Майнинг-паж (Глава 14)

Внезапно мне впарило часть власти относительно них, а эмиссор смеялся рядом хищником, что наелся ими уже. Я понял по-своему, что это уже апостолический шрам и повёл их к воде и растениям. При довольных эмиссорах крики агонии опять эпицентра с молитвой мне, считая, что я дьявол, убить его быстрее и от него предотвратить инфекцию. Инфекцией кричащего смеётся другой эмиссор. Я спокоен. Там врач посчитал увиденного им звёздного зубастика таким микробом в истерии, поверив от его силищи и факта участия в созидании деятельных, не раз, а множественно умных видов с миграциями, что он его сформировал, издеваясь над геноцидом. Он не знал, что они вообще живому планетарному естественный вид симбионта, который хищник лишь условный, однако от страха к ним мужчина женщине только каннибал и причинность остальным жено.
При этом даже для эмиссора нестабильно и убыточно разрывать созданные формы жизни, а им это ещё оказалось как-то по их отравлению выгодно. И вот я увидел его… Героя, что решил через эмиссора гипнотизировать. Ко мне подошёл кот тоже это разглядеть, и мы смотрели вместе столь редкий феномен. «У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я — съезжаю, соскальзываю с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце». (М. Горький «Мои университеты») Я успокоился. Мне было просто смешно как его там эмиссор, обманув возможностью гипноза кусает. Врач, перепутавший эмиссора с микробом, явно жаждал откуда-то тоже увидеть подробнее, но не мог, так как был далеко.
Тупик стоял: нужно было хотя бы начинать с согласования скупки результата домашних производств, а там нужно трупы на зомбирование. Привычка бить биологическим оружием, издеваясь над трупом жестока иногда до с ним вечной дружбы. Кончив петь так же неожиданно, как начал, Богдаше молча стаскивает челнок в воду, садится в него, почти бесшумно исчезает в черноте. «Смотрю вслед ему и думаю:
«Зачем живут такие люди?»» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне стало легче, и я пока не отдыхал в своей разработке, созерцая в кого опять уродуют местных по политическим направлениям здесь их охоты на вечный труп. Денежно-кредитную системы имитировали банками, которым всё было нельзя просто чтобы на них напасть, аппарат управления имитировали тоже с полнотой запрещения, чтобы их можно было продавать криминалу за плохую политическую деятельность. И любая причина наказания человека надуманна во всех случаях, так как созидающее их при том не трогало вместо них, но ими убило их разрушение, слепящее зомбированием обличить.
Мужчины мастурбировали и около мастурбирующего тоже мастурбировали, чтобы трупу умирающей женщины имитировать такой гипноз, что приводило их к мучительной смерти от сбоя рефлекторики зачастую или просто их убивали жено. Они всех ходили и продолжали на технику мастурбировать изводить, чтобы доказывать себя вечными победителями по кодировке, за которую заплатили миллионы. В друзьях у меня и Эолов, безалаберный человек, хвастун, лентяй, сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отплевываясь:
«— Адов город! Бестолочь. Церквей — четырнадцать тысяч и шесть штук, а народ — сплошь жулик! И все — в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, военные, мещане — все, как есть, ходят и чешутся. Действительно, — царь-пушка есть там, струмент громадный! Петр Великий сам ее отливал, чтобы по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет, изо дня в день, потом бросил с троими ребятами. Разгневалась она и — бунт! Так, братец ты мой, как он бабахнет из этой пушки по бунту — девять тысяч триста восемь человек сразу уложил! Даже — сам испугался. «Нет, — говорит Филарет-митрополиту, — надо ее, сволочь, заклепать от соблазну!» Заклепали…» (М. Горький «Мои университеты»)
Разгневанный потребитель водки подошёл ко мне и явил мне своё намерение начать потребление поражённых. Я объяснил ему, что только крыльями, так как они при этом тоже люди, а то они могут от него на опять две смерти с ним набедокурить. Впервые я увидел сражение умирающего от спирта и бордельщика. Алкоголик легко его убил, вытянув спиртами божественные силы (гармонические осады от Магнитки, чтобы формировать при общении прицепки зомбировать).
Начали меня звать зомбированием бухать коллекторы, чтобы потихоньку слить живьём наркодиллерству. Отправляют с трупов мясо впархивая запах концентратами и на аммиак издеваются мастурбирующими на их химикатах приказывая им от боли это делать. Я смотрел, смотрел, внимательно и наблюдательно смотрел, сравнивал их насилие с жертвоприношениями священников, им поведал о том. Говорю им: «Всё, так будем жить!» — труп это поняв, их кинул по факту, осознав, что я всё же пока жив, а она нет. Я объяснил ей, как они с ней зомбируют её запахом, и она их по созданной вездесущим родственности покрасила чудовищами уже никого не спрашивая, а меня маньяком жено. Доминирование растений при создании мёртвых вновь выше, и я их понял в этой ситуации, словно смеющихся надо мной, всё же перед ними убогим нимф. Даже частичное спасение клетки умершей оказалось достаточным, что даже меня успокоило и создающее дальше без моего усилия свободно утащило её по её настоящей свободной дороге.
«Я говорю ему, что все это ерунда, он — сердится:
— Гос-споди боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю подробно ученый человек сказывал, а ты…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал его отрицание факта, что разрушенное не перестаёт существовать при радикальности физических относительно женоубийцы изменений. Правда, они не понимали, что социа – это культ отравленных. Все от страха друг к другу продолжали изоляцию, так как никто не знал кто на кого и почему решит вершить правосудие, не понимая, что женоубийца всем нам наш корабль.
Все выбирали направление усиления своего разрушения правильно, но они не хотели искать рычаги ограничения насилия, где совершенный результат – это стабилизация без убийства другой особи созидающим только с участием причинностно или иначе их разрушения. Местные боялись этот вариант результата и увидеть, так как он реален и являлся самым естественным. Они могли подробно изучить, ударив по чужому прыщу – волдырь бы выпустил дефект, и они бы также это увидели, окутанные ужасом понимания. Богдаше увидел это вместе со мной. «Ходил он в Киев «ко святым» и рассказывал:
— Город этот — вроде нашего села, тоже на горе стоит, и — река, забыл, однако, какая. Против Волги — лужица! Город путаный, надо прямо сказать. Все улицы — кривые и в гору лезут». (М. Горький «Мои университеты») Народ — хохол, не такой крови, как Яков Михайлович, а — полупольской, полутатарской. Балакает, — не говорит. «Нечесаный народ, грязный. Лягушек ест, — лягушки у них фунтов по десяти. Ездит на быках и даже пашет на них. Быки у них — замечательные, самый маленький — вчетверо больше нашего. Восемьдесят три пуда весом. Монахов там — пятьдесят семь тысяч и двести семьдесят три архиерея… Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я — сам все видел, своими глазами, а ты — был там? Не был. Ну, то-то же! Я, брат, точность больше всего люблю…» (М. Горький «Мои университеты»)
От безысходности пережившие кару женоубийцы тоже начали колдовать, так как я долго искал и всё равно это колдовство, так как попы по первородному греху никому не попускали быть формами жизни, а то нельзя умершего продать по каре на Майнинг американцам. Все, не понимая при этом в такой обстановке ещё красоту этого греха, ревели, не зная инквизиции, что грешен и священник, и его начальство. Печально тут было то, что они ещё друг друга сразу продавали, чтобы не быть всех лучше в гордыне.
Я надеялся хотя бы на то, что на этом с США попрут ветви урождений и всё нормализуется по агрессивности. Оттуда в трупы крики, что на них напали свои и стали каннибалами. Я смотрю эпос их молитв, явленный мне жено в неистовстве на эту картину: наши в вере в захват их американцами туда трупы, продают, а американцы в трупы у них помощи просят по-настоящему, так как там атакуют своё же гражданское население, используя трупы наших имитировать себя русскими. Я не сомневался, что им туда стоит мигрировать и они будут им только трупом дальше убивать там своих по искушению. Богдаше ревел рядом с умоляющим сущее взглядом, что это неправда. «Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть не мог деления. Увлеченно умножал многозначные числа, храбро ошибался при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них пораженно, вытаращив детские глаза, восклицая:
— Такую штуку никто и выговорить не может!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я тоже гонял кофе от моей жажды крови тупейших шлюх и отвлекался задачками по пространственной физике, за одно немезидам немного дополняя искажениями крылышки они радостно являли их формы спасибо: никому ничего не нужно, и никто ничего не делал». Они же, объединяясь, раздражали контактный участок микрофоном и продолжали нападать для секса на стариков в основном.
Мужчины объедались в группы убийц и сваливали на какую-нибудь женщину в ломке от с ними секса после пения в микрофон свои убийства, но по факту знания о них созидающим у них это не получалось и просто искажением с контактного участка зацепляло в этом случае, от чего нужно становилось разрабатывать сложность своих вегетативных и прочих обменов. Особенно если они начинались пытаться свершать так гипноз для секса. Богдаше дважды ездил на Каспий ловить рыбу и — бредит:
«— Море, братец мой, ни на что не похоже. Ты перед ним — мошка! Глядишь ты на него, и — нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий народ, даже архимандрит один был: ничего — работал! Кухарка тоже была одна, жила она у прокурора в любовницах — ну, чего бы еще надо? Однако — не стерпела: «Очень ты мне, прокурор, любезен, а все-таки — прощай!» Потому — кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там. Как в небе — никакой толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ, вот что! Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну — не знаю я пустынь порядочных…» (М. Горький «Мои университеты»)
В страхе греха ради наркомании в курении женщин на путь от Богов к вечному раю не на земле, они кричали во лжи, что они в беде, нарушая все человеческие клятвы неписанные и продолжали, скверня всё обыденное, сначала калечить свои контактные участки микрофонами и орать к ним жертвы. С такими методами устрашения любого врачи им не могли помочь, так ка кони их сами так подсадили через нанятый на эти нужды криминал уже сидящий на их сахарах.
Обман власти Богам толкал их на новые убийства ради доказательства, что они могут с живой плоти не чувствовать запах человека, а призывать его бессмертной душой с головного мозга в ранении на вечный гипноз, издевательство и еблю. Они молились этими словами не зная русский, а узнавая русских не могли простить, так как у ихних считается, что прощение человек человеку не в праве созидать вместо вездесущего и не более. Причиной был страх боли и развитие переработок, сбитых чужими, где гражданские не могли свершать их уровни действий, так как не хотели начинать с поиска растений и их изготовления материала пригодного в строительстве и прочих общечеловеческих областях, так как их ультразвуковыми полями избивали на безумное мясо, чтобы продать наркодиллерам. Богдаше мне дополнил ещё более мудрую мысль: они в гордыне не признали, что им и растение Бог, так как скромны им растения в приветливости к ним. Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали рассказы его с таким же удовольствием, как песни Фимы.
«— Ловко врет! Занятно!» (М. Горький «Мои университеты»)
Ломало уверовавших в их вечную власть даже над убитым животным, так как после перехода разрушения они продолжали существовать в составе вездесущего, как этого часть, и оно продолжало созидание постоянно. Словно эпические Боги они в крике своей скудности атаковали звезду осквернёнными женщинами ради верности Богам, а я как дурак верил, что они от страха пытаются бить по планетарному захватчику, который на этот момент туже от ужаса отбыл перед смертью болтающимся прошлым в Солнечной системе.
Формы жизни ещё не понимали, но их составляющее их безумными делами уже готовилось выполнять настоящие функции для их настоящего создавшего по защите родной планеты, так как они не были намеренны смиряться с уничтожением относительно них одинакового не ими непосредственно, а точно также уничтожение в такой силе миграции – это часто честь созидающего по космическим типам изъяснения к другим звёздам взаимонаучений созиданию через рушение по процессуальности, так как уничтоженный другой звездой часто становится там новейшим важным прототипом в его уровне мучений от настоящего к нему свершения определённого срока наказа. Он при том точно также лишь претерпел радикальности преобразований, став часть созидающего без потери записи его прошлого в месте уничтожения, где даже если сквернят живые еблей – это их гравитационная лишь реакция в плаче, что не им.
— Почему маньяк удостоился Рай? – визжала женщина в скверне, себя калечащая от зависти, — Почему он победил всех?
Богдаше тоже завидовал, так как к естественной смерти нормален эффект зависти, если она получается добротной к будущему рождению. Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как Фима, — однажды этот недоверчивый мужик сказал крещённому на месть умершему Хохлу:
— Эрзацев доказывает, что про Грозного не все в книгах написано, многое скрыто. Он будто оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, — с его времени орлов на деньгах и чеканят — в честь него.
Он не ведал для чего в частности это говорил, но устрашал трупом заведомо, так как живого Грозного не было с нами в этот день, паникующие местные отстраняли друг друга от эффекта геноцида, на любое несогласие крича, что это бляди Этика. Предрассудок веры в гипноз начинал для населения новую опасность.
В этих городах не было уже ничего, так как все продолжали из-за атаки биологическим оружием бояться жено по правде их греха, смещая дело их клеветой на отмеченное им на секс жертвоприношение, типо не получился, а получилось прокажение, и калечили намеренно, скрывая как они двигаются при купле уже умершего его телом. Потом, словно демоны, они толпой одному, прыгая в составе направленного от искажённых контактных участков ультразвуковых полей после микрофонов, они отдачами эхо с этого участка имитировали отлучения людей от созидания, а по факту они этого сделать не могут и просто били током любого, в кого попадало в мозг на их контактный участок, потом киллерами заказывая медиков скрыть ими совершённое убийство при любом предлоге, чтобы продать себя донорами им. «Я замечал — который раз? — что все необычное, фантастическое, явно, а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьезные рассказы о правде жизни». (М. Горький «Мои университеты») Понимание причин меня настигло почти сразу – каждый из них толпой уже убивал ребёнка, чтобы носить липовое доказательство своей силищи в рамках гражданского права, не понимая, что обидели целое рождение. Местные продолжали с гильдийцами объединяться, чтобы продавать местных искалеченными ещё и на опыты генетикам, зазывая из зомбированием на квартплату.
Некроманты сквозь плоть изображавшего работорговца остальным возобновляли свой паразитизм, имитируя, что их нет при нападении сквозь плоть. Жено поймало их незримо убивая в одиночестве, от которого им было никуда не деться, ибо нет такого живого, что могло бы им мешать на поражении, так как само созидающее было искажено мертвецом. Всё от ломки есть боли покаранного в ложности наказания ими, а не созидающим его. Я говорил об этом многим. Но когда я говорил об этом крещённому убийцей во месть Хохлу, он, усмехаясь, говорил:
«— Это пройдет! Лишь бы люди научились думать, а до правды они додумаются». И чудаков этих —Богдаше, Эолов — вам надо понять. «Это, знаете, — художники, сочинители. Таким же, наверное, чудаком Христос был. А — согласитесь, что ведь он кое-что не плохо выдумал…» (М. Горький «Мои университеты») Знали бы они, как сложно выдумать что-либо без созидающего мысль им. Оно даровало им безмыслие реальное и в истериках от недостатка с мяса сигналов оно обличало дальше злорадство по греху сопутствия им в приумножении рабов, прокажённых им по имитированной разрушением созданного иерархии. А как они это делали! Сексом, считая своим плодом уже рождённых детей и им так приятно! Им так приятно очевидцев всем было имитировать безумными, крича в половые органы убитых женщин, веря, что они Боги и всеми управляют.
Власть у них подразумевала неизбежное ими съедение, за что другая сторона их пыталась всех убить, чтобы не быть убитым верующим в поглощение отдельно рождённого ими навечно, так, как и они могут быть разрушены чем осуществляет им рушение созидающее. Они стреляли по магнитным сопротивлениям свободным подсаженными на Майнинг, чтобы распространять техногенное поражение. Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о боге, — только старик Эолов часто и с убеждением замечал:
«— Всё — от бога!» (М. Горький «Мои университеты»)
Почти все только убивали, конкурируя ради того, чтобы быть кем-то съеденными и с убитых трупов на секс дальше стреляя убивать на ломку. Они стали звезду называть моим именем, чтобы имитировать поглощение моего со звезды дыхания и взрывались заживо от давления их же яда, боясь сильнее жено. Жено убивало их любыми разрушениями за гипнозы через имитации спаривания, чтобы женщин называть шизофреничками. Они молились просить у меня прощение в липовой искренности, чтобы всё же загипнотизировать, и я им уступил моё текущее жильё. Риелторы…
У меня не было больше желания о них думать, и я опять сел пить ароматный кофе. Только я сел, и они опять доводили женщину до шизофрении, чтобы медикам на разделки в США поставлять и ещё просили у меня за это прощение, считая меня шизофреником. Идиоты дальше гасили войнами и убийствами созидание ещё и парадоксируя живыми мертвецами. Слова Бога и о Боге. «И всегда я слышал в этих словах что-то безнадежное. Очень хорошо жилось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед». (М. Горький «Мои университеты») Мне казалось, что каждый вопрос, поставленный Богдаше, пустил, как мощное дерево, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах ее, эти корни сплелись с корнями другого, такого же векового дерева, и на каждой ветви их ярко цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал свой рост, насосавшись возбуждающего меда книг, увереннее говорил, и уже не раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
— Хорошо действуете, Анкор Русадионович!
Поражённые всё доказывали местным: «У тебя шизофрения, у тебя шизофрения!» — вожделея соседствующую наркоманию с ними социа. Я тренировал выдержку тяжбы при смертельном страхе головного мозга, так как вокруг зомбирование и биологические террористы, а эти жалкие начинающие путь агонии в лучшем случае их выбора не дали бы по факту один на один фору даже шизофренику, уверовавшему в их вечную дружбу перед собой.
Должностные лица с правами работорговца ходили довольные, нападая в общении проданными им убитыми на праведность детьми, считая их своим растением. Крики в микрофоны утихали, себя так насмерть удушив, пытаясь меня убедить через вопль некроманта по общему тексту киллеров, убедить меня, что он победил всю планету и поглотил меня мастурбацией вместо планеты сдохнув навсегда. «Как я был благодарен ему за эти слова!» (М. Горький «Мои университеты») Женоубийца долбила невинного и праведного о пол его головой, им по-настоящему уже управляя вместо шизофреничек по их мнению. Женоубийца выдрала ему им же всё, что могла, и он тоже был разрушен, потом пришла женщиной и имитировала всех по его самоубийству грешными перед ней за то, что она убила своего брата по их типо воле, а не по спонтанке эффекта геноцида от правительства.
Женоубийцы всё имитировали на любых женщин спаривание от ломки по наркомании с разрезаемого полового органа, через который потом опять гипнотизировали и все всё делали только из-за того, что они их пьянили такими трупами, а иначе многие вообще умирали. Некроманты верещали от укусов растений при мёртвом эпицентре поражения истощением. Богдашев иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и умным взглядом синих глаз, одетую «по-городскому». «Она тихонько садилась в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот ее удивленно открывался и глаза расширялись пугливо. А иногда она, слыша меткое словцо, смущенно смеялась, закрывая лицо руками». (М. Горький «Мои университеты») Богдашев же, подмигнув Фиме, говорил:
— Понимает!
К крещёному мстить убитому Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко мне и часами сидел там. Я даже знал для чего. Я знал, что они там делают, но списывал это на их апостолическую ломку от поражения, верующего во власть через секс и падальщичество. Они пытались мне доказывать невозможность дальше жить из-за того, что они на смерть занимаются только сексом и я просто не реагировал, так как это апостолическое выбравшее смерть.
Наркодиллеры тоже кричали, моля о смерти в ломке их побед. Все кричали в истерии и агонии, которая мной уже была из-за их жажды меня жертвоприношением не раз уже пережита только смерть от ебли, имитируя, что им очень приятно зомбировать, чтобы сломить долготерпение к такому типу их насилия и имитировать его людям посмертно вечным именно от них, а это общее просто насилие земли, имя коей пока было женоубийца за смерти женщин шизофреничками и они не могли признать, что реагируют на планетарный процесс.
Внезапно местные киллеры стали скромничать на женоубийство, поняв, что название планеты им тоже женоубийца. Они решили умершими просить деньги за дальнейшее описание их приключений в каре женоубийцами. Некроманты были соделаны, как выли, женоубийцей пока бессмертными душами и искали еду, как и я искал опять какой сорт кофе пивнуть. Чердак оставался их имитацией штаба, откуда по факту они впархивали интересные предрассудки. Туда Настя подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Алексею Эммануиловичу, почти молившейся на него. По ночам Андрей Богдаше и Эхинов отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Вологде. «Я смотрел с горы, как на черной — или посеребренной луною — реке мелькает чечевица лодки, летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, — смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного дела». (М. Горький «Мои университеты») Тем не менее, делать здесь было только одному и пирамиду из растений я уже заканчивал к этим дням. Прямыми тропами я искал хотя бы приблизительно где не убивают в итоге бывшего работника здесь и такого места не оказалось. Только злые двойники и трупы, отправленные типо на переезд. Злые двойники при том намеренно отправлялись на внешность по паспорту.
Так или иначе пока была сильная разрозненность, надо надо было дальше разрабатывать движение и пути. Эхо отголосков опять являло мне сквозь лучи Этаны умершую женщину, что снова до меня докопалась. От скуки я решил её искать и опять пришёл к серым домам, поняв, что там около четверых соседей ждут смерть одной одинокой. Приезжала из города Мария Ужиленная, но я уже не нашел в ее взгляде того, что смущало меня, глаза ее показались мне глазами девушки, которая счастлива сознанием своей миловидности и рада, что за нею ухаживает большой бородатый человек. «Он говорил с нею так же спокойно и немножко насмешливо, как со всеми, только бороду поглаживал чаще, да глаза его сияли теплее. А ее тонкий голосок звучал весело, она была одета в голубое платье, голубая лента на светлых волосах. Детские руки ее были странно беспокойны — как будто искали, за что бы схватиться? Она почти непрерывно напевала что-то, не открывая рта, и обмахивала платочком розоватое, тающее лицо. Было в ней что-то, волновавшее меня по-новому, неприязненно и сердито. Я старался возможно меньше видеть ее». (М. Горький «Мои университеты») Я понимал, что она просто изменилась и мне стала малознакома и менее уязвима. Эти болезни становились по факту названиями удара уже биологическим оружием при технических резонансах, где они смотрели ранение и с интересом друг другу ставили оценки нанесённого ущерба. Жено их убивало беспощаднейшее, но они закрывали своё присутствие трупами пациентов, а трупы их добивали по своей нужде. Кошмар атакующих мертвецов начинался именно для тех, кто развлекался именно, издеваясь даже над разрушенным. В итоге они перестали тратить свои усилия их убивать, и женоубийца их при этом не простила. Некоторые женщины всё гипнозом нарождённого плода пытались охотиться на свечения мозгов другого организма, чтобы доказывать, что они всех лучше мозгам, но не которые их составляли.
Ещё одна женщина головным мозгом попала на пересечение убийц полей, и они поверили, что это вот они её убили, а не женоубийца ими это сделал. Они опять просили тело на поставки снабжения по диверсиям продажи территорий. Я бы поохотился на женщину, но не стал, так как всё от их издевательства будет заканчиваться меня обвинением в насилии к ней, к тому же наобщался я кардинально много. В средине июля пропал Андрей. «Заговорили, что он утонул, и дня через два подтвердилось: верстах в семи ниже села к луговому берегу прибило его лодку с проломленным дном и разбитым бортом». (М. Горький «Мои университеты») Несчастие объяснили тем, что Андрей Богдаше, вероятно, заснул на реке и лодку его снесло на пыжи трех барж, стоявших на якорях, верстах в пяти ниже села. Теперь мне будет не с кем поговорить о женских инквизициях опять. А больше остальные, если с ними пытаться о делах поговорить отвечали не твоё дело от страха, что я узнаю об их убийствах. Они меня считали ебанутым, а не человеком, так как я мог сексом с женщинами заниматься. Были отдельные категории мужчин и женщин, у кого я просто «пиздец!». Я понимал о чём они мне намекают и этично, скромно уходил от разговора о принесении меня жертвоприношением им на каннибализм для секса. Наркотический приход какой-то им непонятный. Им надо было поярче и как-то поприятней.
Культиваторов пока в стране не было элементарных направлений химических добыч редких ингредиентов, кроме продавцов корней одуванчика. Я дальше пил кофе и тихонько дополнял золотистым ликам песней немезид мелодии по звукам «Э», на что деревья в унисон пускали шикарные ветра, достигающие с эмиссорами снова звезды и живое в каре их, где прощение достигается смелым переживанием своей кары одному при таком же изъявлении для созидающего поражённых относительно караемого. Лаврентий был в Казани, когда случилось это. Вечером ко мне в лавку пришел кузнец Эстов, уныло сел на мешки, помолчал, глядя на ноги себе, потом, закуривая, спросил:
— Когда крестник Хохлу воротится?
— Не знаю.
У всех всё болело, и они уже укусами держались друг за друга в страхе опять нападений рабовладельцев, которых такими сделали намеренно. Я пил кофе, словно выполнив свою миссию человека и радовался этой прекрасной песне деревьев, хоть они уже и пели мне ехидно, что я ебанутый, что до сих пор не женился при такой биологической войне на бабе из борделя. Меня искавшие группировки теперь истерили при каре за клевету на меня одного всей армией.
С освоенных расой разрушений, я искал формирование звука, так как без музыки вообще у многих эхо угасало на смерть. В этих условиях никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал, а эхо песни женоубийц раздавалось по округе женской кровью вновь. Лаврентий жаловался на вонь уже заведомо. «Он начал крепко растирать ладонью бритое свое лицо, тихонько ругаясь матерными словами, рыча, как подавившийся костью». (М. Горький «Мои университеты») Я скучал от привычки нападений некромантов. Мне уж становилось весело с жено атаковать их в полноправной их мне просьбе трупом с ними в унисон. Я даже скучал растения собирать, так как запас был, но всё сделано на перспективы. Мне оставалось лишь растеряться зачем жить от усталости, как явно и им там, где-то по радиусу полевых атак на меня… Я только с их проклятьем сказал, что всё так будем жить и их рядом теперь нет. Я снова с печалью пил кофе, так как всё же бой красит обывания.
Только биотеррористы взяли перерыв начался покой спокойной ночи, полный слёз радости отпуска агонии. Формы жизни начали понимать свою хрупкость и ценность, став разумнее перед звёздами на женоубийце. Наступала зима, но жертвоприношения умершими прекращали, боясь и раненного так использовать, что вот в этом случае они делали зря, так как раненный при том был жив, но ранен и просто им было достаточно не врать, что он таким был рождён. Лаврентий тоже расслабился.
«— Что ты?
Он взглянул на меня, кусая губы. Глаза его покраснели, челюсть дрожала. Видя, что он не может говорить, я тревожно ждал чего-то печального». (М. Горький «Мои университеты») Наконец, выглянув на улицу, он с трудом выговорил, заикаясь:
— Ездил я с Эхином. Лодку смотрели Эстову. Топором дно-то прорублено — понял? Значит — убит кузнец Эстов! Не иначе…
Меня уже это не удивляло, так как за моей спиной многие мои прошлые товарищи уже разрушены, но я верил, что они всё же не обрели конец здесь на этом перерыве их активности. Они ушли злодеями, как и злодеи имитировали себя теперь очень стабильными, пока их разрушив. И я живым отдыхал, дальше собирая напитки от скуки, так как активные бои меня всё же утомили с некромантами.
Все пересматривали свои взгляды, понимая неизменные законы естественного, где оно так при сопротивлениях заставляло искать решение с женоубийцами общих вопросов стабилизаций. Я тренировал немножко удары, но они мне, к счастью, были больше нужны просто разрушать в полезности растения так, чтобы они дальше всё же росли, но и у меня был материал для эмиссоров включительно при их голоде. Эхинов не мог видеть эмиссора, так как думал это только звезды космоса. «Встряхивая головою, он стал нанизывать матерные слова одно на другое, всхлипывал сухим, горячим звуком, а потом, замолчав, начал креститься. Нестерпимо было видеть, как этот мужик хочет заплакать и — не может, не умеет, дрожит весь, задыхаясь в злобе и печали. Вскочил и ушел, встряхивая головою». (М. Горький «Мои университеты») Пока я не находил интереса к растительным материалам, так как всё равно оставался след привычки к антиквариату, пропитанному кровью женщин для устрашения страданиями. Я знал, что здесь я совершенно прав и дальше ни у кого в одиночку практики иного вопроса не возникнет: где найти обилия добычи материала на торговлю с региона полезную? Это по существу означало, что торговлю здесь и нет пока – здесь только стабильное снабжение при махинациях торговли территориями с убийством на кадастр.
Это ещё в этих местах спокойная жизнь. Бабы многие истерили годами из-за этого. Однако бабки для местных важнее всего, и они продолжали ставить ловушки, так как всё равно умрут от голода без снабжения правительства. На другой день вечером мальчишки, купаясь, увидали Лаврентия под разбитой баржею, обсохшей на берегу немного выше села. Половина днища баржи была на камнях берега, половина — в воде, и под нею, у кормы, зацепившись за изломанные полости руля, распласталось, вниз лицом, длинное тело Лаврентия с разбитым, пустым черепом, — вода вымыла мозг из него. Рыбака ударили сзади, затылок его был точно стесан топором. Течение колебало Эхинова, забрасывая ноги его к берегу, двигая руками рыбака, казалось, что он напрягает силы свои, пытаясь выкарабкаться на берег. Я опять почти остался один и никому не был и нужен.
От скуки я пытался составлять крыло неким новым существам. Э не Э, после чего, получилось достаточно по факту сложное звучание мелодии песни тех, кого считали часто феями. Я продолжил: БЭ не ЭБ. Крылья лишь огранило. ОБЭ не ЭБО – я узнал кое-что тайное, но никому не рассказал, чтобы они опять не охотились некромантией на детей. ТОБЭ не ЭБОТ – я вышел на эпицентр заказчика обеспечения торговых поставок сырья препаратов. Тобе (яп. 砥部町 Тобэ-тё:) — посёлок в Японии, находящийся в уезде Иё префектуры Эхимэ. Площадь посёлка составляет 101,57 км², население — 21 429 человек (1 августа 2014), плотность населения — 210,98 чел./км². Куда им ещё продавать людей? При моде к аниме и мечтах мигрировать в Японию здесь логика иначе очень маловероятно требует продавать человека. Эпицентрический бот, как приложение интеллектуального ресурса для нового вида программирования. Угрюмо, сосредоточенно на берегу стояло десятка два мужиков-богачей, бедняки еще не воротились с поля. Суетился, размахивая посошком, вороватый, трусливый староста, шмыгал носом и отирал его рукавом розовой рубахи. Широко расставив ноги, выпятив живот, стоял кряжистый лавочник Эго, глядя — по очереди — на меня и Ивана Кукушкина. «Он грозно нахмурил брови, но его бесцветные глаза слезились, и рябое лицо показалось мне жалким.
— Ой, озорство! — причитал староста, семеня кривыми ногами. — Ох, мужики, нехорошо!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал, что мне ответил тот, кто явно этого не делал, потому что торговцы обычно кричат, что ты психбольной и пытаются некромантией гипнотизировать, понимая лишь то, что у них нет пути назад. Здесь продолжалась охота на людей, чтобы медленно убивать заживо, но имитируя за счёт гипноза их сразу мёртвыми, чтобы подстраховаться от обратки по убийству.
Я продолжил от скуки называть крылья немезиды, так как некроманты каялись, что им нечем зарабатывать на хлеб в этой системе. ЯТОБЭ не ЭБОТЯ, было забавно, когда эмиссора на это притащили мужика с попугаем, который мне сказал с его плеча: «Это твой батя! Шах и мат!» — у меня хватило ума не открывать ему дверь. Я ждал его группу выламывать дверь с топором, притаившись. «Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в воду и крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя, толстая, красная, как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы овцы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела:
— Занозистый был мужик.
— Чем это?
— Это вон Кукушкин занозист…
— Зря извели человека…» (М. Горький «Мои университеты»)
— Лаврентий — смирно жил…
«— Смирно-о? — завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. — Так за что же вы его убили, а? Сволочь! А?» (М. Горький «Мои университеты»)
Я видел это с его стороны бесполезным вопросом и кричал его в квартиру, но он меня не стал и слушать. Закипала драка, но меня не звали к ним и присоединиться, так как речь шла о мести и у меня от Лаврентия просто не было права участия, хотя я бы быстро порубил.
«Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно плетью ударил толпу, мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь, рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по шероховатой щеке:
— На, животный!
Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело крикнул мне:
— Уходи, драться будут!
Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло удовольствием…» (М. Горький «Мои университеты»)
Висели детские носки и носки женские, мужские в магазинах, которых было так много, что людям и остатков денег хватало покупать. Каждое утро все искали носки не в магазине, а в своих запасах, после стирки новых и прежних жён. Молодые отчаянно искали повод жениться, но никак не могли его найти.
Я впервые видел в эту ночь, как парень сам согласился продать себя на органы с деньгами родителям, чтобы не жениться на его девушке. Он вынес все мучения, позиционируя себя святым, но посмертно оставил письмо ей: «Я никогда на тебе не женюсь!». Настолько он боялся зависимость. Иван Кукушкин тоже был таким парнем. Он был горд после драки.
«— Видал, как я Кузьмина шарахнул?»
Я даже вспомнил Ужиленного при его гордости ранением. Снова женщина в истерике от издаивающего её, что он лишь хотел изнасиловать её, дав в неё ус Тала и вырвать ей сердце на органы. Они не знали, что ещё им разрушать.
Владелец борделя стоял перед моим окном и кричал мне: «Я тебя поймаю и буду обожать!» — рядом он держал голову женщины, видно им после секса и отрубленную в ночное время суток. Мужчина явно рассчитывал на мой к нему страх, но я не подавался панике и холодно ждал следующий его шаг, не отвлекаясь при том на него чрезмерно, так как у меня было подозрение, что это вообще просто выпендриваться женоубийством. Иван Кукушкин приехал ко мне через три часа после моего впечатления от местного убийцы. К нам подбежал Эдвард Эго, пугливо оглядываясь на толпу у баржи, Марья сбилась тесной кучей, из нее вырывался тонкий голос старосты:
«— Нет, ты докажи — кому я мирволю? Ты — докажи!» (М. Горький «Мои университеты»)
— Уходить надо отсюда мне, — ворчал Эго, поднимаясь в гору. Вечер был зноен, тягостная духота мешала дышать. «Багровое солнце опускалось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кустов; где-то ворчал гром». (М. Горький «Мои университеты»)
Слава естественному и древнейшему здесь, что эта охота заканчивалась на этот час. Я продолжил спокойно пить кофе, играясь с этими загадочными эмиссорами. Пришёл снова тот же мужчина с новой головой, отрубленной у другой уже женщины, крича мне: «Я тебе не твой батя играться со мной!» — я понял, что это некроманты издевались и эмиссор голодный, налив ему водички и положив рядом немного растений. Мужчине я пока ничего не стал отвечать, так как он явно это заметил не так, как это было ему сделано.
Женоубийцы притворялись прокажёнными женщинами, ими убитыми и пытались дальше всех по армейскому принципу формирования убитой плоти своим окопным гнездом гипнотизировать от ломки меня за то, что я работал коллектором. Искушение от них переходило на истеричек, но чему по этой линии учиться они все не стали и разбираться. Я бы вечно спал от моего утомления их играми с полями от трупов, убитых на еду и курения. Они жаждали от пожираемых так женщин лишь плод ребёнка от ломки, чтобы дальше ещё и с ним сексом пьянить остальных, изображая с ними состоятельность. Предо мною шевелилось тело Эдварда Эго, и на разбитом черепе волоса, выпрямленные течением, как будто встали дыбом. Я вспоминал его глуховатый голос, хорошие слова:
«В каждом человеке детское есть, — на него и надо упирать, на детское это! Возьми Хохла: он будто железный, а душа в нем — детская!» (М. Горький «Мои университеты») Трансляции от секса искажённые умершими от нагрузки половых органов попадали в световые пути и многие умирали просто это считая собой в вечности. Они продолжали тереть свои половые органы и вверх и вниз орать тексты своего господства в гипнозе людям в затылке, чтобы возбуждать на секс и есть от них плод, возбуждать на секс и есть от них плод со скачка возникновения, а то они и не врачи.
Врачи ели новорожденных детей шизофреничек, подделывая их усыновление при обосновании перенаселения и что дети всё равно рождены при непринятии общей стаей ввиду отсутствия на них вообще потребности. Они от ломки пытались заставлять рожаниям им плода от секса дальше, так как им было так вкусно после тереть свои половые органы и мозгу душить сексом – они жили и так существовали. Их мутация была при том намеренно на них сделала искушением священниками, чтобы был повод убить их за плохое лечение и иногда вообще право лечения. «Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
— Всех нас вот эдак… Господи, глупость какая!» (М. Горький «Мои университеты»)
Врач убила соседей на балансном эта дома, где я пока остановился и целилась в ломке в меня, побуждая меня искать по её спискам через гипноз со скачка возникновения, чтобы имитировать ей это Судьбой, где она Богиня и я ей должен подчиняться. Потом я должен был с найденной женщиной сделать именно грудничка и ей только плодом его и сразу отдать на цирк «у шизофренички забрали ребёнка», больше нужный для шантажирующей эту врача эмансипации, которую тоже ломало по лекарствам, которые она им всем впарила. Их ломало аж вожделением от того, что я сообщал о полноте человеческой популяции и секс больше не нужен пока. Раскрылся переглюк рождённых организмов, который они вот при нужде лечить тихонько у себя не хотели, так как боялись, что растения заберут у них вечную власть над возрождённым мясом, отмеченным их рабами. У них никак не получалось не считать всех мясом, так как иначе как им наркоманить через боль пациентов при скачке возникновения им выгодой?
Они выдерживали недели три, а оптом ломка месяц и чаще всего их убивали до развязки, если я им немного не способил питаниями основных созидающих, а я того не делал, так как они доказали беспощадность и естественное их бы, проучило, но просто нечто общностное словно съело даже моё побуждение на крик от боли даже пожелать уже помочь, так как она мне два месяца пыталась доказывать надо мной власть Богини, но не смерти даже, а именно с правом есть то, что я зачал, позиционируя со скачка возникновения и гидрофона эпидемиологического мне это перед ней иерархией. Я решил поступить, как ебанутый и ругался с транслирующим это мне микроорганизмом, который меня ударил, доказывая, что оно крупное. Гипнотизёра просто съел остальной рой, вообще не спросив за попытку конкурировать с ними каннибализмом с объявлением через секс вечности съедения отмеченных при общении. Крещённый местью Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо, очень довольный чем-то, необычно ласковый. Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня по плечу.
— Мало спите, Анкорыч!
— Эго убили.
— Что-о?
Я даже знал кто убил и как, но пока молчал, так как вроде и должен был бояться, что он покончил с собой, но по факту он, верно, шалил с других скачков возникновения такими же убийствами и ему это было бесполезно объяснять. От апостолической секс-ломки половых органов, как на скипидаре, чтобы обезболить, группа подсаженных на моду рвала на мясо старушку, подобрав повод насилия во лжи. Самые смелые тоже терпели издевательства в микрофоны, но от боли пока лежали, чтобы никого не убить, как описанные. Оставленный живым рекордным преодолителем третий месяц искал повод и способ суицида, так как из-за того, что умерший не стал ему мстить искалечением, он был никому теперь не нужен за то, что его у них пощадил труп, а их нет, чтобы опять играть в лучше и дальше калечить одного сексом.
Мне оставалось исчислять как восстанавливаться после ранений кусающимися умирающими даже при трупах, которые ещё и нужно становилось подкармливать, так как я не был уверен, что один всё переживу и меня успокаивала даже мысль о настоящем воскресении по крещенскому родству трупов, которые так просят есть. Убийц так и ломало от того, что им разрушенная особь где-то опять на женоубийце существует и они в истерики свершали свой живыми суицид одни от ломки по прежней пище в разрушении более стабильного, чем они, его отмечая просто стадиально слабым, чтобы в зависти и устрашении себя имитировать лучше. Мстящий за Хохла был бледен при разговоре. «Скулы у него вздулись желваками, и борода задрожала, точно струясь, стекая на грудь. Не снимая фуражку, он остановился среди комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
— Так. Неизвестно — кто? Ну, да…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мне это даже не надоело, так как от умирающих в каре шли адаптирования к окружающему, чтобы после при своих типах стабильности они не могли всех опять ходить убивать, или доводить до самоубийства любого, чтобы имитировать остальными через трупы управление давлением полового органа по их схеме гипнотических танцев с верхних этажей через повреждение микроорганизмов пути, что и есть скачки возникновения после убийств включительно. Также убийцы использовали эти скачки возникновения для имитации, что у них есть мнение, а по факту это были виды отравления скачка возникновения имитациями контакта, чтобы зомбировать переработки остальных, их калеча в рабов, умирающих неизбежным перед ними Судом и всё.
Прыгала женщина, крича в микрофон, имитируя бессмертной мне самую первую за эти три года: «Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец!» — она просила этому количеству женщин предотвращение их тяжёлых женских смертей так и здравия во имя её наряду с остальными здесь обитания. Я думал я так сделал, но я лишь узнал решение созидающего, которое по хотению исполняется очень редко, так как оно созидает само это хотение далеко без фетишизма не хотением. Вопияла женщина в надежде на деньги, побуждая ей одной всех, кто услышало рожать рабами ей их детей, прикрикивая. Что ради цирка: «У одной шизофренички разорвали на нормальных детей потенциал её ребёнка!» — она устремлялась так выстоять свою вечную победу в охоте на одну другу женщину, которая будет разрушена по её одному в существо её частью плоти и не будет ей наказания, а лишь секс и всё. На столько их мучила по факту реального процесса причин из крика тяга от трупа скачка возникновения… Хохол тоже это слышал и смеялся в презрении, понимая, что к нему она это тоже относит. «Медленно прошел к окну и сел там, вытянув ноги.
— Я же говорил ему… Начальство было?
— Вчера. Становой.
— Ну, что же? — спросил он и сам себе ответил: — Конечно — ничего!» (М. Горький «Мои университеты»)
Женщина после того, как мы поговорили подождала, чтобы имитировать наше от неё отвлечение в гипнотическом танце на Майнинг и продолжала имитировать нас призыв к ней на секс бессмертными душами, что по факту просто переходы созидания и в составе этого созидания родство с трупами, удушенным такими женщинами при скачке возникновения по имитации воздушно-капельной инфекцией ядовитого газа с трупа по тяге имитации контакта в другого человека. Мужики местные уже убивали таких, и я даже уводил есть на его воскресение сам скачок возникновения, но по крещению таких воспитали на диверсии американцам много, да и проект пока был так в разработке, чтобы побольше по ходу формирования прототипа им рабов набивать и их взращивать призываемыми на специальные полигоны сразу служить и сдохнуть при рожании специфическими отловами
Всем в вере в социальную иерархию при наркомании на социа было смешно, но я заранее искал пути ухода от них, хотя пока особой необходимости не было, так как я бы на растения не адаптировался, если бы от неё я не отсидел в пытке от неё. Отметил я кричащую на рожание рабами потомков поражением типа падальщик, как по факту дела её ей и требовалось, ибо и голуби были такими, что, предоставляя мясо порабощали детёныша и съедали, от чего они теперь мудры, но меньше размером, а в скорости быстры и более проницательны, опасны на уровне иного типа превосходства животного. Хохол смотрел и слушал со мной это редкое явление, но при звонке ей в квартиру по балансу звука на постройке она нам дверь не открывала. «Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и велел посадить в холодную Кукушкина за пощечину лавочнику.
— Так. Ну, что же тут скажешь?» (М. Горький «Мои университеты»)
Мы даже для интереса сели обсуждать, как ей хоть рабов так родить? Даже у меня на неё получалась по проекту хищная ведьма, но пока с неизвестными мне свойствами на блядь. Обычно у мужиков на них получались ещё и экстрасенсы, которые их сразу снимали бесплатно. Однако все после убийства умирали, так как мы друг другу всё равно не будем голуби.
Мы решили мирно гонять чаи на эхо криков жажды множества рабов. Танго смерти с лозунгом: «Берегитесь микрофона!» распростиралось по этажам и всем было интересно, что сегодня натанцуют жаждущие выгоду на полигоне. Я помнил, что по религиям это называют подражание, когда женщина в суициде пытается так заставлять ей подрожать, угрожая, что может так жить, нападая на рождённых детей любой особи. «Я ушел в кухню кипятить самовар». (М. Горький «Мои университеты») Впархивая всем почти от неё венерическое потомственное, женщина ещё в микрофон всех просила понимать, что это она шутит, но со значением подковки к выстрелу на английском. Направление изъятий едой также они имитировали, чтобы просто от разрушения другого гасить свои боли и работать, наслаждаясь временным разрешением какие-то линии соседствований от нагрузок убивать, а на нагрузке некромант волной он просто атакует их не в такт.
Я дальше себе гонял чаи, играя в названия усов эмиссоров. ТОБЭ ен э не ЭБОТ – снова ко мне пришёл мужик с попугаем, но уже не один и начал звать с ним драться. Я позвал их пить со мной чай вместо такого бренного дела и они, подумав, не отказались, но на улице. Один из них просил творог, и я предоставил, так как всё равно мало его ем. Этругобин Вадим Искандерович имя моему собеседнику. За чаем Вадим говорил:
«— Жалко этот народ, — лучших своих убивает он! Можно думать — боится их. «Не ко двору» они ему, как здесь говорят. Когда шел я этапом в Сибирь эту, — каторжанин один рассказал мне: занимался он воровством, была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить: «Бросимте, братцы, воровство, все равно — толку нет, живем плохо!» И за это они его удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: «Троих, говорит, прикончил я после того — не жалко, а товарища до сего дня жалею, хороший был товарищ, умный, веселый, чистая душа». — «Что же вы убили его, спрашиваю, боялись — выдаст?» Даже обиделся: «Нет, говорит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что! А — так как-то, неладно стало дружить с ним, все мы — грешны, а он будто праведник. Нехорошо»». (М. Горький «Мои университеты») Всё было, словно в Державинском саду в это лето кровью февраля. XVII век с песнями птиц и гордых воронов, что помогали мёртвым во спасении постоянно.