Майнинг-паж (Глава 17)

Передо мной стояла моя преследовательница, на которую я думал, что она мужик по фамилии Бём. Это всё были мои мечты, что женоубийцами Земля всех их победила. Я работал коллектором всю жизнь, чтобы она мне сейчас улыбалась, показывая мне документ главы Башнефть. Я также понимал, что она явно замужем и точно это уловка на Майнинг подлететь. «Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька — два над водою и один высоко над ними — провожают его; ближе ко мне под тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них — огонь фонаря на мачте нашей баржи». (М. Горький «Мои университеты») Окупаемость их путей явно держал не истукан, но как меня пугало, что и он повёлся на биткоины. Кто-то купал в этот момент детей и на квартирах, и в ночном море, минуя массовые смуты и тревоги. Я отчаянно искал после бури остатки террористов, но нашёл лишь мужиков, которые отпивались воды меня аж узнав.
Меня вдруг опять же от некроманта посетила мысль о выгодах и на сколько мне в этих местах окупится отданный им на смерть первенец. Я умилился их риском в этом нюансе… Тем не менее, у меня уже не было на них столько усилий, так как в этой уже ситуации жено бы врезало мне. «Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, — пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина». (М. Горький «Мои университеты») Внезапно опять игроки газом меня тревожили, начитывая мне прекрасные перспективы окупаемости сыновей на этих прекрасных землях и не было весь вечер этому конца, а потом у них закончился пар на крепкой водке. Читал я басни о купце, но не цепляло чувства, словно лай собак. Как мог я отвлекался, но опять лежал неподалёку женский труп. Записка там: «Женись и ждёт тебя бедлам».
Басни о кровь, мной увиденные, я был уверен, окупятся мне ещё и не только хлебом и солью. Работорговцы некоторые уже посматривали на меня давно, как на перспективный на их мессии материал. Если кто и мечтал о поддержки их работорговца в ином ключе, то я в иное бы просто с их стороны не поверил, так как их ремесло в эти времена скучно было и по их оценкам. «Я спросил его:
— Как тебя звать?
— А зачем тебе знать? — глухо ответил он». (М. Горький «Мои университеты»)
В XVII веке это был бы ещё работорговец, но не в XXI веке этой эры. Очевидности и баснословности вокруг давали накалённые страсти, дабы накупить этично и побольше на экипировку и цели их истинные. Пути грядущих дней всё равно давали каннибализм и саботаж.
Бомбы ассимилированы, но стечения событий на эти театры были реальными при накале употреблений возможностей на пиках цели и эмансипирований. Экваторы местных центров искали публичности, чтобы укорачивать аннуитеты, создавая саботаж и обременения. Обобщения их песней я посчитал уже на этот момент излишними, так как актуальность ситуации наконец была уничтожена и пиццу теперь я мог спокойно и эротично выкроить. Экстаз мой не заставил себя ждать от цены и пикантности уникального конца ажиотажа, так как моя наивность, что сволочизм будет абстрагирован являлась слишком обобщённой. «На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого человека, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к рулю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как воду, и закусил яблоком. А когда буксир дернул баржу, человек, вцепившись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой, сказал строго:
— Благослови осподь!» (М. Горький «Мои университеты»)
Имитация была окончена, а кровь останавливались проливать ради наслаждений, отказавшись всё же обращаться в паразитарное непонарошку. «Целуй мой лобок!» — хамили жёнам мужья. Лобовая атака баснями накануне принесла ужас дальних ветров, не нарушая мирный пир царей экватора. «Эту ципу надо канонизировать, чтобы сановничество не богохульствовало больше» — давал на счёт меня при этом всём, считая женщиной кто-то из связных наркодиллерства.
«Алло!» — раздавались звонки по утру, а лоб и оборот катились ко дну. Оба товарища скитались на куполе и целовались в эпицентрические рупоры. Это цикады пугали канон, что нес мягко и незаметно поклон. Саботаж оборотной любви местной администрации принёс старательным лицами одни лишь овации. «Пароход ведет из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, груженные штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжелыми ящиками, — все это для Персии». (М. Горький «Мои университеты») Этругобин постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и сказал:
«— Не иначе — ружья, с Ижевского завода…» (М. Горький «Мои университеты»)
Львиное терпение моё пока не иссякало, а лай собак где-то на берегах был прямо в лоб по временам, когда оба сна мои на купчую не повлияли и цены оставались по этике. Это моё видение своего циклопического азарта, некоего пука от меня для тех, кто ещё питал надежды на саботажный азарт в боли и аду живой ладьи, желаниях людей. Ольха росла лошадиной, а лояльность оставалась лишь бомжам, так как басы накреняли свой упор на искания новых целей при эмансипациях.
Первая экранизация мной увиденного церквей ваяния бы оправдала, но истерики пугали всех каноничностью скрупулёзности, где хирурги за аборты также становились экстремистами, но могли быть непереносимые боли до агонии львов и лошадей. Шоколадки шоркали неподалёку с львиным терпением, готовя лакомства к продажам в лоб, а то оба сторонника производителя накренили бы убийц на пике этического эмансипирования. Певца созвали пировать и дальше девушек пугать, отправляя их в перки на каторгу с надеждами на свободу и аборты при боли на альянсы лошадей. «Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
— Тебе какое дело?
— В мыслях моих…
— А — в морду — хочешь?» (М. Горький «Мои университеты»)
Я так и не смог, как этот певец, попеть в микрофон, чтобы всем также вынести их головной мозг, став последователем секты пастафарианцев. Я пришёл к выводу, что все здесь увиденные и услышанные мной личности – это пастафарианцы. Первые часы я ел и шёпотом рассуждал о прочитанном, пельмени вая ещё на запас, так как лесть и ласка мне потом не помогут, как Богиням, себе навыбивать драк, чтобы лоб расшибли оба, насыщая купли и ценники на новые товары здесь. Это был крах ценовых иллюзий злого пука наивных, что не ведали самоволие больших бомжей в их типичности Лаль Лоше.
Я вёл себя в этот день, как полный придурок и хотел любую женщину просто психбольной от мук даже не моей совести, а явно подыхающего от боли, где-то валяющегося киллера, которого полагалось считать тоже бомжом. Я должен был быть, как все теперь мужчины сексуально озабоченным и думать только о спаривании, чтобы никого не обижать, но я воздержался от столь великого проследования. Целых три часа наркодиллеры звонили мне, объявляя преследование. «За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на баржу «из милости», и, хотя мы «держим вахту», как матросы, все на барже смотрят на нас точно на нищих». (М. Горький «Мои университеты») Шёпот убийц тоже наполнял корабль и пыхтела рвом упрямым пароходная труба. Шорох льда ладил обеспечение эхо, и мы определяли куда двигаться вперёд. Левая часть льняного паруса развеивалась на ветру, а лазарет был полон паникующих. Лоб оборотней басом совести накалял унижение от правительства даже здесь и цеплял, словно эпический осудитель.
Сквозь завывания ветра слышно было эхо даже звуком русских букв при унисоне передач, но цикличность нашего пути канула в мягкую пропасть. Снова Асфавитов полы не домыл, веруя в своё будущее бомжевание. Боль охватила меня, так как альянс на суше пас лошадей, рядом прямо держа отравленного на Ец.
— А ты говоришь — народ, — упрекает меня Этругобин. — Тут — просто: кто на ком сел верхом….
Я смеялся с пониманием такого ужаса, так как меня часто иногда избивали до полусмерти.
Уцепился я за край при шорохе льна, а откуда-то слышны были человеческие ласки в лоб, где оба смеялись над купцами и их ценами экономическими. Алфэвитов являл в этот день нам всем прекрасную этику корабельного сопровождающего, а цыплята всё ценили и пукали в ветра. Аллея причала начинала навивать воспоминания. Сабо болельщиков выдавали с альманахами, а призёры ездили на лошадях к своим единственным цифрам умиротворений.
Акустические целеустремления пытались задавать гипнозом в суициде, но естественное мышление они оспорить не могли, и кодировка победы возвращалась тому, из кого сделана. Из живой плоти хотели делать, пережив кого-либо бумажную целлюлозу, но шёпот убийц по звуковым полям сеял ещё более страшные смерти и ничего ни у кого так и не стало. Шорох попыток доводить до параличей и вожделение боли с первого этажа корабля и подвала прокажённых женщин. Льна не хватило на них при смертельной зависимости от любой их попытки убивать техникой. «Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещенные огнями фонарей острия мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью». (М. Горький «Мои университеты») Алфавиты ласки происходили на дне судна. Лоб о лоб басни пел в мелодичности женских истязаний. Накануне убийца пил целыми литрами для этноса. Этил не помогал усыпить бдительность экипажа и цикорий был последним уворотом от наказания. Канон саботажа заменил теперь всё святое, так как этого можно стало лишить просто за отсутствие секса или за название ёбнутой дурой просто по отсутствию секса. Богам было больно с живым и жено продолжало свершать жуткие смерти, что были страшнее и обычного убийства. Изводя людей годами на ультразвуковых полях торговцы недвижимостью отжёвывали у них жильё на суше, нанимая врачей вместо киллеров. На лошаке верхом на берегу ездил царственно мужик и указывал коню направление.
Все спрашивали о том, как у меня дела, в целях шёпотом обо мне говорить в льстительстве лобового путеводчика. Область моего аскетизма была накренена, но у меня ли по факту идиотизма целой эмансипации? Истуканом я этично цокнул и пошёл указывать на саботажи обольщений с альпинизмом, ошеломляя царские управление ответами на вопрос: «Как?». «Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом «вахтить» на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней, на поворотах, он тихо говорит мне:
— Эй, берись!» (М. Горький «Мои университеты»)
До вечера я лазал по мачтам, так как больше здесь делать особо было и нечего, а женский смех с подвала явно попахивал местным Майнингом, чтобы делать выемку их последнего у всех мясо и оставлять и детей шизофрениками. Я оставил надежды на семью и детей, наслаждаясь воздухом на корабле. Тяжба не составляла меня лишь от того, что вместо них будут так жить те, кто мне и гадил, так как я беспотомственно вымру. Многие верят, что дети их победа, но я видал такое детоубийство для денег и теперь не верил, что если я тут еле удрал от наркодиллеров, то они возьмут и моим детям трон постелют.
Ужас поселился в моём сердце от узнанного мной типа жестокого смертельного зомбирования женщин: «Ты психбольная!» — кричал портовой вечером, заставляя девушку сексу. Алфавит кириллический, аккуратность есть у него, а в целом шальной шлак ободранный. Льнула к нему девица с ласковой лобовой обманкой бабы с Астрахани, насудачившаяся пива по высоким ценам при такой экономике. «Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
— Ладно, — ворчит он». (М. Горький «Мои университеты»)
Актуальная основа власти над кораблём – это аккуратность и акустичность, но в целом шорох экономических процессов ныне цеплялся за иглу пука «ньяо», а то медицина не знала бы саботаж, не знала бы бобо с ладьёй при льщении лошедракам, как цыгане при укусах до кары и катастроф. Врачи… Медики и санитары…
Аскетичность кары, словно первая буква русского алфавита, томила меня вечным вопросом моего детства: «Что дальше?» Меня всё достало, и я ничего не хотел больше делать ни для кого, так как меня все кинули. Кириллистическая основа общего знания становилась многим непостижимой, так как монастырские дрались иногда на них метафразами и просто травяным паром. Сановничество казнило нас, кукушек, беспощадно и по цигуну. «Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком — не удается, он отвечает вопросами:
— А тебе что за дело?» (М. Горький «Мои университеты»)
Целый день шока и поломоечного льна при тарелке ламинарии с лобстерами, конечно. Оба сына купались целый день на экваторе капитана корабля, а он стоял и ностальгировал по ним. Содержание эпидемии с цинком и пуками некромантов мне никак не было известно, но их мягкая наивность в сабо большого размера олицетворяла для меня Альцгеймера. Лошадиные Ец указывали касаток впереди.
Мерцала в небе Сатана, кривым зеркалом спуская живому шкаф-телохранитель иногда. Ночами улыбалась Сета ведьмой злой, а Солнце днём и ночью всё доделывало весь наш рой. Европейский союз на общем фоне событий не стал больше еретичествовать с Россией. Задумчиво на корабле стоял мужчина. «О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливаются в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
— Сволочь.
— Кто?
Не ответил». (М. Горький «Мои университеты»)
Ветра дрожали хаосом, порывами ночи, а Сета пела белым светом все мелодии о снах, но утром обязательно вскочи. Происхождение сессии потока мне пока было непонятно, но на моей должности я многое об этом знал. Числа осязания, естественно сектанты нам обозначили. Сессия Оскара была с нами и с ними уже близка.
Зоркость помогала мне дальше искать сейсмическое скольжение, но сезон ветров рассеивал на этой погоде сознание и на корабле снова поднималась паника. Озорничество сейчас имело большое значение, так как это было пока спасением от паники. Числовое значение сезона погоды созывали обществом. «Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о каких-то остатках жизни, еще не раздавленных тьмою. Это кажется недосягаемо далеким и ненужным.
— Собаки тут плохие, — неожиданно говорит человек у руля.
— Где — тут?
— Везде. У нас собака — настоящий зверь…
— Ты — откуда?
— Вологодской». (М. Горький «Мои университеты»)
Преобразование начертания его мне ответов стало моей новой загадкой на досуг. Март. Шовинизм при зодчестве сектантов севернее. Произношение сегодня сознательное и ошеломляющее мной было подчёркнуто у капитана так точно, что он даже испугался мою наблюдательность.
Я не знал, зачем я уже жив, а на берегу махали сектанты аж со знакомыми мне наркодиллерами. В этой ситуации мне было уже смешно до амбиций, так как они уже и здесь меня ждали. Русская традиция: спирт или экзотика в Европы? «И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжелые слова:
— Это — кто с тобой — дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя умный. Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир. На берегу». (М. Горький «Мои университеты»)
Я сразу понял, кому они все машут. О шоке здесь моём при оседлости мне было стыдно рассказать. Даже сессия в аграрном больше озаряла мою зоркость шовиниста, чем ожидающие меня там, на берегу…
Я сидел и пил кофе на скамье. Вошь литературно занималась озорством по сессии волны. Сектанты созывали объединения в шовинистов. Армия уже ждала к себе и нас. «Выговорив все это медленно и как бы с трудом, человек уставился невидимыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползет в сетях тьмы золотым пауком.
— Берись, ну… Грамотный? Не знаешь — кто законы пишет?» (М. Горький «Мои университеты»)
Я молчал о них. Я просто приблизительно их в тех, кто на берегу ждёт и увидел. Язык мой хромал от невзгод, но я ждал, когда наступит этот день, когда они начнут убивать опять и не женщин.
Вуаль волны лишь простилала нам произношение в тематике бесед, не знали мы ещё таких жестоких бед. Смотрел я на соратника, а он мне лицемерил. Не знал такого я развратника и вообще ему я не поверил. «Не дождавшись ответа, он продолжает:
— Разно говорят: одни — царь, другие — митрополит, Сенат. Кабы я наверно знал — кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы я замахнуться не мог, а не то что ударить! Закон должен быть железный. Как ключ. Заперли мне сердце, и шабаш! Тогда я — отвечаю! А так — не отвечаю! Нет.
Он бормотал для себя, все более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком по дереву рычага». (М. Горький «Мои университеты»)
Мы плыли дальше не причаливая, а до наших спин лились угрозы суицида. В русском больше не было понятий дружбы наций, так как и здесь должны мы были стать инструментарием всего лишь для эмансипаций. Русский литературный язык очень культурный; он преследовал нас волной врага в столь опасный час.
Сюиты несли с нами моря, а впереди блестела заря. Нас было пятеро, и мы не знали, что могли. И вот пример омоглифа, когда порезался я, крикнув: «Ай!» — I. Такой омоглиф не придумать, если ты пил только чай.

«С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода по черной воде желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, так вязки и густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в безмолвные недра тьмы». (М. Горький «Мои университеты») Прямой маршрут, спокойная вода, поток нас уносил не баснословно и не в никуда. Употребление активно и все мы мыслим позитивно. Вперёд волна, вперёд нас уноси, но только с тем ты не переборщи.
Причал веял царями, пахло кровью рыбной и большими солёными рвами. Юг таблицами водит, а шовинист там счастливый ходит; зовёт сейсмические смерчи смерть, а мне сегодня всем сознание не ошеломить и при овациях юлой воздушной не вертеть. Я не использую людей, так, как и их сердца полны страданий и червей, что жаждут есть, что жаждут пить, но сожалеют, что ушедшее не воротить. «Человек угрюмо жаловался:
— К чему довели меня? Сердце не дышит…» (М. Горький «Мои университеты»)
Я понимал его положение, так как тоже в боли был полупьяный, подобно преданной мужем на разрушение жене. Коды мне теперь сами ветра, но сожалеет кто-то… и ему утратой стал я. Седьмой мой грех, кодов таблица, но буква А ко мне опять скорее воротится. Я адмирал им всем, так как я льна не испугался и с мачтой много вместо женщин в одиночестве тесался.
Целый день я юркал в угол из угла, а вот происхождение ошовенения мне Зевс осой воздал всем естеством скорей. Восходит Солнце ли, а может быть Евросоюз неправ? Зову я шовиниста мыть на помощь южный ряд, а то он целоваться с бабой только был да рад. «Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска. Захотелось спать». (М. Горький «Мои университеты») К чему я здесь не знал я до сих пор, а просто оставалось плыть концу в упор. Греческий уклон песни моей мне даровал прозрение шумов ветвей, но я на корабле, и никто здесь не служит по долгам, как раньше мне. Я не был как уже немногие им верным до конца, а царство смерти также ждёт меня.
ЮАР нам был недосягаем, но мы знали, что денег в результате все немного потеряли. «Альфа» мне являла южный пароход, откуда мне махал на путь тамошний крот. Восток при повороте, а меня тошнит. Болезнь морская… Корабельный врач лежать велит. «Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах желтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, темные лапы их ветвей, вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня. Над баржой пролетела чайка, свистнув кривыми крыльями». (М. Горький «Мои университеты») Последний зоркий шлем осел при солнце и не днём… Птицы, я стоим у края… Плещет водоём.
К сестре сородство зов являет, а финикийский шов юлой мне цель убийцы сообщает. В пути ветра поют алеф, а эра создает шлейф. Обозначения пути и едем мы, скитаясь вместе и на ты. Гортанный глаз и крики слышат сами нас. «Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но вскоре — так показалось мне — меня разбудил топот ног и крики. Высунув голову из-под брезента, я увидел, что трое матросов, прижав рулевого к стенке «конторки», разноголосно кричат»:
— Брось, Этругобин!
«— Господь с тобой, — ничего!
— А ты — полно!» (М. Горький «Мои университеты»)
Женоубийца поставило мужчину контролировать созидание, и он калечил всех в панике, не зная, как созидать вместо звезды. Он убивал техникой, наполняя трупы радиацией, чтобы их дальше имитировать живыми всем, а некромантам даровать за деньги так привидения. Живые изображали умерших на тяжёлых процессах соседствований, но созидало всё равно вездесущее даже при отсутствии им подходящих для каннибализма веществ.

Армяне и некоторые марийцы веровали при гипнозе с берегов, что внушат в темя через гармонические волны с трупа: «ты не понимаешь» — и живая плоть их не понимает, но это было не так. Все хотели доказать, что ущерб женоубийца вместо них сделает только одному, но всё было по факту нагрузки и натяжение становилось всё равно смертельным. Береговые держали утразвуковое поле зомбировать корабельные экипажи и плакали женщины, всех проклиная вечными рабами в мастурбации. «Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно, прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и хрипло уговаривал:
— Дайте от греха уйти!» (М. Горький «Мои университеты»)
Так как оружия не было береговые накачивали препаратом и током от геноцида своё головной мозг и атаковали нас разрядами со свей плоти, имитируя кодировками с техники, что это мы себя убили. Их власть суицида. Пусть и не была вечной, но зацепляла шрамами и клеймами, что даже не держались вечными, как они кодировали, н запоминались без ужаса к ним теперь, так как они начинали больше бояться своё дело. Плакала стоящая возле маяка женщина с трупом на скачок возникновения, жаждая секс, но зная, что её калечили намеренно.
Дым пускали целые юрты на борта, возделывая шононизм на зоркость по сейсмическому натяжению. Сестринства озорничали на шовинистов, юркая цианом по тем, кто уже от спирта обращался упырями дьявольскими. Вожделела женщина половым органом на транс пассивы, органиком трогая затылки людей, чтобы изображать себя одну Богиней всё равно. «Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, темная куча нечесаных волос торчала на его голове, они спускались на упрямый, выпуклый лоб, под ним видно было маленькие глаза крота, налитые кровью, они смотрели умоляюще, тревожно.
— Утонешь! — говорили ему.
— Я? Никак. Пустите, братцы! Не пустите — убью его! Как приплывем в Симбирской, так и…
— Да перестань!
— Эх, братцы…» (М. Горький «Мои университеты»)
Мужчины превращались в плотоядные чудовища от спирта и у молодых женщин просили зародыши, чтобы за деньги их отдавать сутенёрам в устрашении ржания, чтобы их потомство было им вечно съедобное. Им нужно было подначить убить их, чтобы на трупе дальше наркоманить мозгом от боли плоти и всё. В меня тоже целился такой боевой наркоман, что зависимостью от яда намеренно натравливался потоком газа от принятого препарата.
Накалывались от боли наркоманы, натравляя умерший скачок возникновения на одного живого, чтобы с него направлять болевые реакции, но я просто терпел боль головного мозга и дальше так существовал. Весь наш корабль молили о суициде, чтобы опять поверили на их наркоманию, что мы бессмертные души им в рабы такие, дабы скормить везде наши останки и звездой от трупов наших управлять, издеваясь над памятью живого головного мозга плоти от страха ходить по женоубийцам одному. Убивали женщин сутенёры по попущению женоубийцы, служа просто инструментом их быстрее разрушать просто так. «В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые руки, длинные, как весла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало и его медвежье лицо в косматой бороде, кротовые, слепые глаза темными шариками выкатились из орбит. Казалось, что невидимая рука вцепилась в горло ему и душит». (М. Горький «Мои университеты») Все мы медленно умирали от газовых полей, которыми дрались и на которые трахались, чтобы убить одного здорово своим жертвоприношением в вере, что мы всё равно сильнее, будучи отдельной руг от друга плотью. Татары называли эмиссоров менялами, имитируя вечными бессмертными душами плоти живой и дальше всех отравляли, имитируя зомбирование. Я до последнего ждал от жено свою естественную смерть, так как они лишь разрушают меня, как отдельное от них.
Все оставались уничтоженными, но служили останки хотя бы себе, питаясь обилиями, но родиться никто больше не мог от парадокса убийства не создавшим геноцид, а геноцидом. Эмансипаторы направили вестибулярные переработки сжатия уничтожения через свою плоть, чтобы имитировать меня одного жертвоприношением им вечным в бессмысленности их, как форм жизни, Повторным женоубийце. В целях доказать врачам, что они могут забирать у женщин разум, они отсекали воздух от плоти и все созидания, но отсечь обилия не могли и их мясо становилось другой рождённой плотью навечно, так как им не нужна. «Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял узел, сказал:
— Вот — спасибо!» (М. Горький «Мои университеты»)
Я был по очередной ими купленной программе слов уёбище сегодня, так как создающее их делало некий переход созидания. Использованные поражением хотели доказывать убийства гипнозом, нагревая свой гиппокамб грелкой, имитируя, что простыли, чтобы, считая живого человека призраком его убивать одного за другим. Естественный солнечный свет был искалечен в переработке Майнинг-фермами и мастурбаторами и теперь сочилось лишь мёртвое мясо их людей.
Монстры-наркоманы пытались вместе с некромантами изображать невозможную д них вечную победу в паразитизме с убитого тела, дыша через их гиппокамбы. Если они не клеветали о плоти живой, они не могли нападать одним трупом группой, чтобы имитировать, что украли бессмертную душу. Им нравилось половыми запахами опьянять темя после афродизиаков болью, и они охотились на жертвоприношениями. «Подошел к борту и с неожиданной легкостью прыгнул в реку. Я тоже бросился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на нее — шапкой — свой узел и поплыл, наискось течения, к песчаному берегу, где, встречу ему, нагибались под ветром кусты, сбрасывая в воду желтые листья». (М. Горький «Мои университеты») В агонии они отравлялись и не могли терпеть боль свою, которой зацепляло без всякого гипноза от них. Они не могли перестать издеваться, так как в наркомании выедали из головного мозга умерших даже надежды и сожаления. В вере, что всех так победили они смеялись и дальше мастурбировали, так победив и существовали только мастурбировали и всё, так как больше им ничего не было кроме дальше убийств нужно, а рожать надо одним.
Я стал соотносительность мучений от людей считать только формой тяжёлого хаоса, через которые моё наслаждение, созидающее просто забирает не только им, а по оду родственных веществ, так как всё равно на это не могли влиять, а рушило ими плоть, соделанную тоже оно. Передо мной разделись до еды отравленники, чтобы подманить к ним разрушение и их половые органы ели, их трогая. Я ждал смерть от презрения, невзирая на их пульки отравлениями, играя это отношением ко мне, так как они являли причинность полноты унижение пришельцами рода человеческого. «Мужики говорили:
— Одолел себя все-таки!» (М. Горький «Мои университеты»)
Монстры продолжали через последние функции мои атаковать плоть мою, но я держался дальше, так как за вездесущее не разрушит меня ничего, так как больше и нечему. Эти монстры тоже часть здесь вездесущего, и я адаптировался сразу к ими разрушению, чтобы потом оно могло воссоздать меня после цикла их падальщитчества в наркомании с моих останков. Я не мог поддаться их унижению и устрашению, а они кричали, меня умоляя заняться сексом с их женщинами на товар.
Я долго корпел на корабле, делая отвары всем от паники из чего было, а армяне и марийцы валялись и кричали на меня в недозволенности. Еды было до конца пути, так что цвет юности вожди и шоковые диктаторы не позорили и не засорили, а сектанты звали нас на их свет. Сегодня был солнечный берег, полный рассеянного тумана, что содержал одинаковое и созидаемое. «Я спросил:
— Он — сошел с ума?
— Зачем? Нет, это он — души спасенья ради…» (М. Горький «Мои университеты»)
Все бегали, являя охоту друг на друга с жертвоприношениями мужчин и женщин на поставки продуктов по формальности, потом только просили денег на договор. Я двигался по прямой сегодняшнего дня, а пока нечего было делать, я пил чай. Обозначения созидания стали нам видны, но так как мы о шовинистах вообще говорили, мы юркнули к берегам в цепном ужасе пыла нашей деятельности.
Ничего федерального здесь не было, и никто не обеспечивал рождение, так как даже пути и сами цены были южными, но вошь озорничала сейсмическим сигналом нам. Сегодня Солнце смеялось, словно шизофреничка, обозванная всеми, кого любит. Гортанный зов промывал мозги шовинистов, что юлили с целью уворотом врезать в пыли дефектами.
Этругобин уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул над головою узлом. «Матросы закричали:
— Проща-ай!»
Путь Федерала не лёгок в морях… Железобетон и на дно сеять крах. Оферта согласованная, дым путям соделан был и целыми юлами вождь уже по шовинистам зорко сессию ловил. Сезон на совесть и по зоне шовинисты юркают в цепном убийства пыле, всё зная о Дефо, но о дефолтах все теперь не знают ничего.
Я не знал ничего уже от замотанности и начал нести белиберду: «Сьво феды и Пуцю! Вошо зосес…» — я прекрасно понимал, что говорю. Мне захотелось ещё сказать: «Сес озошо шовю! Цупы Дефо вьс!» — мне легчало от понимания моего настоящего, но пока без критического завершения меня поцелее. Внезапно прибежал Федосеев Олег и закричал: «Дай я тебя удостою поцелуя! Вот что здесь…» — он показал мне ещё пачку чая, и я пошёл ставить чайник. Разносилась ностальгия по Этрогубину. «Кто-то спросил:
— А как же без пачпорта он?» (М. Горький «Мои университеты»)
— Я тебе сейчас башку разобью! Мне плевать на всех вас и него! – психанул капитан. Я хотел описать вкус чая, но как-то не хотелось им так распоряжаться. Я попытался описать что-то ненужное мне пока, но пришёл к выводу, что мне всё теперь нужно и я не знаю, что выбрать. Мне так надоело говорить прежнее, что я опять нёс белиберду: «Естественно, это сволочи, так как федералы пускают циан южнее, а вошь озорничает сегодня страстнее» — я надеялся так избежать в нас попадание хоть как-нибудь.
Сегодня может мат, а может нет. По созиданию ошовинели при распространении уже юристы, сельсовет. Центральные участки пышут дефекацией, а формировка вьёт сегодня при экранизации. «Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
— У него, в Симбирске, дядя живет, злодей ему и разоритель, вот он и затеял убить дядю, да, однако, пожалел сам себя, отскочил от греха. Зверь мужик, а — добрый! Он — хороший…» (М. Горький «Мои университеты») Месть вела нас к оводу, но федералы уже ждали там, так как путь был целеустремлён к юрте вождей для шовинизма и зорей сестринских. Возведение сезона совести сопровождалось шпионажем и овациями юристов, так как все ЦУМЫ пыхтят о дефолтах всем по вьюге. Начертание ям было выяснено и воды неслись мессиями в федеральные дыры путей так быстро, что небо цунами пушило кровью инквизируемых, а дефростер веял разложенными семьями в мечтах мёртвых.
Мне было скучно я просто пил кофе, отдыхая от всеми нами пережитого насилия. Женщины кричали и прятались или с мужьями, или просто с тем, кто первым нашёл при относительной к ним мягкости по мере последних возможностей от боли. Они часто доводили мужчин, не понимая, как им тяжело терпеть боль, чтобы их любить. «А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки, и — вот он исчез в кустах». (М. Горький «Мои университеты») Я задумался, пока всё было спокойно над символом алефа. При шуме ветерка и обыденности здесь без всяких технических полей, я был словно в забвении от отпуска моей боли. Палево огромное мне открывалось на пляже, возле реки.
Что же такое алефа? Я знал, что это одно из невидимых глазом направление создания женоубийц и звёзд, но люди получили критику от вездесущего в олицетворении убитого агнца давно. Алефа было моим вторым путём подольше здесь остаться неразрушенным, так как агнцы на этот символ могли остановить женоубийцу и получить от планет их формы благословения. «Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на другой день заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво». (М. Горький «Мои университеты») Я тотчас догадался, что черт дернул Этругобина Вадима Искандеровича за язык и этот фантазер что-то рассказал матросам.
«— Рассказал?» (М. Горький «Мои университеты»)
К делу при явлениях мести и смесей вьюг оферта лишь пускает дым, а сам путь воцаряется цинизмом, феодализмом юности и волшебства, но шок зоркости сегодня созерцаем. Изображение сегодняшнего дня было полным сожалений моих, так как зло олицетворяло лишь убитого человека в спонтанном шовинизме с верой калечимой юмором цыган, что воплощало ужасом пытки деформации, словно во Вьетнаме, пугая даже семя яда их. Я решил поохотиться с эмиссорами на редкие искажения, но так, чтобы никто не заметил.
Я был сыт и теперь не хотел ничего делать, так как вьюга мне указывала путь мирный наконец. Дома в яме были смесью скорби и вьюнков на гробы, а о фактах езды дьяволами по дымку, пугая цирюльников на Юго-восточных шоссе, зоркие глаза сегодня спали, и никто того не говорил. Мне оставалось лишь надеяться, что местные не нападут на наш пока не причаливший к этому берегу корабль. Федосеев Олег спокойно стоял и смотрел, как волны отражают яркость солнечного света. «Улыбаясь бабьими глазами, смущенно почесывая за ухом, он сознался:
— Рассказал немножко!
— Да — я ж тебя просил молчать?
— Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты играть, а рулевой захватил карты, — скушно! Я и того…» (М. Горький «Мои университеты»)
Голова сегодня созревала моя на организацию шалости, так как омут вьюг формировал юное поколение всё циничнее, а бывшие военные от их очередей становились упырями в боли, пыхтя в деформациях, чтобы их ещё в мясе дьяволами вьюг изображали. Чай закончился на корабле, и я пил воду, желая словно Авель демоническое «Я» перед своей местью вождям. Фантазия моя гнала меня по естеству аса своего дела.
Настал день моей расплаты, и я смеялся, умирая, радуясь сегодняшнему дню. Сознание моё угасало, но я не отчаивался и день шёл своим чередом. Ошеломляла меня работа парней на этом корабле. Потом мне пришлось встать, так как Федосеев начинал шалостью выдавать себя мне намеренно, чтобы я при том проследовал по его плану с ним противостояния. Из расспросов моих оказалось, что Федосеев, скуки ради, сплел весьма забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков. Я понимал, что это преувеличение моего дела не случайная клевета. Он планировал на меня покушение. Я от потрясения опять побрёл отлежаться, используя случайный предлог.
Я снова смотрел, как они мерцают друг другу красивыми словами, а кто-то молчит и делает, мерцая сквозь их выпендрёж, придерживаясь некоей маскировки. Циничность моя мне в этот момент стала страшнейшим искушением, и я был опьянён кровью, словно я женоубийца. Я выпустил из клетки в трюме пантеру, надев ей ошейник, и вышел с ней к ним, спросив хищника:
— Ты считаешь, они мудры в их политике для вас? – спросил я пантеру.
Моряки не понимали о чём я с ней шутил и дальше мерцали на сингалки маяков, боясь, что их потеряют там секстанты. Кто-то психанул и начал стрелять в нас женскими останками с пушек, так как им не прислали патроны, веря, что умершая женщина – это их глава отдела боевого обеспечения. «Бесполезно было сердиться на него, — он видел правду только вне действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, сидел на краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне:
— Правду надобно выбирать по душе! Вон, за оврагом, стадо пасется, собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой от этого попользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек — правда, а добрый — где? Доброго-то еще не выдумали, да-а!» (М. Горький «Мои университеты»)
Убивать их было просто бесполезно… Пыхтел чайник с заправкой деревом фонарей, а вьюнки ждали лишь быков в качестве основного потребителя.
Я увидел то, что называют есовь, но не успел разглядеть, потому что эмиссор тут же съел от растения полноты песни о лучах с их ветвей и довольным начал петь о смерти. Разбои и геноцид единицами для толп от некротической ломки были столь сильны, что эмиссоры уже не спрашивая разнимали созданное друг от друга и ели однотипной уже не только мы, так как поражение было вызвано сейсмически на женоубийц. Жено по жертвоприношениям убивали толпой толпу, словно на войне в гневе на усиленное натяжение от убийства одного с некротическими осязаниями до такой степени, что они боялись съесть немного даже свежей древесной листвы, поливая её пестицидами от аромата воздуха. «В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на берег». (М. Горький «Мои университеты») Мы решили не сходить, так как путь явно там окончился бы трагедией. Я увидел то, что называют Авь, но дьяконы не давали тому воплотиться вне мечтаний моих сейчас. Любые невзгоды им они списывали на деменцию, не зная, что это такое.
На берегах объявляли месть друг другу за плохую о них мысль в страхе вечного ада замертво, что ещё им угрожало без всякой повинности для доказательства устрашения убийством. Вожди отправляли их служить Некроникусу в незнании, что они миллионы вообще продали в предательстве именно им веры и доверия просто так. Федералы просто зачищали земли сдавать позиции и жить в других странах побыстрее в вере, что трупами их будут умасливать рожать после убийства соотечественники.
««— Вы нам люди неподходящие», — сказали они». (М. Горький «Мои университеты»)
Их держали при миграциях беженцами и даже иногда просто после зачисток отправляли назад в Россию работать на Путина В.В., от чего они начинали охоту на кого получалось. Из-за обираловки по убийству формировать естественные линии потомства при вере в победу иностранцев и кучи убийств, линии живого уменьшались здесь и наступала космическая миграция отсюда надолго. Победителями себя имитировали перегружать имитациями у них возможности вместо женоубийцы унижения, но они умирали даже первее, замещая на технике поражённого.
Старые цирюльники продолжали делать из людей биологическое оружие, играя в Бога, да и кто их может осудить, если честно… Я искренне гонял чаи, держась от искушения попытаться убить сук взывом к водам женоубийцы. Всех не переубиваешь и соблюдение настоящего закона моего же корабля, где я не один важнее, чем их подначки, чтобы стать по их верованию вечностью поражения другим людям, чтобы остаться последним апокалипсисом в невозможности так жить. Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу, имея в карманах тридцать семь тысяч рублей. «Пошли в трактир пить чай». (М. Горький «Мои университеты») Волшебство шовинизма звало сектантов, чтобы свершать казни. Сегодня созерцали многие шоком властей и декабристов под видом юристов цыганенными до удачи в пытках на дефолты для Вьетнама, дабы семя дьявола важнее.
Татары на берегах презирали русских за то, что их увозят работать бесплатно с вьетнамцами из городов, да и я при знании церковнославянского местью просто грезил вопреки даже устрашениям меня одного группами от федералов. Женщины переставали рожать и только спали от ужасов угроз убийств в болях от сумы, что есть неудачная беременность (ложная беременность). Им при приступах казалось унижение и часто на них происходили от беспомощности вполне настоящие убийства газом сутенёрами по реакции мужской на их мучения.
«— Что будем делать?» (М. Горький «Мои университеты»)
Федосеев Олег уверенно сказал:
«— Как — что? Надо ехать дальше». (М. Горький «Мои университеты»)
Даже буква у меня, цыгана по клевете, за мой метод насилия к экзекуторам, не ложилась буква в этот тяжкий день, когда Сатана мерцала царицей зла и новых человеческих и обезьяньих свершений ебануто до «Пиздец!». Я не знал, как это уже назвать, так как бука «азь» мне явно не подошла. Кириллица на соотносительное что, певшее об истеричках в критике методов русских и татарских войн, не ложилась у меня вообще, так как я сам не мог стерпеть уже крик выжимать с мужчин лёгкие деньги за прекращение истерики от эмансипаций. «До Самары доехали «зайцами» на пассажирском, в Самаре нанялись на баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном промысле Кабан-кул-бай». (М. Горький «Мои университеты») Красота женских кудрей пела искушением суши, но без денег я им был вообще не нужен, а кому был нужен вызывали у меня ужас пространственно-временного парадокса инопланетного вторжения. Переводить в красоты нрава смерти было бессмысленно, так как они не хотели уже пытаться жить при попущении их убивать женоубийцы. Даже здесь не понимали, что предательство – это лишь метод меньшей группы искалечить всех, кого успеют в вере в вечное рабство… 1923-2022