Майнинг-паж (Глава 13)

Ничего было большего с этим не сделать, так как уже всё было решено жено по делу их здесь. Опять воняло на улице рядом с домом убитым женским трупом. Она была ебанутая психбольная, которая никого не любит. Авдотий это тоже видя плачет. «Потом — мечтает:
— Выучусь, начитаюсь — пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Буду учить людей! Да. Хорошо, брат, поделиться душой с человеком! Даже бабы — некоторые, — если с ними говорить по душе — и они понимают. Недавно одна сидит в лодке у меня и спрашивает: «Что с нами будет, когда помрем? Не верю, говорит, ни в ад, ни в тот свет». Видал? Они, брат, тоже…» (М. Горький «Мои университеты»)
Старик боялся осознания этих смертей, как судный свой день. Я пока мог лишь отмечать событийное соответствие убийств, как формы сильнейших континуумом изменений по их свободному делу. Авдотий пил чай и покашливал. «Не найдя слова, он помолчал и наконец добавил:
— Живые души…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мы вместе плакали от понимания, как жестоко всех оставили на этот бой с жено при вере, что всех женщин убив они победят для Бога. Отмывали на живых, считая их убитыми трупами по прошлому убитому трупу они деньги и смеялись, что всё отлично получается без лицемерия и искренне тому, кого считали мёртвым, стремясь на головной мозг женщин трахаться с другими женщинами, имитируя такое их Судьбой.
Наркодиллерство, чтобы продать местные территории, начало пытаться меня зомбировать на олицетворение земель владыкой эпицентрическими методами и треугольником некромантов с затылков наркоманов или отравленников. Они расставили своих обезоруживающих по соотносительностям изъявленных световых переходов и пытались играть на моём сокровении, его мне искалечив, но у них его точно также уничтожило. Авдотий был ночной человек. «Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил о ней тихими словами мечтающего ребенка. В бога он веровал без страха, хотя и церковно, представляя его себе большим, благообразным стариком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла только потому, что «не поспевает он, больно много человека разродилось. Ну — ничего, он — поспеет, увидишь! А вот Христа я не могу понять — никак! Ни к чему он для меня. Есть бог, ну и — ладно. А тут — еще один! Сын, говорят. Мало ли что — сын? Чай, бог-то не помер…»
Но чаще Изот сидит молча, думая о чем-то, и лишь порою говорит, вздохнув:
— Да, вот оно как…
— Что?
— Это я про себя…» (М. Горький «Мои университеты»)
И крики на улицах о женщинах в романтике, без знания как ещё: «Пиздец! Пиздец! Пиздец!» или «Она ебанутая! Она ебанутая! Она ебанутая!..» Их целью было убивать женщин олицетворением хозяек квартир для продажи тела на обладание жилплощадью. Убийцы преследовали меня, но я мало о том беспокоился, так как сердца выжгли газом почти всем. Они не могли уже остановиться, так как у них смертельная зависимость от боли, словно у вампиров, но сильнее и ужаснее, так как они верили, что клеткой питаются с ранения детей и взрослых по греху бессмертного. Жертвоприношение на питание за жертвоприношением на питание с названием убитой плоти с объявлением им вечного перед ними рабства «Пиздец!»
Я не искал даже некромантов. Так как точно наблюдал, что они после ритуала долго не жили целыми и невредимыми, а их родственники их выставляли за убийство утерявшими разумение формами жизни, чтобы тоже съесть на преемственность греха просто от такой же наркомании. Игрушки захватчика пугали ещё устоявших инфекционными искалечением в вечно урождённое прокажение им на наркотические услады, имитируя гармоническими кодировками вечность им от звёзд такого попущения. Авдотий со мной созерцал дома, полные криков от вони пьянящей их крови мертвецов. «И снова вздыхает, глядя в мутные дали.
— Хорошо это — жизнь!» (М. Горький «Мои университеты»)
Ради обеспечения этой диверсии разными поставками для диллерства ещё одну женскую плоть убили на международный торг, чтобы обеспечить перевозку химикатов. Им было не с чем играть и явно они настолько важнее убитой шизофренической слабостью женщины, чтобы избранная ими апостолическая толпа наркоманила через мясо, что оно ими это опять осуществило, составляя их клетку и волю их. Разрывало всех, а они умирая имитировали устоявшим, что всех рвёт на куски вместо них по гармоническим проводникам внутренних органов живого. Смерти в азарте от героина включительно, если не было самоубийства, а так надо было святую парадоксальность на проводник Буддийского блаженства от баб после секса.
Дилеры химикатов с добычи сажали на наркотики, чтобы продавать после убийств имущество поприятнее, так как им было лень к нему адаптироваться. Убийцы хотели доказывать каждому умершему поглощение убитой равно рождённой плоти, чтобы каждый раз являть полове превосходство их секса женщине и её съедать заживо на следующее жертвоприношение. Мы поговорили об этом с Авдотием при имитации отсутствия невозможных для человека дел, что может лишь на уровне планеты рушить созданное, а власти имитировали при найме некроманта себя аж Богами, что могут создать, не руша сразу готовое на наркотики убийц. «Я соглашаюсь:
— Да, хорошо!» (М. Горький «Мои университеты»)
Мы не видели смысла нападать их методами, так как они уже были не жильцы и Автотий тоже организовал просто поиск защитных материалов по эпицентричности втяжки волн, так как газ – это дело риторическое. Я подключил свои исследования и начал с жено параллели сообщаемости железобетона – уже больше живых израненными с жаждой более высокой иерархии поражения каннибализма их съедать, что тоже говорило об их соотносительных начал превосходства реального при выстойке к разрушению Гильгамешем. Ранение от поражения не всегда означает конец, если учесть причины поражения особи перед общностным созидающим нас, что им вообще не было нужно почти всем и они на этом выборе убивали за деньги на антикваров.
Антиквариат им нужен был доказывать себя стихии убийствами женщин этому покорителями. Жено начинали ими играться, и они ничего не понимая убивали дальше. Имитируя убийцами любых других, смещать свои сопротивления от убийств на живых людей, ложась на гармонические процедуры. Без секса такое смещение сопротивлений у киллеров не получалось, и они часто на квартиру любой женщины ставили поля охотиться на лёгкий секс, имитируя это современным IT-пикапом. «Могуче движется бархатная полоса темной воды, над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми жаворонками большие звезды, и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни». (М. Горький «Мои университеты») Они не знали, что их видение звёзд всего лишь разновидность телефонии и смеялся на вершине его мести за семью не один человек с Билайн. Он бы не узнал, что его семью убили торговцы недвижимостью, чтобы ему впархивать ещё один особняк.
Всякое устрашение они создавали в темя любому отравленником с раненным затылком или переломом шеи, что по сути и атаковать от боли бы не смог. Человека сажали в боли на гармоническую волну трупа, имитируемого живым в ограничении разложения в вырезанной частью головного мозга и наслаждались характерными замещениями созидания их, так как вездесущее наказало их так уничтожением вообще с переструктуризацией их к безопасному для остальных особей их видов в начинании состоянию. Авдотий еле ходил, и я с ним ушёл на поле к большому количеству деревьев, а отравленники тянулись к нам мясом с полового органа женщины, из которой кричал почти живой зародыш так уверовав, что он рождён её мужчиной. «Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и — вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост». (М. Горький «Мои университеты») Им от боли ничего не оставалось, как притвориться атакующим их на смерть новорожденным лишь по яду и атаковать кого получалось, чтобы так хотя бы ещё пожить от уничтожения вообще. Биотеррористы ложили их живым людям на пути светообменов, чтобы изводить до самоубийств, но они не учли, что все это запомнили физиологически и им записалось их дело ещё плотнее и подробнее. Теперь всем всё было нужно и надо, все пошли хоть что-то покупать от безысходности.
Все эти красоты им были нужны только чтобы скрыть, что они сами ранят сначала свой головной мозг, дабы им транслировали так, что у них настоящий разум, а у другого организма с ними имеющего возможность общения нет. Перед вездесущим выбор ещё есть, но по факту вездесущее не может быть безучастно в выборе этом составляемого и созданного.
— Удивительно это — солнце! — бормочет Авдотий, счастливо улыбаясь.
Звезда огромная относительно живого на женоубийце часть вездесущего, что они мечтали уничтожить, чтобы всё созданное втянуло жить в их плоти микроорганизмом с записью захватчику Земли. Кому-то они даже попустили воплотиться их членом в победе над всем сущим! Чёрный джокер от презрения умер только в сказке их, но смеялся так, что постиг страшные виды смертей бессмертных душ.
Я бы расследовал ещё на себе отмывки денег, ради обозначения которых меня ещё удобнее убить, н не стал, так как вокруг формировался эпос гораздо интереснее. Я увидел женщину, которая пишет и решил себя почти потеряв докопаться, чтобы развести на секс:
— А какого хрена ты вообще пишешь?
Она психанула, выкинула бабушку с квартиры снизу, где я жил и в микрофонную станцию, направив на меня рассеиватель начала каждый день ещё и доводить меня до самоубийства за то, что я у неё дерзнул попросить секс. «Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и горьким запахом, он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни цветущих деревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными рядами уходят от села в поле. В лунные ночи, при легком ветре, мотыльки цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели соловьи, а днем задорно дразнились скворцы и невидимые жаворонки изливали на землю непрерывный нежный звон свой». (М. Горький «Мои университеты») Солнце считали их очки покорения стихии и сливало тем, кто помогает с созиданием, чтобы они все друг друга не перебили. Ко мне подошёл кудрявый мужчина и просто молчал. Он смотрел на меня явно зная, что моя новая знакомая каждый день орёт в микрофонный рассеиватель, так как её кинули в агонии на обучении интернет-профессии по проекту эпидемии «диктатор». Вся местность пела по спонтанке в микрофоны» «Пиздец! Пиздец! Пиздец!», — так как жено им не попускало убивать вместо растений.
Начался Рай на Земле, так как жено не убивало больше убийцами, и они пели в микрофоны о смертях. Только готовились после отсидки аферисты к смертям и им было отказано, так как великая песня мёртвых звучала унисоном ругани Земли, женоубийц: «Пиздец! Пиздец! Пиздец!» «По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по улице, распевая песни, открыв рты, как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками». Авдотий тоже улыбался, точно пьяный, он похудел, глаза его провалились в темные ямы, лицо стало еще строже, красивей и — святей. «Он целые дни спал, являясь на улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый». Седов грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
«— Молчи знай. Что поделаешь?» (М. Горький «Мои университеты»)
Всем было ничего не нужно, и никто ничего не делал. Мне тоже стало ничего не нужно, но я не поверил в это и искал, что мне нужно под пение соседок, которых пытались утянуть в бордели для секса мужчинам. Пока физиология мыслила об итоге общей катастрофы, что уже была видна невооружённым глазом, так как медикам оставалось лишь имитировать страшные болезни без насилия.
Бравыми глазами вышедшие на прогулки смотрели белый свет и облака, которые всем уже наскучили, но вариантов вокруг им казалось немного, так как вездесущее чаще всего, доминируя, ограничивает выбор живому так. Лежали кости умершего трупа после объедения людоедов в плаче родственника о девочке где-то далеко. Девочку посмертно всё обзывали родные когда-то люди сумой, боясь её проклятьем им. Мы шли и смотрели это шоу вчетвером. Женоубийц с наших земель покупать другие рабовладельцы не хотели. Евгений Седов смеялся, словно изверг. «И восхищался:
— Ой, сладко жить! И ведь как ласково жить можно, какие слова есть для сердца! Иное — до смерти не забудешь, воскреснешь — первым вспомнишь!
— Смотри — побьют тебя мужья, — предупреждал его Хохол, тоже ласково усмехаясь». (М. Горький «Мои университеты»)
— И — есть за что, — соглашался Авдотий.
Жено нападало, формируя гигантскую птицу из созданного на женоубийцу, что человеческими смертниками чудовищу бросали вызов. К концу для все верхние этажи были в истерике, так как жено ждало их к женоубийцам.
Кудрявый мужчина-брюнет всё стоял и ждал. Кудрявый мужчина, похожий на Пушника смотрел бравым глазом на белый свет, но тоже ничего не знал и ему ничего не было нужно. Мы не знал ещё, что ждёт нас впереди, кроме диверсантов с договорами оферты. Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в садах, в поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Сатона Паниса, он изумительно красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему. Я гонял чаи, жил скромно и смотрел обстановку, так как и от меня никому ничего не было нужно и почти никто ничего для меня не делал.
День шёл своим чередом с людьми, полными новых надежд, но при всём этом лишь готовое все ждали наперёд, так как ничего никому не было нужно, и никто ничего не делал. Эпицентры уже иссякли и страшные ранения начинали функционировать без некроманта. Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа — и неизбежно — старик Эолов, Эхинов, кузнец Эстов, Эго. «Сидят и задумчиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так — почти до полуночи». (М. Горький «Мои университеты»)
Иногда скандалят пьяные, чаще других солдат Эстрин, человек одноглазый и без двух пальцев на левой руке. «Засучив рукава, размахивая кулаками, он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
— Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай — почему в церковь не ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай — кто ты таков есть?» (М. Горький «Мои университеты»)
Они продолжали друг над другом издевательство. Я опять ушёл гонять чаи, так как даже так никто ничего не делал и никому ничего не было нужно, так как они этим дарили друг другу изменения, которые часто не могли уже и пережить.
Итог ломки по интернет-общению: лежат женщины и ждут ответ на сообщение с отключенным компьютером в страхе потерять разум. Всех при том не переубиваешь, а им ещё надо убивать местных и друг друга, чтобы больше забрать. Авдотий принял один их избиение. «Его дразнят:
— Мишка, — ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?» (М. Горький «Мои университеты»)
Авдотий покинул их без пальцев, искалеченным до прокажения с имитацией ему мнения, что им ничего никогда за это не будет для его веры в месть. Эпицентричный свет создал дальше прежнее новым и всем это не нравилось, так как они боялись биологических киллеров.
Киллеры же, отстрелявшись оставались лежать так покинутыми на квартирах с которых атаковали для того, чтобы жить. Все победили, и никто с такой победой не хотел существовать в ломке по наркотикам, веря неизбежно, что она вечная и они умрут разрушенными рабами. Искалеченный Авдотий кричит. «Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают в овраг, — катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
— Караул. Убили…» (М. Горький «Мои университеты»)
Лежит тело разорванного на куски и органы Авдотия и рядом женщина, что кричала от борделей в микрофон. Я унёс их так далеко, как смог, чтобы каннибалы их только тронув разделяли минимум пониманием всю их боль, вкусив их пищей им.
Я отправился к остаткам своих. Сатон Панис спрятался последний раз. Его тело я не трогал, так как права не имел. Все самые несчастные в мучениях толпой, чтобы никому так ничего и не было нужно, и никто ничего не делал. Женщина вылезает из кустов: красивое, кудрявая и даст. Залазит обратно в куст, маня меня с ней. Хохол подходит ко мне с мужиками. Потом вылезает, вся в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
— За что?
— За потеху, — отвечает Вышедший вперёд из толпы Средневековый. «Мужики дружно хохочут». (М. Горький «Мои университеты»)
Эра маньяков продолжалась, так как не было всего готового от производств и всех верующих бросили на смерть, чтобы сделать на Майнинг некротической игрушкой на секс. так как больше никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал. Жено в неистовстве рвало женщину за женщиной, объясняя им мертвы они уже или живы, чтобы не было Майнинг-парадоксов на еблю. Жено разлагало за гипноз мужчин заживо и возвращало их расщеплением своё созидание клетки девушек, которых их мозг считал частью заживо их мясо от них секс-зависимым на разрушение им в ебле без принимающих такое органов по факту, которые имитировали поддерживаемыми в вакууме органами мёртвых. «Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и вышла на двор, а я был в лавке, — в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, из двери ее в комнату лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за плечо:
— Стойте…» (М. Горький «Мои университеты»)
Кухарку тоже расчленили на секс, и женщина половым органом жадно тёрла письку на распад, на кровь на всё и пила и ела, тря письку, тря письку, тря письку и всё. Жено разорвало ей грудную клетку, разворотив её хозяину вестибулярный аппарат за парадокс несуществующего зародыша при на него, считая его Буддой им, Вечном сексе.
В сексуальной ломке истёрханные женщины всё пытались сажать остальных на Майнинг-фермы и их половые органы от боли верещали, а ртами в микрофоны они играли Богинь верующим в поисках новой еды их половым органам. Техническая подсадка жестока, как и жесток этот обман для обращения людей паразитами остальным, что устояли. «В сенях завыла кухарка.
— Э, дура…» (М. Горький «Мои университеты»)
Их страданиям давали, играясь на их боли разные названия некроманты в надежде выкачивать соки, имитируя их Божественными силами. Они доказывали женщинам в ломке себя через технические волны Богами в последних устремлениях к выжираниям на еблю. Они не знали, что им делать от боли одни, издеваясь до того долго над женщинами, имитируя им власть насилием мужчин, считая убитое мясо для них несуществующим. Кто-то просто от их обнаружения задыхался от ужаса, веря посмертно, что умер от COVID-19, а не от нового вида поражения типа истребляющий жено.
Захватчики верили, что если сотрут всем память, то смогут менять одни время женоубийцам. Это был геноцид безумия, имя коего шизофрения и не был это один человек с несколькими личностями, но был и есть это геноцид единиц толпе зависимых от им дарованного Богами временного блика переработок веществами женоубийцы. Отмечая монстром жено, древо срубил его я и пустился лес сеять смерти Державинского сада. Евгений сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
«— Перестань! Воды!» (М. Горький «Мои университеты»)
Власть захватчика неизбежно исчезала, словно злые чары естественных неистовств, оставляя опустошённых людей, что поклонялись им в этой катастрофе, удушая одного себе на удовольствие от его боли при усилении адаптированности к климату настоящему. Непредставление замещений неадаптированности каралось смертями жадных, а необходимое нищие в смерти не получал, меняясь в иную ступень человеческую со шрамом войн. Сами местные, что правда были не раз умны, знали, что им дальше дорога без готовой Судьбы, как формы крика человека в пытке у того, кто лишь мнит себя врагом для такой же наркомании.
Сутенёры заставляли техническими волнами в церебральный участок головного мозга любых женщин рожать им искалеченными рабами кого-угодно, чтобы съедать себе на адаптации и не могли соврать, что им никто для труда больше не нужен. Они с наслаждением резали плоть женщин, с которыми занимались сексом при их волне и завоёвывали в органы член, крича: «Не надо! Не надо!» — они испытывали безысходный оргазм вечного блаженства как еда жено. Евгений Александрович плакал. «Он протянул мне странно разорванный кругляш, и я увидал, что внутренность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
— Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом. Дурачье! Ну, — что можно сделать фунтом пороха?» (М. Горький «Мои университеты») Его слёзы сопровождались злым смехом. Цель была просто паразитировать, встав на другого человека световые параллели и считать себя секс-богинями, половыми органами веруя в раба как секс-куклу и мастурбировать и всё, так существуя. Великие захватчики земные, рабы Богов на еблю так хотели управлять, что не понимали, что если для клетки составляющей их ужасное естественно, то они должны быть сложными формами жизни здесь.
Самое смешное, что они рассчитывали от годовых ежедневных пыток майнингом им ничего не будет, кроме халявных квартир со сбежавшими от великих властей еблей людьми и всё. Если бы только там хоть были не ещё более прихотливые бляди от техники живыми подыхающие на американский «in teres». Аксиний такую расчленил от скуки. «И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
— Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее…» (М. Горький «Мои университеты»)
Он курил её один, а я дальше искал материал от этих запахов и волн, так как с ними сосуществовать даже с моими симбиотическими свойствами было нелегко. Евгений намеренно пошёл на этот суицид, чтобы обезболивать от них ранения и побезболезненнее умереть. Я опять гонял чаи и убийцам почему-то стал не нужен, так как никто ничего не делал и никому ничего не было нужно.
При чёткости изъявления стадиальности созидания символа он становился вечным. Оккупация города продолжалась, так как не было местной добычи даже растительного материала и производств. Я гонял спокойно чаи, так как пришёл к выводу, что просто один и не хочу столько есть и не съем. «Кисловатый дым разошелся, стало видно, что на полке перебита посуда, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи — вырваны кирпичи». (М. Горький «Мои университеты») Они стали обращаться обратно в нормальных людей, а агрессивность стволовой клетки от социа проходила. Моим слезам причина была ишь в том, что люди стали бояться друг друга раненными и как зомби съедали ослабевшего на слепой предрассудок совершенства. Священники предавали их жено живыми жертвами, чтобы их не тронула толпа.
Обличился этот наивный естественный инстинкт после спаривания немного обтираться с деревьев листвой, вместо гнезда живым человеком. Местных намеренно искалечивали так в отдаление от животного зомбировать своей пищей на Драфтинг и как к пище по культовости «менеджмента» к ним относиться. Ловушка очередного английского диверсанта. «В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, — он вел себя так, как будто глупая затея нимало не возмущает его. А по улице бегали мальчишки, звенели голоса:
— У Хохла пожар! Горим!» (М. Горький «Мои университеты»)
Как и этот диверсант, Хохол по этой причине не спасал поражённых небольшой поддержкой в ранении, а убивал их ради устрашения им одним целых толп. Я хищник и могу напасть так на тебя по своему праву! Я страшен, и ты должна быть блядью мне! Я тоже был ранен, но продолжал жить со своей болью молча. Они бы били в ранение, чтобы просто в него кончить оргазмом.
Среди смертей я всё равно мог лишь пока пить чай, так как их вера так стать всем Богами не позволяла мне им объяснить подсказкой элементарное. Всё общение было разрушено, чтобы только гармоническими волнами курить изнасилованных женщин. Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала новая наёмная Аксинья:
— В лавку ломятся, Евгений Александрович!
«— Ну, ну, тихо! — говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду». (М. Горький «Мои университеты»)
Все были разорваны на куски составляющего их, так как никто не смог смириться со своим от них ранением в вечности от их кодировок власти с наркомана. Местные вспоминали, как они насиловали устрашённых геноцидами шизофреничек, заставляя их считать частью своего организма в привязке к половому органу. Я не выдерживал только мечтами их о моём конце им выгодой.
Ядом мрачным дьявол созидал, по его мнению, а по факту просто собирал еды с готовкой для растений. Отнявшие праведное сердце у детей и женщин убивали, чтобы скрыть своё убийство. «В открытые окна комнаты смотрели искаженные страхом и гневом волосатые рожи, щурились глаза, разъедаемые дымом, и кто-то возбужденно, визгливо кричал:
— Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, господи?
Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в окно и — не мог; в правой руке у него был топор, а левая, судорожно хватаясь за подоконник, срывалась». (М. Горький «Мои университеты»)
Исчезала любовь, так как она стала наркоманией курить живую женщину до мумии. Ещё живые боялись знакомства, так как их могли также выкурить на зомбирование, а не выкурить из квартир. Местные не могли отойти от волн жертвоприношений, так как боялись жить без бессмертной души. Держа в руке полено, после убийства очередной женщины, брат умершего Никифорова спросил его:
«— Куда ты?
— Тушить, батюшка…
— Так нигде ж не горит…» (М. Горький «Мои университеты»)
Дьявол созидал курением до мумии пойманной женщины, где жено съедает дьявола. Исполнение созданной любви при естественном воскресении умерших шизофрениками в неверии в вечность их уничтожения самим созидающим сущее. Из последних сил в ломке мастурбирующая госпожой подбирала частоту радиоволны трупу, чтобы целиться и в мой головной мозг, который за время моих созерцаний как-то от них адаптировало. Я не понимал, как и принято, свои полноты возможностей, но знал, как соотносительно ломает верующую Богиней в съедение мужчин. Ничего другого здесь по существу не делали, а водители быстрее сматывались это в деревнях переживая не менее впечатлительно.
Шлёпал грозно жено ветвями и типографии обращались в цыган без трат и постижений с названием от биологических террористов «шлюхи» за оборотку юридических биографий. «Суки» щупали фантики, так как ели просто с Юматово, а бамбук в кипятке их не устроил. Капкан шептал на пытку эпицентра любовью, а казни остановились из-за того, что жено атаковали умершими целями отцов Христа очень злопамятно. Агрономы щепали сам мрак, выворачивая Эстетичных и техничных так, что сами боялись до смерти. Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Фима вышел на крыльцо лавки и, показывая полено, говорил толпе людей:
«— Кто-то из вас начинил этот кругляш порохом и сунул его в наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я бил один через эхо жено, целясь очень долго. Так как я ебанутый, я нарушил всю этику гипнотизёрам и биологическим террористам. Я был один, и они намеренно кричали в мою сторону: «Пиздец! Пиздец! Пиздец!» — жено убило ещё троих. Я оценил по крику силу своего по ним удара и отправился дальше гонять чаи. Мне оставалось наслаждаться восстановлением у меня и остальных созидания от изменения политических направлений в их результате. Я сделал вывод, что англичане их намеренно навернули трупами своих атаковать, как лохов. Мне было достаточно того, что даже Сатон мне отвечал, что растениями вот слишком жестоко, а меня препаратом известняковым с их позиции было гуманно.
Я принял свою ответственность за одно от обилий, ожидая за то даже смерть, и оно меня и долбануло всё равно за разрушение в смерти порождённого, а то вдруг бы он космос покорил один всех убив звездам? Я терпел своё наказание, понимая, что согрешил, убив невинных детей, а этот ублюдок теперь не существует. Я ощутил его мне великую радость до меня доебаться, так как я же его убил и теперь ему не надо в вечный ад, а можно меня кусать. Я стоял сзади крещённого в умершего Хохла, смотрел на толпу и слышал, как «мужик с топором пугливо рассказывает:
— Как он размахнется на меня поленом…» (М. Горький «Мои университеты»)
Пока мне было больно от укусов гневных и долгих моих проклятий, я пил чай и искал им травы, так как они бы не начали начинать есть. Меня достало, что их каждый раз приучали к каннибализму, обманывая, что деревья, с которыми они дышат им типо несъедобны. Я даже сопоставил машинные продукты и листву при чае: вполне перебивался, но кара всё равно больна от нашей привычки к снабжению.
Материал был закончен, и я залепил результат обычным скотчем, поняв, что так они при сексе не могут мне имитировать пожирание моей стволовой клетки или тем более по-настоящему её повредить, хоть от того адаптированность к таким феноменальным личностям немного искажена и я от того всё же снимал.

Мои отношения с мужиками стали холодеть. А солдат Богдаше, уже выпивший, кричал:
«— Выгнать его, изувера! Под суд…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я промолчал и дальше гонял чаи, наслаждаясь криком уже от отсутствия некоей связи со мной половыми органами и истерикой: «Ну откройтесь! Ну умоляю! Ну послушайтесь!». Там женщина была в азарте и не понимала, что я тоже человек, так как рубила в надежде на деньги и переезд в Америку, словно в игре. Её вот как бы кричащую с нижнего мне этажа не существует. Я даже подходил и спрашивал зачем она мне кричит, но она типо не при чём, а в глаза мне не может смотреть.
Лейблы и этика мерцали сквозь людей, а растения пели уже созидая животных и местных. Террористы куда-то сбежали и стало очень скучно, однако я не надеялся, что они на этом остановились из-за на них приблизительно похожих облав. Люди толпой жаждали кровь теперь любого местного мужчины. Но большинство людей молчало, пристально глядя на Романа Богдаше, недоверчиво слушая его слова:
«— Для того, чтоб взорвать избу, надо много пороха, пожалуй — пуд! Ну, идите же…
Кто-то спрашивал:
— Где староста?
— Урядника надо!
Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то». (М. Горький «Мои университеты»)
Я всё наблюдал однотипное вокруг. От облегчения моей ужасной боли мне тоже ничего не было нужно, но ничего не делать я не смог. Я наслаждался свежестью и тяжбой питания с обилий, хоть и при крике: «Пиздец! Откройтесь!» — этот крик уже не был мне пронзителен, так как удар сопротивления половых органов нападавшей упирался в защитный обруч из растений на адгезиве. Я был счастлив и вокруг для меня был лишь Рай. Мне не нужно было больше ничего, так как мой мозг больше не могли заебать дистанционно. Гипнотизёры больше не могли меня настигать, так как их жено жахало с минимальной теперь для меня болью. Это всё растения. Меня нет. Здесь никого нет.
Было теперь бесполезно мне доказывать, что я раб или считать меня рабом, так как никак моему мозгу секс не впарить. Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Здесь никого нет. Я ощущал зависть и желание моего распятия от всех обладателей мигреней, но… Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Сидел я в завершённой разработке и от привычки к боли даже растерялся что мне дальше делать, как и с болью. Мы сели пить чай, Аксинья Гончарова разливала, ласковая и добрая как никогда, и, сочувственно поглядывая на Богдаше, говорила:
«— Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают.
— Не сердит вас это? — спросил я.
— Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
Я подумал: «Если б все люди так спокойно делали свое дело!»
А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивая, какие книги привезти». (М. Горький «Мои университеты»)
История продолжалась уже изменениями всё равно с поиском ответа на вопрос: «Что делать?». Все закрылись со своими запасами и осторожно пока молчали об очевидном, а убитых исходных сотрудников движений имитировали живыми, чтобы не закрыли их местные проекты оккупаций города. Всё было очень тихонечко и, на самом деле, формально, так как все не знали вообще зачем оно всем надо, а только знание то отпусти и… никому ничего не нужно, и никто ничего не делал.
Мне пришлось задаться опять вопросом: «Что делать?» Вот всех кинули вообще без снабжения за высокий уровень оккупационной конкуренции, а местных вообще на смерть бросили, так как их слишком для них много. Если они что-то делали, им надо было всех ещё и убить на Драфтинг через некропроекты уничтожить их под видом породнения, чтобы сохраниться совершенными. Работать у меня пока не было желания, так как пока это бы с их порядком бы закончилось опять карой им жено. Остальные же местные мстили за павших, но я видел этику. Богдаше вновь правил толпами гневных. Так, он спросил Тимофеева:
«— Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?» (М. Горький «Мои университеты»)
Обломы за обломами оставались в результате при куче у многих ещё и ненужных вещей, на антикварность которых они должны были быть убиты коллекторами. Все осознали в городе причины, по которым они полные идиоты на ролевой игре в убийства ради успеха Китайских индустрий, где предпринимательство работает по системе имитации криминальных диверсий. Живым по плану практика, который консультировал местное правление никто не оставался, а американцы с визгами сбежали от настоящего гнева жено и призывов башкирами предков с их распятий. Они никогда не хапали, как татары и башкиры могут так делать «in teres». Американцы, сбегая, впервые увидели сквозь тьму экзекуции башкир от ломки без заработной платы. Правда, смогли ли они сбежать?.. Закончили ли местные на этом продолжать свои планы? Земли никто так и не покупал, так как все начинали понимать, что это именно такой обман кормить местных обитателей и клянчить при раскладе ими ещё быть съеденным. «Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, казалось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
— Ведь — нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете». (М. Горький «Мои университеты»)
Я смог выйти из круга их привычек, но всё равно по факту наших возможностей они явно не делали многие слова никак иначе, кроме удара. Зомби вновь становились разумными от алчности существами и тоже искали еду. Я гонял чаи. Все что-то делали и всем что-то теперь было нужно.
Мне пришлось от скуки обсуждать об отсутствии пользы убивать. Богдаше, опустив голову, согласился:
«— Верно — нет пользы!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я ощутил, что все правда устали убивать, а что делать так никто и не понял, так как оставался всё равно только поиск растений разрушать на материал без оборудования, так как на электричество им опять надо было убивать по обязательству коммерческой тайны или зомбировать на Драфтинг. Иначе у них вот заберут все власть и предприятие будет никому никто и никто ничего не будет и дальше делать бесплатно.
Мне было непривычно в тишине от ужаса жено. Я с диким зелёным монстром начал искать минералы по пространственно-временной датировке, хоть мне то и не было видно. Я только понадеялся, что они перестали убивать и опять женские кости где-то накопались. И потом говорил Останову:
«— Это — душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство…» (М. Горький «Мои университеты»)
…Кратко, толково Богдаше внушает, что и как я должен делать без него, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как забывают об укусе мухи.
Я не повёлся при этом на порох и пошёл гонять чаи, обманывая, что я всё сделал. Богдаше и Останов остались живы и осознали, кто желал моё на них нашествие так, словно нанял себе киллера бесплатно. Я наслаждался визгом от ломки людоедки, которая ждала останки мной убитых мертвецов.

Как петь этот символ?
Э
Б Т
Л О
Я М
Д
Ь
С
О
З
ИСО
Н
АЗЫВ
Это целый каркас растительной материальной пирамиды, которую я начал собирать из листвы и строительного клея. От скуки на лесном участке я кропотно собирал её каждый день, ничего не читая о них. Я переходил шагом, бредом траектории укоренять конструкцию и дальше её собирал.

Пришел Богдаше, осмотрел печь и хмуро спросил:
«— Не испугались?
— Ну, чего же?
— Война!
— Садись чай пить.
— Жена ждет.
— Где был?» (М. Горький «Мои университеты»)
— На рыбалке. С Фимой.
Я, выслушав их планы, тихо ушёл дальше собирать пирамиду из растений, гоняя чаи. Меня преисполняло наслаждение от отпустивших меня мигреней и угроз моего рока инсультом. Я думал умру, как умерли от зомбирования боссов коллекторы, которых я даже мельком знал. Однако я был жив сегодня и мне тоже ничего не было нужно, и я лишь не хотел ничего делать.
Каждый жаждал от непонимания своего голода в унижении женоубийцами их типами голода власть, не понимая, что это банально человекоедение. Плакали мужчины в полноте наивности, что женщин оказалось есть или выкуривать живыми до мумий нельзя, увидев настоящие свои процессы с созидающим. Богдаше плакал. «Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
— Война». (М. Горький «Мои университеты»)
Мужчина не знал кого ему ещё убить облегчить боль от поражения расширенных политических прав, где труп дополнял усиление тяги убивать отравлением газами, а пропитка от него у многих была иногда уже смертельной, но они её не замечали. Переработки газов воспитаниями не ставили, так как все жаждали теперь грех крахи праведности сердца, чтобы вершить зомбирование.
Этика блядей требует созиданием исправления хотя бы названий их убийств на обоснование найденным растительным преобразованием, а то разум станет только раз умом, а два будет сменяться смертельной агонией каждого. До Дао мало кто доходил и в обыденных делах, так как они заставляли в разумность лишь веровать, а только спускали от зомбирований свободы и люди шли убивать от боли. Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив обо всем важном и сложном. Помню, выслушав историю царствования Ивана Грозного, рассказанную Богдаше, Фима сказал:
«— Скушный царь!» (М. Горький «Мои университеты»)
— Мясник, — добавил Тимофеев, а Останов решительно заявил:
«— Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так на их место расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом — нет ума. Мелкий помещик хуже крупного. Муха — не волк, из ружья не убьешь, а надоедает она хуже волка». (М. Горький «Мои университеты»)
Местные верили, что если загипнотизирую и убьют кого-нибудь, то история изменится в их пользу, не понимая, что это просто устрашение и их всё равно убивают, заменяя крещением, намеренно подначивая убить веря, что загипнотизировали зомбированием прошлого убийства с верой в поглощение убитого. Я не трогал никого и дальше гонял чаи, наблюдая кто кого убил сегодня от того, что они не могли остановиться и лишь жено убивало их, когда иссякал геноцид на воскресенье его.
Бюрократы верили в интеллект, но боялись в него неверие от того, что память была с привязками к технике или трупам убитых учёных, которых они считали трансами, что у них давало иногда эффект шизофрении от кары их мёртвым. Они жаждали убивать на праведность ради спекуляции памятью умершего. Явился Богдаше с ведром разведенной глины и, вмазывая кирпичи в печь, говорил:
— Удумали, черти! Вошь свою перевести — не могут, а человека извести — пожалуйста! Ты, Анкор Русадионович, много товару сразу не вози, лучше — поменьше да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. «Теперь, когда ты эту штуку устроишь, — жди беды!» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне пришлось направить сигналы растений на кару их жено более ужасно. Они умирали так быстро, словно их не было за жалобу созидающему вместо нищих, что они плохо живут с таким уровнем обеспечения и притворяются в молитвах естественному заложниками своих телохранителей.
Убивая их многие пошли от озлобленности на их же грех и курили их убитых жён заживо, чтобы запахом их трупа ослабить свои омонстрения на издевательство над их родственниками сексом. Им уже нанесли ущерб, и они не могли тут жить, но они ещё и хотели не отпускать умерших, чтобы сохранить таинством от иностранных земель свои производства носков. «Эта штука», очень неприятная богатеям села, — артель садовладельцев. Хохол почти уже наладил ее при помощи Фимы Годунова, Останова и еще двух-трех разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Богдаше благосклонней, в лавке заметно увеличилось количество покупателей, и даже «никчемные» мужики — Останов, Эмиров — всячески старались помочь всем, чем могли, делу Хохла. Рабовладелец издевался над мужчиной ультразвуком и кричал на него, а вокруг громко звучало оправдание:
— Э искал Буква! Э искал Буква! – он был с выдранными зубами и лысый от его над ним издевательств Майнинг-радиатором.
Словно монстры женщины и мужчины с характерными подсадками гармонических посещений и препаратов держать волновое намагничивание тянулись искалечить всё, что тоже мыслит, как они, чтобы нагружать другой нерв, а не свой, так как им было больно от удара на боль по наркотику по другому человеку, что есть обычная отдача после любой драки. Их било током от техники насмерть, а спирт прожигал им то, что прожгло по факту их удовольствия. Всё от того, что им просто хотелось наслаждаться болью всех вместо них одних.
Новый день зимы. Верещали в истериках кары, заживо продавшие себя рабынями на секс от греха чревоугодия, чтобы страшнее ада и скверны женоубийцы в боли и ломке от наркотиков без какой-либо возможности им помочь от кого-либо за зависимость убивать на питание отравительными соседствованиями. Из монстров открылась боль грешных, но не всех пощадит жено. Богдаше смотрел эти крики, полные желания поглотить любого вместо себя и стать им. Объявив ошибкой созидания его останки. «Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на корме своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную воду, он говорит вполголоса:
— Измывается надо мной барин, — ну, ладно, могу терпеть, пес его возьми, он — лицо, он знает неизвестное мне. А — когда свой брат, мужик, теснит меня — как я могу принять это? Где между нами разница? Он — рублями считает, я — копейками, только и всего!» (М. Горький «Мои университеты»)
Не знали властительствующие как без запаха женских мучений держать интерес к любым видам денег и получилась смертельная зависимость или запаховое оглушение многих, хоть и с разрушением бренным, но в целом переживаемая мучительно. Вместо того, чтобы хотя бы пойти к жено, шли они так к женщине в бордель и снова становились рабами зависимости и объектами охоты за грех перед своим созиданием жено.
Вырезали они сердца стариков и детей из головного мозга, чтобы имитировать из так живыми звёздам. Я с ними даже разговаривал, но я не знал, что с ними делать. Там тоже не было монстров, а были точно также подсаженные на химикат устрашённые до смерти, что просто по накатанной у некромантов убийствами просили антипод. Здесь был лишь страх боли и больше ничего, так как они не приняли заживо ад наказаний от созидающего и просили только от другого человека, не принимая по этого заставлению время своего факта отрешения. Лицо Фимы болезненно дергается, прыгает бровь, быстро шевелятся пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти, тихо звучит сердечный голос:
«— Считаюсь я вором, верно — грешен! Так ведь и все грабежом живут, все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас — не любит, а черт — балует!» (М. Горький «Мои университеты»)
Отравленные газом они были заточены на квартирах, чтобы дальше зомбировать людей наркодиллерам и боялись переход с отравления, не работая над ним даже постепенно и не выходя на улицы от ужаса боли при испарении их них вещества. Они столкнулись с реальной жестокостью естественного живому, где такой газ мог быть просто рядом с горами вдали от городов. Использовать непопустимую атаку своим преимуществом, но не от созидающего их, а именно от трупа по верности своему крещению, было им смертью, так как они выбрали взять умершего и им как таким рабом драться. Его не спрашивая, нужна ему хоть потом расчистка убийством созидающего по перед ним греху их сейчас или нет, так как преимуществом некроманта умершего возмездие не остаётся – он может быть потом далеко.
Убивали доказывать всем свою гениальность, не приняв к учёту элементарное свойство, что живое влияет немного на изменение общих космических масс и они не могут о другом живом часто знать ничего, а это лишь относительно них некая корректива созидающего. Относительно всем гением никто всё равно не будет, так как у всех разнится всё равно оценка свойств объекта, но дураком любой от искушения выгодой будет у любого, так как дурака они боятся за его стабилизации. «Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею, лугового берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и замывают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плывущую тьму». (М. Горький «Мои университеты»)
— Жить-то надо? — вздыхая, спрашивает Фима.
Жено вновь убило мужчинами женщин и следом умерли по эффекту геноцида от неистовства мужчины. Все они поверили в не попущение им здесь обитать от другого одного ещё к тому же мужчины, на которого геноцид им не давал напасть толпой, а сам хотел им отомстить за его ещё смерть. Только я смог одного кое-как, подпитав запасы микроорганизма подцепить на источник воздуха здесь, он начал орать, что он не хочет жить Майнинг-рабом и покончил с собой в это поверив, что теперь он всё равно по их переходу отравленного газа Майнинг-раб. Я не успел ему объяснить, что это его прихоть от боли на них срать и он как-то очень быстро спрыгнул с крыши.
Я так хотел уйти от этого вопроса и достичь линию событий, где созидающее мной компенсировано на причинностно ими сбитом уровне осуществлений убийствами людей вечно мертвы, но так типо созданным без них в парадоксе их дела геноцидом. Меня умиляло, что убивать они хотели, а укус геноцида они хотели мне вечным оставлять и они ещё до сих пор со мной ошивались, играя с эмиссорами.

Я продолжал пирамиду из растений, аккуратно собирая край диагоналей ровным, накладывая слой за слоем на фундамент. Их тело в гневе на женоубийц убилось так, чтобы вообще всё из-за них заново не делать. В итоге я снова это увидел. Они были зачарованы разгневанной на их Богов звездой и оно ими от злости убивало созданные виды. «Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
«А зачем надо жить таким и так, как ты?»» (М. Горький «Мои университеты»)
День за днём и, если бы я был не прав на счёт предпринимательских проектов. Если бы я ошибался, но я так явно жил дольше тех, кого они там даже на вершине трудовых исполнений поощрили. Как мне было обидно. Я ещё не испытывал таких неведомых чувств на такое убийство вообще просто без причин, чтобы уехать в заграницу и набить для тяги трупом кого-то с фирмы, а то ещё попутно его не поглотить по вере в совершенство, и он в составе созидающего будет записан.
На борьбу с газом кто-то собирал растения, но кто-то нет веря, что в них живут демоны. Жено, естественно балдел, что коренной вид опомнился и начинает нормальные потребления, протягивая им ехидно свои листочки зелёными драконами. До местных тоже дошло, что врачи необходимые симбиотические частицы просто им выставляют бактериями, а знать их не могут. Клетка от обиды даёт им агонию, что они кричат шизофренией ив них назад полноправно так залазит над ними издеваясь, так как им дерзнула форма жизни нее подчиниться. «Очень тихо на реке, очень черно и жутко. И нет конца этой теплой тьме». (М. Горький «Мои университеты») Мне было хорошо уйти от криков в агонии, так как они от боли логично не прекращались. А больше здесь по факту ничего особенно и не было – разные схемы криминала и так они и развлекались, убивая новые трупы на торговлю.
Растительная переработка и добыча от населения, как и любой труд никого даже в целях с населением работы не интересовал, поэтому культивация была разрушена и людей дальше стремились убивать на антиквариат, чтобы привязывать к вещи умершим и некромантами держать ценность. Память вещи записывает и доминирует, но умершие всё равно отдельно неизбежно существуют при памяти о веществе и вещи. Крещённый смертью хохла смеялся, унижая девушек, что унижали из-за него порядочных и маленьких девочек в устремлении распространить своё поражение сексом оставлять последнее потомство, имитируя себя Богиней бессмертной во власти над всеми дыханиями и стать с вырезанным мозгом трупом у них на курении.
— Убьют мстящего за Хохла. И тебя, гляди, убьют, — бормочет Богдаше, потом неожиданно и тихо запевает песню:
«Меня-а мамонька любила-а, —
Говорила:
— Эхма, Яша, эх ты, милая душа,
Живи тихо-о…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я уходил от них и осваивал ход моего безумия, понимая просто очевидное, что Боги смеялись, обучая их по тяге света трупами на их убийства раз уму и только труп убери, у них раз ум и сменяется безумием. От отчаяния такой ситуации я сидел и играл с деревьями в игру: «Раз ум. Два ум, три ум, четыре ум, пять ум, шесть ум. Семь ум, восемь ум, девять ум, десять ум» — эхом они мне ведали о десять женщинах, отравленных газом им на ум. Жено были тоже под впечатлением, так как растения точно также этих женщин созидали многие в любви и нежности к ним, а тут они покорить сущее берут и с них сдирают слои, занимаясь в боли с плотью спариванием.
Я уже не реагировал на эти крики, так как их боль им была нужна. Майнинг фермами исказили гармонические реакции нейронов и всем дальше было необходимо постигать симбиотические звукообразования созидающим и/или методы естественных записей без компьютеров, а только потом после перерыва с ними опять. Местные многие верили в своё так превосходство силы, что ещё не стала стабилизациями и умирали от перегрузок при ударе.
«Не послушал я родимой,
Эх, — не послушал…» (М. Горький «Мои университеты»)