Майнинг-паж (Глава 9)

Все не знали, чем заняться. Работы постепенно останавливали, бросая на тяжёлые смерти от голода людей замурованными в домах, говоря остальным, что там сильный уровень заражения. Я всё заводил эти новые знакомства, но уже бесцельно. Было у меня еще несколько интересных знакомств, нередко забегал я в пекарню Ужиленнова к старым товарищам, они принимали меня радостно, слушали охотно. Но — Книжниц жил в Адмиралтейской слободе, Никифоров — в Татарской, далеко за Кабаном, верстах в пяти друг от друга, я очень редко мог видеть их. А ко мне ходить — невозможно, негде было принять гостей, к тому же новый пекарь, отставной солдат, вел знакомство с жандармами; задворки жандармского управления соприкасались с нашим двором, и солидные «синие мундиры» лазили к нам через забор — за булками для полковника Гангардта и хлебом для себя. И еще: мне было рекомендовано не очень «высовываться в люди», дабы не привлекать к булочной излишнего внимания». (М. Горький «Мои университеты») Веяло страшной болью даже в воздухе от суицидов током на Майнинг, где, разряжая ток им имитировали наказание стать вечной кому-нибудь по его греху некротической игрушкой по до этого даже времени действующей местной моде. Женщин заставляли сексу привязывать умерших сумой, чтобы ограничивать на издевательство кому-то около трупа жертвоприношения. По сути остальные дела были бы обыденны, если бы ещё не сидели почти все на разных иерархических уровнях зомбирования, где успех был отмечен вообще прийти на смерть к самому некроманту. Расточительство больших групп общения и культурно-массовых инструментов.
Всякого объекта, как и вещества по закону всеобилия есть лишь под одному и частого второго просто нет. Женщине доказывали заживо гипнозом, что её нет каждый день при том, что она явно не могла отсутствовать, если ей это доказывают ради того, чтобы на ней сработало именно их зомбирование ради убийства в вере, что они поглотили её дыхание и усилили свою мощь, формируя каждый раз ей гипнозом в эмансипации клевету о поглощении без убийства или даже с ним их дыхания, так как организм отделен от организма неизбежно, а на разрушение усиление дыхания всегда идёт естественное восполнение с мерой от созидающего ограничений каждой особи. Она верила, что это гордость выгоды при бое так издеваться сексом для поглощения дыхания жертвы от её секса и вони. «Я видел, что работа моя теряет смысл. Все чаще случалось, что люди, не считаясь с ходом дела, выбирали из кассы деньги так неосторожно, что иногда нечем было платить за муку. Ужиленный, теребя бородку, уныло усмехался:
— Обанкротимся». (М. Горький «Мои университеты»)
От краха у них начиналась потеря опоры и перегрузка и они в вере, что их возможность издеваться гипнозом восстановится начинали ничего не делать и не есть при им внушении уже самим микроорганизмом понимания торможения от травмы.
Люди вообще не следовали никакому пониманию своих нужд и разрушаясь стремились лишь зацепить кого-нибудь на опять поглощение по инерции, что повторяют и мёртвыми до стадии планетарного толчка. «Ему жилось тоже плохо: рыжекудрая Настя ходила «не порожней» и фыркала злой кошкой, глядя на все и на всех зеленым, обиженным взглядом». (М. Горький «Мои университеты») Я искал веточки и растения в надежде, что меня ими не зацепит в удушении, так как иначе пришлось бы их отталкивать при такой тяге, чтобы достичь отрешения и посмертных питаний, что живые бы воспринимали конкуренцией.
Биологические террористы воевали с Майнинг-пиратами и зацепляли граждан импульсами, что их вкатывало в спонтанное бешенство, имитируемого апостолически остальными их ложной беременностью ещё мягко и в рассудительности страха к их реакции. Настя тоже об этом знала и занималась убийствами ядом, так как не верила, что переживёт даже атаку зацепленного мастурбацией. «Она шагала прямо на Андрея, как будто не видя его; он, виновато ухмыляясь, уступал ей дорогу и вздыхал. Иногда он жаловался мне:
— Несерьезно все. Все всё берут, — без толку. Купил себе полдюжины носков — сразу исчезли!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я продолжал скитаться по городу и искал растения, что могли бы мне помочь найти вещественные планетарные опоры при такой вокруг смертности верующих по апостолическому уже геноциду от майнинга. Майнинг записью они примагничивали к трупу под токовым гармоническим импульсом живых и эти события были естественным последствием. Каждому казалось, что он превзойдёт гения это сделав и во всех случаях это завершалось кучей смертей, где лишь пятое крещение группой могли сдержать на время смертность в суициде, что имитировали часто политической властью.
«Это было смешно — о носках, — но я не смеялся, видя, как бьется скромный, бескорыстный человек, стараясь наладить полезное дело, а все вокруг относятся к этому делу легкомысленно и беззаботно, разрушая его». (М. Горький «Мои университеты») Каждый от страха и ужаса был одинок, так как любой ради пощады экстремистов сдавал даже своих детей пожить подольше. Самым страшным даже для них была отдача от толп апостолического разрушения после убийства одного геноцидом, часто на секс или счастье. Ужиленный не рассчитывал на благодарность людей, которым служил, но — он имел право на отношение к нему более внимательное, дружеское и не встречал этого отношения. «А семья его быстро разрушалась, отец заболевал тихим помешательством на религиозной почве, младший брат начинал пить и гулять с девицами, сестра вела себя, как чужая, и у нее, видимо, разыгрывался невеселый роман с рыжим студентом, я часто замечал, что глаза ее опухли от слез, и студент стал ненавистен мне». (М. Горький «Мои университеты») Я брёл часто именно прямыми тропами, избирая после дерева один закоулок, переплетая по пути два-три перекрёстка, чтобы в большей степени обширней разобраться в маршруте.
Паника утихала, как и убийцы пока отступили, а у Майнинг-владельцев вновь началась техническая ломка. Ужиленный всё же пристрастил меня к распутству. Мне казалось, что я влюблен в Марию Ужиленную. «Я был влюблен также в продавщицу из нашего магазина Надежду Щербатову, дородную, краснощекую девицу, с неизменно ласковой улыбкой алых губ. Я вообще был влюблен. Возраст, характер и запутанность моей жизни требовали общения с женщиной, и это было скорее поздно, чем преждевременно. Мне необходима была женская ласка или хотя бы дружеское внимание женщины, нужно было говорить откровенно о себе, разобраться в путанице бессвязных мыслей, в хаосе впечатлений». (М. Горький «Мои университеты») Всё закончилось через две недели циосукаком рядом с психиатром, который работает на наркодиллеров, что меня искали и давно стремились к этой минуте. Я уже думал мне конец, но ко мне кого-то зацепило, и я постиг истинную дружбу: меня от врача приехал забирать вообще парень, которого я не видел никогда, но явно ощущалось, что меня он знает. Его имя было Ум. Его сердце явно было мне суждено за усердие и уважение.
Мы приехали на квартиру к какому-то мужику, которого я тоже не знал. Тощий, с тёмной короткой укладкой, жеманный, голубоглазый. «Друзей у меня — не было. Люди, которые смотрели на меня как на «материал, подлежащий обработке», не возбуждали моих симпатий, не вызывали на откровенность. Когда я начинал говорить им не о том, что интересовало их, — они советовали мне:
— Бросьте это!» (М. Горький «Мои университеты») Иных отвозили самих на зарядку разных препаратов, чтобы также имитировать созидание из очередного «материала, подлежащего обработке». Даже у меня в голове не укладывалось для чего они в этих условиях имитируют великие свершения, зомбируя на квартирах. Больше они особо ничего не делали, но иногда смотрели просто телевизор, а когда кто-то большим дорогим телевизором именно скрывал зомбирование, либо несколькими настенными, это было бескрайне смешно уточнить обыденным вопросом.
По существу, не было ни любви, ни по факту к тому уже и смелости у многих, а иным вообще это было нужно лишь в итоге обещать.
Искандера Ужиленного, одного из сыновей старика, «арестовали и отвезли в Петербург, в «Кресты»» XXI века в стиле XVII века. Первый сказал мне об этом Никифоров, встретив меня рано утром на улице. «Шагая навстречу мне задумчиво и торжественно, при всех медалях, — как будто возвращаясь с парада, — он поднял руку к фуражке и молча разминулся со мной, но, тотчас остановясь, сердитым голосом сказал в затылок мне»:
— Искандера Ужиленного арестовали сегодня ночью…
«И, махнув рукою, добавил потише, оглядываясь:
— Пропал юноша!
Мне показалось, что на его хитрых глазах блестят слезы». (М. Горький «Мои университеты»)
От работы все ждали великие перспективы и у кого-то они были, но вполне обычные, а великими их ишь представляли другим, чтобы заманить жертвами на возможность убийства.
Люди от боли начинали бояться убивать и при шрамах и ожогах возвращалась обыденность со слезами из-за травм. Стандарт ГОСТ и ИСО по лечению травм был ужасен, так что многие закрывались лечиться и никого вообще не трогали от паники, что нападут издеваться на их ранение. Я знал, что Ужиленный ожидал ареста, он сам предупредил меня об этом и советовал не встречаться с ним ни мне, ни Андрею Ужиленному, с которым он так же дружески сошелся, как и я.
Никифоров, глядя под ноги себе, скучно спросил:
— Что не приходишь ко мне?..
Созыв на очередное женоубийство во имя городских властей. Никто не знал о плане захвата местных на нектары кровяные, чтобы наслаждаться болью другого родственного организма и испытывать при сексе сексуальность и оргазм. Подсадив на это эмансипаторов за большие деньги. Иначе у них не было ярких эмоций и приятности от давления света именно иного, необычного, не было некоего превосходства в устрашении, а нужно было преодолевать эти бесполезные хаосы ветров, созерцая монстром родную планету за всё причинённое другой полноценной форме жизни насилие. «Вечером я пришел к нему, он только что проснулся и, сидя на постели, пил квас, жена его, согнувшись у окошка, чинила штаны». (М. Горький «Мои университеты») Все жили очень обычно, но женщины продолжали уезжать, становясь счастливыми навечно только в сказке о них их убийц. Обыденные дела так и продолжались, так как без убийства иная практика любого полезного дела требует материал, а они брезговали даже трогать обычную почву, потом в мнительности ища у себя всё что угодно, так как это уже было их наказанием за весь секс на мёртвых по имитированию возможности их у них рождения.
Женщин накачивали препаратами для связи с одним трупом под током и убеждали в божественных силах, чтобы использовать проводником биологического оружия, но без секса их не примагничивали.
«— Так-то вот, — заговорил будочник, почесывая грудь, обросшую енотовой шерстью, и глядя на меня задумчиво. — Арестовали. Нашли у него кастрюлю, — он в ней краску варил для листков против государя». (М. Горький «Мои университеты»)
Не было по факту никаких почти соблюдений в муках очередного убийства ради похоти на труп. Именно этим от них веяло.
«И, плюнув на пол, он сердито крикнул жене:
— Давай штаны!
— Сейчас, — ответила она, не поднимая головы.
«— Жалеет, плачет», — говорил старик, показав глазами на жену. — И мне — жаль. Однако — что может сделать студент против государя?
Он стал одеваться, говоря:
— Я, на минуту, выйду… Ставь самовар ты». (М. Горький «Мои университеты»)
Людям не давали иной работы, заставляя эмансипациями на вербовку зомбировать на смерть по жилым домам в своём единственном суициде. Меня мучило неистовство и презрение к ним за этот метод продажи земель, отправляя труп доказывать необходимость истребления местных, а, чтобы доказать неисцелимость каннибализма посмертно бетифицировать человека током или иными методами пытки, а то ведь денег не заплатят за убитого в городской охоте монстра. А этот монстр ещё была просто сердечная девушка, которая лишь одному из толп подошла заработать, изведя в агрессивность обычной дикой обезьяны, что гибка в эволюции, но укусит вместо ней нечто более ужасное, от её тельца лишь им причинность явив их будущего по их делу сему. Лишь тех прощала за убийство Земля, являясь убитой женщиной, кто в итоге смирился от них со смертью, но пред планетой ступил вновь на смирение, а иначе нет у большего и мата, и веществ взращивать тех, кто убивал бы так нечто иначе любое или нужное им ради наркомании сексом. Я хотел бы всех убить, но всех не перебьёшь за саму планету, что всё равно их разрушит по стадиальности, что была им кодировками гармоникой на зародышевый потенциал искажена зомбированием.
«Жена его неподвижно смотрела в окно, но когда он скрылся за дверью будки, она, быстро повернувшись, протянула к двери туго сжатый кулак, сказав, с великой злобой, сквозь оскаленные зубы:
— У, стерво старое!
Лицо у нее опухло от слез, левый глаз почти закрыт большим синяком. Вскочила, подошла к печи и, наклоняясь над самоваром, зашипела:
— Обману я его, так обману — завоет! Волком завоет. Ты — не верь ему, ни единому слову не верь! Он тебя ловит. Врет он, — никого ему не жаль. Рыбак. Он — все знает про вас. Этим живет. Это охота его — людей ловить…
Она подошла вплоть ко мне и голосом нищенки сказала:
— Приласкал бы ты меня, а?
Мне была неприятна эта женщина, но ее глаз смотрел на меня с такой злой, острой тоской, что я обнял ее и стал гладить жестковатые волосы, растрепанные и жирные». (М. Горький «Мои университеты»)
Ловушка первого убитого толпой одиночки, посмертно за его такую смерть, как и многих после него здесь взращённая землями. Я до сих пор видел этот крик и женщин, и мужчин, которых выставляли, отравив, уничтоженными стихией заживо, обманывая геноцид для их убийства. Игра на переходе яда ради устрашения и успеха в основе чего от секса приятные личности, которые когда-то несмотря на это будут рождены.
— За кем он теперь следит?
— На Исааковской, в номерах за какими-то.
— Не знаешь фамилию?..
Улыбаясь, она ответила:
— Вот я скажу ему, про что ты спрашиваешь меня! Идет… Пизду-то он выследил…
«И отскочила к печке». (М. Горький «Мои университеты»)
Мне уже ничего не хотелось делать вообще, так как не в бешенный всё же при том женщинах был сам вопрос, да и планета исправляла саму возможность таких убийств жесточайшей карой местным видам, что даже были к ним причастны в переборе с их местью, но как бы мне не было жалко, я понимал, что не я, а оно их создало и оно им часто их родной корабль. Непросто помочь человеку вместо корабля, когда сам корабль ему и каратель, так как корабль убил бы обоих, а почти все в алчности меняли опору на опору умирающего при отрицании этого страшного гневного корабля, от которого при том просто некуда уйти.
«Никифоров принес бутылку водки, варенья, хлеба. Сели пить чай. Марина, сидя рядом со мною, подчеркнуто ласково угощала меня, заглядывая в лицо мое здоровым глазом, а супруг ее внушал мне:
— Незримая эта нить — в сердцах, в костях, ну-ко — вытрави, выдери ее? Царь — народу — бог!
И неожиданно спросил:
— Ты вот начитан в книгах, Евангелие читал? Ну, как, по-твоему, все верно там?
— Не знаю.
— По-моему — приписано лишнее. И — не мало. Например — насчет нищих; блаженны нищие, — чем же это блаженны они? Зря немножко сказано. И вообще — насчет бедных — много непонятного. Надо различать: бедного от обедневшего. Беден — значит — плох! А кто обеднел — он несчастлив, может быть. Так надо рассуждать. Это — лучше.
— Почему?
Он, пытливо глядя на меня, помолчал, а потом заговорил отчетливо и веско, видимо — очень продуманные мысли.
— Жалости много в Евангелие, а жалость — вещь вредная. Так я думаю. Жалость требует громадных расходов на ненужных и вредных даже людей. Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома. Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу не тратили. А мы помогаем слабым, — слабого разве сделаешь сильным? От этой канители крепкие слабеют, а слабые — на шее у них сидят. Вот чем заняться надо — этим! Передумать надо многое. Надо понять — жизнь давно отвернулась от Евангелия, у нее — свой ход. Вот видишь — из чего Плетнев пропал? Из-за жалости. Нищим подаем, а студенты пропадают. Где здесь разум, а?
Впервые слышал я эти мысли в такой резкой форме, хотя и раньше сталкивался с ними, — они более живучи и шире распространены, чем принято думать. Лет через семь, читая о Ницше, я очень ярко вспомнил философию казанского городового. Скажу кстати: редко встречались мне в книгах мысли, которых я не слышал раньше в жизни». (М. Горький «Мои университеты»)
Целью всей проектов предложений работ, включая булочную, где работал я, было устроить конкур за самую высокую должность и по значимости сотрудника просто забрать навороченное. Я заметил это при их ко мне настоящем нормальном отношении: они не нанимали никого, кого им не хотелось просто убивать по любой причине. Я так хотел вычислить здесь того, кто это подстраивает, собирая группы чужими усилиями. Я знал по спонтанной реакции мужчин, что он женоубийца и имитирует себя женщиной, словно он попесса Иоанна, однако моя родная планета мне тем и знакома, что она, вредничая, начала его по эхо мне являя глумиться своим совершенным животным-всеопокорителем на фоне ещё и уточнения молодыми при обирании друг друга обзывательством, что оно имеет ввиду под корыстью в данном случае.
Страшное моё заклятье напомнить им правила XVII века оказались актуальны в XXI, но зомбирующим технарям хотелось XX век, а его пока не достигли. «Она ебанутая» — повторялся женский яд сквозь их любовь, «она ебанутая» — смеялась их составляющее над ними, дабы изъявлять ранение от секса и зомбирования, «она ебанутая» — смеялся злой привидений маньяка сквозь Антару, что блестела жизнью и кровью сквозь лучи золотой боли, которой они наркоманили, делая медленно, чтобы растянуть удовольствие из любой живой женщины разрушенные объедки. «А старый «ловец человеков» все говорил, постукивая в такт словам пальцами по краю подноса. Сухое лицо его строго нахмурилось, но смотрел он не на меня, а в медное зеркало ярко вычищенного самовара». (М. Горький «Мои университеты») Ломка была парадоксально непреодолимая и они всё искали убивать ещё и ещё, а остановиться и не могло ими даже то, что их и делало, так как женоубийца увлеклась исследовать причинность источников ложной беременности с женоубийствами. Я видел это намёк подкармливать ими, но не стал перебарщивать с прошлого конкура.
Ловцы были намеренно женаты, но не видели своих жён вообще чем-то долгосрочным, так как они не переживали после с ними секс от искушения убийством как они другой женщины и у них считалось, что если жена не убила другу женщину, то её им убить можно вообще, чтобы скрыть своё первое женоубийство в огромной невинности.
«— Идти пора тебе, — дважды напоминала ему жена, он не отвечал ей, нанизывал слово за словом на стержень своей мысли, и — вдруг она, неуловимо для меня, потекла по новому пути». (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал, что они все без исключения жаждут новую кровь и не хотел с ними дальше оставаться, но вариантов иных было немного, да и такие после с ними беседы меня бы убили просто как их апостола зазомбированного.
Я был вынужден терпеть каждый день попытку за попыткой устрашить меня зомбированием, имитируя это гипнозом, но никак не мог пока найти поточнее владельца фермы. Я избегал желание, чтобы он мне ещё и стал нужен с его конкурами ими в вере, что он один власть и ими управляет, отрицая стихию при этой технике с предъявлением, что этой техникой он всё сущее покорил.
«— Ты — парень неглупый, грамотен, разве пристало тебе булочником быть? Ты мог бы не меньше деньги заработать и другой службой государеву царству…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я знал этот обман стразу – за меня бы явно царствовал меня купивший уже трупом владелец Майнинг-фермы, использовав останки на конкур после ещё истязаний. Я знал это просто потому что не мог вот никак представить, что американцы им что-то дельное отправят бесплатно – там всегда в итоге был с XVII века он, родимый… «in teres». К тому же они, притворяясь местными спецслужбами увезли так на полигоны играться уже многих. Он мне увлечённо обрисовывал перспективы с ним дальнейшего общения. Слушая его, я думал, как предупредить незнакомых мне людей на Эпицентральной улице о том, что Никифоров следит за ними? Там, в номерах, жил недавно возвратившийся из ссылки, из Бабушкина, Борис Тимошин, человек, о котором мне рассказывали много интересного. Они думали я не знаю, что такое у них этот интерес для меня к нему. Во мне пробуждался маньяк, но я терпел бледным, видя, как они зомбировать меня уже пытаются голыми, но не реагировал, устремляясь хотя бы к булочной.
Умные, тупые, мне было уже знакомо кто и какой, и почему до такой степени, что они ощущали ко мне этот страх, что я им на что-то намекну очень радикально.
«— Умные люди должны жить кучей, как, примерно, пчелы в улье или осы в гнездах. Государево царство…» (М. Горький «Мои университеты»)
Да. Неведомо умному прикол священников постичь с названием «разум» своего убийства по оракуличности армян. Я на это уже испытывал лишь неведомые чувства ужаса скорее от понимания, как убили многих женщин и для чего здесь теперь целого человека, пусть и послабее мужчины, больше нет. Для того, чтобы их останками пополнять бесплатные некропарки для криминальных навигаций и заманивать туда граждан с интернета при незнании ещё о территориальных проектах зачистки коренных народов.
Я при том больше кваса не пил от чего часто с крыш доносились ко мне матерные крики. Оказалось, им был нужен резонанс со спиртом, и они мне начали доказывать, что я и без спирта пьян и опять пытаться зомбировать. Я заметил Никифорова.
«— Гляди — девять часов», — сказала женщина.
— Черт!
Никифоров встал, застегивая мундир. Он меня заметил и сказал:
«— Ну, ничего, на извозчике поеду. Прощай, брат! Заходи, не стесняйся…» (М. Горький «Мои университеты»)
Он начал давать сигнал ораве меня атаковать, но орава уже смеялась с крыши диким смехом и никак не могла ко мне спуститься от того, что поверила в то, что живёт в космосе почему-то. От меня кого-то отцепило, и голова страшно от магнитного скачка закружилась, но эмиссор схватил меня шкирку и тащил так. Я бы убил их всех, но у них там итак уже не было и варианта за мной бегать при раскладе, что я в курсе, что они там делают.
Предел убийства 18 человек, а дальше приблизительно тоже самое, что делают они сейчас, жаждая, чтобы всё это было мне вместо них, нарушая созидание аж до отрицания. Они жаждали съедение, но никак у них почему-то из-за техники не было возможности, так как они очень увлеклись. Уходя из будки, я твердо сказал себе, что уже никогда больше не приду в «гости» к Никифорову, — отталкивал меня старик, хотя и был интересен. «Его слова о вреде жалости очень взволновали и крепко въелись мне в память. Я чувствовал в них какую-то правду, но было досадно, что источник ее — полицейский». (М. Горький «Мои университеты») Я не мог понять, что я ещё не колдун это сам исправить, а будь я им, всё равно бы созидало то, что это давно делает. Я ничего не делал и не знал от большой обиды, так как все они не умели вообще почти ничего от страха изменений техникой при этом раскладе их рефлекса в реакции на неё, а как уравнять к былому для них вообще было уничтожением от святыни ко дьяволю – не замечали зомбирующие рабчики очевидное предупреждение, которое сами звёзды отметили им с доминированием дешифра, чтобы именно по их нраву поиздеваться.
Если на, то пошло, какая жалость может быть при таких женоубийствах, когда сама планета уже так называется. «Споры на эту тему были нередки, один из них особенно жестоко взволновал меня». (М. Горький «Мои университеты») Я не задумывался, что если споры, то это не что иное как споры от трупа. Вновь я ощутил аромат при плаче убитой женщины и меня это достало, но я продолжал держаться от убийства, так как я понимал, что им того и нужно от меня, только чтобы не переживать неразрушенными свои за убийства обратки.
Я так не хотел никого и обидеть, но как-то они сами умирали от своего же зомбирования очень мучительно и мне было скорее интересней, чем им помочь остановить некий перебор, чем дальше изводить. «В городе явился «толстовец», — первый, которого я встретил, — высокий, жилистый человек, смуглолицый, с черной бородой козла и толстыми губами негра. Сутулясь, он смотрел в землю, но, порою, резким движением вскидывал лысоватую голову и обжигал страстным блеском темных, влажных глаз, — что-то ненавидящее горело в его остром взгляде. Беседовали в квартире одного из профессоров, было много молодежи и между нею — тоненький, изящный попик, магистр богословия, в черной шелковой рясе; она очень выгодно оттеняла его бледное, красивое лицо, освещенное сухонькой улыбкой серых, холодных глаз». (М. Горький «Мои университеты») Его цель мне сразу была ясна. Ещё жена одного из местных почти нищих алкоголиков с вырезанным сердцем, отправленным почтой в Минздрав.
Я отвлекался, но что поесть, когда закончились деньги не знал, так как при всей этой роскоши их общения народ друг другу от голодной смерти и кусок хлеба боялись дать, потому что не имеют за женоубийцу права решать жить другому или умереть. «Толстовец долго говорил о вечной непоколебимости великих истин Евангелия; голос у него был глуховатый, фразы коротки, но слова звучали резко, в них чувствовалась сила искренней веры, он сопровождал их однообразным, как бы подсекающим жестом волосатой левой руки, а правую держал в кармане.
— Актер, — шептали в углу, рядом со мною.
— Очень театрален, да…» (М. Горький «Мои университеты»)
Он был одним из них, но я искренне не знал, его найдя, что с ним теперь делать. Он смотрел на меня на фоне их разговоров уже изведённый собственным зомбированием, суицидально впарив себе на других, что он президент. Он просто понимал, что теперь с ним породнился и ему явно очень хотелось втянуть меня в его путь общения.
Был рабочий день, но я никак не знал, что мне делать дальше. Меня ломало делать вообще что угодно, но кому и зачем? Трое побежали за мной с верхнего этажа местного здания. «А я незадолго перед этим прочитал книгу — кажется, Дрепера — о борьбе католицизма против науки, и мне казалось, что это говорит один из тех яростно верующих во спасение мира силою любви, которые готовы, из милосердия к людям, резать их и жечь на кострах». (М. Горький «Мои университеты») Я просто на бегу им кричал о технологии интеллектуальной собственности. Они сначала не понимали, я повторил. Они поняли и у них стало забирать в настоящую память их бессмертную душу. Пошла предвокость от убитого, так как его насилием отлучили, и они бегали на одном месте и верещали, что убитой женщиной воняет.
Один из них оклемался и всё равно остановил меня от побега. «Он был одет в белую рубаху с широкими рукавами и какой-то серенький, старый халатик поверх ее, — это тоже отделяло его от всех. В конце проповеди своей он вскричал:
— Итак — со Христом вы или с Дарвином?» (М. Горький «Мои университеты») Я хотел его прямо спросить о том, кем они хоть зомбируют, но он бы меня записал в сторонники сразу за это, и я ничего на это устремился не отвечать, а он не отпускал меня с вопросом.
Он в итоге понял, что я его не удостою догматичным ответом. «Он бросил этот вопрос, точно камень, в угол, где тесно сидела молодежь и откуда на него со страхом и восторгом смотрели глаза юношей и девушек. Речь его, видимо, очень поразила всех, люди молчали, задумчиво опустив головы. Он обвел всех горящим взглядом и строго добавил:
— Только фарисеи могут пытаться соединить эти два непримиримых начала и, соединяя их, постыдно лгут сами себе, развращают ложью людей…» (М. Горький «Мои университеты») Я так проникся его описанием работы верхних этажей зданий XX века. Мне так хотелось в лицо ему подробно описать всю боль расчленённых заживо так девушек или усушенных, но он бы просто выразил испуг в предел его адекватности подвига и ушёл.
Особенно меня смешили жильцы верхних этажей, что, веря в Будду, считали по тяге от трупа… «Встал попик, аккуратно откинул рукава рясы и заговорил плавно, с ядовитой вежливостью и снисходительной усмешкой:
— Вы, очевидно, придерживаетесь вульгарного мнения о фарисеях, оно же суть не токмо грубо, но и насквозь ошибочно…» (М. Горький «Мои университеты») Математики… фарисеи… эксперты отравить буйными в их мести от искалечения почти родных, одинаковым, но отдельным от них в рамках кары женоубийцей за их непонимание.
Я начал ещё любопытствовать: что ещё они сделают, чтобы хоть кого-нибудь на халяву имуществом зазомбировать. «К великому изумлению моему, он стал доказывать, что фарисеи были подлинными и честными хранителями заветов иудейского народа и что народ всегда шел с ними против его врагов.
— Читайте, например, Иосифа Флавия…» (М. Горький «Мои университеты») Как они это сделали все стеснялись поточнее описать, пытаясь некромантией усиливать своё восприятие, как экстрасенсы, слепя мёртвого.
Подойти к трансляционникам было непросто, так как они их закрывали и по радиусу реакции на сигнал совершали убийства. «Вскочив на ноги и подсекая Флавия широким, уничтожающим жестом, толстовец закричал:
— Народы и ныне идут с врагами своими против друзей, народы не по своей воле идут, их гонят, насилуют. Что мне ваш Флавий?» (М. Горький «Мои университеты») Всем хотелось больше смерть для облегчения боли, чем дальше продолжать жить после ранения от того, что всех манил даже запах крови раненного, а на его боли секс им был ещё приятнее.
Я даже не знал, что на это сказать и ничего не хотел делать, так как всё бессмысленно и никому ничего не нужно. Майнинг постепенно становился осквернённой часть бытия, полный вони трупов, от запаха коих им уже даже секс на растения не помогал и пошло то, чего все боялись: клетки людей начали есть друг друга, смеясь над их каннибализмом, что есть уроботичности. Толстовец мне явно навеивал этот запах мёртвой женщины.
«— Истина — это любовь, — восклицал толстовец, а глаза его сверкали ненавистью и презрением». (М. Горький «Мои университеты»)
Мини-кладбища всех коллективов начинали обнажаться этим ароматом вечности… Все начинали какие-то дела и заканчивали их, не зная, что делать дальше, так как местные системы управления были куплены у иностранцев, чтобы тут не жить. «Я чувствовал себя опьяненным словами, не улавливал мысли в них, земля подо мною качалась в словесном вихре, и часто я с отчаянием думал, что нет на земле человека глупее и бездарнее меня». (М. Горький «Мои университеты») Материал для практики одному никто так и не додумался поискать, так как они бы поняли, сколько сил тратят многие им привозить даже сотканные перчатки при лжи им, что все местные миллиардеры с закроенными в банках деньгами.
Я не мог жить без спирта именно от моего неистовства при зачастую невозможности их убить вообще сожрав. «А толстовец, отирая пот с багрового лица, свирепо закричал:
— Выбросьте Евангелие, забудьте о нем, чтоб не лгать! Распните Христа вторично, это — честнее!» (М. Горький «Мои университеты») Вновь женоубийство Землёй, за которым толпа 18 умерших. Я это уже воспринимал так скептично от того, что это всё не более чем совершенно свободный от боли эволюций суицид.
Зомбировать стали почему-то прекращать и мне стало как-то не по себе. Я ощутил это несоответствие чему-то прежнему и мне привычному. «Предо мною стеной встал вопрос: как же? Если жизнь — непрерывная борьба за счастье на земле, — милосердие и любовь должны только мешать успеху борьбы?» (М. Горький «Мои университеты») Здесь уже никого не было из тех, кто питал иной интерес к людям в принципе. Однако я не мог их при том считать не людьми, если они банально добухались до голубиного падальщитчества.
Женщин забивали на кадастры из квартир, чтобы использовать их смерть на защиты их имущества, отправляя труп специалистам. Я узнал фамилию толстовца — Онисов, узнал, где он живет, и на другой день вечером явился к нему. «Жил он в доме двух девушек-помещиц, с ними он и сидел в саду за столом, в тени огромной старой липы. Одетый в белые штаны и такую же рубаху, расстегнутую на темной волосатой груди, длинный, угловатый, сухой, — он очень хорошо отвечал моему представлению о бездомном апостоле, проповеднике истины». (М. Горький «Мои университеты») Тем не менее, его ответ мне не был искренним, потому что единственное, что я от него ощутил – это вожделение по страданиям в боли от секса любой подходящей ему игрушкой женщины.
Я пошёл на верхние этажи и мне этично никто не открыл даже дверь поглумиться над таким копотным трудом. Мне пришлось вернуться к толстовцу. «Он черпал серебряною ложкой из тарелки малину с молоком, вкусно глотал, чмокал толстыми губами и, после каждого глотка, сдувал белые капельки с редких усов кота. Прислуживая ему, одна девушка стояла у стола, другая — прислонилась к стволу липы, сложив руки на груди, мечтательно глядя в пыльное, жаркое небо. Обе они были одеты в легкие платья сиреневого цвета и почти неразличимо похожи одна на другую». (М. Горький «Мои университеты») Самое смешное, что факта действий при таком огромном количестве слов даже здесь у них было не много на прямо факте практики, а остальное врачи мерили колебаниями тростника и извести химическими мерами, давая жертвоприношениям на секс новые названия, а подельщики были просто прикрытием, так как без них было бы некому лечить их шлюх.
Докатились в бешенстве и власти до того, что дали врачам указание на любое женское ранение вообще ставить сигнал немезиды, их научая «она ебанутая». Так они по бюрократии по всему Кавказу и сделали прямо параллелями золотом двух языков от трупа умершей старухи. Толстовец хотел бы покаяться, но не мог – секретность. «Он говорил со мною ласково и охотно о творческой силе любви, о том, что надо развивать в своей душе это чувство, единственно способное «связать человека с духом мира» — с любовью, распыленной повсюду в жизни». (М. Горький «Мои университеты») Это был столь интересный разговор о многом в олицетворении даже одного убийства. Меня внезапно соединило с осенением, почему старуха в моей жилище всех бьёт, и я решил приступить к пассивному и коварному плану.
С толстовцем я беседовал, сравнивая его с ней, как получалось и мне становилось видно этого ублюдка. Говорили мы с ним как раз о любви, но он не агроном и не знал подробно, как мне довелось, что это на их практике майнинга.
«— Только этим можно связать человека! Не любя — невозможно понять жизнь. Те же, которые говорят: закон жизни — борьба, это — слепые души, обреченные на гибель. Огонь непобедим огнем, так и зло непобедимо силою зла!» (М. Горький «Мои университеты»)
Он всё же понимал при том, что любовь явно не на свободы и радости, а это разновидность тяжбы с тем, кого ты выбрал паразитом. Для меня оставалось загадкой как они начинают приходить к мысли убивать, а тем более делать с Майнинг-ферм воображаемыми друзьями трупы, чтобы зомбировать, а остальным типо не по рангу и это очень круто, не говоря уже о бессмертной душе. Я так хотел ему это сказать, но я не мог, ведь он верил в любовь…
Шах и мат каждому от того, что никто ничего не делает и никто никому не нужен захлопывался страшнейшим для них явлением одиночества даже при людях, а как целиться, чтобы искалечивать они не могли понять без трупа, потому что отвыкли разговаривать. Так и здесь жили его женщины. «Но когда девушки ушли, обняв друг друга, в глубину сада, к дому, человек этот, глядя вслед им прищуренными глазами, спросил:
— А ты — кто?
И, выслушав меня, начал, постукивая пальцами по столу, говорить о том, что человек — везде человек и нужно стремиться не к перемене места в жизни, а к воспитанию духа в любви к людям». (М. Горький «Мои университеты»)
Бастовали против Майнинг-ферм эпидемиологи и радиотехники по скачку возникновения трупами доноров, так как они не могли терпеть их присутствие на женоубийцах, которые им платили деньги за лечение. Словно футбольный матч инфекционисты пытались наблюдать своими силами их сражения, так как без них с такими ремёслами пока никак не смогли обойтись. Кипела жизнь – новые слова и результаты.
Отлов XVII века в XXI веке, так как только в нашем городе кого попроси сделать обычное дело и они страшились изменений судьбы на более низкий социальный ранг, так как от физической активности социа организмом съедается с резерва вегетатива. Убив даже родителей ради социального ранга, они не понимали, что достаточно было оплатить трансляцию на их резерв аграриям. Толстовец продолжил нашу беседу:
«— Чем ниже стоит человек, тем ближе он к настоящей правде жизни, к ее святой мудрости…» (М. Горький «Мои университеты»)
Сколько я видел смертей и криков при попытке врачами их перевести хотя бы на другой сорт тростника на обычный сахарный, вместо социа на обычный сахарный. Эту социа они уже им в таблетках продавали, но позиционируя чудом. При чём скачок возникновения они всегда ставят резонансом двух трупов с двух поляров отравления тростником, ржа над объявленными сумасшедшими психами, что у них биполярное расстройство. Они не знали, почему биполярное и почему расстройство и как они им предлагают выздоравливать: они их выманивали увезти после отравления на замещение скачка возникновение с их воображаемым другом, а то отравление собьёт и не будет социальности по ходу общего отравления. Аналог биполярного расстройства – это сахарный диабет, только здесь не социа, а саха`рный тростник (из Сахары, Африканский).
Золотые блики Солнечного света и песка пропитывали почву, небо и очередной женский труп, что был бластом на ломку от социа. «Я несколько усомнился в его знакомстве с этой «святой мудростью», но промолчал, чувствуя, что ему скучно со мной; он посмотрел на меня отталкивающим взглядом, зевнул, закинул руки за шею себе, вытянул ноги и, устало прикрыв глаза, пробормотал, как бы сквозь дрему:
— Покорность любви… закон жизни…» (М. Горький «Мои университеты»)
Что они ещё все делали на верхних этажах домов? Тоже начали пытаться убивать эпицентры мучений старух в этот день, как я пробовал вечером, определив по ним, что явно успешно, так как они без убийства за другим ничего не будут повторять, боясь беспомощность. Так я по скачку возникновения пускал растительный сигнал и проверял по верхним этажам результат выстрела: если стреляют, то я явно по эпицентру попал, если хотят меня убить, то эпицентр явно жив и отбивается.
Толстовец тоже ощущал моё увлекательное занятие, но что я делал вечерами он не знал и знать не хотел. «Вздрогнув, взмахнул руками, хватаясь за что-то в воздухе, уставился на меня испуганно:
— Что? Устал я, прости!
Снова закрыл глаза и, как от боли, крепко сжал зубы, обнажив их; нижняя губа его опустилась, верхняя — приподнялась, и синеватые волосы редких усов ощетинились». (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал, что и по нему попал мой ночной выстрел и он уже ищет как ему тоже так по мне, не зная, что я рядом стою. Я не знал даже как ему объяснить, что падальщик выедает старух сквозь у него мёртвую плоть по скачку возникновения, отравляя последующих социа, так как без растения он их не может так есть. Он бы очень хотел считать их людьми, но не может, потому что они же еда и ему страшно, что еда тоже разумна. Убежит же. При этом я понимал, что каннибализм невинен для человека – он уже решил так охотиться и всё. Я не понимал, зачем им дальше социа поставляют, а не замещают другими растениями.
Под вечерним небом растения и лучи абстракта были похожи на целые дороги и купола, веющие настоящей красотой вещественного, гибкого и мудрого на столько, что в коварстве может формировать новое и временное. Толстовец проводил меня. «Я ушел с неприязненным чувством к нему и смутным сомнением в его искренности». (М. Горький «Мои университеты») Мне пришлось дальше стрелять же по звуковым координатам другим методом, чтобы воронки втяжки сгладило до безопасного уровня, так как остальные вообще их не видят. Воронки оказались тоже эмиссорами и мне стало смешно от их замешательства, когда они поняли, что съедают до звуковых воронок часть естественной среды. Я прямо сам замешкался, что дальше делать, так как здесь явно оставалось им предложить съесть в прикуску их скачок возникновения, но здесь их маловато. Как им предложить я не знал, потому что я ничего не знал и ничего не делывал.
Ввиду у меня отсутствия огромного на все эти слова спектра моих реальных дел и большого количества женоубийств, я решил маньяков оправлять от социа, опять стреляя по скачку им возникновения. Через несколько дней я принес рано утром булки знакомому доценту, холостяку, пьянице, и еще раз увидал Луповицкого. «Он, должно быть, не спал ночь, лицо у него было бурое, глаза красны и опухли, — мне показалось, что он пьян. Толстенький доцент, пьяный до слез, сидел, в нижнем белье и с гитарой в руках, на полу среди хаоса сдвинутой мебели, пивных бутылок, сброшенной верхней одежды, — сидел, раскачиваясь, и рычал:
— Милосер-рдия…» (М. Горький «Мои университеты»)
Здесь был газовый скачок возникновения на спирт. Я решил снова заняться чаями, так как больше здесь никто ничего особо и не делал – только секс, прогулки и разные скачки возникновения ещё и с верой в то, что это энергии или бессмертная душа. К тому же они при этом веселье убивали и калечили друг друга вполне искренне это часто ещё и выставляя своей к другому любовью. От скуки я решил давать узорам название, так как обоснованных слов не было вообще. Луповицкий резко и сердито кричал:
«— Нет милосердия! Мы сгинем от любви или будем раздавлены в борьбе за любовь, — все едино: нам суждена гибель…» (М. Горький «Мои университеты»)
Луповицкий тоже явно знал о ВИЧ и СПИДЕ, но не знал он об убитом мной за объедение живых гибриде, что оставался человеком, но не мог уже без поеданий жить, так как убитый труп ему служил свой срок. Я был в бескрайнем тупике. Что делать я опять не знал. Я в психе даже снова шлюхе где-то далеко штаны порвал.
Я снова при таком обыденном количестве дел на столько новых слов не знал, что мне и сделать, кроме чаепития. Пошёл к тем же новым знакомым при прежних обстоятельствах т ролях здесь нашим. «Схватив меня за плечо, ввел в комнату и сказал доценту:
— Вот — спроси его — чего он хочет? Спроси: нужна ему любовь к людям?
Тот посмотрел на меня слезящимися глазами и засмеялся:
— Это — булочник! Я ему должен.
Покачнулся; сунув руку в карман, вынул ключ и протянул мне:
— На, бери всё!
Но толстовец, взяв у него ключ, махнул на меня рукою.
— Ступай! После получишь.
И швырнул булки, взятые у меня, на диван в углу». (М. Горький «Мои университеты»)
Никак не получилось в итоге его умерить в пылу страстей к нашим ему долгам, да и совесть мне не позволяла.
Все пили чай, и я пил чай, а кто-то пиво, водку или что-нибудь ещё. Никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал и не хотелось никому. «Он не узнал меня, и это было приятно мне. Уходя, я унес в памяти его слова о гибели от любви и отвращение к нему в сердце». (М. Горький «Мои университеты») Отдыхая от всего этого минерального экшена я опять не знал, что мне и делать, кроме чаепития и поиска еды, так как мен просто тошнило от их игр со скачком возникновения.
Гипнотизёры издевались над сексуализированными, их побуждая на интимные рефлексы. Толстовец был среди них в этот день. «Скоро мне сказали, что он признался в любви одной из девушек, у которых жил, и, в тот же день, — другой. Сестры поделились между собою радостью, и она обратилась в злобу против влюбленного; они велели дворнику сказать, чтоб проповедник любви немедля убрался из их дома. Он исчез из города». (М. Горький «Мои университеты») Проект зачистки коренных народов на территории, где я пока был продолжали при пассивности настолько беспощадно, что многие пережившие заикались и не только. Запах расчленённого женского трупа на улицах был обыденным и всем без него было непривычно, чем с ним. Они мне все до ужаса надоели, и я просто уходил на ином от них методе болтать с деревьями и просто отправить каннибалам причинности их укусов не людьми.
Горожан лишь имитировали самостоятельными, и они были смертельно большинство зависимы от скачка возникновения, так как никто не смог потом вывести у них отравление социа – ломка была смертельной и человек умирал от каннибализма, если под социа занимался сексом больше 18 раз в год приблизительно, хотя и при меньшем числе спариваний были самоубийства. «Вопрос о значении в жизни людей любви и милосердия — страшный и сложный вопрос — возник предо мною рано, сначала — в форме неопределенного, но острого ощущения разлада в моей душе, затем — в четкой форме определенно ясных слов:
«Какова роль любви?»
Все, что я читал, было насыщено идеями христианства, гуманизма, воплями о сострадании к людям, — об этом же красноречиво и пламенно говорили лучшие люди, которых я знал в ту пору». (М. Горький «Мои университеты») На фоне этого намеренное склонение людей словами искушений на смертельную зависимость от социа, где они это приняли до такой степени, что, если кто независим, он в любом случае для них некая форма смертника, так как они понимали своё отравление. Да и раздели я его с ними, они ещё и просто выедали из потребления всё приятное, чтобы я умер один вместо них в горечи растения, и они на мне трахались.
Я не стал и паниковать, а тренировал адаптированности к давлениям, так как их разрывали растения, итак. Останься они хотя бы не окончательно превзошедшими садиста в их решении толпой к одному, кого им не видно, я бы постарался изо всех сил большим помочь, но я обнаружил вожделение просто искалечить меня в еду и просто половой орган тереться приспосабливать бездумно и всё. «Все, что непосредственно наблюдалось мною, было почти совершенно чуждо сострадания к людям. Жизнь развертывалась предо мною как бесконечная цепь вражды и жестокости, как непрерывная, грязная борьба за обладание пустяками. Лично мне нужны были только книги, все остальное не имело значения в моих глазах». (М. Горький «Мои университеты») Я вообще не смог даже выразить эту трусость повергать невыносимому и смеяться над страданиями другого, имитируя её в гордыне слабой в бесправии даже её перед ними рождения. Я презирал их до такой степени, что просто их не трогал – они заслужили ту смерть, какой их планета и повергнет за то, что под социа многим девочкам, что их младше, просто сказали, что они пизды и они считали себя своим половым органом и всё. Девочки от гордости себе ножами вырезали органы на смерть и они, смеясь, продали их останки в США на пересадку половых органов с просьбой зашить, чтобы списать своё издевательство на их инверсию.
Я пил себе чай в свободные часы, придя к этому отличию практики людей от теорий с названиями убийств и наблюдением из-за них источника изменений. Практику XVII века ради квартир на территории, где планировали продолжать человеческий забой на нужды жертвоприношений не умеряли, а смешали к центральным частям города. «Стоило выйти на улицу и посидеть час у ворот, чтоб понять: все эти извозчики, дворники, рабочие, чиновники, купцы — живут не так, как я и люди, излюбленные мною, не того хотят, не туда идут. Те же, кого я уважал, кому верил, — странно одиноки, чужды и — лишние среди большинства, в грязненькой и хитрой работе муравьев, кропотливо строящих кучу жизни; эта жизнь казалась мне насквозь глупой, убийственно скучной. И нередко я видел, что люди милосердны и любвеобильны только на словах, на деле же незаметно для себя подчиняются общему порядку жизни». (М. Горький «Мои университеты»)
Эпицентр событий человеческих сердец смешали лампами, дабы каждая секунда была в памяти их. Монастыри явили красоту криминала России XVII века, всё же явив собой что-то невероятно красивое в своей опасности. «Очень трудно было мне». (М. Горький «Мои университеты») Они мне очень надоели до такой степени, что я ощущал, что пребываю среди конченных идиотов. В этот день я спалил зомбирующего вообще персонально, ударяя на его волну палкой о палку: это была женщина и она была тем возмущена. Мне было интересно наблюдать кто теперь в этом городе захватчик при подначке местного населения на криминал. Майнинг-фермы от жадности убрали на какой-то полигон и заперли всё оборудования в трясучке наркоманов, поняв, что там основа плотоядное растение, которое им по факту с оборудования и улыбнулось прямо мясо им явив через промежуточный фотосинтез.