Майнинг-паж (Глава 11)

Ямы истинностей должны были затягивать на смерть, но эпицентры умирали от радости. «С горы, по съезду, по размякшей глине, среди множества серебром сверкающих ручьев, широко шагал, скользя и покачиваясь, длинный, сухощавый мужик, босый, в одной рубахе и портах, с курчавой бородою, в густой шапке рыжеватых волос». (М. Горький «Мои университеты») Лояльность мистиков всем наигрывалась, так как при конце пути с ними любви людей отправляли следующими трупами на зомбирование. Но какие красивые у этих проектов названия!
Эти убийства от скуки мёртвых по воскресенью выплывали в целые науки, от которых пока не было толка при грехе жадности, так как жадный своё имущество не делал, но убил ради него. Рыжий мужчина из таких точно. «Подойдя к берегу, он сказал звучно и ласково:
— С приездом». (М. Горький «Мои университеты»)
Он явно тоже знал от чего я сюда уехал и мне стало не по себе. Это всё об ужасе пагуби инфляции и наивности государственных функционирующих щитовых, которые уже на их работах открыли ПАО. Они забрали печатные станки токовыми терактами и теперь мы так живём от того, что без поддержки США им не продавали токовое снабжение, а то им было невыгодно сдавать тела туда, а они бы так вербовали себя явив героями, убившими конченных сук.
Медики от безденежья убивали кого приходилось, сами запуская отравленный на людей скачок возникновения с разозлённым микроорганизмом.
Полный Бэтлом на фоне бизнесов по сдаче металлоломом иногда с телами. Ям здесь не получался почти ни у кого. Пустыри с редкими продуктовыми магазинчиками и точно такими же итогами деятельности, как и у всех, но в жажде уехать посмертно на депортации. «Оглянулся, поднял толстую жердь, другую, положил их концами на борта и, легко прыгнув в дощаник, скомандовал:
— Упрись ногами в концы жердей, чтоб не съехали с борта, и принимай бочки. Парень, иди сюда, помогай.
Он был картинно красив и, видимо, очень силен. На румяном лице его, с прямым, большим носом, строго сияли голубоватые глаза». (М. Горький «Мои университеты»)
Я так ненавидел предательство и даже просто сдавать людей на растерзание другим, что старался и не говорить никому. Догадаются так и ладно.
Похолодало. Всё отравляли друг друга женщины в групповых самоубийствах, чтобы не жить без денег. Я параллельно искал новые дела, которые не требовали бы разрушать остальных людей и животных по возможности, так как иногда всё равно их зацепляет.
«— Простудишься, Богдан», — сказал Сатон.
— Я-то? Не бойся.
Выкатили бочку керосина на берег. Богдан, смерив меня глазами, спросил:
— Приказчик?
— Поборись с ним, — предложил Ужиленный.
— А тебе опять рожу испортили?
— Что с ними сделаешь?
— С кем это?
— А — которые бьют…
— Эх ты! — сказал Сатон, вздохнув, и обратился к Авдотию: — Телеги сейчас спустятся. Я вас издали увидал, — плывут. Хорошо плыли. Ты — иди, Богдан, я послежу тут.
Было видно, что человек этот относился к Авдотию дружески и заботливо, даже — покровительственно, хотя Авдотию был старше его лет на десять.
Женоубийцы начинали останавливаться от бешенства, так как наконец пошли у них долгожданные процессы от онемения разных им от остальных наказаний. Все ждали эпицентр, но к ним так и не приехал, а через полчаса их надежда на экзекуцию пошла крахом от того, что полиция заставила её провести в другом здании и они обломались. Нас приплели к ним, полчаса эмансипируя до полумёртвого состояния. Авдотий был одним из тех, кто приплёл к убийцам остальных.
«— Ваша комната на чердаке», — сказал он.
Это я при том уже видел. Вся подобная патетика держится обычно на зомбировании, где прав обычно только труп уже.
Я не обольщался, что это переживу и сидел очень тихо, так как вокруг все были бешенные и им было нужно даже больше убийство на гипноз, чем результат имущественный. В понимании медиков это власть трупами коллекторов, а я работал так и понимал, что включён явно в список подходящего материала. «Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем — крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко:
— Издохнуть бы вам!
Двое мальчишек, деловито заграждавшие путь ручью камнями и грязью, услыхав голос старухи, стремглав бросились прочь от нее, а она, подняв с земли щепку, плюнула на нее и бросила в ручей. Потом, ногою в мужицком сапоге, разрушила постройку детей и пошла вниз, к реке». Эмпирия здесь была чистой и научной при всей опять же вони мертвецами, от которой люди считали, веря, что это такая простуда. Это в их понимании Экстравагантность уютной комнате, где Экстаз от секса просто сам по себе приятней и сильнее. Все эти события просто тайна новенькой избы Эстетов.
Это движение называли в Армении Эстены, где эстетичность у них термин уровня заряда опьянять подробностями объекта, но при вере в это. Тип зомбирования по крещению прошлых групп, где они для того лишь оценивают точно также объекты, делая по устрашениям смертью игру правильно-неправильно. Я никогда только не знал, как они это делают так, чтобы именно доминировать в событиях крещения. Как-то я буду жить здесь? Еже бы я не видел женщину, которая, переспав с мужиком-женоубийцей гидрофоном намагнитила после секса ему затылочную часть и память о нём заживо использовала, чтобы так и доминировать в ситуациях.
Это елее Этимографии для меня становилось поводом енотом бежать, но я пока не мог. Позвали обедать. Внизу за столом сидел Богдан, вытянув длинные ноги с багровыми ступнями, и что-то говорил, но — замолчал, увидя меня.
— Что ж ты? — хмуро спросил Сатон. — Говори.
«— Да уж я нечего, все сказал. Значит — так решили: сами, дескать, управимся. Ты ходи с пистолетом, а то — с палкой потолще. При Баринове — не все говорить можно, у него да у Кукушкина — языки бабьи. Ты, парень, рыбу ловить любишь?
— Нет». (М. Горький «Мои университеты»)
Экридность еще не перетекла здесь в обряд, и они не понимали трагичность истребления, которое вокруг. Эпос не Эстетика. Лишь Эхо утратили по Эпицентру запаха от вони, а причиной стали Этилы смолы. Богдан заговорил о необходимости организовать мужиков, мелких садовладельцев, вырвать их из рук скупщиков. Изот, внимательно выслушав его, сказал:
— Окончательно мироеды житья не дадут тебе.
— Увидим.
— Да уж — так!
Это искренне. Даже истории Ивана Крылова, что по городам были известны не могли превзойти действующие события, которые просто олицетворяли реальный военный проект сдачи по войне ненужных земель в уплату долгов за снабжение.
Я заколебался от их цирков для халявного снабжения, где доходило даже до апокалипсиса с реальными живыми мертвецами. Их не интересовала сама по себе материальная и товарная культивация и нечем всем было отвлечься от своей жажды убийства, чтобы замостить её хотя бы алхимически. Рабы же товары делают. Унизительно им было бедствовать и делать вещи для своих же нужд. Я смотрел на Сатона и думал:
«Наверное, — вот с таких мужиков пишут рассказы Каронин и Златовратский…» (М. Горький «Мои университеты»)
Говорить с ними о достижении изменений было бесполезно, так как они все по вере на скипидаре верили лишь в быстрые через убийство, а эксперименты у них обязательно приводили к смерти. У местных не было варианта безопасного для них опыта.
Звезда пронизывала Землю голубизной и прочими невидимыми массами света и тепла, что по летнему периоду формировались различными растениями и после них формами жизни, что при разрушении опять давали собой обычно растения и после дальше вновь формы жизни. «Неужели удалось мне подойти к чему-то серьезному и теперь я буду работать с людьми настоящего дела?» (М. Горький «Мои университеты») Я ошибался, так как цель настоящего дела опять соответствовала купленной системе в Державинском саду. Местным было тяжело при том и скучно без убийств, так как спонтанные подначки ради денег не везде прекратили от безысходности.
Золото лучей от Сатаны прикасалось к эпицентрам деревьев и у них тоже словно появлялось сердце, что живое обязательно им возвращало. Борис, пообедав, говорил:
— Ты, Сатон Панис, не торопись, хорошо — скоро не бывает. Легонько надо!
Планета излучала отражения золотистого света и песней, что была живому драгоценна, словно сама жизнь, двигая легонько эту собранную своей живности голубизну. Несмотря на ажиотаж оставшихся охотников, мне почему-то было спокойно.
Ветер продолжал движение и эмиссоры съедали все лишние искажения и спектры, чтобы созидать, от чего всё было скучно и обыденно. Новости продолжали на фоне театра остатков городских бизнесов, переводя их на гильдии, но они тоже не могли обеспечить полноту пока снабжения, так как многие работу с населением только начинали. Ужиленный почти вилял кудрями от радости, что кровью воняет меньше, но молчал, чтобы не сглазить. Чеченец Сатон ещё сидел с нами, а Борис невольно почесал макушку, мечтая о чём-то экстравагантном. Когда он ушел, Ужиленный сказал задумчиво:
«— Умный человек, честный. Жаль — малограмотен, едва читает. Но — упрямо учится. Вот — помогите ему в этом!» (М. Горький «Мои университеты»)
Горизонтальное и вертикальное движение звезды продолжалось стабильно и спокойно на фоне чего деревья словно проливали яркий смех песнью их листвы, щупая наконец эти роскошества, о которых столько мечтали. Им хотелось обнять даже людей, что до сих пор проходили мимо них с равнодушием.
Агрессивная паника с женоубийствами уходила наконец-то мирно и спокойно, так как заказчик территориальной зачистки не дождался свою власть на территориях, полных мертвецов в его равнодушии к людям, которых он и не знавал. Был ли он один? Деньги не могут быть у одного человека, так как их уже выпускают для минимума знакомства с теми, кто одобряет их наличие. Борис облегчённо вздыхал от проходящей у него боли. «Вплоть до вечера он знакомил меня с ценами товаров в лавке, рассказывая:
— Я продаю дешевле, чем двое других лавочников села, конечно — это им не нравится. Делают мне пакости, собираются избить. Живу я здесь не потому, что мне приятно или выгодно торговать, а — по другим причинам. Это — затея вроде вашей булочной…
Я сказал, что догадываюсь об этом.
— Ну да… Надо же учить людей уму-разуму, — так?
Лавка была заперта, мы ходили по ней с лампою в руках, и на улице кто-то тоже ходил, осторожно шлепая по грязи, иногда тяжело влезая на ступени крыльца». (М. Горький «Мои университеты»)

Снова убивали аморфом мужчину на этот раз в кровной мести. Было принято одной из всех группой списывать это на их ложную беременность, обвиняя в отсутствии рассудка, но это было не так, а причина – это ранение и боль, где в бегстве от долгого страдания местные это и делали в ужасе переживаний от биологического террора. Всё равно всё продолжили и смерть никуда окончательно не девалась, но степень убийства всё равно не могла уже стать прежней жестокости.
Аэрографии становилось сложнее составлять, так как не хватало теперь причинности войн. Не хватало военного скачка возникновения от лидеров мировых держав всем, так как жертвоприношения ужаснули почти каждого. Ужиленный всё смотрел грех пустословия, где это всё были на будущие поколения названия убийств, чтобы под предлогом человеку принесённой жертвы искушать его на грех и убить следом уже отравлением, подобрав подходящий повод.
— Вот — слышите? — ходит! Это — Евгений, «бобыль, злое животное, он любит делать зло, точно красивая девка кокетничать. Вы будьте осторожны в словах с ним да и — вообще…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я не мог уже и испугаться тех, кто был плотояден к остальным, так как для меня это уже было как-то так риторично. Если бы я не понимал причин, по которым они убивают, если бы я не сделал всё что мог, я бы обязательно им попытался даже помочь отучиться, но они и понимать не хотели ничего, так как боль от убийств становилась их единственным желанием облегчить свои агонию от предыдущих.
Работы в городе не было, так как тупик системы образования заканчивался в алчности только убийствами и новыми поставками на органы, что наученный им не отдал своё существование в заменах их научения. Это даже становилось стандартом миротворчества с регистрациями убитых молодых людей объектом интеллектуальных испытаний. «Потом, в комнате, закурив трубку, прислонясь широкой спиною к печке и прищурив глаза, он пускал струйки дыма в бороду себе и, медленно составляя слова в простую, ясную речь, говорил, что давно уже заметил, как бесполезно трачу я годы юности». (М. Горький «Мои университеты») Однако, я и не проверял при том, что полезного я мог сделать толпам и чем это для меня бы закончилось. Совсем не мог, но понимал, что убийства мне так чётко видно не случайно, а уже закономерно.

Поносные костюмы, требующие уже явно назвать их новым словом с грустными глазами, полными знания, что за эти поставки нужно в городе немножко убивать чисто для снабжения и веры в захват земель кого-нибудь озлобленного. Никто не задумывался зачем им оно надо.
«— Там у вас студенты много балакают о любви к народу, так я говорю им на это: народ любить нельзя. Это — слова, любовь к народу…» (М. Горький «Мои университеты»)
И никому уже ничего не нужно. Я от скуки дальше искал растения и гонял чаи. Зато теперь все что-нибудь да делали, но не понимали, что даже малое их дело им ценности их.
Все вдруг перестали стремиться убивать, ощутив сколько сил и с каким результатом на это истратили. Им не понравилось убивать бесплатно ради того, чтобы эти квартиры подарить по крещению просветителю. Ужиленный сидел и пил чаи со мной. «Усмехнулся в бороду, пытливо глядя на меня, и начал шагать по комнате, продолжая крепко, внушительно:
— Любить — значит: соглашаться, снисходить, не замечать, прощать. С этим нужно идти к женщине. А — разве можно не замечать невежества народа, соглашаться с заблуждениями его ума, снисходить ко всякой его подлости, прощать ему зверство? Нет?
— Нет.
— Вот видите! У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь! Мужику надо внушать: «Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы жизнь твоя стала легче, лучше. Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя лучше. А из тебя, мужика, разрослось все, — дворянство, духовенство, ученые, цари — все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну — учись жить, чтоб тебя не мордовали…»
Уйдя в кухню, он велел кухарке вскипятить самовар, а потом стал показывать мне свои книги, — почти все научного характера: Бокль, Ляйель, Гартполь Лекки, Леббок, Тэйлор, Милль, Спенсер, Дарвин, а из русских — Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Пушкин, «Фрегат „Паллада“» Гончарова, Некрасов». (М. Горький «Мои университеты»)
Книг много, а дел за ними у него при клевете, что нет навалом. Одни в итоге от убийств скачки возникновения. Врачи по одному ходили по квартирам, предлагая верующим в агонии последнее лекарство.
Как они меня достали уже! Даже их Министерству Здравоохранения неведомо на сколько они достали меня! Я был поражён прямо до бессмыслия своей извергии, когда понял, что столько стариков убили только ради того, чтобы отчитываться о ходе в этих краях диверсионных убийств для сдачи региона Татарии. Я не знал, как это назвать, так как этот проект впарили союзу предпринимательства с купленными трансами включительно с Китая, которые считались самыми ценными, так как там были записи боевых искусств. Ужиленный же так и увлекался больше книгами, корпя иногда, что ничего дельного нового нет. «Он гладил их широкой ладонью, ласково, точно котят, и ворчал почти умиленно:
— Хорошие книги! А это — редчайшая: ее сожгла цензура. Хотите знать, что есть государство, — читайте эту!
Он подал мне книгу Гоббса «Левиафан»». (М. Горький «Мои университеты»)
Надо было лишь всем верить в непобедимость просто безучастно захватчика, но и они жаждали трупы по той же причине. Всё упёрлось в то, что никому ничего почти и не нужно, да и торговать нужным не прибыльно. Они хотели торговать людьми, но… зачем они им всем нужны? Их есть нельзя же…
Я совершенно, кроме как в свободное время здесь чаи гонять и работы перспективных дел не видел, потому что неизбежно опять надо было убивать того, кто пристроился на деле обыденном охотником-убийцей, начиная ещё и с имитации секса с любым, кто ступил на его территорию. Ужиленный в истерическом хохоте законченного изверга смеялся.
«— Эта — тоже о государстве, но легче, веселее!
Веселая книга оказалась «Государем» Макиавелли». (М. Горький «Мои университеты»)
Они меня отмечали всё газом в рабы и отмечали и никак не могли понять, что я не только коллектор, но и агроном. Растения развевали ветви и листву, сея трупам запах новизны и свежести, так как всех посадили при гипнозе в этот день на REFLEX.
Сигнал от гипнотизёров трахаться при их газе и афродизиаке, что просто баба, умершая от оргазма обычно в стремлении воскреснуть сразу и за секунду после ущерба, не питаясь с Земли с верой в греховность нашей планеты. Ужиленный не мог умерить смех, тоже это понимая, но в величии манёвра культурно шутя о нравах. «За чаем он кратко рассказал о себе: сын черниговского кузнеца, он был смазчиком поездов на станции Киев, познакомился там с революционерами, организовал кружок самообразования рабочих, его арестовали, года два он сидел в тюрьме, а потом — сослали в Якутскую область на десять лет.
— Вначале — жил там с якутами, в улусе, думал — пропаду. Зима там, черт побери, такая, знаете, что в человеке застывает мозг. Да и лишний разум там. Потом вижу: то — здесь, то — тут торчит русский, натыкано их не густо, а все-таки — есть! И, чтоб не скучали, новых к ним заботливо добавляют. Хорошие люди были. Был студент Тимофей Царёв, — он теперь тоже воротился. Я с ним хорошо жил, потом — разошлись. Мы оказались во многом похожи один на другого, а на сходстве дружба не ладится. Но это серьезный, упрямый человек, способен ко всякой работе. Даже иконы писал, это мне не нравилось. Теперь, говорят, хорошо пишет в журналах». (М. Горький «Мои университеты»)
Всё рушилось, так как никто не мог уже идти, против своего рассудка на моменте, когда их по-человечески просят умереть для их имитации выгод от диверсии. Вот татары с марийцами по-человечески просят. Это армяне так поступают, чтобы не послушаться их, а как же вот как они ещё, черножопые поступать. Ужиленный постепенно зарекался от игр с газом, но как найти более интересное зачастую дело при убийцах? «Долго, до полуночи, беседовал он, видимо, желая сразу прочно поставить меня рядом с собою. Впервые мне было так серьезно хорошо с человеком. После попытки самоубийства мое отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред кем-то, и мне было стыдно жить. Богдан, должно быть, понимал это и, человечно, просто открыв предо мною дверь в свою жизнь, — выпрямил меня. Незабвенный день». (М. Горький «Мои университеты») Мне очень хотелось спросить каждого как они хоть так видят свою мысль, не колдуя ни разу за их жизнь и не признав разумным созидающее, так как оно же на второй ступени этого мысли им не стелет колебания прежней памяти и бытие меняет движение. Это же детям оно отправляет от взрослых особей, а они оказалось их ещё и монстрами выставляют убивают в гордости к ним родителя. Однако, я не знал, как мне это и сделать нормально, так как на действующем колебании созидающее вообще мне объяснило, что оно их всех не пощадит и меня просто за компанию с ними разрушит поспать.
Никто никому не был нужен, и никто никому теперь не мог ничем помочь. «В воскресенье мы открыли лавку после обедни, и тотчас же к нашему крыльцу стали собираться мужики. Первым явился Банив Краснов, грязный, растрепанный человек, с длинными руками обезьяны и рассеянным взглядом красивых, бабьих глаз». (М. Горький «Мои университеты») Я работал и не знал, что об этом всём и думать, так как они, не думая и вообще не проверяя степени вреда это сделали и все подыхали от отсутствия дополнительной регулировки вегетатива растений.
— Что слышно в городе? — спросил он, поздоровавшись, и, не ожидая ответа, закричал встречу Славянову: — Степан! Твои кошки опять петуха сожрали!
«И тотчас рассказал, что губернатор поехал из Казани в Петербург к царю хлопотать, чтоб всех татар выселили на Кавказ и в Туркестан. Похвалил губернатора:
— Умный! Понимает свое дело…» (М. Горький «Мои университеты»)
— Ты сам выдумал все это, — спокойно заметил Борис.
— Я? Когда?
— Не знаю…
«— До чего ты мало веришь людям, Авдотий», — сказал Ужиленный с упреком, сожалительно качая головою. — «А я — жалею татар. Кавказ требует привычки». (М. Горький «Мои университеты»)
Одинаковые события, одинаковые мечты и одинаковая спонтанная реакция убийства. Лишь одно вносило разнообразие: когда к ним уже приходили с гильдий под видом лотерейщиков и мстили за разрушенную страну, напечатав много денег, чтобы засунуть им в жопу уже трупами на память. Они на столько искренне, что были живы до сих пор.
На системе стояло искушение отказать сотруднику в работе и выбрать созидание себя, где Солнце и Земля игрались на их алчности. Проект истреблений продолжался, чтобы в итоге в живых созидающее оставляло только тех, у кого есть зарегистрированные запасы поставок, а рабов тоже при иммиграции к захватчику убьют. «Осторожно подошел маленький, сухощавый человек, в рваной поддевке с чужого плеча; серое лицо его искажала судорога, раздергивая темные губы в болезненную улыбку; острый левый глаз непрерывно мигал, над ним вздрагивала седая бровь, разорванная шрамами». (М. Горький «Мои университеты»)
— Почет Мигуну! — насмешливо сказал Богдан. — Чего ночью украл?
— Твои деньги, — звучным тенором ответил Мигун, сняв шапку перед Борисом.
Я задался вопросом как мне осуществить хотя букву «А» так, чтобы не получилось греха пустословия. Я нашёл ответ, но с уровнем зависти никому не рассказал. Мой вопрос о разрушенной культивации и даже методе обычных разговоров оставался прежним, так как что я им не скажи, всё сводилось или к попытке меня убить, или к сексу. Других вариантов общения уже не было у них со мной, да и, как выяснилось, я зря обольщался, что у них друг с другом есть другие варианты. Вышел со двора хозяин нашей избы и сосед наш Панис, в пиджаке, с красным платочком на шее, в резиновых галошах и с длинной, как вожжи, серебряной цепочкой на груди. «Он смерил Мигуна сердитым взглядом:
— Если ты, старый черт, будешь в огород ко мне лазить, я тебя — колом по ногам!
— Начинается обыкновенный разговор, — спокойно заметил Мигун и, вздыхая, добавил: — Как жить, коли — не бить?» (М. Горький «Мои университеты»)
Богдан Ужиленный стал ругать его, а он прибавил:
— Какой же старый я? Сорок шесть годов…
— А на святках тебе пятьдесят три было, — вскричал Борис. — Сам говорил — пятьдесят три! Зачем врешь?
Шовинисты продолжали секс-убийства, но очень тихонечко, так как боялись, что их вообще все, как их жёны будут доводить за слабость. Я растерялся что вообще в этой ситуации делать, кроме как правда, что или валить отсюда, или с ними так убивать на поставки, не будучи в списках их связных. Пришел солидный, бородатый старик Славянов [Плохо помню фамилии мужиков и, вероятно, перепутал или исказил их. (Примеч. М. Горького.)] и рыбак Авдотий, так собралось человек десять. Хохол сидел на крыльце, у двери лавки, покуривая трубку, молча слушая беседу мужиков; они уселись на ступенях крыльца и на лавочках, по обе стороны его. Я навыпрашивал ещё чая и воды, и мы опять сидели их гоняли, так как все или прятались от террористических организаций, или там работая прятались при первом их повышении, если дотерпели за универсальное обвинение в нарушении обязательства коммерческой тайны, где работодатель требовал по факту без причин, так как все знали, их суицид могилой от ломки по сексу и втяжкой половым органом женщины любой их мяса. Это также называется так ломка по скачку возникновения, когда при газовом опьянении они ведутся сделать секс при газовом возбудителе.
Также они переставляли дома вещи с места на место, прибирались, чтобы имитировать чистоту и нечистотой всё остальное, а по факту баланса химического обмена нет, так как они боялись растений и хотели унижать любого и дальше сексом, чтобы плоть использовать на вегетатив из-за проекта истребления России у врачей для разных иностранных партнёров. «День был холодный, пестрый, по синему, вымороженному зимою небу быстро плыли облака, пятна света и теней купались в ручьях и лужах, то ослепляя глаза ярким блеском, то лаская взгляд бархатной мягкостью. Нарядно одетые девицы павами плыли вниз по улице, к Волге, шагали через лужи, поднимая подолы юбок и показывая чугунные башмаки. Бежали мальчишки с длинными удилищами на плечах, шли солидные мужики, искоса оглядывая группу у нашей лавки, молча приподнимая картузы и войлочные шляпы». (М. Горький «Мои университеты») С раздвинутыми ногами, голыми пытались гипнотизировать плоть на вегетатив разные женщины, крича о женской смерти за то, что их использовали на вегетатив наркоманы живыми и кинули. Они думали, как нимфы кого-нибудь возбудят и по подставе приколистов, продающих аудиотехнику они много денег так заработают. Их лотерейщики убивать идти боялись и между ними был тяжёлый вопрос без ответа.
Опять всё заканчивалось моим практическим вопросом не о будущем, а о сегодняшнем дне. И сегодняшний день всегда начинается с этого испорченного и отравленного шизофренника, который жаждет кушать и привык к поставкам с заводов, а естественной пищи не хватает и нарушается предковость. И здесь все почти с массовых движений, привыкшие следовать культовой только практике, не понимали, что сначала ищут свежую созданную растительность в этом случае и проверяют на съедобность, после чего ищут источники воды, так как жестокость соседствующего поставщика может не знать границ, чтобы просто убить на курение с убитого тела в условиях, что их подсадили. Вера при том может содержать при естественности характера соответствие с убитыми на скачки возникновения и здесь уровень уникальности от предрассудка начинают достигать убийствами похожего, а не нападающего трупом. Некромант искажает нападение по скачку возникновения и имитирует, что труп – это растение и он часть его, а он ему бессмертная душа. Я думал, что местные итак знают, но понял в итоге, что все передохнут их умоляя о еде и не смог смириться с лицезрением такой истории вокруг. Им не нравилось, что долго и больно от чего их ранило при слишком сильном устремлении убивать. При этом от гордости они вообще в них вещами швыряли, но хотя бы уже по их настоящему решению, а не от страха к вещам и что они через них напали. Разрушенную культивацию можно бы было восстановить сначала по отдельности, добывая разные растительные материалы как можно более бесплатно и наладить свои согласования, но их жажда насилия приводила чаще всего к наркодиллерству, так как они одни не осиливали от них своё разрушение другого объекта на самооборону, а без того они своему инстинкту не повелители при его спонтанности созидания каждый день. Разрушение живому дано в частности общаться с растениями и землёй – это то, что часто необходимо симбиотически рушить, но по мере дарованного разрушения и оно неизбежно опять настигает. Почему нельзя вместо растения разрушить другого человека? Потому что неизбежно у другого даже животного большее или равноценное нам сопротивление и при большом желании они просто тоже будут так разрушать до нового взаимного баланса, который может очень долго опять восстанавливаться и многие умирали это колдовством налаживая даже соотносительно опять от усталости. Нарушается вся дипломатия и потом рядом с мёртвыми убитыми и убийцами опять поиски травы и некроманты издеваться на присвоение, чтобы наверняка потом только останки рождались при зависти к умершему.
— Господина Авдотия папаша Наполеона Бонапарта за бороду драл. А господин Ужиленный, бывало, ухватит двоих за овчину на затылках, разведет ручки свои, да и треснет лбами — готово! Оба лежат недвижимы.
— Эдак — ляжешь! — согласился Книжниц, — но добавил: — Ну, зато купец ест больше барина…
Войны за еду пошли в панике переживания изменений от ситуативной здесь истерии по факту имитации рабства просто убивать на поставки диверсантов, которые уже были здесь большинство мертвы. Всех пугали масштабы, и они уходили на любом наркотике в мечты, усиливая потенциал своих будущих страданий. Это при полных трупами кладбищах, за которых родственники просили у них деньги. Они перестали им отправлять даже умерших в страхе, что им было видно, что с ними там делают в итоге. Экзотика, да и только.
Героизм не в химической терминологии знания здесь был бессмысленным при прямой к ним тактике по спонтанке, так как они просто от страха голода так дальше убивали и всё, имитируя с прошлого крещёного попущение им естественным конкуренции, где палило обман само название закона: «Ибо плоть отдельна при неуникальности пищи от плоти и состава их». При победе их иностранцы по этой заповеди просто убивали ничего не спрашивая, так как они боялись с их стороны ломку от наказания по этому закону. «Благообразный Славянов, сидя на верхней ступени крыльца, жаловался:
— Не крепок становится мужик на земле, Станислав Хамидов. «При господах не дозволялось зря жить, каждый человек был к делу прикреплен…» (М. Горький «Мои университеты»)
— А ты подай прошение, чтобы крепостное право опять завели, — ответил ему Авдотий. Мстислав молча взглянул на него и стал выколачивать трубку о перила крыльца.
Я просто видел уже заведомо эту безысходность по их уровню преодоления искушения, но попов страх на риск я не разделял и всё же больше этим женоубийцам лоялизировал, как и часто пошедшим на смерть с биологическим оружием уже из их мучителя. Однако я этого не сделал, так как это уже так многие делали на всеохватно прямо планов глобалистов. Это всё было танцами их отчаяния от ужаса реальной катастрофы. Которая всё же шла своим чередом, и основа здесь была научиться преодолениям волн и хаосов, а то Гильгамеш климатически вёл к разрушению в тупике. Врачи смерть от этого фактора давно называли метеочувствительность, повышенное давление, но не придавали этому серьёзного значения, а всё описанное исходило от этого медицинского термина. Вокруг многие, не понимая почему боялись не усмотреть уже заведомо, а если им рассказать даже этот термин они очень быстро понимали свои причины.
Я нашёл материал, но дел и без того было много у остальных. Я наблюдал что они дальше будут делать. Все тоже гоняли чаи и готовились переезжать от безысходности захвата территорий. «Я ждал: когда же он заговорит? И, внимательно слушая несвязную беседу мужиков, пытался представить — что именно скажет Хохол? Мне казалось, что он уже пропустил целый ряд удобных моментов вмешаться в беседу мужиков. Но он равнодушно молчал и сидел идольски-неподвижно, следя, как ветер морщит воду в лужах и гонит облака, стискивая их в густо-серую тучу. На реке гудел пароход, снизу возносилась визгливая песня девиц, подыгрывала гармоника. Икая и рыча, вниз по улице шагал пьяный, размахивая руками, ноги его неестественно сгибались, попадая в лужи. Мужики говорили все медленнее, уныние звучало в их словах, и меня тоже тихонько трогала печаль, потому что холодное небо грозило дождем, и вспоминался мне непрерывный шум города, разнообразие его звуков, быстрое мелькание людей на улицах, бойкость их речи, обилие слов, раздражающих ум». (М. Горький «Мои университеты») Никто ничего не делал и никому ничего не было нужно, так как любое действие записывал эмиссор соседствующему при смещении скачком возникновения, и они сидели и ждали свою память, не структурируя промежуточный хаос при изменении от скачка возникновения.
Гипнотизёров и мистиков привязывали к разным газовым скачкам возникновения и через телевизионные трансляции зомбировали оптом, отправляя рейдеров на объекты. Общение по алхимической волне при том было ими забыто, так как они использование радиотехнический аналог донорами мышления, чтобы не исказилась их естественная воля и мозги попали в вечный рай бесконечного секса к модельщикам, верящим в сутенёрство и киберпанк. Между этими двумя секторами разгорелась бойня, так как сутенёры были всё же против разделки женщин на торговлю и сами перестали расчленять женщин, а их истериками решили изводить местное население, что по существу даже правильнее, если сравнить их методы в изменениях. «Вечером, за чаем, я спросил Хохла: когда же он говорит с мужиками?
— О чем?
— Ага, — сказал он, внимательно выслушав меня, — ну, знаете, если бы я говорил с ними об этом, да еще на улице, — меня бы снова отправили к якутам…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал его, но никак не мог с ним согласиться, так как я бы на его месте буйней поступил. Однако в этой ситуации всех никто не перебил бы, а стравливала их сама планета и я такому кораблю один не повелитель окончательный. Здесь сам кораблю убивал своих капитанов, так как их последователи оставались имитируемыми живыми людьми трупами, где люди – это то, из чего разрушенный организм состоял им на сексуальность. Им не казалось даже странным, что они свой половой рефлекс даже как-то не осознают, а спонтанно всё раз и ничего в итоге, кроме вони.
Народ грузился как доказать четверо на одного у одного отсутствие его органов и мышления, чтобы им атаковать своих друзей и врагов, расчленив человека на энергии заживо. Я опять не выдержал и назвал планету мне женоубийцей. Мне предстал монстр и быстро начал атаковать его резонирование, чтобы сразу искалечивать. Он даже нанёс мне ранение вполне настоящее, но я не мог понять откуда он резонирует и как. Я вновь отправился к Хохлу. «Он натискал табака в трубку, раскурил ее, сразу окутался дымом и спокойно, памятно заговорил о том, что мужик — человек осторожный, недоверчивый. Он — сам себя боится, соседа боится, а особенно — всякого чужого. Еще не прошло тридцати лет, как ему дали волю, каждый сорокалетний крестьянин родился рабом и помнит это. Что такое воля — трудно понять. Рассуждая просто — воля, это значит: живу как хочу. Но — везде начальство, и все мешают жить. У помещиков отнял крестьянство царь, стало быть, теперь царь единый господин надо всем крестьянством. И снова: а что ж такое воля? Вдруг придет день, когда царь объяснит, что она значит. Мужик очень верит в царя, единого господина всей земли и всех богатств. Он отнял крестьян у помещиков — может отнять пароходы и лавки у купцов. Мужик — царист, он понимает: много господ — плохо, один — лучше. Он ждет, что наступит день, когда царь объявит ему смысл воли. Тогда — хватай кто что может. Этого дня все хотят и каждый — боится, каждый живет настороже внутри себя: не прозевать бы решительный день всеобщей дележки. И — сам себя боится: хочет много, и есть что взять, а — как возьмешь? Все точат зубы на одно и то же. К тому же везде — неисчислимое количество начальства, явно враждебного мужику, да и царю. Но — и без начальства нельзя, все передерутся, перебьют друг друга». (М. Горький «Мои университеты») Растения становились королями, так как без них оставались только разорвавшие друг друга от жжения трупы. Никак никто не мог выдержать установленные правила рабства, поставленные рокфейлерами в незнании того, что им знать было при такой технике и нельзя относительно созидающего, так как оно бы их убило. Они рассчитывали всех в трупы выжимать до состояния критического голода, убить и сделать города-опустошённые Чернобыли после катастроф захвата, где они друг другу захватчиков просто как в РПГ играли и всё. Их просто пугали остальные и они их группами хотели убить остаться одни и не достигать обширный видовой баланс общений с нормальной разлукой. Разлуку при том усложнили жертвоприношениями давно и люди часто срывались от ломки по общению с другим человеком, что ещё утяжелял препаратный скачок в зданиях возникновения, но его не убирали, задаваясь вопросом: «нафиг они все нужны?» Они только истерят и воняют. Я же всем помочь не мог, хоть я бы и отмылся от их обсирача.
Многие до сих пор себе ставили шах и мат при оглушении казнящимися убийцами и от опьянения препаратом или совершали самоубийство, или принимали от планеты смерть, но считая это Богом, смиряясь так, что их убил другой человек, чтобы оставаться от него зависимыми в его насилии. Убийц опорожнили инопланетные захватчики их исказив так, чтобы они при сексе устремлялись внедриться зародышевым стволовым потенциалом в жертву и убить её дальше на секс. Их мысли и поводы убивать были условны – это всё равно, что курить женщин после с ними секса. «Ветер сердито плескал в стекла окон обильным вешним дождем. Серая мгла изливалась по улице; в душе у меня тоже стало серовато и скучно. Спокойный, негромкий голос раздумчиво говорил:
— Внушайте мужику, чтобы он постепенно научался отбирать у царя власть в свои руки, говорите ему, что народ должен иметь право выбирать начальство из своей среды — и станового, и губернатора, и царя…
— Это — на сто лет!
— А вы думали все сделать к Троицыну дню? — серьезно спросил Хохол». (М. Горький «Мои университеты»)
Как я их презирал. Я просто не знал, как на это реагировать, я ведь таким же должен быть, по их мнению, но у меня как-то не получилось. Я понимал, что они не плохие, но я не мог понять, как они до этого докатились, пока не вспоминал их обиды на англо-саксонский «in teres», но у меня всё равно как у них бы не получилось. Я даже на убийство так как они расточительства ради удовольствия перед другим человеком превосходства не собирался, так как знал ценность возможности разрушить.
Никому ничего не было нужно, и никто так ничего и не делал, а только приказывали всё друг другу все, так как кругом были по существу всё равно одни опасности. Они не верили даже в настоящие подстраховки, так как свой факт разрушения не понимали. Все шли по прямой, а по кривой уже сидели от заморочек. «Вечером он ушел куда-то, а часов в одиннадцать я услышал на улице выстрел, — он хлопнул где-то близко». (М. Горький «Мои университеты»)
Выскочив во тьму, под дождь, я увидел, что Авдотий Эммануилович идет к воротам, обходя потоки воды неторопливо и тщательно, большой, черный.
«— Вы — что? Это я выпалил…
— В кого?
— А тут какие-то с кольями наскочили на меня. Я говорю: «Отстаньте, стрелять буду», — не слушают. Ну, тогда я выстрелил в небо, — ему не повредишь…» (М. Горький «Мои университеты»)
Всё равно естественное разлучало иерархичность и инвалидов всё равно не оставалось, только супермены, способные своим ранением наградить величием любого ублюдка, но как их все не ценили… Ведь они при том потеряв на большой срок универсальность их физического состояния всё равно были стабильны. Они многие это и знали, но не хотели устремляться доделывать достигнутое к стабилизациям, их при том, не разрушая под достигнутое, так как формам жизни всегда кажется, что от того всё теперь исчезло.
Библейский кошмар начинался из-за опять убитой женщины шизофреничкой, так как пределы её осквернения были высоки, и женоубийца был от неё проклят. Дерево нашло представителя элиты у трупа этой женщины, что был доктором наук и удушило во сне с неё скачком возникновения на препарат, который ему не помог, но был токсичен растению. «Он стоял в сенях, раздеваясь, отжимая рукой мокрую бороду, и фыркал, как лошадь». (М. Горький «Мои университеты») Снабжения так и не было и проект оккупации ради снабжения продолжался на землях, где бродили в плаче почти одни женоубийцы, что жертвоприношениями истребили женщин, оставив только единицы на секс умирающими от опьянения умершей плотью нарождённых зародышей.
Лизоблюды тоже начали искать еду, так как были понимающими людьми и по ситуации также не нашли других вариантов, как и я. Они опросили почти все местные фирмы, и никто не мог им помочь с гуманитарной поддержкой, а прочие проекты точно также требовали трупом за это на диверсии. Мы с Борисом Ужиленным просто созерцали их с нашими действиями в сравнении и без него.
«— А сапоги чертовы, оказывается, худые у меня! Надо переобуться. Вы умеете револьвер чистить? Пожалуйста, а то заржавеет. Смажьте керосином…» (М. Горький «Мои университеты»)
Дальше мы не выдержали, и агрессия захлестнула нас, чтобы отнять у пенсионеров квартиры мы пошли по шестым этажам и начали расстреливать в психе им двери. Никто нам не открыл и не платил, так как всех кинули даже с деньгами, которые мы собирали местным гильдиям. Заводы точно также могли работать только на экспорт проектов истребления коренного населения. Логики работы всех местных фирм, даже производящих строительные материалы просто не было: они стояли на снабжении захватчика, убивали план и уезжали за деньгами жить.
Мы с Борисом Ужиленным уехали в одну из местных деревень, разведать как относительная обстановка. «Восхищало меня его непоколебимое спокойствие, тихое упрямство взгляда его серых глаз. В комнате, расчесывая бороду перед зеркалом, он предупредил меня:
— Вы ходите по селу осторожней, особенно — в праздники, вечерами, вас, наверное, тоже захотят бить. Но палку с собой не носите, это раздражает драчунов и может внушить им мысль, что вы — боитесь. А бояться — не надо! Они сами народ трусоватый…» (М. Горький «Мои университеты»)
Деревенские, как оказалось, вообще уезжали на машинах по городам убивать городских, чтобы отпугивать зверей от поселений. Они просто и бесплатно без продаж это делали из искренности и почитания. Естественно, тоже не всегда безущербно, если ошибались с попущением от быков на убийство. Вражда между чертями и праведными очень риторична с XVII века…
Женский труд не развивали и потомкам становилось всё тяжелее и тяжелее учиться от Земли и окружающего в слепости от страданий после секса матерей. И да имя земли становилось женоубийца. Нытьё било молчание и крики лицемерия сокрытия шизофрениками тех, кто их любил. «Я начал жить очень хорошо, каждый день приносил мне новое и важное. С жадностью стал читать книги по естествознанию, Богдан учил меня:
— Это, Анкорыч, прежде всего и всего лучше надо знать, в эту науку вложен лучший разум человечий». (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал даже о чём он говорит и из кого приблизительно этот разум. Мор шёл очень сильный до такой степени, что я уже не знал, кого увижу завтра на улице, а кого уже не будет вообще так, словно их и не было. Всё ради торговли органами и просто останками бесплатно на пути в заграницу, где следом убивали просто приезжего.
Я смотрел, как из одного ствола растут два дерева, составляя собой от земли целый шалаш. Куда он устремляется, помимо опять новых опасностей? А он устремляется держать точно также опасности своими достижениями, являя силищу дракона по радиусу песни, созидая собой опять новые формы жизни, чтобы путешествовать дальше и посмотреть с ними остальных похожих зелёных драконов. Женоубийц опять ломало убить сексом на приход от спирта девушку. Борис из тоже заметил при прогулке. «Вечерами, трижды в неделю, приходил Борис и ко мне, я учил его грамоте. Сначала он отнесся ко мне недоверчиво, с легонькой усмешкой, но после нескольких уроков добродушно сказал:
— Хорошо объясняешь! Тебе бы, парень, учителем быть…
И — вдруг предложил:
— Ты будто сильный, ну-ка, давай на палке потянемся?
Взяли из кухни палку, сели на пол и, упершись друг другу ступнями в ступни ног, долго старались поднять друг друга с пола, а Хохол, ухмыляясь, подзадоривал нас:
— А — ну? Уть!
Борис поднял меня, и это, кажется, еще более расположило его в мою пользу.
— Ничего, ты — здоров! — утешил он меня. — Жаль, рыбу не любишь ловить, а то ходил бы со мной на Волгу. Ночью на Волге — царствие небесное!» (М. Горький «Мои университеты»)
Каждый лист дерева, словно чешуя огромного дракона, что имеет выбор убить разрушением или своим участием человека спасти, но они задавались вопросом для чего? В итоге незаметно чудом оставшиеся живыми точно также искали растения, так как больше материала в городах бесплатного не было, а за деньги по минимум было итак, чего много не купить.
Это впечатление было скудным при этом, так как местные мне были так уже неинтересны после моих мучений ранее с наркодиллерами, что я уже не знал куда мне уйти и что делать снова. Всё было обыденно и не так быстро, как собрать набор сделай сам. Работы мужчинам были приблизительно, но с ними опять же что-то делали, что снова происходили женоубийства. «Учился он усердно, довольно успешно и — очень хорошо удивлялся; бывало, во время урока, вдруг встанет, возьмет с полки книгу, высоко подняв брови, с натугой прочитает две-три строки и, покраснев, смотрит на меня, изумленно говоря:
— Читаю ведь, мать его курицу!» (М. Горький «Мои университеты»)
Как осуществить на практике всё написанное, если название многих слов вновь открывали чью-то смерть и иного результата и не было. Эфемерное понятие, где умерший пытался зажить и у него убивец просто выедал созидание его воскресенья, подстраиваясь под спиртовой скачок возникновения.
Кривые излучения и хаосы сеяли смерть и продолжение прежнего, являя после ветра и вновь песни растений и птиц, что наполняли округу всё равно далеко не золотом, а кровью, так как всем нужно было скручивать рождённых уже людей в плотский зародыш и ими являть им униженным ими управление в боли, где им самим приятно половому органу и они чувствуют им себя вождями. Ради этого мужчины избивали не одну беременную с цирком, что у неё так забрали ребёнка сразу, чтобы он на полигоны не достался. Борис продолжал занятия. «И повторяет, закрыв глаза:
Словно как мать над сыновней могилой,
Стонет кулик над равниной унылой…» (М. Горький «Мои университеты»)
Лежали в морге трупы, замещённые двойниками живыми похожей внешности, что приходили туда за деньги ими креститься и нанимали экстрасенсов продолжать крещение.
Меня не стали вмешивать в их сокровенные события мести. Все сидели с запасами, понимая, что ими уже делиться ни с кем нельзя. Экономика рушилась от страха голодных смертей, так как все рассчитывали на захватчиков территорий и их пощаду. Я выбил дверь одной из квартир и забрал женский труп, который всё равно никому не был нужен.
— Видал?
Спросил я Ужиленного. «Несколько раз он, вполголоса, осторожно спрашивал:
— Объясни ты мне, брат, как же это выходит все-таки? Глядит человек на эти черточки, а они складываются в слова, и я знаю их — слова живые, наши! Как я это знаю? Никто мне их не шепчет. Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно. А здесь как будто самые мысли напечатаны, — как это?» (М. Горький «Мои университеты»)
Женоубийства уменьшались от усталости убийц. Шатаясь шла женщина по улице в бегах. Ей было нечего есть, а листву она боялась. Я нашёл хлеб, но не смог ей отдать, так как просто здесь мало было и хлеба. Люди уже часто питались рождёнными детьми от страха.
Вновь издевательство группой мужчин и женщин над одной девушкой. Они от зависти отрезали ей заживо грудь и так оставили жить, устрашая её искалечением всех, с кем они общались по долгам. «Что я мог ответить ему? И мое «не знаю» огорчало человека.
— Колдовство! — говорил он, вздыхая, и рассматривал страницы книги на свет». (М. Горький «Мои университеты»)
А о чём по факту дела нашего все эти книги? Я не знал, зачем растут на деревьях вертолётики, но они мне напоминали чешую огромного дракона, что смотрит доброй листвой на меня, нищего перед ним и обучает мудрости не падать в этих тяжёлых событиях, а хотя бы с ним здесь о том поразмышлять. Я при том им не был нужен. Им были нужны именно женщины отрезать так грудь, чтобы меня напугать таким насилием к ним.
Ничего неонового и интересного больше не было здесь. Женоубийства останавливала Земля, что ими и была женоубийца. Сета сеяла улыбку с неба, словно белый демон и красотой крови женской убивала дальше медленно мужчин рабами греха жадности при смехе умирающих священников. Борис Ужиленный был моим собеседником в этот день. «Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь». (М. Горький «Мои университеты») Полнота безумности от знания, что разум – это лишь раз ум. Сколько были мертвы от тяжёлого яда для эмансипаций. Только чужие перестали стрелять по жертвоприношениям с межзвездия и нет больше причинности ядам служить господству. Растения стали вновь драконами Солнца.
Все черты характера женщин были лишь условной игрой, которую я назвал «Ты ебанутая». Они находили мужчину и занимались с ним сексом, после чего он зародышевые потенциалы обзывал комплиментами типичности для медиков и сдавал женщину секс-куклой в бордель за большие деньги. И за Борисом, возможно, был не один уже такой грех. «Смотрел на звезды и спрашивал:
— Хохол говорит — и там, может, кое-какие жители есть, в роде нашем, — как думаешь, верно это? Знак бы им подать, спросить — как живут? Поди-ка — лучше нас, веселее…» (М. Горький «Мои университеты») Он был словно уже не он, а она по его же кого-то названиям, так как он характер женщины мог оценить только по соотносительности таких у него пассивных стабилизаций. Людей продолжали сажать на диверсантские снабжения, чтобы лишь отправить убитыми на смерть интеллектуальным ресурсом.
Все работы в большей степени сопровождались возмущением начальства: «Зачем вообще всё это нужно?». Остались только подчинённые истреблению и всё. Только они оставались в мирных условиях – запускалась отдача разрушения и они умирали, не осиливая свои однозначные переходы процессов. «В сущности, он был доволен своей жизнью, он сирота, бобыль и ни от кого не зависим в своем тихом, любимом деле рыбака. Но к мужикам относился неприязненно и предупреждал меня:
— Ты не гляди, что они ласковы, это — хитряга народ, фальшивый, ты им не верь! Сейчас они с тобою — так, а завтра — иначе. Каждому только сам он виден, а общественное дело — каторгой считают». (М. Горький «Мои университеты») Осуждение их друг друга искалечивало уже на смерть, и они не могли остановиться, боясь планету под собой. Женоубийца убивала мучениками просто по умершим с верой, что у них нет разума и они должны скоромиться любому другому в половой орган за тупость.