Майнинг-паж (Глава 10)

Этот кошмар апокалипсиса начинался и все не хотели замечать. Зелёными гигантами предстали деревья и манили есть или казнили естественной смертью, что медики скрывали COVID-19. «Однажды ветеринар Лавров, желтый и опухший от водянки, сказал мне, задыхаясь:
— Жестокость нужно усилить до того, чтоб все люди устали от нее, чтоб она опротивела всем и каждому, как вот эта треклятая осень!» (М. Горький «Мои университеты»)
Эхо смеха от абсурда раздавалось по округе неким ажиотажем при таинственности и растерянности многих от того, о чём они боялись говорить.
Зомбирующие ничего уже не знали и никому были и не нужны, но вопреки тому им казалось, что на них все сразу набросятся их убивать в условиях, что кто уже пробовал остались кричать их убить на квартирах, так как проштудировали, что от волны их ломает токами зависимостей от скачка возникновения, а это дело такое, словно ад заживо и при бессмертности к оному циклу. «Осень была ранняя, дождлива, холодна, богата болезнями и самоубийствами. Лавров тоже отравился цианистым кали, не желая дожидаться, когда его задушит водянка». (М. Горький «Мои университеты») Я пребывал по эхо остатков его последней воли в растерянных чувствах. Куда идти и что делать я не знал. Многих кинули с искушением на криминал: они наворовали денег и теперь не знали, что с ними делать, так как их искали коллекторы не по долгу, а просто по азарту и я это даже разделял, но обычно деньги им оставлял рядом с их внутренностями, закапывая ими убитые где-нибудь трупы детей, женщин отмывать слежку.
Ветеринар так хотел в дар квартиру в эти времена. Победа ему была чужда, но не чуждо поражение отравлением: он по-татарски себе сделал условие своей почти естественной смерти врача.
«— Скотов лечил — скотом и подох! — проводил труп ветеринара его квартирохозяин, портной Викторенков, тощенький, благочестивый человечек, знавший на память все акафисты божией матери». (М. Горький «Мои университеты»)
Его искренне возмужание таким пыткам от рейдеров мне было аж до боли знакомо. Тем не менее, что делать никто так и не знал, так как баланс имущества от рейдерства и убийств всё равно не наступал ни у кого, но плюсом Земля усиливала отдачей женские мучения до состояний у масс биологического оружия и появлялись новые и новые био-координаторы, которых ещё называли мистиками и тоже от всех ждали только деньги, которых не было при том ни у кого и всех кидали также под проект территориального захвата, ища новых захватчиков городов.
Спирали и спектры золотом освещали серые дома и обычные зелёные деревья, продолжавшие убивать, пока получается. Портной Викторенков «порол детей своих — девочку семи лет и гимназиста одиннадцати — ременной плеткой о трех хвостах, а жену бил бамбуковой тростью по икрам ног и жаловался:
— Мировой судья осудил меня за то, что я будто у китайца перенял эту системочку, а я никогда в жизни китайца не видал, кроме как на вывесках да на картинах». (М. Горький «Мои университеты»)
Китайцы даже намёк им оставили от трупов на миграции в искушении торговлей органами, чтобы не породниться, а они…
Я всё это уже начинал видеть бессмысленным, так как не знал, как осуществить даже знак спирали, а не то что записи в безбожности и даже с богом. Этнос усатым был неведом, так как они вообще возмущались, что вопросы нужно решать без убийства при факте убийства их бывших жён. «Один из его рабочих, унылый кривоногий человек, по прозвищу Данькин Муж, говорил о своем хозяине:
— Боюсь я кротких людей, которые благочестивые! Буйный человек сразу виден, и всегда есть время спрятаться от него, а кроткий ползет на тебя невидимый, подобный коварному змею в траве, и вдруг ужалит в самое открытое место души. Боюсь кротких…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я гонял чаи от бессмысленности пока их беготни, так как постоянно на их обратку опять приезжали уже рейдеры крещений, олицетворяя ступени греха, где обычно переживал или грех жадности по пятому крещению от умершего, либо шестой расточительством, так как седьмой это гордыня, что есть клевета о смерти греха расточительства.
Все много говорили, и я много говорил, но чаи гонял почти молча, так как всё, чем занимались даже верхние этажи: спуск общественного скачка возникновения и зомбированием. «В словах Данькина Мужа, кроткого, хитрого наушника, любимого Ледниковым, — была правда». (М. Горький «Мои университеты») Их при том, когда я уворачивался уже с желанием блевать ломало от вожделения бить половыми отдачами мне в церебралку, чтобы имитировать себя Богинями и богами. Всем бы хотелось над этим посмеяться, но стоило им по факту посмотреть и это становилось кровавой бойней.
Начались вихри и, когда проникали в здание иногда женщин разрывало, а мужчины, что ими защищались прятались под кровати, в шкафы и погреба. «Иногда мне казалось, что кроткие, разрыхляя, как лишаи, каменное сердце жизни, делают его более мягким и плодотворным, но чаще, наблюдая обилие кротких, их ловкую приспособляемость к подлому, неуловимую изменчивость и гибкость душ, комариное их нытье, — я чувствовал себя, как стреноженная лошадь в туче оводов». (М. Горький «Мои университеты») Эвристика им тут не помогла, а деревья продолжали формировать вихри в зданиях и убивать каждого, кто рожал заживо другого человека методом съедения его сексом при отравлении.
— Бэ! Ты блядь! – дразнили друг друга зомбирующие, подстрекая людей совершить самоубийство для их выгоды. «Об этом я и думал, идя от полицейского». (М. Горький «Мои университеты») Это было ужасно, так как я уже не мог от этой вони и уходил, чтобы выдохнуть эту вонь убитых трупов и зародышей.
Теперь меня тревожило это блядство, как последствия Майнинг-ферм, что при их отсутствии по естественным причинам усиливается до точки их истерики от секса. «Вздыхал ветер, и дрожали огни фонарей, а казалось — дрожит темно-серое небо, засевая землю мелким, как пыль, октябрьским дождем. Мокрая проститутка тащила вверх по улице пьяного, держа его под руку, толкая, он что-то бормотал, всхлипывал. Женщина утомленно и глухо сказала:
— Такая твоя судьба…
«Вот, — подумал я, — и меня кто-то тащит, толкает в неприятные углы, показывая мне грязное, грустное и странно пестрых людей. Устал я от этого»». (М. Горький «Мои университеты»)
Лобовая тактика эпоса мне здесь помогла, так как моей целью было прежде всего на них не походить и просто найти повод убивать поражённых блядями, так как я не выдерживал их вонь. Я считал, что всё равно умру и убивал.
Дети этично убивали всех током через ультразвуковые поля в головной мозг просто забрать квартиры у взрослых, от чего тоже умирали, не выдерживая вместе с ними. «Может быть, не в этих словах было подумано, но именно эта мысль вспыхнула в мозгу, именно в тот печальный вечер я впервые ощутил усталость души, едкую плесень в сердце. С этого часа я стал чувствовать себя хуже, начал смотреть на себя самого как-то со стороны, холодно, чужими и враждебными глазами». (М. Горький «Мои университеты») Эти глаза умирающего ребёнка остались в моих кошмарах, когда он убив плакал, что верил лишь в это убийство. Эпицентры лояльности парализовывало от того, что там точно также гипнозом на людей скрывали совершённые убийства в надежде сваливать на любого имитацией с гармонической волны их воспоминаний с нейрона при травмировании.
Лоты больших экзекуций на суициды продолжали продавать лотереями по городам. «Я видел, что почти в каждом человеке угловато и несложенно совмещаются противоречия не только слова и деяния, но и чувствований, их капризная игра особенно тяжко угнетала меня. Эту игру я наблюдал и в самом себе, что было еще хуже. Меня тянуло во все стороны — к женщинам и книгам, к работам и веселому студенчеству, но я никуда не поспевал и жил «ни в тех ни в сех», вертясь, точно кубарь, а чья-то невидимая, но сильная рука жарко подхлестывала меня невидимой плеткой». (М. Горький «Мои университеты») Я тоже начал от безысходности искать выживших, но всё равно они прыгали, страшась выйти с микрофонами на квартирах в безумности их паники и не могли остановиться от ужаса боли их головного мозга, что раньше обзывали шизофрения. Им же при эмансипациях так приятно и смешно было сексом на детей при таком их убийстве, что терпели такую боль заниматься, а тут паника ещё. Дети так в полноте отчаяния молчали и умирали в этой боли, веря, что они все слабоумные.
Кричащие постепенно становились лотами аукционов на охоту, где покупали право их убить у администраций приезжие с актуальной целью так развлекаться при туризме и уехать, но они часто и не уезжали больше от того отсюда никогда. Узнав, что Борис Сомнительный «лег в больницу, я пошел навестить его, но там криворотая толстая женщина в очках и белом платочке, из-под которого свисали красные, вареные уши, сухо сказала:
— Помер.
И, видя, что я не ухожу, а молча торчу пред нею, — рассердилась, крикнула:
— Ну? Что еще?
Я тоже рассердился и сказал:
— Вы — дура.
— Николай, — гони его!
Николай вытирал тряпкой какие-то медные прутья, он крякнул и хлестнул меня прутом по спине. Тогда я взял его в охапку, вынес на улицу и посадил в лужу воды у крыльца больницы. Он отнесся к этому спокойно, посидел минуту молча, вытаращив на меня глаза, а потом встал, говоря:
— Эх ты, собака!» (М. Горький «Мои университеты»)
На улицах охота на бутылку с большой и бескрайней угрозой сделать прохожего одним олицетворением. Мужики напивались, и их спектральная опора становилась подобной визирю, но никак не вихрю (Примечание автора: визирь называется так, так как является опорным ветряным потоком основного циклона – царь всегда тут выше и его не видно, а визирь ощущается). «Я ушел в Державинский сад, сел там на скамью у памятника поэту, чувствуя острое желание сделать что-нибудь злое, безобразное, чтоб на меня бросилась куча людей и этим дала мне право бить их. Но, несмотря на праздничный день, в саду было пустынно и вокруг сада — ни души, только ветер метался, гоняя сухие листья, шурша отклеившейся афишей на столбе фонаря». (М. Горький «Мои университеты») Прыгающие на микрофонах так никому и в этот день уже не были нужны, а трупы вообще оказались в итоге скупщикам бесполезны, но азарт убить оставался у всех достаточно силён до момента усталости.
Даже животные от скуки занимались охотой, а я всё гонял свои чаи и мне было очень скучно. Все тратили деньги теперь на возможность издеваться над кем-нибудь под предлогом работорговли. «Прозрачно-синие, холодные сумерки сгущались над садом. Огромный бронзовый идолище возвышался предо мною, я смотрел на него и думал: жил на земле одинокий человек Борис, уничтожая, всей силой души, бога и умер обыкновенной смертью. Обыкновенной. В этом было что-то тяжелое, очень обидное». (М. Горький «Мои университеты») Я не мог и представить, что в том настолько обидно, так как эти кричащие на верхних ярусах ещё обидней. Бегом я бежал от всего этого дальше и дальше, уснув в этот день на скамье.
Многие это делая думали, они гуру даже векториального исчисления, не понимая, что, если маршрут физически не описать хотя бы шагом, выслушивая крики: «Бред» на твои доводы от большинства по купленной эмансипации, но ты его не понимаешь во всей его мощи. Я подошёл к Николаю Книжницу, но по его лицу он уже был сыт по горло общением со мной. «А Николай идиот; он должен был драться со мною или позвать полицию и отправить меня в участок…» — явно поэтому и я это знал. Рейтинг ЭЛО у меня низок, и он мне поставил этим шах и мат с надеждой на победу навыком.
Шахматы даруют победу обоим, но тот, кто в мате отдыхает после игры. Пошёл к Ужиленному, а с ним был Книжниц, но другой. Они сидели у стола в их конуре и чинили пиджак, тоже гоняя чаи.
— Сомнительный помер.
Все посмотрели на меня как на идиота и грозили утащить на кладбище. «Старик поднял руку с иглой, видимо, желая перекреститься, но только отмахнулся рукою и, зацепив за что-то нитку, тихо матерно выругался». (М. Горький «Мои университеты») Я не чаял, что это произойдёт, но строительный проект торга лицензиями на эмансипации прикрыли. Женщины тихонько смирялись, что теперь переживать жёсткую боль после их истерик ещё и радуясь, что переживаемо.
Многих на работы брали первый и последний раз, а после их просто больше не было, либо они оказывали в ситуации жить запертыми на хатах восьмого этажа под такими проектами. Старик побледнел и посмотрел на меня, словно я стою голый и, обращаясь в имбицила, трясу принадлежностью, что ещё называют полнотой ко мне презрения по олицетворению его о таких как я знания.
— Между прочим — все помрем, такое у нас глупое обыкновение, — да, брат! Он вот помер, а тут медник был один, так его тоже — долой со счета. В то воскресенье, с жандармами. Меня с ним Эдик свел. «Умный медник! Со студентами несколько путался. Ты слышал, бунтуются студенты, — верно? На-ко, зашей пиджак мне, не вижу я ни черта…» (М. Горький «Мои университеты»)
Этика быдло меня задолбила, и я просто хотел правда сделать то, что ощутил от презрения старика, но удержался, осознав, что делают на восьмом этаже и почему. Внезапно они начали понимать, что убивают семью параличами головного мозга, чтобы ощутить, что у них всё забрали и задушили их.
Я увидел, что это были высланные группировки чисто возбудить агрессивность местных и устраивать жатвы, чтобы остатки убивать, выслеживая, но при имитировании своего действия действием убитого, чтобы запутать Земли на их факт дел. Мужчины через трупы с верхних этажей по тяге пытались убеждать людей в грехе и продолжались смерти и искалечения. «Он передал мне свои лохмотья, иглу с ниткой, а сам, заложив руки за спину, стал шагать по комнате, кашляя и ворча:
— То — здесь, то — инде вспыхнет огонек, а черт дунет, и — опять скука! Несчастливый этот город. Уеду отсюда, пока еще пароходы ходят». (М. Горький «Мои университеты») Убийцы сидели на восьмом этаже и дрожали, имитируя смелость лишь при общении, так как являли женоубийцы в смертничестве ужас всё же праведной мести за своё спонтанное убийство. Оставшихся живыми увозили на препаратизацию и дальше заставляли так зомбировать на других территориях под видом очень богатых путешественников, чтобы завершить проект территориального геноцида. Смерть за смертью, но никто из них один всех не перебивал, а живые, боясь знание греха игнорировали их смерти и теряли адаптации общего разрушения.
Умершие застревали в сожалениях, а эмиссоры, включая моих знакомых, вытаскивали их на новые движения и воскресения, помогая разрушенными мигрировать с мест их смертей. Убийца следил за мной по звуку от его аппарата дальней слежки. Я увидел зомбирующего, что отошёл от аппарата. «Остановился и, почесывая череп, спросил:
— А — куда поедешь? Везде бывал. Да. Везде ездил, а только себя изъездил». (М. Горький «Мои университеты») Он мне ничего не стал отвечать, явив просто своё хромирование мне в презрении к тому, что я не убил как он убивал. Светом набучил он своё присутствие и мне явил при этом всём лишь чистоту от убийства, но это была иная чистота, полная огромного права ещё убивать за грех, который умирающий не успел и сделать.
От таких создавалось впечатление, что вот они всех могут взять и убить, считая это просто работой, но было бы это хотя бы так по факту, что некая совершенная линия адаптирований замещает былую по прототпичности. Это продолжали трагедией смертей от слепоты нейронных реакций, где всё вполне было восстановимо после переживания пресыщения определёнными световыми массами и линиями. «Плюнув, он добавил:
— Ну — и жизнь, сволочь! Жил, жил, а — ничего не нажил, ни душе, ни телу…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне ничего не оставалось, как попытаться к ним пойти, но они знали, что зомбируют и боялись открыть дверь, так и сидя с украденным. Я решил понаблюдать что у них будет дальше, попивая чай. «Он замолчал, стоя в углу у двери и как будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно подошел ко мне, присел на край стола». (М. Горький «Мои университеты») Он показывал мне мёртвых расчленёнными, рисуя фигуры единицами. Я должен был не помнить про все эти смерти, но кладбища стояли далеко не галлюцинацией, а приезжие рейдертвовали далеко не одному лишь вдохновению. Смерти самих исполнителей также были запланированы и свершение контролировали, замещая друг друга по смертям от паники невозможности освоения территорий своими силами, что пресекало формирование самого гражданского имущества по линии персоналии. Я был лишь рад, что при моём действующем проклятье сквозь вонь крови от каждого обличался просто человек.
Уходила вдалеке от меня с них одёжка власти убийством и просто женоубийца смеялся скверной земли им напоследок, зная свой грех заведомо. Рядом с портным не стояло женщин, так как они боялись этот запах крови. Его звали Тимофей Лавров. Он был братом старика.
— Я тебе скажу, Тима ты мой Лавров, — зря Николай большое сердце свое на бога истратил. «Ни бог, ни царь лучше не будут, коли я их отрекусь, а надо, чтоб люди сами на себя рассердились, опровергли бы свою подлую жизнь, — во-от! Эх, стар я, опоздал, скоро совсем слеп стану — горе, брат! Ушил? Спасибо… Пойдем в трактир, чай пить…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мы пошли пить чай уже вдвоём в трактире, отвлекаясь хоть немного от болезненности смерти вокруг нас и в этих кровавых серых домах. «По дороге в трактир, спотыкаясь во тьме, хватая меня за плечи, он бормотал:
— Помяни мое слово: не дотерпят люди, разозлятся когда-нибудь и начнут все крушить — в пыль сокрушат пустяки свои! Не дотерпят…» (М. Горький «Мои университеты»)
Ему было не видно, что это уже делают на ряде восьмых этажей серых домов, мимо которых мы каждый день ходим. По наивности научение матери его местный юноша сказал: «И да имя Земли мне женоубийца» — однако он был мужчиной и планета им убивала женщин до его смерти, но никто не понимал, что он всего лишь не совладал со знанием сначала и сделал сразу тоже самое, что делали его матери. В трактир мы не попали, наткнувшись на осаду матросами публичного дома, что имели прямое отношение к проекту территориальной зачистки — ворота его защищали рабочие. Мы только готовились к плену, но Ужиленный предвидел это, экспериментируя с викторией и женскими трупами и на матросов приехал Газпром ставить им счётчики вместо местного населения, так, как только они не знали о том, что все остальные предприятия – это проект территориального захвата.
«— Каждый праздник здесь драка! — одобрительно сказал Рубцов, снимая очки, и, опознав среди защитников дома своих товарищей, немедленно ввязался в битву, подзадоривая, науськивая: — Держись, фабрика! Дави лягушек! Глуши плотву! И — эхма-а!» (М. Горький «Мои университеты»)

На фоне драки эмиссоры жадно поедали поражение среди дерущихся, а сама правдивая цель в том и заключалась, так как в основном иного способа отмыться от запыления живое зачастую уже и не знает. Они искренне не понимали, почему они вместе не могут посидеть и им попустить так выесть пыли, которые им уже не нужны. Эмиссоры не знали, что они бы им мешали наркоманить с порошков известняка.
Я видел этих зубастых иначе, чем остальные от алкоголя ими уже смотрели мечты. Мне было смешно, словно я дьявол, так как они мне не верили, чтобы дальше зомбировать, если я даже просто говорил о чём-то мечтательно, но намекал. «Странно и забавно было видеть, с каким увлечением и ловкостью действовал умный старик, пробиваясь сквозь толпу матросов-речников, отражая их кулаки, сбивая с ног толчками плеча. Дрались беззлобно, весело, ради удальства, от избытка сил; темная куча тел сбилась у ворот, прижав к ним фабричных; потрескивали доски, раздавались задорные крики:
— Бей плешивого воеводу!» (М. Горький «Мои университеты»)
И я поучаствовал, мастерски ударяя обычно один раз, так как иначе я бы вообще не знал, чем от травмы им помочь. И врачи, и химики всегда соблюдают этот закон, что если сломал, то нужно и пытаться нормально починить хотя бы в нечто полезное.
Определённые группы, как и все остальные за исключением немногих настолько не знали, что им делать, что всё равно продолжали это рейдертсво просто от отчаяния. Я был в искреннем ступоре, так как хотел дополнительно работать, а они не могли меня нанять из-за того, что я умел не попустить к себе убийство. «На крышу дома забрались двое и складно, бойко пели:
Мы не воры, мы не плуты, не разбойники,
Судовые мы ребята, рыболовники!» (М. Горький «Мои университеты»)
Восьмые этажи никак не могли спуститься вниз, так как они пытались всё сделать слово, которое по теории требует растительный материал, не различив процесс своего узнавания нового для них ещё, так как это всё же при том прежнее. Настоящая память стала биться из них и им стало не до проекта зачистки. «Свистел полицейский, в темноте блестели медные пуговицы, под ногами хлюпала грязь, а с крыши неслось:
Мы закидываем сети по сухим берегам,
По купеческим домам, по амбарам, по клетям…
— Стой! Лежачего не бьют…
— Дедушка — держи скулу крепче!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я остановился от ударов, но остальные это сделать не могли, так как память их смерти выбивалась из них бешенством, а особенно посмертное некромантами над ними издевательство. Они в те моменты не понимали, что им при том по настоящей памяти никто не поможет, так как особи искушает лишь на каннибализм от того, что естественная память приблизительно равно по мучениям, а различить факт страданий они не могут от иммунности.
Страна была полностью развалена, и все достигали чего-то, но лишь на словах другого о них оценки, так как практика слова достижение их бы разочаровала от всей лжи, которую они в лести или даже по факту, который им не видно, слушали от своих повелителей с Майнинг-фермами и биткоин-оценкой их рабов иностранцами. Потом Исааковича, «меня и еще человек пять, врагов или друзей, повели в участок, и успокоенная тьма осенней ночи провожала нас бойкой песней:
Эх, мы поймали сорок щук,
Из которых шубы шьют!» (М. Горький «Мои университеты»)
Они не могли смириться, что ситуация во всех случаях есть в основе Земля и нет никого, кого сейчас не пересиливает сама ситуация. Что делать я ещё не решил, так как следовать их убийствам у меня не было ни малейшего желания и повторял планете названия, что имя ей перед женой моей женоубийца.
«— До чего же хорош народ на Волге! — с восхищением говорил Исаакович, часто сморкаясь, сплевывая, и шептал мне: — Ты — беги! Выбери минуту и — беги! Зачем тебе в участок лезть?» (М. Горький «Мои университеты»)
Я и побежал, но куда бежал не знал. У людей, нападавших эмансипацией на психбольных по отметке начиналось понимание, что их используют вместо стаи животных, нацеливая гипнотические концентрации полями ультразвуковых волн.
В итоге умным оставался только концентрирующий, так как они умели лавировать по правильному пути повелевания и власти, но препарат усиления был им часто вообще смертью. «Я и какой-то длинный матрос, следом за мною, бросились в проулок, перескочили через забор, другой — и с этой ночи я больше не встречал милейшего умницу Никиту» Исааковича. (М. Горький «Мои университеты») Жизнь владеет песней, которую заглушает проливаемая разрушением форм жизни кровь от заглушения геноцидом в гневе этим малых победителей. Я неделю походил молча и понял это, что, если я в сутки не сказал хотя бы слово, мне уже тяжело от того, что меня другая особь считает, как бы исчезнувшим, забывает обо мне. И вдруг я смекнул. Я смекнул и уже иначе всё пошло.
Я держался. Я уже знал, как в одном из домов ублюдок издевается над старухой, но она не была мне нужна. Я понимал, что обоих просто земля убивает по женоубийству. Я не пересилил свою миссию немного помогать тягой земле на сопоставление лишнего от созданного и случайно убийцы старухи не стало. «Вокруг меня становилось пусто. Начинались студенческие волнения, — смысл их был не понятен мне, мотивы — не ясны. Я видел веселую суету, не чувствуя в ней драмы, и думал, что ради счастья учиться в университете можно претерпеть даже истязания. Если б мне предложили: «Иди, учись, но за это, по воскресеньям, на Николаевской площади мы будем бить тебя палками!» — я, наверное, принял бы это условие». (М. Горький «Мои университеты») Я взял нож от отчаяния и пошёл их искать. Два дня и две ночи я искал их, я кричал их, я являл в них свою уже нужду, но бабкой вышла земля ко мне и смеялась, что кто к маньяку-то подойдёт.
Эпицентр этого эпоса кричала в агонии: «Пизда! Пизда!» — однако смеясь, так как к ней шли все мои убийцы и больше не возвращались ни к кому, так как армяне их увезли. «Зайдя в крендельную Семенова, я узнал, что крендельщики собираются идти к университету избивать студентов.
— Гирями будем бить! — говорили они с веселой злобой.
Я стал спорить, ругаться с ними, но вдруг почти с ужасом почувствовал, что у меня нет желания, нет слов защищать студентов». (М. Горький «Мои университеты») В реакции на крики армянских ловушек они, несмотря на меня вообще, пошли драться. Денег ни у кого так и не было, так как их просто забирали, чтобы убивать.
Деревья явно так быстрее справлялись с поражёнными не по ранению, а по более глубокой причине их естественного здесь решения. Намеренное ранение натравить толпу на кровь сделало своё дело даже не в человеческих глазах, а обличило цели отравления группами людей. «Помню, я ушел из подвала, как изувеченный, с какой-то необоримой, насмерть уничтожающей тоскою в сердце». (М. Горький «Мои университеты») Агрессивность проходила у местных и мне было даже непривычно от отсутствия обыденного крика какой-нибудь женщины от расчленения местными, чтобы не убивать спонтанно.
Колыхание травы, когда я уходил от этого кошмара меня даже успокаивало, но не только я заметил военные действия в отношении местных под любым поводом и предлогом выстоять перед женоубийцами совершенством своих гипнотизёров. Социа сделала своё дело, и они не замечали настоящую причину, по которой им вообще хочется нападать друг, на друга. «Ночью сидел на берегу Кабана, швыряя камни в черную воду, и думал тремя словами, бесконечно повторяя их:
«Что мне делать?»» (М. Горький «Мои университеты») Я дальше просто чаи гонял от понимания, что сделать люди могут часто немногое. Они все боялись двери открыть там, черствея и еле могли поддерживать себя в этих обстоятельствах, а с чердаков пускали ядовитые концентраты эфиров.
Всех их было не остановить, так как они допотребляли социа и дальше действующая купленная власть подходила при любых деньгах к своим изменениям. «С тоски начал учиться играть на скрипке, пилил по ночам в магазине, смущая ночного сторожа и мышей. Музыку я любил и стал заниматься ею с великим увлечением, но мой учитель, скрипач театрального оркестра, во время урока, — когда я вышел из магазина, — открыл не запертый мною ящик кассы, и, возвратясь, я застал его набивающим карманы свои деньгами. Увидав меня в дверях, он вытянул шею, подставил скучное бритое лицо и тихо сказал:
— Hy — бей!
Губы у него дрожали, из бесцветных глаз катились какие-то масляные слезы, странно крупные». (М. Горький «Мои университеты»)
Террористы всё по волновому сопротивлению давали название магнитного колебания: «Шах и мат, шах и мат, шах и мат!» — что было названием купленной китайской программы «шахматист», которая была предназначена склонить к самоубийству от страха переживания ранения.
Программа никак не срабатывала, и никто не совершал самоубийство, а их невыгорающая с восьмого этажа, Сбегая периодически на девятый кричала: «Пиздец! Эпизодец! Пиздец!» Я намеренно не реагировал и дальше гонял чаи, которые ещё пока оставались, так как все предприятия их и позвали истребить безденежного потребителя по указанию их гильдий. Один из них порывался спуститься для убийства, но не мог, так как сопротивление шах и мат притянуло ему. «Мне хотелось ударить скрипача; чтоб не сделать этого, я сел на пол, подложив под себя кулаки, и велел ему положить деньги в кассу. Он разгрузил карманы, пошел к двери, но, остановясь, сказал идиотски-высоким и страшным голосом:
— Дай десять рублей!
Деньги я ему дал, но учиться на скрипке бросил». (М. Горький «Мои университеты»)
Основное население сдавало их своим гильдиям, пленяя по какому-нибудь нелояльному подговору, что очень комично, так как на самом деле им не нужно было причин кого-либо сдавать на убийство своих гильдий.
Они все считали, что одиночки, как я, не переживают и тяжбу, но всё это было лишь их реакцией на большую опасность, которую им вообще было не видно до такой степени, что только они замечали одни обозначенное и их часто мистически убивал женоубийца. В июле я решил убить себя. Я пробовал описать мотив этого решения в рассказах моих, которые никто не читал. Но это не удалось мне — рассказ вышел неуклюжим, неприятным и лишенным внутренней правды. «К его достоинствам следует отнести — как мне кажется — именно то, что в нем совершенно отсутствует эта правда. Факты — правдивы, а освещение их сделано как будто не мною, и рассказ идет не обо мне. Если не говорить о литературной ценности рассказа — в нем для меня есть нечто приятное, — как будто я перешагнул через себя». (М. Горький «Мои университеты») Я всё достигал эту вечность не понимая, что даже моя вера заключается в мольбе трупа с моего затылка перед некромантом над ней перестать издеваться.
Мне не оставалось больше ничего, кроме колдовства и поиска живого, что, может хотя бы перебарывать поражение с их скачков по газу возникновения, так как всех отравляло липовыми инфекциями лот нарушения потребления микроорганизмом газовой среды Земли. Я бы их всех закопал и оставил две недели жить под первыми слоями земной коры. «Купив на базаре револьвер барабанщика, заряженный четырьмя патронами, я выстрелил себе в грудь, рассчитывая попасть в сердце, но только пробил легкое, и через месяц, очень сконфуженный, чувствуя себя донельзя глупым, снова работал в булочной». (М. Горький «Мои университеты») Я сидел с моими эмиссорами, и они являли ранения от звуковых полей. Я психанул и пошёл на крайний метод повышенной степени опасности. Я сделал из этих групп страну Пиноккио всех продав местным деревьям, напомнив им с трупа, которым заглушали пение минералов их возможности и показал раненных эмиссоров, которые записали ими убитых геноцидами криво для рождения изуродованными.
Деревья выполнили мою просьбу и задушили их всех с вегетатива просто за грех жертвоприношения другому мужчине одного ребёнка, сигналя посмертно ему в головной мозг с магнитного глушителя, чтобы планета посчитала в слепости его вечным инвалидом. Однако — недолго это происходило. «В конце июля, вечером, придя в магазин из пекарни, я увидал в комнате продавщицы Хохла. Он сидел на стуле у окна, задумчиво покуривая толстую папиросу и смотря внимательно в облака дыма». (М. Горький «Мои университеты») Я ждал естественную смерть за сделанное, так как не считал, что я лучше этих убийц. Однако, деревья внезапно начали ко мне относиться иначе. Я тогда не понимал свою ошибку. Я не понимал эту гордыню, как и не понимал, что при том ничего иначе бы не стало, так как деревья убили их всех грех уже отрешив при их испытании. Я как с ними смог лицезреть желание вечных страданий ребёнка мясом на их еблю и живым и мёртвым, я не мог лишь потом понять почему Земля созиданием не подвергла их радикальной агонии для изменений критического хода их решения. Ей было лень для них делать за то, что им всем было лень сделать и для умирающих детей и у меня даже было подобное наказание.
Убийства ядом продолжались и цирк со средневековым совершенством с их стороны специально гасили трупами, имитируя их живыми на сопротивлении обиженного. Хохол понимал, что я думаю о своём.
«— Вы свободны? — спросил он, не здороваясь.
— На двадцать минут.
— Садитесь, поговорим.
Как всегда, он был туго зашит в казакин из «чертовой кожи», на его широкой груди расстилалась светлая борода, над упрямым лбом торчит щетина жестких, коротко остриженных волос, на ногах у него тяжелые, мужицкие сапоги, от них крепко пахнет дегтем.
— Нуте-с, — заговорил он спокойно и негромко, — не хотите ли вы приехать ко мне? Я живу в селе Красновидове, сорок пять верст вниз по Волге, у меня там лавка, вы будете помогать мне в торговле, это отнимет у вас не много времени, я имею хорошие книги, помогу вам учиться — согласны?
— Да.
— В пятницу приходите в шесть утра к пристани Курбатова, спросите дощаник из Красновидова, — хозяин Василий Панков. Впрочем, — я уже буду там и увижу вас. До свидания!
Встал, протянув мне широкую ладонь, а другой рукой вынул из-за пазухи тяжелую, серебряную луковицу-часы и сказал:
— Кончили в шесть минут! Да — мое имя — Михайло Антонов, а фамилия — Ромась. Так.
Он ушел не оглядываясь, твердо ставя ноги, легко неся тяжелое, богатырски литое тело.
Через два дня я поплыл в Красновидово». (М. Горький «Мои университеты»)
Кошмар не закончился, так как здесь все не знали вообще, как жить и умирали от зависимости по снабжению иностранцев. Эти убийства были их бегством от тяжбы, чтобы рожанием дальше рожать инвалидов и имитируя, что он совершенней так съедать тех, кого рожали, прикрывая половой орган мерцающими с вестибулярного аппарата кодировками бессмертия.
Никто ничего при этом не делал, так как все убивая испытывали новые ощущения новых дел. Царство секс-наркомании, полное мертвецов. «Волга только что вскрылась, сверху, по мутной воде, тянутся, покачиваясь, серые, рыхлые льдины, дощаник перегоняет их, и они трутся о борта, поскрипывая, рассыпаясь от ударов острыми кристаллами. Играет «верховой» ветер, загоняя на берег волну, ослепительно сверкает солнце, отражаясь ярко-белыми пучками от синевато-стеклянных боков льдин». Дощаник, «тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идет под парусом, — на руле молодой мужик Эназаров, щеголевато одетый в пиджак дубленой овчины, вышитый на груди разноцветным шнурком». (М. Горький «Мои университеты») Всё одинаково и всё одними словами, так как без физических новых изменений, без ранения одного при техническом токе и сексе на его рану не было ни у кого критических нирван к Солнцу, чтобы сжечься на миграции.
Все боялись теперь даже поговорить о вкусе еды, так как зомбирующие могли начать травить до онемения за это. Онемение при том у всех отлучалось друг от друга и появлялись небольшие ощущения, так как наркоманы продолжали выжимать половые соки из любых женщин на наркотические спирты. Зомбирующий смог спуститься с восьмого этажа, и я был ему уже не нужен. Меня пробрало любопытство, и я спустился. «Лицо у него — спокойное, глаза холодные, он молчалив и мало похож на мужика». (М. Горький «Мои университеты») Эпичность его была похожа на кодировку Бога при медицинских жертвоприношениях. Он был рабовладельцем двум мужикам, изображая их всех своими друзьями, а врачи на него всё охотились, чтобы раскулачить его воображаемых друзей. Темперамент его позволял многое, а его двое рабов: Алдошкин и Лобов растопырив ноги стояли также с купленным чаем в одноразовых стаканчиках в руках. А кто он сам? Кто он может быть? Он «растрепанный мужичонка в рваном армяке, подпоясанном веревкой, в измятой поповской шляпе, лицо у него в синяках и ссадинах». (М. Горький «Мои университеты») Расталкивая ветки и пыль на ветру длинным багром, он презрительно ругается:
— Сторонись… Куда лезешь…
Когда едет по шоссе ситуация ещё с известным словом: «Пиздец!». И снова счастливый людоед наркоманит пикантный тростниковый пар социа, отфильтрованный живой женщиной.
Лояльные фирмы города продолжали формальную охоту на людей по проекту, даже понимая, что их детей вероятнее всего убьют там, где обещают защитить. К одному из зомбирующих пришёл товарищ и мне захотелось поговорить, но было не с кем, так как всё по правилам XVII века и их интересовал только секс с женщиной на смерть, чтобы потом курить их пропитки. Сижу с Ужиленным «под парусом на ящиках, он тихо говорит мне:
— Мужики меня не любят, особенно — богатые! Нелюбовь эту придется и вам испытать на себе». (М. Горький «Мои университеты») Так каждый экстремистом в этой стране и в остальных, а накормили всех капитально. Все заказывали у медиков биологические парилки и под них занимались сексом, потом крича в зародыши.
Подоспел к нам Эхотралов «положил багор поперек бортов, под ноги себе, говорит с восхищением, обратив к нам изувеченное лицо» (М. Горький «Мои университеты»):
— Слава Богу я пережил активность на меня попов! Особо тебя, Анкор, поп не любит…
— Это верно, — подтверждает Русадионович.
«— Ты ему, псу рябому, кость в горле!
— Но есть и друзья у меня, — будут и у вас, — слышу я голос Хохла». (М. Горький «Мои университеты»)
Я набрал в итоге растений и пока дальше засел пить чай, который у меня заканчивался уже. Смак последних минуток этого вкуса, так как никто ничего не делал и в конкуренции никому ничего делать не давал, нанимая гипнотизёров изображать демонов при приказе не дышать в конкуренции. «Холодно. Мартовское солнце еще плохо греет. На берегу качаются темные ветви голых деревьев, кое-где в щелях и под кустами горного берега лежит снег кусками бархата. Всюду на реке — льдины, точно пасется стадо овец. Я чувствую себя как во сне». (М. Горький «Мои университеты») Людей заставляли препаратам дальше на курительные пропитки рокфеллеров, шутя, что не у всех есть именно бессмертная душа, не имея при том ввиду факториал созидания, который не может в исходе содержать живым, как они считали, Бога-человека, покорителя стихии. Если кто и решился бы на факт усилений сообщаемости с реальной «бессмертной душой», то он должен бы был, чтобы выполнить формально в сигнале роль Бога исключить от другой особи в неуникальности (одинаковости) факт своего наличия на там метаположении, так как при этом всём одинаковое не пересекает при сходстве вещественного одинаковое. Даже на метаположении, так как получается пересечение бессмертия и при разрушении будет зацеп усилений разрушения причинностей, так как ход вещества сместит на одну особь в путанице, а это приведёт к потере общего фундамента неуникальности, одинаковости и итог – это их вопрос как теперь восстановить? Не я же делал? Или… «Я этого не делал! Аааа!» … Даже при убийстве семь раз отмерь как будет без кого-либо и один раз разрушь, но лучше просить то, что созидает, так как если составляющее своего организма может восстановить, то при убийстве происходит ровно что непреодолимое усиление разрушения от другого человека и вопли… паника с этим лучше, которое они из убитого трупа делают только прослоем запаха своего убийства… если вам человек лучше лишь показал, но не доказывал вам это обманом, то можно просто уважительно научиться и его научить. Воскресает весь разрушенный смысл общения, а иначе это перестает просто в паразитизм при обмане убить на таинство и всё, так как обманщик это лучше верит, что докажет лишь в грехе Бога.
Ужиленный курил табак со мной и философствовал:
«— Положим, ты попу не жена, однако, по должности своей, он обязался любить всякую тварь, как написано в книгах». (М. Горький «Мои университеты»)
Мне оставалось на его смех надо мной только промолчать. Отечество меня точно при попах будет долго помнить.
Я уже ни с кем и не дрался, так как начал понимать, что проще набрать растений эмиссорам, а после материал искать на дальнейший поиск воскресения и восполнения, так как всё это у людей начиналось от вегетативного голодания, к которому неизбежно вела социа или спирт.
— Кто это тебя избил? — спрашивает Борис, усмехаясь.
Я ему хотел бы рассказать о бабке, я хотел бы рассказать об убийцах стройпроекта, но не смог преувеличить и ответил о Газпроме.
Хаос водки на первый взгляд выглядел смешно, но таил за кулисами только смерть от жестоких страданий, которые вакцинировали по их боли от сорока до пятидесяти раз. Правда у медиков были такие вакцины, что их достаточно и сделать было один раз. В последних надеждах седьмые этажи многоэтажек держались, чтобы не сдохнуть с включенным светом, оберегая всё, что получалось от зомбирования ради от них податей. Я объяснил Борису отрицательное.
— Так, какие-то темных должностей люди, наверно — жулики, — презрительно говорит Сатон.
«И — с гордостью: — Нет, меня, однова, антиллеристы били, это — действительно! Даже и понять нельзя — как я жив остался». (М. Горький «Мои университеты»)
Русских истребили и на территории заманивали просто экезекуционные взаимоуничтожаемые зачистки. Практическая статистика показывала, что с территорий никто не возвращался никуда, так как везде убивали после проклятых земель.
Верующие в Абсолют уникальности не могут и представить, что такое два и одинаковость, однотипность, вообще точно такое же. Эти события мне уже были так знакомы, а убийства так надоели, что проект территориальной зачистки продолжали по мере поставок с заграницы продуктов, а я искал с эмиссорами дальше еду без денег. По пути я кого-то избил и сломал ему шею, но не стал убивать, заставив так жить. Отправился навестить Богдана Ужиленного.
— За что били? — спрашивает Фима.
«— Вчера? Али — антиллеристы?
— Ну — вчера?
— Да — разве можно понять, за что бьют? Народ у нас вроде козла, чуть что — сейчас и бодается! Должностью своей считают это — драку!» (М. Горький «Мои университеты»)
«— Я думаю», — говорит Борис, — за язык бьют тебя, говоришь ты неосторожно…
— Меня бьют, потому что изранили и перебили почти всех баб на территориях, — объяснил я, — некого больше им.
— Мне кажется, что ты тоже к ним относишься просто, так как ты ебанутый, — смеялся добрым смехом так Фима.
«— Пожалуй, так! Человек я любопытного характера, навык обо всем спрашивать. Для меня — радость, коли новенькое что услышу». (М. Горький «Мои университеты»)
Этика, этнос – всё рушили в погоне за американской мечтой о деньгах, которых из-за проекта территориальной зачистки дать никому не могут, так как запас присылают на убитую душу местного населения. «Нос дощаника сильно ткнулся о льдину, по борту злобно шаркнуло». (М. Горький «Мои университеты»)
Разлагающиеся женщины от отчаяния в надежде разрушить кого-нибудь ещё на секс-наркоманию орали с шестого этажа с участием проводников технического типа на четвёртых и вторых: «Пиздец! Блядь! Пиздец! Блядь!», — чтобы им дали секс и сразу их убили после секса, чтобы были деньги на детей. С ними не общались тет-а-тет и вообще не обращали на них, как могли на практике, внимание, крича на кого-угодно, чтобы игнорировать ультразвуковые поля на выселение с квартир, но не ради квартир, а для убийства гражданского сдать тело на проекты территориальной зачистки города на изменения состава местной миграции. Ужиленный с полнотой презрения ко всему на него или на его жену похожему, «покачнувшись, схватил багор». (М. Горький «Мои университеты») Однако багор от них не помогал: их даже ранее расчленяли, и они теперь на любое к ним насилие смеялись и продолжали делиться впечатлениями, имитируя всем, что забрали у них счастье. Зомбирующие совершали самоубийство, имитируя, что вечно могут издеваться сексом над людьми.
Все работы держались именно на механизме зомбирования сотрудника менеджерами, где сотрудник при работе получал характерное воздушно-капельное отравление и при высокой иммунности они вообще на работу не брали никого. Сатон с упрёком говорил мне:
— А ты гляди на дело, Анкор!
Эпичности восклицаний мне явно ставили шах и мат от наркодиллерства. Газпром всех победил и не знал, что теперь делать лили даже что делать, когда они скурят нефтяными очищенными парами всех женщин местных территорий, которых они вообще считали даже не по что-либо, коли-бо привозили, а им скуривать.
— А ты меня не разговаривай! — отпихивая льдины, бормочет Ужиленный. — Не могу я за один раз и должность мою исполнять и беседу вести с тобой…
Я хотел продолжать искать растения хотя бы для того, чтобы растение привлечь к исправлению зомбирующих, так как они уже отрицали всякое сущее, что не нарисовано им глюком цветным. Они беззлобно спорят, а Борис говорит мне:
«— Земля здесь хуже, чем у нас, на Украине, а люди — лучше. Очень способный народ!» (М. Горький «Мои университеты»)
Везде устроили убийства зомбированием и гармонической техникой, так как женоубийцы мстили на культуру секса. Они доходили до отрицания вездесущего и умирали раньше своих жертв от вегетативного голода.
Никто никому не был нужен, и медики дальше проводили отлов будущего материала на новые убийства геноцидом. «Я слушаю его внимательно и верю ему. Мне нравится его спокойствие и ровная речь, простая, веская. Чувствуется, что этот человек знает много и что у него есть своя мера людей. Мне особенно приятно, что он не спрашивает — почему я стрелялся? Всякий другой, на его месте, давно бы уже спросил, а мне так надоел этот вопрос. И — трудно ответить. Черт знает, почему я решил убить себя. Хохлу я, наверное, отвечал бы длинно и глупо. Да мне и вообще не хочется вспоминать об этом, — на Волге так хорошо, свободно, светло». (М. Горький «Мои университеты»)
Геалогические знания от геологических отличались по моей сверке. Геологию получили, как я выяснил, по преемственности уже плана захватчика и знание этой науки не совпадало со знанием по линиям «геа-«, так как первый вариант собирали на этой местности и не понимали часто, что их интересует здесь.
Всё найденное по результату преобразований в основном съедалось или становилось какими-либо предметами с назначением переработки, убийства, дальнейшего поиска, который ещё и пытался забрать какой-нибудь зомбирующий, пропитываясь запахом объекта охоты, чтобы изображать своё господствование перед тем, кто смог сделать предмет. «Дощаник плывет под берегом, влево широко размахнулась река, вторгаясь на песчаный берег луговой стороны. Видишь, как прибывает вода, заплескивая и качая прибрежные кусты, а встречу ей по ложбинам и щелям земли шумно катятся светлые потоки вешних вод. Улыбается солнце, желтоносые грачи блестят в его лучах черной сталью оперения, хлопотливо каркают, строя гнезда. На припеке трогательно пробивается из земли к солнцу ярко-зеленая щетинка травы. Телу — холодно, а в душе — тихая радость и тоже возникают нежные ростки светлых надежд. Очень уютно весною на земле». (М. Горький «Мои университеты») Остальные просили помощи, звоня в службы опеки, врачебные, службы безопасности, но около них при том не сидели убийцы, выжидая самоубийство на улице от зомбирования.
Все местные как-то не могли понять, почему убийца плохой для них человек и отдавали им квартиры, позволяя себя убить от того, что слабые по Будде. «К полудню доплыли до Красновидова; на высокой, круто срезанной горе стоит голубоглавая церковь, от нее, гуськом, тянутся по краю горы хорошие, крепкие избы, блестя желтым тесом крыш и парчовыми покровами соломы. Просто и красиво». (М. Горький «Мои университеты») Деревья убивали удушением зомбирующих одного за других уже почти по любому от умирающих из-за них обнаружению, и оно обретало хаотические торможения от дальнейшей смертности.
Я дальше любопытно бродил среди этих событий, но эпицентры территориальных атак не останавливались, как и не понимали для чего их убеждали в бессмертной душе. Так начали убивать участников таких убийств зомбированием и абстракты, удушая их давлением света по смертям ими удушенных светоголоданиями, где они живого слепили умершим, его мозг подсвечивая на живого. Каждый ом электричество они тратили только на новые убийства, чтобы курить пары от зомбирования и просить его рожать плодом ещё живых. «Сколько раз любовался я этим селом, проезжая мимо его на пароходах». (М. Горький «Мои университеты») Было нормальное население и после теракта плод женщины курить пары просящие. Не нужно было им теперь и денег.
Я их не боялся не капли, так как их так учили подражать микроорганизмам созидающим, чтобы доводить до самоубийств. Я видел этих людей не более, чем апостолами отравителя. Просто апостолы маньяка, который в господстве и жаждал меня поймать издеваться один на один, чтобы мне доказать, что он по иерархии паразитизма меня выше, а я вот не имею естественных прав на единоматериальной планете ходить из-за него. Когда, вместе с Ужиленным, я начал разгружать дощаник, Сатон, подавая мне с борта мешки, сказал:
— Однако — сила у вас есть!
Я этично филонил от того факта, что я и сам казним наркодиллерством за свою причастность к коллекторатам, однако я не мог их поддерживать, так как я не смирился со смертями женщин ебле-блядями при названии такого их убийства выкуривать половые соки «пиздец!». Мне хотелось убежать отсюда теперь тоже, так как я начинал понимать, что это опять английский приз. Наивность всем стала смертью, так как они верили в историческую важность одного человека относительно потери значимости остальных, а не считали это изъявлением.
Шах и мат населению пока стоял тем, что они не знали, что у друг друга потребовать, так как даже купленные на использование вещи не они производили, а рабочих производств убивали по обязательству коммерческой тайны не выясняя, так как «не верю, что не проболтался». Сатон Панис изучал этнос ужаса, но никак не мог прийти к культуре, которую хотел узнать и пришёл лишь к убийствам своими предками своих. Он гордо продолжал раздумье… «И, не глядя на меня, спросил:
— А грудь — не болит?
— Нимало». (М. Горький «Мои университеты»)
Я так и не знал, что мне дальше делать, кроме здесь поисков на планету и звезду разрушений сотворённого для увеличения скорости преобразования того, что уже создано, так как всё остальное до того сделанное даже при искажении Богами осталось естественным и держалось неизбежно на указанном принципе. Какой я ебанутый! Я ебанутый от того, что знаю о более совершенных ебанутых!
Этика уничтожения мне была неведома, и я начал искать дальше смерть. Я раскопал всё и начал звать с верхних этажей этих ублюдков. Я звонил им в домофоны и долбился к ним, применив коварство. Я насовал им в почтовые ящики статьи ГК РФ, но они всё равно это продолжают. Сатон рядом так и размышляет. «Я был очень тронут деликатностью его вопроса, — мне особенно не хотелось, чтоб мужики знали о моей попытке убить себя». (М. Горький «Мои университеты») Однако с их стороны уже было не требование, а лишь Требюование блядства для того, чтобы просто убить бабу, с которой я спал.
— Силенка — имеется, можно сказать — свыше должности, — болтал Ужиленный. — Какой губернии, молодчик? Нижегородской? Водохлебами дразнят вас. А еще — «Чай, примечай, отколе чайки летят» — это тоже про вас сложено.
Все их слова – это лишь от меня Требование блядства. Пыл их съедений умеряло, воскрешая умерших далеко от их натяжений.