Майнинг-паж (Глава 12)

Они избивали даже свои мозги, накачивали любым препаратом и заказывали трансляции, чтобы так играть на боли голыми с пятых этажей. Четвёртые боялись от них отключать ночью свет. Воняло трупами, мочевиной и чем-то, вырезанным заживо. Борис недовольно водил носом. «И с ненавистью, странной в человеке такой мягкой души, он говорил о «мироедах»:
— Они — почему богаче других? Потому что — умнее. Так ты, сволочь, помни, если умный: крестьянство должно жить стадом, дружно, тогда оно — сила! А они расщепляют деревню, как полено на лучину, ведь вот что! Сами себе враги. Это — злодейский народ. Вот как Хохол мается с ними…
Красивый, сильный, он очень нравился женщинам, и они одолевали его». (М. Горький «Мои университеты»)
Нам с Борисом продолжали пытаться ради мусли с пятого этажа женскую вонь имитировать нашим разумом. Им было смешно, так как было необходимо лишь чьё-нибудь самоубийство на наркотический приход и удовольствие.
Высокие должностные лица ничего при этом не делали и никому ничего не было нужно, так как они планировали всех убить и опять после приборки продавать квартиры следующей партии на убийства. Гипнотизёры всё вкачивали из нейронов людей по токовым волнам световые спектры и слепили в рабов, при сливе им обратно записей их убивало. Борис смеялся над их смертями, обожая истязать такой же техникой до половых истерик, выкачивая половые плотские спектры из вагин, ловя на сексе, испытывая к ним непопустимое вожделение, что тоже переросло в его наркоманию бы, если бы он не делал в отчие от стальных это в отвращении.
«— Конечно, в этом я избалован, — добродушно каялся он. — Для мужьев — обидно это, я сам бы обижался на ихом месте. Однако баб нельзя не пожалеть, баба — она вроде как вторая твоя душа. Живет она — без праздников, без ласки; работает, как лошадь, и больше ничего. Мужьям любить некогда, а я — свободный человек. Многих, в первый же год после свадьбы, мужья кулаками кормят. Да, я в этом — грешен, балуюсь с ними. Об одном прошу: вы, бабы, только не сердитесь друг на друга, меня хватит на всех! Не завидуйте одна другой, все вы мне одинаковы, всех жалею…» (М. Горький «Мои университеты»)
Истерички всё доказывали толпой одной какой-нибудь, что они лучше, себя калеча в прокажение, покорное борделям, что играли после смерти сильнейшей на их страхах это не доказать на одной. Арахнидова смерть или взрыв заживо вообще при забавах сутенёров для них была обыденная смерть после отдачи оргазма, так как оргазм им ставили на препарате, и естественная эластичность организма нарушалась.
Я ходил среди мёртвых, что не могли уже покинуть зону скачка возникновения и их просто перекатывали с одного трупа на другой, что они уже искренне считали изменением настроения. Не вынося стабильное и постоянное в соответствии стабильным колебаниям ежедневных погод. Борис тоже был таким. «И, конфузливо усмехаясь в бороду, он рассказал:
— Я даже чуть-чуть с барыней одной не пошалил, — на дачу приехала из города барыня. Красавица, белая, как молоко, а волосья — лен. И глазенки синеваты, добрые. Я ей рыбу продавал и все, бывало, гляжу на нее. «Ты — что?» — спрашивает. «Сами знаете», — говорю. «Ну, хорошо, говорит, я к тебе ночью приду, жди!» И — верно! Пришла. Только — комаров она стеснялась, закусали ее комары, ну, и не вышло у нас ничего. «Не могу, говорит, кусают очень», а сама чуть не плачет. Через сутки к ней муж прибыл, судья какой-то. Да, вот они какие, барыни-то, — с грустью и упреком кончил он. — Комары им жить мешают…» (М. Горький «Мои университеты»)
Всё это тоже было лицемерием, ставшим искренностью от рабства на трупах убитых жертвами их наркомании.
В панике убийц при ограничении своего инстинкта все продолжали пытаться убивать удушениями газом от прошлого убийства на субсидии от проектов диверсий, что издевались широким правом не поставлять продукт. Собирать мучения толп в одного стихия уже и не стала, так что за насилие страдали все и всё хотя бы было равномерно и зависть не давала от скачка давления столько инсультов и инфарктов. Богдан очень хвалил Бориса Ужиленного:
«— Вот, приглядись к мужику, — хорошей души этот! Не любят его, ну — напрасно! Болтун, конечно, так ведь — у всякого скота своя пестрота». (М. Горький «Мои университеты»)
Женщины издевались над любым, доказывая господство своих половых органов перед живыми людьми, чтобы имитировать заживо рожание уже рождённого, не понимая, что человек умирать не должен им, если они рожают что-то похожее. Они от голода вожделели выедать половыми органами головной мозг стариков со скачка возникновения после водки.
Спектр гамма-лучей Солнца был невиден при криках, зомбирующих и авизируемых ими киллеров. Они вожделели новое униженное именно их половым органом мясо и лежали как шлюхи на унижение другого перед ними от боли, что они не лучше. Кто-то даже их прямо им так объяснив их забирал домашними животными на секс при удобстве, что им деваться некуда. Ужиленный Борис был без какой-либо женщины. Ужиленный был безземелен теперь, в после женат на пьяной бабе-батрачке, маленькой, но очень ловкой, сильной и злой. Избу свою он сдал кузнецу, а сам жил в бане, работая у Авдотия. «Он очень любил новости, а когда их не было — сам выдумывал разные истории, нанизывая их всегда на одну нить». (М. Горький «Мои университеты») Они хотели травить, хотели любить, но всё вокруг всегда риторично и вершина власти всё равно приводит к неизбежности падения. Вопрос будущих мучений на переходе гравитации, где из-за убийства близко и слишком сильно их цель остаётся им непостижимой, а общение нарушается к ним устрашением.
На меня напали армяне и мне пришлось отбиваться от биологической атаки, смирившись с реакцией ещё и их нанявшей эмансипацией. Я защищался растениями и отделывался ещё легко, а они не могли подойти от отдачи их же яда, либо при действии его у меня отсутствия при промахе.
«— Евгений Александрович — слыхал ты? Ужиленный урядник в монахи идет, от своей должности, — не желаю, бает, мужиков мордовать, — шабаш!» (М. Горький «Мои университеты»)
Они это сказав, мне откровенно объяснили, что сделали с Богданом, которого я не видел весь этот день. Мужчины по программе телевизионного зомбирования избивали свои теменные участки и повреждали, веря в доминирование так опорнодвигательный аппарат ещё делая переклад греха на любого зацепить параличом, ещё иногда веря, что потом можно в рабы продать через сайт, откуда забирали обоих лишь менты.
Каким-то образом я ещё двигался, но армяне не могли уже остановиться, так как они паралич у себя начали, а восстанавливать – это осознавать себя вообще ебанутыми в их случае. Мужчины продолжали от безысходности искали миссис лучше и после секса называть зародышевые потенциалы комплиментами им, вообще не разбираясь что в них по факту особенного для краха перед ними после расставания. Хохол тоже так развлекался. Он шёл вместе со мной смотреть изменения, но они были не подходящими пока тут жить. «Хохол серьезно говорил:
— Вот так все начальство и разбежится от вас». (М. Горький «Мои университеты»)
Он намекал на действия армян в отношении Ужиленных. Семёнов был их следующей целью, подбираясь к захвату территорий просто расчистить для иностранных проектов.
Я не знал, что делать, так как обеспечения ещё ко всему прочему у меня вообще здесь не было, так что я подцеплял с деревьями поражённых для благой смерти иногда даже без проклятья. Особенно по их просьбе в крике истерики среди террористов. Вытаскивая из нечесаных русых волос на голове соломинки, сено, куриный пух, Авдотий Ужиленный соображает:
«— Все — не убегут, а которые совесть имеют — им, конечно, тяжко на своих должностях». Не веришь ты, Анкорыч, в совесть, вижу я. «А ведь без совести и при большом уме не проживешь! Вот, послушай случай…» (М. Горький «Мои университеты»)
Все мучились, поняв, что на предлагаемых работах живыми не оставят от страха, что им будут мстить, никто тоже не мог найти объект труда и все пока так и сидели дома и зомбировали в надежде, что будет в этот раз не просто убийство, так как у них так без выгоды это ещё и неудача, потому что антиквариата сливать не будет.
Все хотели моей смерти, но я не мог себе это позволить и шёл дальше по великой дороге из трупов, где мне опять помешали эти армяне. На этот раз они только хотели меня убить и мимо меня едет машина. Они набросились с битами на женщину за рулём, выбили стёкла и забрали куда-то притом женщину, а не её машину. Передо мной предстаёт Авдотий, от которого я свалил три часа назад. «И рассказывает о какой-то «умнейшей» помещице:
— Такая злодейка была, что даже губернатор, невзирая на высокую свою должность, в гости к ней приехал. «Сударыня, — говорит, — будьте осторожнее на всякий случай, слухи, говорит, о вашей подлости злодейской даже в Петербург достигли!» Она, конечно, наливкой угостила его, а сама говорит: «Поезжайте с богом, не могу я переломить характер мой!» Прошло три года с месяцем, и вдруг она собирает мужиков: «Вот, говорит, вам вся моя земля и прощайте, и простите меня, а я…»» (М. Горький «Мои университеты»)
Я уж и не знал, что ему сказать на это и просто кивнул, так как разбои везде пока, так и шли от безысходности. Все друг друга проклинали, чтобы трупом умершего защищаться от эффекта геноцида, считая его результатом их охоты. Солнечно и тепло – море космических масс и еды живому и растениям.
Однако при всём это раскладе я не знал, что мне дальше делать, когда все охотятся друг на друга уехать в заграницу, оставив трупом пойманного от давления.
«— В монастырь, — подсказывает Хохол». (М. Горький «Мои университеты»)
Я побрёл туда и посмотрел. Там стабильно, но не возьмут они туда по факту никого, так как прочие давно у них чисто на жертвоприношения. Я не стал там долго оставаться, делая вид, что ничего я не заметил и пошёл. Авдотий уже меня с хохлом ждали.
Ужиленный, внимательно глядя на него, подтверждает:
«— Верно, в игуменьи! Значит — и ты слыхал про нее?
— Никогда не слыхал.
— А — откуда же знаешь?
— Я — тебя знаю». (М. Горький «Мои университеты»)
Они облучали свой головной мозг и в резонанс кричали микрофонами в последней надежде, что криминал им заплатит за это деньги, но никто им не платил. Мужчины, словно васильки на Евровидении, но, если им не тратили сердца, они расчленяли без конца. Пока истец был мёртв, здесь цель была его доказать Богом. Их же не имитировали шизофрениками, а надеялись все на переклад отдачи одному.
Их тактика держалась на истерической скорби обзывательством при знании тяжбы убийств. Они имитировали к неискалеченным ими ещё людям великое сострадание их обзывая при соседствующем отравлении. «Фантазер бормочет, покачивая головой:
— До чего ты не верующий людям…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я ничего не делал, но понимал, что они могут докатиться мне выпаривать, что я ими один отдельной от реальности плотью управляю, чтобы имитировать звезде мой грех от убитого трупа, а меня как бы морально считать мёртвым на этих условиях заклятья, но не без волновой гармонической на жертве держалки.
Заложников никто не спасал, так как он намеренно следовали от нищеты именно за террористом, не проверяя что ему вообще надо в итоге. Им так было нужно попущение от людей убийства. что они устраивали пытки каждый день. но никто не создавал себя сам без созидающего на настоящее такое попущение. Это и есть истинное значение мечты: «Ты меч и только для того и нужен». И так — всегда: плохие, злые люди его рассказов устают делать зло и «пропадают без вести», но чаще Ужиленный отправляет их в монастыри, как мусор на «свалку». Такие местные даже бились головами о стены, считая себя другим человеком, чтобы просто убить его на вечную им паразитичность во имя любви. Превосходство в глаза другого именно их полового органа важнее вот всего вокруг. Если бы они не убивали так стариков, можно бы было ими, вероятно, восхититься, но они избрали любовь и Бога, что по факту просто разлагающийся на своё возрождение во всех случаях труп женщины, выставляемой мужчиной, чтобы было тяжелее разобраться.
Всех пытались заставить себя считать заживо мёртвыми им на услужение и облегчения втяжки от человека стволовой клетки, а скачок возникновения, вожделея на боль у него головного мозга с верхнего этажа и мастурбируя так. Авдотий с лицом тирана это лицезрел. «У него являются неожиданные и странные мысли, — он вдруг нахмурится и заявляет:
— Напрасно мы татар победили, — татары лучше нас!
А о татарах никто не говорил, говорили в это время об организации артели садовладельцев». (М. Горький «Мои университеты»)
Они рассчитывали своими мастурбациями вызывать бури и самоубийства, а то колдовством слишком опасно, а так приятно, а мужики дальше сделают. Опять просто расчленение женщин — они им мешали делать. Не получалось что-то, как они представляли приказ.
Однако, они не могли остановиться, так как своим хамством отпугивали даже самого сильного хищника и захватчика до такой степени, что их трясло от ужаса, что они их половыми органами съедят. Правда, они при этом умудрялись не задумываться так использовать их прекрасное увлечение. Местные не замечали, как напугали спецназ сексом под микрофоны через рассеиватель. Они думали при этом, что тут только один маньяк и всё. Евгений рассказывает о Сибири, о богатом сибирском крестьянине, но вдруг Ужиленный задумчиво бормочет:
«— Если селедку года два-три не ловить, она может до того разродиться, что море выступит из берегов и будет потоп людям. Замечательно плодущая рыба!» (М. Горький «Мои университеты»)
Так как на рыбу денег не было, они у ревнивого мужика взяли бабки и изнасиловали блядью его бывшую жену. Потом Седов Евгений отправил её в психиатрическую больницу просто донором и им ещё за это заплатили. Ей вырезали заживо гиппокамб и тягой от зародыша мозгу его имитировали, чтобы при трансплантации прижились от неё, как от донора внутренние органы, где для операции ещё её отравили бензелями с сахаром.
Продолжали убивать стариков и девушек на сексуальные наркомании, имитируя их всех шизофреничками. Наркоманы, что осознали в кого превращаются на их пути веры, терпели переход постижения своих зависимостей на головной мозг невыносимые обычным смертным, но не умели сами сразу осиливать при работе созидающего свежей. Умершие карали живых за своих смерти и секс ещё на них после таких заживо страданий, невзирая на их завет об умерших, так как они не созидают их намеренно зачастую. Село считает Ужиленного пустым человеком, а рассказы и странные мысли его раздражают мужиков, вызывая у них ругань и насмешки, но слушают они его всегда с интересом, внимательно, как бы ожидая встретить правду среди его выдумок. Они планировали ждать его знакомство с любой местной красоткой, чтобы расправиться с ним с момент его любви с ней. Авдотий это понимал и держался на стороже, так как толпа всё равно не убивает без ущербно, а их апостолическое даёт общий грех по разрушению умершего и боли с ним его создавшего, что едино для всех. Контракт с захватчиком дал ностальгические зависимости и самоубийства не всегда сменялись благословением женоубийц.
Растения сквозь женщин вылезали жено, так как критическое доминирование убийств от травлений давали такой половой переход, на что они если занимались сексом от боли от растения, а не начинали мысль, получалось то, что они считали шизофренией: мужчина пугался жено аж по Библии и подставлял жену, а та от предательства, что он уже сильнее, а ей монстра, которого аж он боится начинала идти к медикам и верила, что у неё любой их диагноз. Жено воскрес и являлись снова монстрами им древние, распустив уже им не листву, а лазерами за убийства то, что было им едой. Ветрами деревья даровали им смерть от ужаса их памяти жено.
— Пустобрех, — зовут его солидные люди, и только щеголь Исаакович говорит серьезно:
«— Евгений — человек с загадкой…» (М. Горький «Мои университеты»)
Жено начали карать беспощадно, так как их листва была полны кровью и очередями их детей по обещаниям убийц в условиях, что все сотрудники предприятий рождёнными убивались, чтобы просто им за кражи не мстили. Как происходило 24 февраля 1626 года, так и в этот день под видом болезней жено съедали грешных за каннибализм, что не могли победить дьявола в их глазах и верили в Будду, укравшего праведность ребёнка для толпы. Они никогда не видели их страданий, где праведный их убийца отравляет им сердце и начинает обвинять их в своих неудобствах заживо.
Жено задавал вопрос каждому на уроне общения растений и, ловя одного именно физически разрушать продолжал параллель разрушения по смерти женщины, убитой вечной смертью в превосходстве ложном к ним мужчин. Однако, как я был разочарован, когда им сразу при жено ничего не нужно и они ничего не хотят делать. Ужиленный очень способный работник, он бондарь, печник, знает пчел, учит баб разводить птицу, ловко плотничает, и все ему удается, хотя работает он копотливо, неохотно. Любит кошек, у него в бане штук десять сытых зверей и зверят, он кормит их воронами, галками и, приучив кошек есть птицу, усилил этим отрицательное отношение к себе: его кошки душат цыплят, кур, а бабы охотятся за зверьем Евгения Александровича Седова, нещадно избивают их. У бани Ужиленного часто слышен яростный визг огорченных хозяек, но это не смущает его. Он предавался забавам только, если рядом не было нападающих в ожидании. Он понимал, что ими по греху также атакует женоубийца.
Я продолжал в свободное время искать материал и гонять чаи, записывая даты и соотносительности времени, так как мне стало интересно это повторение привычек XVII века. Жено же не дремал и спонтанные смерти учащались ввиду убийств в мучениях до эффекта геноцида. В жажде пощады жено все останавливались убивать, понимая, что жено им так всё равно не победить: они все не могут существовать даже вместо женщины, а не то что вместо жено, что опьянило властью одного и имитируя его заложником убивало остальными одного до геноцида, чтобы приносить его плоть в жертву Солнцу и остальным звёздам за женоубийство напасть на них. Я был надменен.
«— Дуры, кошка — охотничий зверь, она ловчее собаки. Вот я их приучу к охоте на птицу, разведем сотни кошек — продавать будем, доход вам, дурехи!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я всё равно любил этого монстра жено, как ебанутый, так как этот монстр был причиной, по которой у меня была бабушка и где-то ещё есть мать. Тем не менее, без жено не было и всех нас. Жено жадно осквернял живых и умерших, ради дальше жизни вопреки всему и по всему, понимая, так как мудрец живому, что человеческая раса ебанутая. Они ради рабства искалечивали большинству даже сокровенное и спаривание, сея надежды рабу это воскресить за хорошую с ними работу. Они забирали останки, чтобы с ними играть вместо растений, так как они поджидали их жено. Я с ними даже болтал, используя разные языки с ними бесед. Мне было смешно понимать, почему, когда наши общаются друг с другом, один их них всегда овощ, или тупой как растение.
Деревья пели песнь всё же о прежних, и они постепенно переставали созидать друг друга мясорубками своим через секс. Многие умирали по нагрузке от убийства, а умерший всё равно наряду с ними существовал. Жено пела смертью, помня наказания мужчинам и тяжёлые смерти женщин по их греху. Я смекнул, что мне делать в моей ситуации несогласия с ними убивать такими смертями. Авдотий, когда я его навестил, смеялся над своим последним результатом охоты. «Он знал грамоту, но — забыл, а вспомнить — не хочет. Умный по природе своей, он быстрее всех схватывает существенное в рассказах Хохла.
— Так, так, — говорит он, жмурясь, как ребенок, глотающий горькое лекарство, — значит — Иван-то Грозный мелкому народу не вреден был…» (М. Горький «Мои университеты»)
Теперь у меня были целые сады, никому кроме меня не нужные, которые ловили сюда осуждённых жено по их тайному делу. Пошли легенды о страшных лесных чудовищах, чтобы намеренно остановить на них злобу жено и отвлекать на созидание им хищников. Все смеялись над смертями в унисон смеха моего.
Мне даже было скучно, но не в садах с жено. Нас вместе раздражала эта кровь и я даже ловил для них ими покаранных, так как они верили в женоубийство, как форму отмазки от ответственности перед женщиной. Он, Авдотий и Седов приходят к нам вечерами и нередко сидят до полуночи, слушая рассказы Хохла о строении мира, о жизни иностранных государств, о революционных судорогах народов. Седову нравится французская революция. Они тоже любят убивать, но имитируя себя сразу мёртвыми жено.
Остальное было обыденно, и они от страха смерти продолжали убивать женщин, чтобы отвлекать жено. Глядя на убийства, Евгений Седов сказал:
«— Вот это — настоящий поворот жизни, — одобряет он». (М. Горький «Мои университеты»)
Его шею многие пытались разрезать, но он не унывал и спасался каждый раз от всякой попытки, убивая новый труп жено.
Листва колыхалась, являя где-то дальние костры и пирамидами деревья складывали новые дни, подобно эмиссорам сквозь сами звёзды и по их творениям. Вера в безысходность мешала им остановиться от женоубийств, что они имитировали рублей леса, но по факту просто женщину обзывали шлюхой и кидали от неё её тело монстру жено. Так женщин начал убивать от врагов и Авдотий. Он два года тому назад отделился от отца, богатого мужика с огромным зобом и страшно вытаращенными глазами, взял — «по любви» — замуж сироту, племянницу Сатона, держит ее строго, но одевает в городское платье. Отец проклял его за строптивость и, проходя мимо новенькой избы сына, ожесточенно плюет на нее. Евгений Седов сдал Фиме в аренду избу и пристроил к ней лавку против желания богатеев села, и они ненавидят его за это, он же относится к ним внешне равнодушно, говорит о них пренебрежительно, а с ними — грубо и насмешливо. «Деревенская жизнь тяготит его:
— Знай я ремесло — жил бы в городе…» (М. Горький «Мои университеты»)
Смерти теперь шли уже по другой причине вновь и трупов стало не хватать. Обличись апостолы Бога, что уже боялись жено. Да и они намеренно не хотели так жить, просто выбрав до последнего бой именно с жено, что к ним сами от скуки задирались.
Все плакали по умершим, а захватчик уже боялся эти земли, так как имя им женоубийца. Это теперь были земли мёртвых на истязание живых, но, видно, благодаря моему садовничеству, хотя бы для компенсивы записей жено о смертности, а не органик-серверу в IT. Авдотий начал успокаиваться. Складный, всегда чисто одетый, он держится солидно и очень самолюбив; ум его осторожен, недоверчив.
— Ты от сердца али по расчету за такое дело взялся? — спрашивает он Фиму.
«— А — как думаешь?
— Нет — ты скажи.
— По-твоему — как лучше?
— Не знаю! А — по-твоему?
Хохол упрям и в конце концов заставляет мужика высказаться». (М. Горький «Мои университеты»)
Они все пытались достичь цель, которую за них уже кто-то составил, после чего их убивали, если успели и сообщали: «Век живи, век учись и дураком умрёшь», чтобы по вере оставлять их так своими игрушками. Никто ничего не замечал и никому ничего не было нужно. Люди отвлекались от ужаса и вони кровью и мочой йогуртами эпика, так как ароматизаторы усиливали приятный аромат смерти. Я гонял чаи и по существу что-то менять на нормальное и пригодное здесь жить никто пока не мог, так как им надо было имитировать диверсию искушённому халявно их снабжать.
Я отдыхал с чаем среди ужасных демонов зелёного цвета, что мне хотя бы пели листвой, съедая мою ненависть и боль от их извергизма, но на превосходстве самого изверга, так как он один убивал, а они выбирали женщину и сексом съедали заживо давлением половых на неё органов.
«— Лучше — от ума, конечно! Ум без пользы не живет, а где польза — там дело прочное. Сердце — плохой советчик нам. По сердцу я бы такого наделал — беда! Попа обязательно поджег бы, — не суйся куда не надо!» (М. Горький «Мои университеты»)
Сказал я это дереву, так как никто бы не захотел понимать этих слов. Все были намеренно групповыми экзекуциями, которым всё привозили на отлов снабженцу точно также. Естественно, надо оно людям, если их до того не пытали, словно призывали монстра жено. Я смеялся лютым смехом хаоса ветров с деревьями, так как им надо было мучениями призвать в плоть отравленного жено и наркоманить парами его плоти, веря, что это им бессмертная душа и им ещё можно душить кто им не понравился.
Я сильно уставал от постоянных нападений и на меня, преодолений установленных волновых ловушек. Сидел дома с чаями я, да трупы сквозь эмиссоров хотели всё со мной от деревьев от скуки болтать, но я эхо мог их подставить и лишь настукивал ответ. Поп, злой старичок, с мордочкой крота, очень насолил Сатону Панису, вмешавшись в его ссору с отцом. Старушки очень хотели с кем-нибудь теперь поговорить, но никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал.
Мне уже не было известно куда дальше, и я просто гулял буквой «У» среди деревьев (или Гамма — ƛ) и кричал на случай Маньков «Ау!». Мне при этом было даже грустно от того, что люди были полны страданий умерших, а я уже был полон этой боли и укусов от агоний. Панис как-то нашёл меня и молча этим маршрутом ходил со мной. Сначала Панис относился ко мне неприязненно и почти враждебно, даже хозяйски покрикивал на меня, но скоро это исчезло у него, хотя, я чувствовал, осталось скрытое недоверие ко мне, да и мне Сатон был неприятен. Внезапно прибежала гниющая заживо женщина и кричала нам: «Пиздец!». У неё заживо отваливалась кожа от того, что врачи ей вырезали внутренний орган головного мозга, не отрезая волос с головы. Она не могла как бы без него жить, но не могла пока и умереть и на нас пошла местью просто по пределам возможности, которые ей, видно, обеспечивал манипулятор, чтобы доказать женоубийцам инфекционный сифилис, как от них венерическое и дальше мстить. Я обмотал травой кулаки и взял отваленное бревно, насторожившись. Она не набрасывалась, так как всё равно хотела жить.
Пришлось её замотать пока также травой и взять с собой, вообще ничего друг другу не сказав. «Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми стенами. Окна плотно закрыты ставнями, на столе, в углу, горит лампа, перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он говорит:
— Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота…» (М. Горький «Мои университеты»)
Женщина, что была с нами, не выдержала и вместе с Сатоном оторвала старику его бороду без бритвы. Она просто по с ней событиям уже знала к чему он мне это говорит. За одно я объяснил ей по его ранению, что при этом её ранение из-за его разрушения не заживёт и ей со мной в поисках хотя бы частично иного от опыта её ранения результата в одну сторону, но не обязательно одной дорогой, если есть две.
Ещё один старик, заживо разрезанный наркоманам с живым мозгом, что работал им на оргазмы с вырезанным гипоталамусом, чтобы продолжать зомбирование. Они не могли уже остановиться и им надо было дальше так вырезать мозги, словно это не врачи, а плотоядный живой мертвец. Им ещё нужно было соотносительность прибивки головного мозга именно удушенной, праведной молодой девочки, чтобы она считала, что ими управляет для наслаждения невесомостью. Трое мужиков слушают внимательно, у всех хорошие глаза, умные лица. Авдотий сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленному, что слышит только он один. Ужиленный вертится, точно его комары кусают, а Сатон Панис, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
«— Значит, — все-таки была нужда народу разбиться на сословия». (М. Горький «Мои университеты»)
По проекту зачистки территорий и отказа совершать для политиков самоубийства, что есть самый тяжёлый из грехов, так как создаёт попущение войн, но для них, а самоубийца героем считаться не будет, они продолжали издеваться скачками возникновения, чтобы на одном дивом вчетвером или втроём опять половыми органами мечтать о съедении заживо тела на гнездо. По сути пенсионеры с вырезанным головным мозгом частично тоже врачам и прочим заказчикам служили вытяжкой на питание скачка возникновения, чтобы зарядиться властью и имитировать вечность такого попущения, которого у них не было. Иначе им бы было не нужно и устрашать – они бы так приходили убивать, не боясь вообще ничего во всех случаях и все бы ради власти друг друга перебили, но от рангов страдания тоже не были бы возможны.
Начали умирать апостолы Люциферово от СПИДА и ВИЧ, что просто истощение на потомство от секса по факту. Сексуальные истощения их и сделали наркоманами по таким трупам и этот тупик их устрашал, словно неизбежная смерть от биологической ловушки. Жено не пощадило апостолов за их грех даже перед одним и вокруг меня их тела разрывались от удара людей, что составляли умершего, при зависимости от боли умершего трансом им на секс, а имитирующий управление в издевательстве на биологическое оружие прыгал, притворяясь убитой ещё и маньяком женщиной на метафразе и орал: «Пиздец!». Мне очень нравится, что Сатон Панис никогда не говорит грубо с Ужиленным, батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя. Оба были в итоге мертвы от паники на труп с вытравленным в имитации его живым головным мозгом, но меня оберегло жено. Я не мог им ничего рассказать, так как жено просто не попустило им узнать за их грех. Оно просто жгло им мозг до визга их, не спрашивая за секс часто на смерть. Сотрудники трансляций от страха пытались совершить самоубийство и жено за этот грех подняло их раненными насмерть, заставив так жить с трансами.
Вокруг деревья радостно пускали ветви и ветра являли песню пролитых кровей. Ради жадных от правительства денег по даже проверке жено с моего этому чудищу вопроса, биологические террористы с имитированного живым головного мозга старика пускали уже уран, боясь деревья в их промышленном здании, где они были более или менее вырублены. «Кончится беседа, — я иду к себе, на чердак, и сижу там, у открытого окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина». (М. Горький «Мои университеты») «Шах и мат!» — кричали коллекторы с трупов с вырезанным головным мозгом, считая его органик-сервером, чтобы им отдали бесплатно квартиры, — «шах и мат!» Мужчины пребывали в плаче от того, что к ним с Солнца деревья тянули развивающийся прототип убитых ими женщин, но картинкой объясняя, что им его при том не видно глазом, ведь звезда им не даёт это увидеть.
Я вспоминал, как они разрезали женщин, ради наслаждений от звезды, объясняя излишек тепла и не без самой женоубийцы наносил растениям удар в их вегетатив намеренно прикончить и даже не каялся, так как сразу принял от женоубийцы свою смерть, но не от них женоубийцей. Я не смог их пощадить, хоть тоже работал коллектором и не желал от жено и прощение от чего мне было очень тяжело терпеть мою агонию, но я терпел, раз оно мне заведало дальше пока быть. «Мглистая пустота, тепло обняв меня, присасывается тысячами невидимых пиявок к душе моей, и постепенно я чувствую сонную слабость, смутная тревога волнует меня. Мал и ничтожен я на земле…» (М. Горький «Мои университеты») Однако я ещё здесь был и не знал, что делать, так как под карой за беспощадное убийство шизофрениками просто детей по непослушанию кому-то им незнакомому никто ничего не делал и никому ничего не было нужно. Я чуть не умер от неистовства, когда понял, что при вырезании у детей органов на зомбирование им вкуснее есть производственные продукты. Смеялись смертники, нападая на биотеррористов как получалось молитвами и покаянием им обвинений от них с умершего Христом им, но без почитания его смерти, так как почитание надо было с него выдирать и покупать на устрашение такой властью убить без наказания или кары смертью естественной при прихотливости к греху.
Мне было легче, что я если и умру здесь, я умру собой. Я умру не биологической игрушкой этих ублюдков, а я умру тем, кем я был создан во рождении моём естественным и будут Люциферово созидающим меня убиты иммунности за верование в выжирание созданной клетки другого человека половым органом из-за того, что им попущено лишь по кодировке головного мозга убитого издеваться гармонической техникой над телом умершего. Тем не менее, это была война не воем, а женоубийца убивала карой при пощаде всякой боли своей же от созданного. «Жизнь села встает предо мною безрадостно. Я многократно слышал и читал, что в деревне люди живут более здорово и сердечно, чем в городе. Но — я вижу мужиков в непрерывном, каторжном труде, среди них много нездоровых, надорвавшихся в работе и почти совсем нет веселых людей. Мастеровые и рабочие города, работая не меньше, живут веселее и не так нудно, надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди. Жизнь крестьянина не кажется мне простой, она требует напряженного внимания к земле и много чуткой хитрости в отношении к людям. И не сердечна эта бедная разумом жизнь, заметно, что все люди села живут ощупью, как слепые, все чего-то боятся, не верят друг другу, что-то волчье есть в них». (М. Горький «Мои университеты») Жено даровали мне пульт дальше их убивать помогать, если я ещё могу, но я не обладал при том достаточной силой резерва и держался от убийства как получалось. История убийств женщин шла на покаяние их сегодня, а крики от мучений были безгрешным памятью их смертей в тех эпохах, что уже им было разумением их и не только один раз.
Солнце держало жизнь от зомбирования и таких убийств, которые хотели очень верующим имитировать болезням бермудским треугольником при смехе военных в их мести, что их приблизительно также бомбами разрывали. Им было смешно, но не смешено было женщинам, что иногда помнили даты своих беатификаций воскреснув сегодня. Мне трудно понять, за что они так упрямо не любят Хохла, Сатона Паниса и всех «наших» людей, которые хотят жить разумно. Как же мне трудно было их понять… Я бы с ними общался, если бы их праведность не была таким же жертвоприношением, но ребёнка, который у них был рождён и верил им в искренней любви. Страх быть ребёнком убитым от смертности и его взросления глушил их. Они при том не знали причин детей, а они боялись понять, что их здесь ждёт и созидающее их в гневе ими спонтанно усиливало разрушение до такого страха, что семьи умирали вместе с некромантами, а дети были лишь знающими то смертниками. Они боялись общечеловеческое потребление и древне опоре порядка боялись от Земли учиться просто на основу обывания иногда.
Из города сделали зомбированием полигон забвений веры в Будду для захватчика, чтобы продавать трупы с зачистки на вырубку растений откупиться от нападения на них соседей. Сами предприятия местные никому не были нужны, хоть и всё могли нормально делать, так как на их работы с местным населением не было снабжения и им нужно были через мозги выкачивать энергиями до разрыва газом живого человека, имитируя от разницы в давлении кодировкой трупа, что они всех лучше с большой для обнаружения именно их без деревьев дистанции. «Я отчетливо вижу преимущества города, его жажду счастья, дерзкую пытливость разума, разнообразие его целей и задач. И всегда, в такие ночи, мне вспоминаются двое горожан:
«Ф. КАЛУГИН И З. НЕБЕЙ
Часовых дел мастера, а также принимают в починку разные аппараты, хирургические инструменты, швейные машины, музыкальные ящики всех систем и прочее»». (М. Горький «Мои университеты»)
Женоубийца проявляла к ним безразличие беспристрастной волны и так оставляло формами жизни, чтобы они обрели понимание, какого тем, кого им надо было себе вечно мёртвыми так существовать, но люди стали пользоваться этим для ого, чтобы доказывать друг другу лучший секс и использовать органик-серверами при наличии записи на силикат. Безусловно с растениями сложнее. Так как за убийства они являлись им жено и убивали их изводя до суицидов.
Им так приятно было в боли на одном старике заниматься сексом, его отравляя при мне газом и клянчить его пенсию до его голодной смерти, а от жено принять отлучение даже привычки при растениями кары им, но с пощадой жено в итоге наказания не нравилось и они устремлялись совершить самоубийство, но не могли вскричать: «Я не хочу так жить!» — никто не умел участвовать от веры в естественном с ними бою, так как они не удержались от убийства за деньги большинством, а только их искушение съедалось, они так же совершать бежали суицид. «Железобетон» — эта вывеска помещается над узенькой дверью маленького магазина, по сторонам двери пыльные окна, у одного сидит Э. Баталов, лысый, с шишкой на желтом черепе и с лупой в глазу; круглолицый, плотный, он почти непрерывно улыбается, ковыряя тонкими щипчиками в механизме часов, или что-то распевает, открыв круглый рот, спрятанный под седою щеткой усов. «У другого окна — 3. Небей, курчавый, черный, с большим, кривым носом, с большими, как сливы, глазами и остренькой бородкой; сухой, тощий, он похож на дьявола. Он тоже разбирает и слаживает какие-то тоненькие штучки и, порою, неожиданно кричит басом:
— Тра-та-там, там, там!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я тоже невольно задался этим вопросом как умершему теперь воскресать, если остатки убийц курят его труп? Они кричат в вере в это: «Никак! Он уничтожен! Мы уничтожили! Мы уничтожили Саму бесконечность! Мы уничтожили Бога! Мы уничтожили всё! Мы само НИЧТО! Вы все тупые!» — они верили только в гипноз и удовольствие по программе древней от змиев, которую отправляли на адаптации им заселиться на женоубийце неподходящим их союзным земной типичности, заставляя по с их там трупами, но вне Земной ещё гравитации, местных искажённых им создавать убийствами гнев деревьев для эффекта от умершего к ним тяги по резонансу распада, что тоже практиковали там бессмертной душой и от ломки от них адаптирований здесь на земле так курили трупы, что заканчивалось их смертью на переструктуризации, а они считали это карой.
Химикат больше космическим резонансом им никто не перерабатывал и начался апокалипсис верных, так как они боялись деревья, карающие их жено. Созидающее судило их и убивало в гневе часто на свои причины, а иногда на украденный эффект сигнала с трупа несправедливости к ним их разрушало на миграции со звездной системы. «За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то колеса, аристоны, глобусы, всюду на полках металлические вещи разных форм, и множество часов качают маятниками на стенах. Я готов целый день смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им свет, они строят мне страшные рожи, машут руками — гонят прочь. Уходя, я с завистью думаю:
«Какое счастье уметь все делать!»» (М. Горький «Мои университеты»)
Я их даже не осудил и продолжил гонять свои бесполезные чаи, ловя интерес к ним от эмиссоров. Со стелсов бомбили газом с координат и на них, которые охраняли на местности террористы. Также они пускали газовые капсулы на магнитные притяжки местных радиотарелок.
Говорил от скуки с Имосарьевым: человек любвеобильный очень, но верящий в достижение для своих нужд чего-то от другого человека, что всегда заканчивается убийствами и кровной местью. Такие люди, как Имосарьев не умели жить без кровной мести, иногда вообще без повода. «Уважаю этих людей и верю, что они знают тайны всех машин, инструментов и могут починить все на свете. Это — люди!» (М. Горький «Мои университеты») Сытые эмиссоры тоже балдели, и я от того даже людоеда чтил, так как меня с ними развезло, и я хотел спать и не видеть расчленёнку с их истериками на это. До меня даже дошло, что эффект жено дал здесь эру американских колонистов, которые своих от обиды перепутали с индейцами, а башкиры их от страха проклятья не интересовали вообще и им просто никто ничего не давать старался.
Правда планы местных предприятий никому живым после работ с ними не попускали оставаться, так как сотрудник должен был быть убит на интеллектуальный транс, а то у них не будет патента по новой моде Майнинг-индустрий. Для интереса я их посещал, но они меня боялись и нанять, так как сомневались, что смогут меня потом убить, задавая вопрос: а что потом с ним делать? «А деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю». (М. Горький «Мои университеты») Это ещё было, по нашему мнению, благословением с вероятностью наших от них смертей неизбежно и минимум один раз. Террористы продолжали устраивать и здесь Державинский сад, и никто не знал, будет ли у него завтра не разрушено всё, а хотя бы пригодное.
Гипнотизёры в этот день от меня куда-то исчезли и мне было как-то неловко от их реакции на моё им искренне напоминание событий XVII века. Всем стало скучно, и я был уверен, все тоже или ищут еду, или гоняют чаи. Сайт мне был всякий уже адом, так как сразу было видно какое их мне обещание вообще не делают. Смотря даже интернет можно было смело знать, что никто ничего не делал и никому ничего не было нужно.
Я малость даже сник от понимания, что все в основном гоняют чаи и смотрят телевизор, представляя свои великие дела. «Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают над ними: поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалом над головами. Это называется «пустить девку цветком». По пояс обнаженные снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра, заметно, что они развязывают юбки медленнее, чем могли бы. В церкви за всенощной парни щиплют девицам ягодицы, кажется, только для этого они и ходят в церковь. В воскресенье поп с амвона говорит:
— Скоты! Нет разве иного места для безобразия вашего?» (М. Горький «Мои университеты»)
— На Украине народ, пожалуй, более поэт в религии, — рассказывает Авдотий, — «а здесь, под верою в бога, я вижу только грубейшие инстинкты страха и жадности. Такой, знаете, искренней любви к богу, восхищения красотою и силой его — у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче освободятся от религии, она же — вреднейший предрассудок, скажу вам!» (М. Горький «Мои университеты»)
Дьявольские игры с заложниками продолжали от ломки курить болевые испарения. Все боялись задаться этим вопросом: а что они могут делать? Они не могли сопоставлением осознать их дело от того, что не проверяли и не любили проверять настоящее их дело и клеветное, так как созидающее они ещё и отрицали, матерясь на трупы женщин.
Люди на работах верили в социальные ранги, не понимая, что их унижают на Драфтинг, даруя в своей военной победе убийством им типо возрождение сквозь заживо их половые органы. Было бы ещё хотя бы что-то им – умирали в итоге все и диверсантов замещали другими приезжими по принципу: «незаменимых людей не бывает», чтобы их тоже отправить на органы, но уже оплаченными. «Парни хвастливы, но — трусы. Уже раза три они пробовали побить меня, застигая ночью на улице, но это не удалось им, и только однажды меня ударили палкой по ноге». (М. Горький «Мои университеты») Конечно, я не говорил Евгению о таких стычках, но, заметив, что я прихрамываю, он сам догадался, в чем дело.
«— Эге, все-таки — получили подарок? Я ж говорил вам!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я не выдержал. Я решил с деревьями условно помочь сделать ему уже начало его беды на сокровенное «по», которое он у меня так просит. Сказал я деревьям новое заклятье и им стало видно друг друга в криминале. Всех так здесь и кинули, а земельный кадастр никого не пускал, так как… никому ничего не нужно и ни у кого ничего нет. Все ждали денег.
Я был тупым ебанутым. Я не ведал вообще теперь как здесь работать, но никак отрицать уже очевидное вокруг у меня не получалось, так как многих у меня на глазах намеренно кинули на безденежье позиционируя бордели им престижными местами укоренить сексом свои плоды. Седов Евгений Александрович считал точно также, а как он думал он вообще не ведал при его знаниях психиатра. «Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но все же иногда я выхожу огородами на берег Волги и сижу там, под ветлами, глядя сквозь прозрачную завесу ночи вниз, за реку, в луга. Величественно медленное течение Волги, богато позолоченное лучами невидимого солнца, отраженными мертвой луною. Я не люблю луну, в ней есть что-то зловещее, и, как у собаки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Меня очень обрадовало, когда я узнал, что она светит не своим светом, что она мертва и нет и не может быть жизни на ней. До этого я представлял ее населенной медными людьми, они сложены из треугольников, двигаются, как циркули, и уничтожающе, великопостно звонят. На ней все — медное; растения, животные — все непрерывно, приглушенно звенит враждебно земле, замышляет злое против нее. Мне было приятно узнать, что она — пустое место в небесах, но все-таки хотелось бы, чтоб на луну упал большой метеор с силою, достаточной для того, чтоб она, вспыхнув от удара, засияла над землей собственным светом». (М. Горький «Мои университеты») Все гоняли чаи, воровали чай, убивали за чай от ломки от чая, боясь вокруг растения, что могли быть изобилиями их, пусть пока им не вкусного, но тоже растительного чая. Унизительно как-то. Проще кого-нибудь убить и ждать устрашение за деньги и, если бы у них это не заканчивалось тем, что их убивает беспощадно жено.
Женоубийца трясся в панике один на верхнем этаже и не знал, как теперь ему спуститься, так как он уже мог видеть песни растений, чтобы направить на него щупы и в его случае убить. Для кого-то это благословение даже проклятьем, а для кого-то ещё и кара, которая удостаивается лишь их крик о помощи в итоге. «Глядя, как течение Волги колеблет парчовую полосу света и, зарожденное где-то далеко во тьме, исчезает в черной тени горного берега, — я чувствую, что мысль моя становится бодрее и острей. Легко думается о чем-то неуловимом словами, чуждом всему, что пережито днем. Владычное движение водной массы почти безмолвно. По темной, широкой дороге скользит пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий шум течет вслед за ним, как трепет тяжелых крыльев. Под луговым берегом плавает огонек, от него, по воде, простирается острый красный луч — это рыбак лучит рыбу, а можно думать, что на реку опустилась с неба одна из его бесприютных звезд и носится над водою огненным цветком». (М. Горький «Мои университеты») Сколько он при том возвысил до световых распадов, чтобы растения не поняли, что они были формами жизни. Кто-то играл злодея, кто-то героя, а настоящие крушители уже не каялись, так как боль умерших помнила сама женоубийца. Они наивно полагали, что планета не помнит движение своего же вещества.
Кто-то ударил меня по голове и, отбежав, выстрелил в меня из пневматики. Целясь в ранение некромант всё пытался заменить мне память о нападении, но у них не получилось, так как женоубийца помнит движение своего вещества. Я притаился и проследил за звуком побега. За стеной дома разговаривали двое о деньгах и сожалениях, где обо мне комментарий содержал знание, что я рядом здесь: «Он ебанутый психбольной, которого никто не любит». Они понимали, что я недалеко, но этим рассчитывали на мою неуверенность на них напасть и смятение, не понимая, что я итак не буду это на них тратить, но они при том уже разорвали свой паразитизм и это было самое главное. «Вычитанное из книг развивается в странные фантазии, воображение неустанно ткет картины бесподобной красоты, и точно плывешь в мягком воздухе ночи вслед за рекою». (М. Горький «Мои университеты») В их понимании летом была прекрасная пора размножения, а что потом делать с результатом они не задумывались и часто просто отправляли детей бомжами в самом ещё лучшем случае, чтобы они сбежали с города живыми.
Я всё не сразу замечал, что это дома их убивают прежде всего, так как дома только так подумал вслух и дом при мне удушил убийцу. Смеющийся призрак прошлого жильца сквозь память здания поведал мне, что дома помнят своих жильцов и по их убийству часто помогают жено довершить функцию, которую они калечили смертями женщин, но женоубийца это чаще всего не переживал и не мог объяснить на стадии своей ужас кары по делу такому. Меня находит Авдотий, ночью он кажется еще крупнее, еще более приятен. Я смеялся с ним в радостной беседе за чаем, так как всё равно больше было просто по факту нечего делать и всё. Мы не созидали за созидающее и не до конца пока понимали, как нам дальше здесь быть.
Я шагал и разглядывал разные деревьев красоты, что уже венчало успехом мои поиски. Больше я не нашёл здесь занятий, так как всё производство держалось даже на агрессивности к ним, что и не давало им нормальный баланс оставлять живыми при обильности товара даже сотрудников, а делать из них некротические игрушки, имитировать переезд в Америку. Лицо Авдотия было печальным.
«— Ты опять тут? — спрашивает он и, садясь рядом, долго, сосредоточенно молчит, глядя на реку и в небо, поглаживая тонкий шелк золотистой бороды». (М. Горький «Мои университеты»)
После разговора я ещё посмотрел вокруг панику и недовольство оккупацией. Окружающие этично игнорировали эффект геноцида, когда в мучениях убитый имитирует властями одного, чтобы подманить к нему для крушения всяких надежд. Они не понимали, что там один человек и цели всегда убийство ради замещения геноцида в эти времена.