаза его неподвижно упирались прямо в лицо противника, и трудно было выдержать этот тяжелый, сгибающий взгляд — он напоминал мне глаза больного манией величия». (М. Горький «Мои университеты») Все это по существу просто делали совершить от взаимного одиночества страшное самоубийство от ужаса, что и умрут они одни.
Идя со мною от Алексея, Имосарьев говорил угрюмо:
«— Против бога предо мной не выступали. Этого я никогда не слыхал. Всякое слышал, а такого — нет. Конечно, человек этот нежилец на земле. Ну, — жалко! Раскалился добела… Интересно, брат, очень интересно». (М. Горький «Мои университеты»)
Он быстро и дружески сошелся с Алексеем и весь как-то закипел, заволновался, то и дело отирая пальцами больные глаза. Лучше бы и не знал никто, как я не знал для самого себя принуждением, по какой причине у них это с глазами.
«— Та-ак, — ухмыляясь, говорил он, — бога, значит, в отставку? Хм! Насчет царя у меня, шпигорь ты мой, свои слова: мне царь не помеха. Не в царях дело — в хозяевах. Я с каким хошь царем помирюсь, хошь с Иван Грозным: на, сиди, царствуй, коли любо, только — дай ты мне управу на хозяина, — во-от! Дашь — золотыми цепями к престолу прикую, молиться буду на тебя…
Прочитав «Царь-Голод», он сказал:
— Все — обыкновенно правильно!
Впервые видя литографированную брошюру, он спрашивал меня:
— Кто это тебе написал? Четко пишет. Ты скажи ему — спасибо. [Спасибо, Алексей Николаевич Бах! (Примеч. М. Горького.)]» (М. Горький «Мои университеты»)
Эти люди уже не могли остановить себя в истреблении остальных, боясь даже просто отсутствие от мучений другого удовольствия. Для них это было ровно что падение в бездну, но иначе они так и оставались зависимы, да и падение с их грехом недолгое.
«Никифоров обладал ненасытной жадностью знать. С величайшим напряжением внимания он слушал сокрушительные богохульства Книжница, часами слушая мои рассказы о книгах, и радостно хохотал, закинув голову, выгибая кадык, восхищаясь:
— Ловкая штучка умишко человечий, ой, ловкая!
Сам он читал с трудом, — мешали больные глаза, но он тоже много знал и нередко удивлял меня этим:
— Есть у немцев плотник необыкновенного ума, — его сам король на советы приглашает.
Из расспросов моих выяснилось, что речь идет о Бебеле.
— Как вы это знаете?
— Знаю, — кратко отвечал он, почесывая мизинцем шишковатый череп свой.
Книжница не занимала тяжкая сумятица жизни, он был весь поглощен уничтожением бога, осмеянием духовенства, особенно ненавидя монахов». (М. Горький «Мои университеты»)
Я часто отвлекался, наблюдая какие в этот день местные устраивают схемы их зомбирования, так как они больше почти ничего и не делали. Продолжал варить веточки и чаи для отдыха от газа и прочих ароматов их интриг. Дни шли и у них начинало исчезать желание даже трогать женщин на нужды их эмансипаций, так как они выбирали всё же дальше жить.
Многие вообще только в эмансипациях находили отдушину ощутить, что они живы, так как им внушили при рекламе, что они все живые мертвецы. Люди начали подражать зомби из фильмов и нападать на кого-нибудь от фанатизма съесть. «Однажды Никифоров миролюбиво спросил его:
— Что ты, Алексей, все только против бога кричишь?
Он завыл еще более озлобленно:
— А что еще мешает мне, ну? Я почти два десятка лет веровал, в страхе жил пред ним. Терпел. Спорить — нельзя. Установлено сверху. Жил связан. Вчитался в Библию — вижу: выдумано! Выдумано, Николай!
И, размахивая рукою, точно разрывая «незримую нить», он почти плакал:
— Вот — умираю через это раньше время!» (М. Горький «Мои университеты»)