Майнинг-паж (Глава 16)

Всех в ужасе трясло или было страшно потерять координации. Никто уже не знал заранее будущее сегодня, разве что просили его у вездесущего. Вездесущее продолжало творить историю и отличилась целая диверсия далеко не граждан, а поставщиков с подсадками на пищу, которая призвана всё же не быть инструментом секс-рабств. «Известно, что возбуждение, радостное — особенно, увеличивает силы; я был возбужден, работал самозабвенно и наконец «выбился из сил». Помню, что сидел на земле, прислонясь спиною к чему-то горячему». (М. Горький «Мои университеты») Вадим поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали:
«— Силенка у робенка!
— Этот — не выдаст…» (М. Горький «Мои университеты»)
Потерял ли я всё? Я не стал делать рабов от своих возможностей. Корчились наряду с моей от их ударов болью в агонии женщины. Мужики подняли меня, так как вариантов пока больше и не было здесь. Кричали от боли в красоте скверны, кто ещё устоял между делом все: «Пиздец!»
Молил я Богов настоящий, зная, что человек создан тем, что я молю чалом. Просил я прощение по греху моему, раз жив до сих пор не по воле их, а по тому, что созидает волю их и мою с ними наряду. Женоубийца же мне ещё и посмеялась жестоко, что чем я их лучше, если они убили так кучи женщин, а я даже с ними детей делать не пошёл. Я боролся как мог и теперь эта боль и беспомощность перед этими ублюдками. Я прижался головою к ноге Вадима и постыднейше заплакал, а он гладил меня по мокрой голове, говоря:
— Отдохните! Довольно.
Я не хотел отдыхать, а хотел убивать их до смерти своей за всех умерших от их игр во власть. Однако созидающее продолжало напоминание мне и остальным, что всех только оно и перебивало. Солнце слепило их и не пускало к нам. Они боялись шаг сквозь небытие настоящее от реальной здесь властительницы.
Дьяволы молили нас не становиться ботами в ломбард, устроившись на работу от их комплекса. А я так хотел шаманить так. Я так жаждал у них понимание глубинное моего труда здесь и моих стенаний. Мне хотелось именно с вечными господами мне очень поделиться своими впечатлениями.
Нога жутко болела, и я кричал от боли это самое слово. Этругобин и Федосеев Олег, оба закоптевшие, как черти, повели меня в овраг, утешая:
«— Ничего, брат! Кончилось.
— Испугался?» (М. Горький «Мои университеты»)
Я должен был понимать, что мне уже конец, но я не сдался и ждал эту развязку охот здесь. Молили в боли созидающее сущее все вернуть им разумность, а оно не послушало их и формировало теперь не раз умными их, чтобы они понимали, что убивать плохо женщин. Это только мечты были по их мечам, а по факту они уже умирая от имитаций болезней являли немое знание, что их убивают. Раз они знают аж медицину, тут вопрос был лишь в их отравлении и слепости от спектральных гипнозов.
Я размышлял вынужденно над тем, почему кто-то, покусившись на каннибализм не может отпустить покушение? Я понимал, что там явно человека тоже кинули одного перед опасностью, что ему непосильна и под шантажом одного имитируют нападающим на толпы, от чего созидающее сформировало монстрами единиц, но не поражением, так как поражение может быть только от настоящего нападения чужих планете, где принципиально родное женоубийце существо разгневать на его создавшее. Я не успел еще отлежаться и прийти в себя, когда увидал, что в овраг, к нашей бане, спускается человек десять «богачей», впереди их — староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Вадима. «Он — без шапки, рукав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нахмурено и страшно». (М. Горький «Мои университеты») Солдат Эстонов Мистислав, размахивая палкой, неистово орет:
«— В огонь еретицкую душу!
— Отпирай баню…» (М. Горький «Мои университеты»)
— Ломайте замок — ключ потерян, — громко сказал Вадим.
Женщину рвали разрезами, и она кричала от боли на гармоническую волну, не зная, что делать теперь при таких искалечениях, испытывая лишь страх вечного уничтожения от Майнинг-фермы. Живые ещё молились естественному в умалении пощадить их от такого к ним свершения. Убивцы и не знали, что это по-настоящему, так как они думали, что при гипнозе все уже им ненастоящие.
Собрали наркодиллеры наркоманов и приказали идти атаковать всех ломками за отсутствие у них квартир и прав. Население пытали соседствующими ядами при совместных с наркоманами смертях, что им и было выгодно. Источники снабжения все они и тронуть боялись, так как надеялись на награды за убийства. «Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним. Сотские отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
— Православные, — ломать замки не позволено!» (М. Горький «Мои университеты»)
Наркоманы без причин просто так ломились к нам, чтобы убивать на наркотический приход в боли медленными смертями нас по очереди за то, что у них нет удовольствия от наркотиков. Отсутствие боли было только моими мечтами и меня тоже пронизывал агрессивный ток. Все жаждали мясо любое, чтобы утолять боли и никому ничего больше не было и нужно здесь.
Наркоманы в криках атакуемого ломали ему кости и наслаждались его болью от перелома, его обнимая в экстазе, а после дальше наносили травмы до смерти. «Пиздец! Пиздец! Пиздец!» — кричала умирающая в боли женщина, что кричал и мужчина, который ею заживо притворялся. Умирающая думала, что сможет хоть кого-то из атакующих посмертно задушить, но в итоге просто удушала для них одного человека за другим по навигации их некроманта. Указывая на меня, Харитонов Радий кричал:
— Вот этот еще… Кто таков?
«— Спокойно, Русадионович», — говорил Вадим. — Они думают, что я спрятал товар в бане и сам поджег лавку.
«— Оба вы!
— Ломай!
— Православные…
— Отвечаем!
— Наш ответ…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мёртвые существовали разрушенными и оставалось лишь двигаться на их стадии движений, но они уверовали в ложь биологического террориста, боясь свою слепость для их пантов после на них секса, чтобы унижать мёртвыми. Они боялись не заниматься на умерших сексом, так, как и их и живых по их линиям не будет унижать перед ними в одиночестве во имя их власти. Дьявол молил о смерти его донора, чтобы имитировать его без его усилия естественную смерть в надежде обмануть ложной праведностью прошлого убийства и имитировать себя формой жизни дальше вместо умершего от стихии.
Я пил воду и этично понимал, что они даже и не пытаются из чего-то строить что-то или наблюдать вокруг преобразования. Оттого они хотели убивать друг друга, и друг вместо друга существовать, так как им было неудобно понимать законы естественных обилий и страшно. Их мечта была убеждать с трупами другого гипнозом вместо них умереть и болью в труп упираться. Вадим шепнул:
«— Встаньте спиной к моей спине! Чтобы сзади не ударили». (М. Горький «Мои университеты»)
Каждый день это повторялось и всё, так как созидающее отрешало плоть от плоти, жаждущей жить одна вместо другой. У них пошли первые настоящие адаптации к реальным движением планеты и стойкость без скачка возникновения, так как находись они одни долго в лесу, у них бы было приблизительно тоже самое при сильной жажде и голоде. Права их убивать уже не оставалось у убийц, так как их зависимости создавшее их съедало.
Местное население жаждало смотреть только как в агонии корчится женщина, названная ими шизофреничка. Веруя в свои божественные перед ней силы на её плоть мастурбировать или заниматься сексом и всё. Всё это от боли, а кого-то в боли выворачивало от тошноты на эти желания людей. Некротическая ломка от гармонических волн никому уже не была в удовольствие, но и вариантов избежать уже не было. Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и почти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Вадим и поднял с земли другой.
«— Ничего нет…
— Ничего?
— Ах, дьяволы!» (М. Горький «Мои университеты»)
Припившиеся к живым по крещению трупами имитировали себя праведными перед всеми и по гармоническому полю дальше убивали и всё, ничего от умерших так не получая. Мужчины ловили и избивали беременных по тяге изъятого на рабство их плода. Ничего из этого не помогло, а только они все чуть не стали монстрами где-то, а здесь уже было много чудовищ.
Я был виноват в их глазах в том, что вообще был рождён и они все меня лучше. Упаси столь праведных людей, Боже, с кем-то связаться при их эксплуатации живых на бессмертие. Они считали, что в стабилизациях вообще бывает превосходство и что мечты убивать вместо созидающего реальны, но это оставалось не так.
«Кто-то робко сказал:
— Напрасно, мужики…» (М. Горький «Мои университеты»)
Смех женщин под бойню и радость незнания. Все прятали сокровенное хорошее и сами прятались от опасности, что была уже всюду. Они не имели и представление, что неизбежно после может ждать, так что наслаждались временем, отпущенным на их спокойствие. Даже убийцы берегли их покой, который мне теперь был недостижим.
Женщины так хотели наслаждаться болью и сексом на любого человека головной мозг, формируя новые бесполезные зародыши, считая живого человека мёртвым, чтобы им платили за это деньги, что им было на всё при сексе плевать и они только то и делали. Каждое утро многие. не замечая, просто просыпались в их плазме от ебли. Местные пели в микрофоны специально на боль, чтобы пить было вкуснее. «И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
— Чего — напрасно?
— В огонь!
— Смутьяны…
— Артели затевают!
— Воры! И компания у них — воры!» (М. Горький «Мои университеты»)
— Цыц! — громко крикнул Вадим. — Ну, — видели вы, что в бане у меня товар не спрятан, — чего еще надо вам? Все сгорело, осталось — вот: видите? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
— Застраховано!
Далее они пытались доказать ложно их волнующую трагедию, чтобы дальше наркоманить с плоти любой через боль жертвоприношений. Трясущиеся органы, головы и останки, просящие помощи не еблей, а рождением хоть чего-то. Условий потомства не было у убийц и смерти продолжались, чтобы больно было теперь всем.
Обман удовольствием завершился опять же агонией, так как источник удовольствия заменять не получалось по разрушению. Как они хотели всех на эти нужды взращивать вечно бессмертными душами от боли, чтобы пить, но у них не получился с ними даже секс, а они всего сущего настолько лучше. Им так нравилось женщинам разбивать головы и избивать мастурбацией при сотрясении их им головной, мозг. «И снова десять глоток яростно заорали:
— Чего глядеть на них?
— Будет! Натерпелись…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я шёл по дороге и глядел на ночные звёзды, хромая. Голова жутко болела, но я терпел как мог, а на мне трахались, пользуясь моментом получения удовольствия разные шлюхи. Я всех ненавидел. Я всех презирал и хотел разорвать, но было нельзя, так как травма и боль эта не вечна. Эпично это. Как эпично это узнавать при черепно-мозговой травме! Красоты России были мне открыты при лжи врачей, но я ходил! Строительные «политики» от компаний продолжали атаковать газом, чтобы зомбировать и просто играть на от него смертности, так как все верили, что воздушно-капельная инфекция с потолка появляется.
На меня тоже запустили газ. Поле было окутано им, и никто не замечал концентрат, так как первое ощущение от него – это комфорт, но мне было плевать. Я словно повидал азбуку крови в этот летний день конца июля и не было мне покоя по танцу предрассудка очередной старухи, что ждала пенсию по Судьбе. Я был наивен, что они испугаются убийство или уйдут. «У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
— Ага-а, колья взяли.
— С кольями?!» (М. Горький «Мои университеты»)
«— Оторвут они бороду мне», — говорил Эфрон, и я чувствовал, что он усмехается. — И вам попадет, Анкорыч, — эх! Но — спокойно — спокойно…
«— Глядите, у молодого топор!» (М. Горький «Мои университеты»)
Местные шли с кольями на нас, чтобы защитить того, что привозил им здесь бесплатный спирт. Я уже ничего не знал большего, чем происходит, но как меня терзали мечты, чтобы они уже начали спокойно дальше жить, а не постоянно кто-то на газе начинал держать ранее сделанный группировками суицид из-за маленькой заработной платы. Здесь пока были только после газа в ломке и с кольями при первых агрессиях после отката отравления.
Выходной и они все рассчитывали убивать кольями и просто забирать у убитого дальше продавать жилплощади, а то, что они закалывали кольями, не знал никто. Они кричали выйти к ним на газ, думая, что мы зомбировали газом, но так как я не разделял их отравление кого-то из них тоже уже трясло на мой унисон, что он пока верил, является его на меня злобой. Еды не было, и они ждали нас на расправу, но от чего им при насилии может быть под газом так приятно? «У меня за поясом штанов действительно торчал плотничный топор, я забыл о нем». (М. Горький «Мои университеты»)
— Как будто — трусят, — соображал Вадим. — Однако вы топором не действуйте, если что…
Напавшие не подходили, и мы просто ждали и общем ходе побуждающего их убивать газа. Кто-то из толпы кричат при золотом свете этого летнего дня: «Елизавета! Ты дура, что ты в это не поверила!» — они хотели потом нам, видно кричать что-то новое и они это сделали. «У вас мания величия! Выходите к нам на вожделение отравлением!» — женщина кричала это очень культурно и величественно, а военную коллегию дополнила темнокожая женщина, кричащая о женских смертях: «Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец!» Стоявшая толпа просила нас им сдаться, так как яд всё равно типо смертелен, но я потребовал тогда своё право умереть от газа без их помощи, так как они мне и денег не давали.
Иерархическая пирамида атакующих ждала меня и остальных смертью в нашем противостоянии ради отсюда побега. Я не знал, как мне перенести любой им проигрыш, так как вынес бы я составляющим меня слепость от их вони. Сидя и молясь, я тоже боялся эпичный итог эротики их богохульства (Примечание автора: по логике словообразования можно просто эботики), так как ядовитый газ ломал всякие дистанции. «Незнакомый, маленький и хромой мужичонка, смешно приплясывая, неистово визжал:
— Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!» (М. Горький «Мои университеты»)
Естественно, никто пока никого не бил, а очень все интересовались кто сорвётся. Сидели с двух сторон на стороже газовой пропитки, чтобы убивать потихоньку и незаметно, а иначе без них вся толпа друг друга перебьёт. Молили и млели они о яви и отлучении сексуальных опьянений газом, а эпицентр продолжал убийства, чтобы сдавать людей в бордели на секс. Тактический яд продолжал ломать дистанции, но жено съедало подходчика вместе с веществом, готовя по пути шагов убить, чтобы съесть.
Всюду царила гипнотическая истерия и газовые теракты. В городе было нечего делать, так как почти все работы были связаны с уже ради денег убийствами или искалечениями на медленное убийство китайскими пытками одного группами. Жено убивало беспощадно и быстро, чтобы уменьшить количество убитых отравленниками на группировки. Атакующие нас приближались. Он действительно схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Этругобин, и они, обнявшись, покатились в овраг. За Этругобиным прибежали Федосеев, Эстонов, кузнец, еще человек десять, и тотчас же Атомов солидно заговорил:
— Ты, Анкор Русадионович, человек умный, тебе известно: пожар мужика с ума сводит…
«— Идемте, Русадионович, на берег, в трактир», — сказал Вадим и, вынув трубку изо рта, резким движеньем сунул ее в карман штанов.
Женщины продолжали кричать от газа в унисон деревьев и мне оставалось, пусть и в ими сформированном пока тупике, чтобы меня разрушить, не верить в их победу, так как они бы распространили поражение. От поражённых газовыми отравлениями женщин уже меньше всех пьянило на спаривание, а сами они начинали оживать рассудком, понимая, что нельзя жить только, чтобы кому-нибудь давать половые органы калечить. Мне было плевать что они со мной, чтобы множить трусам устрашение убийствами от них — сделают, так ка кони всё равно не вечные и иссякали причины их поражения, а дальше и им и всем победителям мучения ещё и от захватчика не безопасные им.
Подсадка на зависимости уже им была по существу смертельна, и они рассчитывали спихивать на одного неудачи, а стихия всем за псих усиливала боль и смети продолжались. Каждый так играл во власть при трупе, отрицая весь естественный закон при применении технических зомбирований. Женоубийца ими так убивала дальше рьяным монстром и не было идиотов поверить даже в ими совершённое убийство. Нападавший с колом приближался. Подпираясь колом, он устало полез из оврага, и когда Этругобин, идя рядом с ним, сказал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
«— Пошел прочь, дурак!» (М. Горький «Мои университеты»)
Он только хотел его ударить и от газа обоих начало шатать, как алкашей. Они не смогли друг друга даже искалечить кольями, так как это был танец пьяных отравителей. Женоубийца забрала трупы женщин, которые сама же делала с их родителями, оставив всех ни с чем. Продолжала женоубийца деформировать дыхания живого под пускаемые критические геноциды, чтобы не было иерархичности, смертельной до каннибализма.
Эпос продолжался травлей и голодным мором в мести, что была бы местью, если бы это давно не делали. Смешно было, что умудрялись ещё на работы не брать, а только все мечтали также уехать с морем денег беженцами, по универсальному сообщению, им мечты. Просто всем уже было нужно уезжать по ностальгии эффекта геноцида, и никто не одумывался от газа при возможности уйти и нормально подышать от волн и испарений. Они боялись потерять от воздуха бессметную душу. «На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскаленные прутья койки, точно ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха». (М. Горький «Мои университеты»)
«— Сгорели книги», — сказал Эстонов Мистислав, вздохнув. — Это досадно!
Пели деревья о женщинах, и никто не понимал их песнь, никто не знал о чём они поют, так как даже их песнь могли присвоить убийством на интеллектуальный труп, живых людей превращая в трансы и истериков. Они не могли выносить естественную среду всё себя имитируя в затылки кому попадало лучше себя, замещаясь по объектам, чтобы дальше изводить по их сектантским упражнениям и просто испражнениям. Я смог научить деревья их использовать украшениями и сообщать немного красивее об убийствах и насилии ими, что отлично сработало и от них хотя бы теперь была полезность.
Местные перед радужной перспективой 200-летних изменений от вездесущего приняли обратки за убийства. И всё оно за беспощадность при обратках всё впарило, и агония теперь была у всех в окамененности нечувствия и боли, так как за наслаждение конкурировали мастурбаторы. Они все не могли понять, почему вот им сразу плоть за то, что они всех лучше не отрежут и в рот не засунуть, прожевав, вместо них. «Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поросят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек, лет пяти от роду, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже, бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева. В садах за пожарищем недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее». (М. Горький «Мои университеты») От газа многие продолжали задыхаться или по шумок делали суициды группами, убивая при умирании и рейдертвуя, в конце лажаясь с итогом смертности. Все были вынуждены теперь так жить, покупая трупные нирваны, так как друг друга так избивали током, травили газом и просто обливали кислотой, чтобы выставлять другого проклятым. По крещению они долго применяли насилие к любому, чтобы доказать совершенство разрушения другой плоти в вечности и было у них много рабов, но они разрушенное не созидали. Им очень нравилось похожее на них рушить просто так.
От ложной беременности ещё и при газовых на них натравливаниях женщины кричали в боли о помощи, но им не позволяли помочь, а сами они в боли боялись и выйти, остерегаясь убийц. Кто-то сильно выстаивал, изображая и даже осуществляя себя счастливым и продолжал пытаться дальше жить, так как не мог один им всем помочь, а они требовали так съедение того, кто согласился. Кара жено живым при каннибализме была жестокой, так как они были обмануты самым беспощадным образом за их первое съедение другого. «Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на берегу». (М. Горький «Мои университеты»)
«— А с яблоками мироеды проиграли дело», — сказал Вадим.
Я понимал бессмысленность этой драки. Здесь цель была отжевать общее снабжение себе и также, боясь инициатора здесь криминала, травить мирное население для того, чтобы на него делать с трупов всякие зависимости. Я пил кофе без наслаждения, через переработку эмиссоров и всего, что могло помочь мне с этим, так как деревья пели женской кровью здесь о боли их и мне уже не позволялось это разделять, так как это бы их убило ещё мучительней, а мужчины, словно монстры, в страданиях пьянили их и пытались так повесить намагничивание от боли эхо, чтобы наслаждаться на промежутках, считая это энергиями.
Особенно многим нравилось с затылка отправлять удар со своего мозга током и имитировать отсечение другого человека его властью от факториала созидания, а потом на это мастурбировать. Незнающие лишь подражали оригиналам эпицентрического боевого поражение одного их военно-медицинских проектов. Если бы я такое ещё раз увидел, я бы не стал и суицид вершить, а дальше бы посмотрел, пока могу, что ещё они при власти здесь полезного, створили, разрушая током человека. Пришел Федосеев, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
— Что, брат? — спросил Радий.
Я пришёл к выводу, что злоумышленники лишь имитировали себя вечными и умирают после дела неизбежно, калеча наследника в прокажение. Их продолжали просто бомбами держать на квартирах и натравливать на цель. Организаторов пугало неподчинение при истинной вере их гипнозу, и они тоже сели с ним на квартирах истерить по двое.
Раненные так не могли прекратить свой плач в страхе потери отравлений газом головного мозга, так как нет сначала ничего страшнее переката слепости, после зомбирования. Они не понимали, что ультразвук без растения вообще уже не звук. Во всех случаях в принципе звук представляет собой уже эхо газообразного вещества при игре с плотность веществ созидающего. Атомов пожал плечами:
«— У меня изба застрахована была». (М. Горький «Мои университеты»)
Крики вдруг стихли. Голубое небо было полно песнями и стрёкотами летом, а птицы молчали, боясь новый крик на своё пение. Я расслабился, так как атакующие пока снова не могли подойти на озлобленное к ним по веществу жено.
Я налил чай и отлёживался, как и все остальные и наконец наступила тишина при том сокровенном естественном шуме ветра при песнях земли живыми кустами для нас. Я накормил эмиссоров, что мерцали звёздами в ночи, спускаясь с этих пучков созидать и кушать минералы и растения. Я слушал их мерцающую песнь бриллиантового блеска живым, а не мёртвым. Мы сидели вчетвером. «Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу щупающими глазами». (М. Горький «Мои университеты»)
— Что теперь будешь делать, Анкор Русадионович?
«— Подумаю.
— Уехать надо тебе отсюда.
— Посмотрю». (М. Горький «Мои университеты»)
«— У меня план есть», — сказал Федосеев, — пойдем на волю, поговорим.
Мы обсудили, куда мне уехать, но я не был согласен. Мне оставался лишь выбор куда наведаться опять выслушать отклонение от их стандарта, так как у них не было цели оставлять сотрудников в большинстве живыми. Призовое место их итога работ их бы явно не устроило живьём, а захват в лидерство – это опять конфликт с мечтой не поставлять сюда халявный для всех товар без даже работ на территориях поставщика при раскладе убийств на тайну производств.
Обращение в монстров больше не наступало и проекты провалились. Жено победило ужасом живому и продолжало атаковать настоящих убийц в их одиночестве. Были и те, кого пощадила женоубийца, а были и те, кто не выстоял гигантшу покорителем в гордыне. Женоубийца лишь попускала слабому своему живому амбицию и, как попускала, так и помешала им так убивать. Мы готовились к пути. Пошли. В дверях Федосеев обернулся и сказал мне:
«— А — не робок ты! Тебе здесь — можно жить, тебя бояться будут…» (М. Горький «Мои университеты»)
На новом месте наконец было тихо, но как я страшился самого ужасного, что здесь могло произойти, однако никому не попущено в грехе своём перекладывать кару чуть ли не на новорожденных девочек, чтобы дальше женщин убивать. Иногда, что для растения или мстящего животного при истреблении нормально, ненормально для верующего лишь в возможности своего покорения. Убитое не перестало существовать, и женоубийца собирала с разрушений их мозаиками свои формы жизни без именно их соплей.
У меня уже не было особо вопросов, я просто выбирал что можно в этой ситуации уже сделать, так как нити намеренно плели далеко не скрашивать скуку местных, а убивать их, ловя зависимости по натяжению дьяволами. Иначе у них вокруг царила лишь скука. Спектральные кудри света Сатаны сочились золотом к деревьям и песни их взымали в небеса, рисуя лица умерших людей самими облаками, всех на корабль с облаков и дальше около земли своими парусами. «Я тоже вышел на берег, лег под кустами, глядя на реку». (М. Горький «Мои университеты») Все казались полными радости, но то была лишь суета. Зодчие явно убегали с этих земель при любом им названии их должности, так как нота си становилась иногда смертельной при намеренных ловушках. Дьяконы молили киллеров их пощадить, но то было лишь эпицентрическое эхо теперь, так как пережитые трагедии слишком тяжелы для каждого в своей степени. Мужчину ломало от метана при диссонансе сознания.
Я вышел на улицу и снова боевики от наркодиллерства были недалеко. Азарт убивать зацепил их, и они бежали за мной в надежде на большие деньги от их поставщиков членства. Остальные видели это высоким уровнем успеха и на всех работах их устремляли к этой линии событий чуть ли не во сне, смеясь потом над тем, что все друг друга в итоге так нашли. «Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком развернулось предо мною все пережитое в этом селе — как будто красками написано на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела усталость, и я крепко заснул». (М. Горький «Мои университеты») Наконец я спал, и женоубийца опекала мой сон. Мне тоже было ничего не нужно, и я не хотел ничего для наркодиллеров делать. На заседаниях все молили о финансировании, чтобы остановить хоть частями эти трагедии, но всех всё равно оставили на смерть, обещая убить в любом случае.
Нагрузка от страха мучила местных, а ложной беременность они боялись назвать, так как выправился бы нарушенный нерест и обличился бы голод. Полуживые мертвецы начинали понимать, что просто путали жажду и голод по еде с сексом и это становилось их страхом в памяти, которую они понимали эмоциями. Снова чудовища стабилизировались в прежний вид разумного человека.
«— Эй, — слышал я сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и тащат куда-то. — Помер ты, что ли? Очнись!» (М. Горький «Мои университеты»)
От полуживых мертвецов пахло мертвецами они шли в гневе на эмонов. Однако, меня тащили куда-то явно от борделей люди. Они никак не могли оставить надежды меня заставить им с женщинами наделать рабов, чтобы сквозь убитые трупы урождениями надо мной поэффективнее измываться. Они пытались выдавать боязнь страхом, чтобы меня, таща куда-то запутать.
К счастью я ошибался. Это были ещё не самые ко мне агрессивные. Как только я ушёл от них, ушла некая на мне скверна с их неизбежностью выемки кода, но, к счастью, лишь по кодировке их имитирований бессмертия, где всё у всех утаскивали немезиды и эмиссоры за конфликт между однотипными особями в принципе. «За рекой над лугами светилась багровая луна, большая, точно колесо». (М. Горький «Мои университеты») Надо мною наклонился Эстонов, раскачивая меня.
— Иди, Олег тебя ищет, беспокоится!
Лес, полный песен мёртвых нимф, который я уже от безысходности одних и тех же их дел называл по-разному и прекрасно это понимал. Кто-то явно кричал мне с откопки газовой: «Зодчий! Сидеть будешь и молить меня о пощаде!» — они не могли никак оттуда уйти, так как газ бы быстро спёрли многие на их крайние нужды. «Я положу тебя на ломку от диссонанса метана, ублюдок!» — кричали мне любезно по объявлению предприниматели с проводника их окопы. Я оценил их рвение познакомиться со мной.
Им было очень тяжело, что их никто там не видит и в итоге я немного попросил жено их показать людям по праву Богов живого, но не стал задерживаться и шёл вперёд. Поворот направо, так как корабль давал сильное сопротивление, а кто-то не заметил и приключение его ждать не заставило на газовое облако «творца». Истерики смеха разносились эхо над лесами, так как никто парней уже не видел мужиками. «Идя сзади меня, он ворчал:
— Тебе нельзя спать где попало! Пройдет по горе человек, оступится — спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас — не шутят. Народ, братец ты мой, зло помнит. Окроме зла, ему и помнить нечего». (М. Горький «Мои университеты»)
Озорники сильны в мольбе и очи буйствуют у них на эпицентре. Эпичность окружения составляли люди с ломбарда, собирающие женщин на диссонанс покупного его газа. Я всё не знал, что от них ещё ждать, а повода драки пока и не было, так как теперь они выжидали суициды.
Сознание умирающего было очень сильно, как и дьявольская его песнь мольбы томящегося буйствовать на эпицентр. Эпос Бога таил только это самое «Я», которое ломало мягкость диссонанса сознания и осознанности сна. Я бы что-то сделал, но не мог сейчас бросить беспутность товарищей, а созыв осыпью идолов мягко юркал к Солнечному свету голубого зеркала Земли с молитвами по тактикам очей на буйство эпицентров. «В кустах на берегу кто-то тихонько возился, — шевелились ветви». (М. Горький «Мои университеты»)
— Нашел? — спросил звучный голос Радия.
— Веду, — ответил Федосеев.
Эпицентрический бот при тактической маскировке «Я» ломил мягко диссонансы сознаний, словно космическая оса. Мы шли, а нам хотелось отдыхать и пить чай. Кричали приговорённые к смерти от того, что их кинули убивать спонтанными сигналами. Назойливость для них была тоже поводом рушения живого и материального.
Меня пока никто не трогал почти, но я шёл вместе с Радием и Федосеевым и куда мы заранее не знали, а лишь стоило верить, что всё заранее здесь известно. Я тихонько объяснил им, что обнаружил газовые окопы с газовиками. Профессионалы явно там звали жертвы на свой газ по торгам своих нанимателей, но не знали, для чего это там делают. Меня поразил ублюдок среди нас. смотревший на меня сейчас. И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
— Рыбу воровать собирается. Тоже и Радию — не легка жизнь.
Многие сидели и молили, чтобы их пощадили, бессмысленно веря в такую возможность с их стороны при наличии возможностей дела их безущербного им, что и есть обеспечение к ним себе пощады. Сознательная осада дьявола молитв людей не знала, так как томление буйства питает эпицентр. Эпицентр же боролся тактически с «Я», ломая диссонансы сознаний и иногда осанки.
Вызывали насосные подразделения, а там тоже озорники и сидя дьяволами они на молитвы явили топь Богов для эпицентра. База явно была недалеко, но процессуальность товарищам не была известна, да и всё же знал я их недолго при сравнении. Эпицентр всегда болел тяжело от ломки в диссонансе санитарного взыва. Вадим встретил меня сердитым упреком:
«— Вы что же гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?» (М. Горький «Мои университеты»)
Я давно знал, что Вадим им соучаствует, уходя к ним от нас, а потом на местах их игр в жертвоприношения повторяли спонтанно их убийство в узнавании воли женоубийц. Пах ярым запахом абрис, а эры не возрос всеожидаемый ирис. Любви здесь больше не было в помине: все сожалели, что служить теперь скотине. Они привыкли Богу, а где Бог? Ну и служили б по предлогу древу, сея рок. Мы дошли до штаб-квартиры. «А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
— Харитонов предлагает вам остаться у него. Он хочет лавку открыть. Я вам не советую. А вот что, я продал ему все, что осталось, уеду в Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
«— Подумаю.
— Думайте». (М. Горький «Мои университеты»)
Экипировки у меня не было, чтобы пресечь пока этот торг мной здесь. Пик моих ожиданий потихоньку наступал среди ужаса жено, что всё равно сеяли более справедливые смерти без участия толп в отношении даже самого наказанного. Цинично держали мучениями одного верование в вечный ад от них просто того, кто ими был выбран на насилие.
Эпицентр изображал доброе сердце, всем обжигая его до цинизма, чтобы убийства дали свой пик для его власти. Эхо вокруг сквозь крики женщин из-за того, что их купили на это было не эхо, а слёзы их не были слезами за удовольствие от денег. И да имя планеты им было женоубийца. Наступили спокойные минуты. «Он лег на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна, я смотрел на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во тьме, касаясь звезд и порою закрывая их». (М. Горький «Мои университеты») Кипу цинизма все разгребали мечтами, а делали её уже давно домами. Циклопы вышли с нами на бой и меня напугал до побледнения одноглазый рой. Верещали биологические террористы: «Агнец!» — намеренно попускающие убивать себя за плату родственникам, от чего женоубийца попустила.
Цинизм Эфрона не знала границ, но он не был повинен даже в участии сопутствием в действующей здесь ситуации. Цены не росли и не сильно уменьшались, так как от всех был нужен плод на устрашение. Отцы уже были не отцы, а просто охотились на женщин сдать подороже в бордели. Спицы были навострены, и все были готовы переразрушаться, а то было поручено не всем.
— Сердитесь на мужиков? — сонно спросил Вадим. — Не надо. Они только глупы. Злоба — это глупость.
По существу, здесь ничего так и не было, и я просто собирал материал, отсуществовывая бездетно, чтобы вечное рабство им потомственное было невозможно. С эмиссорами мы весело играли, и они показывали мне блики ярких звёзд, при всём их устремлении заземлять любое воображение и мышление к ним, чтобы для них только трахались и ими восхищались. Всё от того, что после газовых атак им нужно было суицид сексом любой женщины с верой, что они ещё одной Боги, а они всё равно не могут стать в итоге растениями.
Устрашающая толпа была проигнорировала жено, и они решили постепенно их съедать. Ничего кроме них по воскресению из них не формировалось, а лишь опыт драк приумножался, но они не делали ублаготворять своё разрушение, так как в этом случае кому-то что-то будет. На созидание ещё живые в вере в конкуренцию обязательно ложили труп и все продолжали тупеть, но далеко не в растения, а вообще в трупы, чтобы вечно разрушенным мясом существовать, что было невозможно. Вечно-разрушенное мясо уже минимум часть женоубийцы. «Слова его не утешали, не могли смягчить мое ожесточение и остроту обиды моей. Я видел пред собою звериные, волосатые пасти, извергавшие злой визг:
«Кирпичами издаля!»» (М. Горький «Мои университеты»)
Устремление захватчика достичь вечность поражение, чтобы другая форма жизни становилась нежизнеспособной просто сделала их местным видом паразитарного, но с ущербом от них я продолжал разбор с созидающим, так как их тоже оно созидает и знает причины сути их здесь. Относительно них оно созидало стабилизации от их питания с других форм жизни при изменении унисона, так как явила сама звезда грех бессмертного в паразитизме зависти. Они довели поражённого до крика агонии и убивали дальше записью его крика. Пока жено не впитало его в более или менее переживаемую переработку женоубийцы.
Это всё все терпели, чтобы никому при территориальном захвате не платить, внушая всем геноцидами верование, что им он безущербен, но это было не так и неудача им была непостижима остальных, но свою они знали подробно. Птицы им были не отцы имитировать уничтоженными хоть единицы бессмертных душ при разрушении плоти, рождённой от них отдельной и имитировать ими живыми себя даже при пересадке органов от них. Гармонической техникой они продолжали издевательство звуковыми полями, иногда пуская по ним газ просто наркоманить болью остальных лишь по вере над ними во власть и иногда от боли выманивая женщин им на секс. «В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне. Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не много злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, — любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о возможности легкой жизни по законам личной воли». (М. Горький «Мои университеты») Я уже переносил это спокойно, как последствия после тяжёлой эпидемии и продолжал спокойно наблюдение, наряду и со спокойными и делами, и обстоятельствами. Их трусость всё равно их трусостью и оставалась и только тому, что их делает и было разбираться в исполнении к ним, а жено точно также убивали по их исполнению. Скрывала насилие женоубийца плотью живой, дабы убить ими побольше от невозможности теперь жить за подначку убивать в зависимости от денег рокфеллеров.
Я просто чувствовал эти жуткие смерти, но никого больше их посмертный крик почти что и не волновал по нуждам созидающего. Женоубийца сквернила плоть плотью, так как они все очень жаждали любви, имитируя в забаве победу всех шлюхой. Многие делали секс на газ от страха и дальше шли тяжёлые смерти, так как он попадал на стволовую клетку при размножении и воняло море трупов наряду с растениями. «Но, когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти люди соберутся серой кучей, они прячут куда-то все свое хорошее и облачаются, как попы, в ризы лжи и лицемерия, в них начинает играть собачья угодливость пред сильными, и тогда на них противно смотреть. Или — неожиданно их охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на друга, готовы драться — и дерутся — из-за пустяка. В эти минуты они страшны и могут разрушить церковь, куда еще вчера вечером шли кротко и покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, — никем не любимые, они живут на смех селу, без помощи, в презрении». (М. Горький «Мои университеты») Убийства продолжались, и никто даже не хотел от них себя пытаться защищать, а проекты зачистки с имитацией отличных карьер продолжали, убивая по гордыне там работавших со священниками. Я начал считать это просто разновидностью от женоубийцы естественной смертью, но хотя бы с гордостью таким господствующим не рожать на съедение. Я искренне не понимал, зачем здесь рожать, если техникой разрывают мясом? Местные ради любви и может они и правы в их испытании, но я сними явно не оставался, так как мне идти с женоубийцей и по ней.
«Я лишь хотел пиццу!» — кричал организм маньяка, который изнасиловал маленькую девочку. Укрощение строптивой давало будущий потенциал ещё большего мора во имя их счастья по факту только бессмертными ветрами или душами. Они пытались упиться от головной боли алкоголь, дальше атакуя женщин, как животных и ничего не помогло, так как они боялись своё убийство. «Купите! Я не отцеплюсь!» — кто-то кричал, умирая, так как намеренно работал на свой суицид. Жено подняло его живым после обморока принципиально так жить. «Не умею, не могу жить среди этих людей». (М. Горький «Мои университеты») И я изложил все мои горькие думы Вадим в тот день, когда мы расставались с ним.
«— Преждевременный вывод, — заметил он с упреком.
— Но — что же делать, если он сложился?
— Неверный вывод! Неосновательно». (М. Горький «Мои университеты»)
Я плакал, слыша: «Купите! Я не отцеплюсь!» — но никто ничего у них не мог уже купить. Не было обеспечение тем, во что они верят от тех, кто их давным-давно кинул или был убит для продажи территорий РФ. Даже при том, что страну было не спасти, самооборону я не отменял, так как цель была только тело на чужбину улететь.
От одиночества многие пытались заставить на них охотиться это забывая и начинали калечится насмерть и зацеплять ранениями при суициде. Они не могли признать, что дыхание – это всё равно дыхание, хоть с имитацией газами помыслов, хоть без него. При любой угрозе при том зомбированием, нет нападения по факту, значит пока его нет, и они могут и сидеть до конца на подмане и ещё умирая делать крещение, но выстаивать, раз оно им наезжает мне пришлось до конца, чтобы убедиться получится вот у неизбежного победителя по Судьбе или нет. Они записывали устрашение эмоциональное трупа возрождению и дальше пускали газ в надежде, что на них все будут охотиться, но оба варианта, учитывая смерти в вере в эпидемию, были неверны. «Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я не прав, ошибаюсь.
— Не торопитесь осуждать! Осудить — всего проще, не увлекайтесь этим. Смотрите на все спокойно, памятуя об одном: все проходит, все изменяется к лучшему. Медленно? Зато — прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте все, будьте бесстрашны, но — не торопитесь осудить. До свидания, дружище!» (М. Горький «Мои университеты») Я хотел бы купиться хоть на кое-либо обещание, но я просто знал, что цель у них всегда убить в вере в поглощение другого при общении. Здесь у них не было другого смысла существовать от чего вообще было удивительно, что они, зная, что дети от них неизбежно отдельно существуют, они кого-то сделали. Кто-то вот и понимал, что ребёнок им тоже конкурент и продавали их рабами в злобе и беспамятстве, что дети их использовали и ели их.
Людоеды хотели лишь плоть-дауншу, чтобы её можно было есть и взращивать и всё. Я спрашивал у создающего дальше о разрушении в уничтожении этого поражения при меня съедении, и оно создало их погибелью меня, дальше продолжая боль, так как их было необходимо переструктуризировать в уничтожении за такой поступок с любой вообще формой жизни теперь и они не могли пока с этим смириться, а был смиренен и уже это терпел в моих изменениях. Они продолжали на прошлых убитых телах имитировать у пока негранёных болезни и пытаться дальше убивать. Я ждал встречи с подобное пережившим недалеко от меня. Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Кукмор, после того как Вадим отбыл по делу «народоправцев» еще одну десятигодовую ссылку в Республику Татарстан. Им хотелось издеваться над плотью, у которой Земля что-то забирает во имя их ложной в обмане планеты праведности при вожделении от этой плоти живыми зародышами их них. Мне было в это не сложно поверить, так как больше им смертью была их истерика на боль от ложной беременности, так как я уже четвёртый год терпел эту вечную агонию от разных земных причин. Явно у всякого животного бывает неудача потомственности и всё равно разрушенное остаётся так или иначе частью вездесущего, а боль существовать даже вечно разрушенным не удержит эту ностальгию и пусть сами как сделали, так и дальше живут хоть вечно ебущимися формами такой жизни, жаждущей даунами на еду любую плоть до вожделения к ней.
Жено истребляло формы жизни с миграцией с женоубийцы за то, что они просто еда смертельная людоедам. Я дальше просил себя им соделывать столь уничтожающим, чтобы вкусили и не стало их здесь больше вместе со мной, так как они имели при моём рождении дерзновение считать, что я им мог быть собственность, а не сродным. Женоубийца даровала мне каждый день по-разному умирание, двигая это свершающие формы жизни на поверхности своей, в трусости разрушиться имитирующие мне себя бессметными, но были они хрупки. Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Кирсанова, я заметался по селу, точно кутенок, потерявший хозяина. Я ходил с Этрогубиным по деревням, работали у богатых мужиков, молотили, рыли картофель, чистили сады. Жил я у него в бане.
— Анкор Русадионович, воевода без народа, — как же, а? — спросил он меня дождливой ночью. — Едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Еще — того, как-нибудь, под пьяную руку…
Атакующие ехали за мной, мстя мне вместо другого человека по крещению умершего, чтобы заниматься сексом и от тела наркоманить. Пусть я жил в агонии и некоем дискомфорте, но я начал видеть много плюсов такой вечности, и оно издевалось на мои даже больше так упражнения, так, как только вкуси моя мясо людоед и его поглотит всё, чему это выгодно или удобно. Как пока оно созидало меня, так я принял даже без причин от созидающего вечной карой, так как оно подробнее меня знает, как это делает.
Кем бы меня так не убила стихия, мне было уже плевать, так как оно и ими друг друга подло убивало за их грех. Растяжка потомственности была уже предельная по убийствам, и почти все рожали детей быть детьми и убитыми до взросления. Женоубийцы умирали тяжело, но обманутые лёгкой смертью не знали, что лёгкой и нет. Не впервые говорил это Харитонов. Он тоже почему-то затосковал, его обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутавшийся в лесу. Ультразвуковое поле хоть и возбуждало тошноту от запахов мёртвых зародышей, но я держался этот день. Женщины часто не выносили эту пытку, шли и рожали детей и всё будто-хорошо, но точно также наступала ломка и страшная смерть при вере в иное. Это их с моей позиции было дело, но гнездом им я себя так и не дал.
Я смотрел, как женщин сексом отвлекают и выжирают из них заживо мясо, но их было не отучить и жено убивало отравлением их мяса. Они так не хотели жить, но победить, существуя искажениями существующей плоти не рождаясь, что он их уничтожило в обмане нарождения и всё. Я решил существовать даже останками. Мне уже на них было наплевать, изображая, что я очень несчастный, но это было не так, а просто их пытка газом местного населения была велика для убийств и их почитания военными. В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно стекая на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Эфрон тихо спрашивал:
«— Едем, а? Завтра?
Поехали». (М. Горький «Мои университеты»)
Созидающее ими, к счастью, не просто ело, а это переработка сложных ядовитых газов от зомбирования так уже созидалась. Им нужно было мою веру, что они кого-то калечат в рабы, но это не они все это сделали, а женоубийца ими это сделало и всё они все никому не господа, а просто зависимые плотью. Женоубийца просто группы убивала группы, которые друг у друга требовали по одному лишь самоубийство и всё.
Чтобы доказать, что они лучше, а не сравнить, склоняя другой организм попустить им паразитировать, они доказывали другу плоть словом убитого трупа в названии. Жаркая погода июля давала эти страшные события попыток гипноза с мастурбаций, Майнинг-ферм и прочими способами достижения великой власти. Однако рак при любом отношении к ним не наступал без секса больше семи раз на газ от их похотливости. «…Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме баржи, у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головою, — водит, топая по палубе тяжелыми ногами, и густо вздыхает:
— О-уп!.. О-рро-у…» (М. Горький «Мои университеты»)
Местные всё издевались имитациями головному мозгу ложного сигнала о форме жизни, но они не существовали сами по себе, а Солнце и Сатана их так пока физиологически транслировали. Некроманты расщепляли трупы и продолжали атаки транслируемым скачком возникновения и страшные мучения их смертей наряду с остальными в их неизбежной истерике также шли параллельно. Многим разрывало просто головной мозг инсультами, и они от страха такой травмы истерили при Гильгамеше, наигрывая дальше атаки на остальных проклятьями и тоже газом, мстя, что оно их так создало, а остальными на них сместило давление намеренно одним жертвоприношением убить на некрофилический секс. Я должен быть поверить в фигню, что мне от убийц это всё ещё и купиться, но с учётом того, как они кинулись истреблять население я в это, больше не веровал. Это просто на удовольствие рушить структурирования женского мяса и всё, так как созидающее само надоело женщин вместо них, раз мужчинам больше не нужны. Они теперь сами клонироваться умели планетой без инкубационного пункта. Так или иначе они даже умирали от сожалений, что столько лет изводят меня, а даже со шюхой им рабов не делывал в лени. «За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная. Над рекою клубятся черные тучи осени. Все вокруг — только медленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звезд». (М. Горький «Мои университеты») Я думал теперь умру и всё. Думал, что ничего больше не будет, раз их трансляции того света на развлекуху нет. Однако шаг в пропасть оказался для меня не напрасным, я явственно понимал, что, жив, так как меня явно кусал самым ужасным образом эмиссор, но я боялся то и понимать.