Под властью мистики и страха (Глава 2)

Может, в некотором роде, действительно сработал закон притяжения, если иметь ввиду то, что одно тянет за собой другое, подобное первому, – он получил новый срочный заказ от молодого редактора, — новорождённого из пены времени издательства молодёжного электронного журнала «Белый апельсин», — человека молодого и энергичного, со звучной, словно о чём-то предупреждающей, фамилией Богомолов, -на страшный мистический рассказ, объёмом от одного до полутора авторского листа. А это от сорока до шестидесяти знаков с пробелами. И собственно, этим сейчас и пытался заниматься. Не считал, конечно, знаки и пробелы, а именно выбирал героя, время действия и место действия. Размышлял о разумном, добром, вечном, что можно заронить всхожим зерном в душах своих читателей. О неутолимой жажде запретного и тем загадочного знания, закрытого для человека, а вследствие этого, и вопросах экзистенциальных – души, смысла и собственного предназначения в жизни, о миссии писателя, формирующего не зарплаты работникам издательства, а запросы и интересы думающего читателя. Вот чем он занимался, когда внезапный порыв ветра распахнул все окна…
Неожиданно началась вдруг гроза с ливнем, когда вовсе в этот период погода так не должна себя вести. Между тем он не помнил, чтобы открывал окна. Бросившись их закрывать, он увидел нечто, что заставило его, защёлкнув запоры, зашторив занавески, отскочить от окон глубоко в комнату, и замереть. Человек страшной наружности со злым взглядом вошёл в палисадник. Особое совпадение его внешности с только что описанной для страшного рассказа, который автор начал было сочинять, вызвало шок. На минуту Андрей Михайлович остолбенел, но понял, что дорога каждая секунда. Ещё более глубокий подкорковый страх вывел его из ступора. Заставил броситься к входной двери. Но добежать до неё без риска столкнуться со страшным посетителем он мог и не успеть, поэтому он ограничился тем, что накинул запор на дверь, ведущую в коридор, где находился и санузел. А потом, отступив, ещё и на дверь в предбанник с умывальником и большим старинным сундуком, бог весть чего раньше в себе хранившем, оставшимся от бросившей его бывшей хозяйки. Сундук был тяжёлый, с окованными вычурной резьбы из металла уголками. Художественная натура писателя побудила его из сентиментальных соображений не выбрасывать его, да и лень было такую тяжесть куда-то перетаскивать, а большой объём позволил заполнить нутро новым содержанием, в основном это была чистая бумага, старые рукописи и часть тиража от не проданных книг. Кстати, и разная мелочёвка, которую жалко было выкинуть, шляпы, зонтики, ботинки, пара сервизов – посудный и чайный и остальное не барахло, так барахлишко…
Андрей Михайлович забился в не просматриваемый из окон угол между стиральной машинкой и стеной и вжался в стену, желая слиться с обоями. На фоне неописуемого ужаса, наполнившего боящегося громко вздохнуть осчастливленного новосёла, пробилось воспоминание, что в сундуке осталась не просмотренная чужая папка бумаг, оставленная, видимо, за ненадобностью бывшей жиличкой. Было жалко выкинуть, не сунув нос из любопытства, а потом за хлопотами и забылось. Уж не за этим ли наследством пожаловал нежданный посетитель? Но такой реакции не было бы у Андрея Михайловича, если бы только человек не был так похож на героя рассказа, описание внешности которого только что успел породить автор. Сердце билось часто – часто… удастся ли просмотреть таинственную папку потом? Или с этим мгновением зашкалившего страха, и душа отойдёт, сейчас она где-то в пятках засела. Хорошо бы таблетку валидола под язык, совсем не лишним было бы. Чувствуя, что если, дверь не выдержит, или даже дёрнется под чужим напором, то душа просто воспарит в небеса, и неизвестно вернётся ли. Находясь близко к обморочному состоянию, боясь потерять сознание, Андрей Михайлович перебежками в полусогнутом состоянии, почти на корточках, так, что можно даже сказать, если не по-собачьи, что достаточно громко, так по-кошачьи, то есть, как можно тише, достиг сначала одной комнаты, потом другой, потом открыл тихо, чтобы предательски не скрипнула, дверцу старинного шкафа, изготовления одного временного периода с сундуком, и забился в угол между свисавшими на вешалках костюмами, рубашками, пиджаками и пальто… трудно сказать, сколько времени прошло, растянувшиеся минуты или часы…
— Как быстро ты освоился в доме! Хочешь пожить подольше, надо отработать! Не боись, обязанности не хитрые! Вон девке по дому поможешь, молодая неумёха, не справляется! Дунькой кличу. Она покажет, что делать. А сейчас расскажи мне, что ты там насочинял по жизни. Иди за мной. — Андрей Михайлович, видимо, так сильно вжимался в спинку шкафа, что стенка подалась под напором, и он провалился вглубь шкафа, в котором оказалось большое пространство, а поднявшись на ноги, узрел в нескольких метрах от себя бывшую хозяйку дома, которой отвалил немало денег, чтобы она освободила пространство. Однако, что было делать? С удивлением озираясь на изнанку своего «внутреннего дома» он двинулся за ней, на всякий случай, стараясь держаться подальше. Та осмотрела его оценивающе; показала руками, чтоб повернулся, и он даже оглянулся, чтобы убедиться, что позади никто не стоит, но спиной полностью не стал поворачиваться. Старуха понимающе с усмешкой вскинула гривастую свою голову, раскрыв при этом рот, сохранивший немного зубов, однако блеснувший золотой фиксой, и прошла к кровати, прилегла на неё, а перстом указала на стул, на который сел на подкашивающихся ногах Андрей Михайлович, не в силах не то что рассказывать, а даже рот разомкнуть. Но и стоять он не мог. Ноги дрожали. Потому и сел – на краешек стула, как провинившийся ученик.
— И что ты там накрапал, древогубец? Расскажи-ка! Из-за чего лишил планету половины лёгкого?
Андрей Михайлович почувствовал себя пачкуном, паразитирующим на деревьях жучком – древоточцем.
— Ты ведь писа-а-тель, эссе-еи-исст! – Выделила голосом, омерзительно похожим на змеиный свист, медноволосая бывшая красавица, подурневшая ныне. С лицом, изборождённым глубокими морщинистыми складками, собравшим половину грехов мира. Надменно выдающимся вперёд подбородком, поджатыми узкими губами, смотрящими уголками вниз, крючковатым носом, и всеми угадываемыми линиями лица, совпадающими странным образом с портретными чертами героя, ненаписанного пока нового страшного рассказа. Только в женском обличье персонажа рассказа, начатого с описания внешнего образа деревенского колдуна, задуманного автором Андреем Михайловичем, и вдруг живьём нарисовавшегося в его палисаднике под аккомпанемент дождя, с неистовыми порывами ветра, неожиданным образом разразившейся грозовой симфонии! — Помнишь, как говорят, «что посеешь – то пожнёшь!» — шипела меж тем недобрая бабушка – «Каков сев, таков урожай! Какова наживка, таков и улов!»
О чём писатель сейчас мог только думать, поражённый этой мыслью, что медноволосая ведьма перед ним — придуманный им персонаж, только в женском обличье! Может, он сам бессознательно начал описывать черты лица бывшей хозяйки дачи, передав их своему книжному герою?.. Но почему тот ворвался из мира фантазии и воображения в его реальность? — «Ну, уж, дудки! Не бывать тому, чтобы придуманный им образ, как реальное лицо, воздействовал на него!»
Андрей Михайлович, сунув руку в карман, состроил, на всякий случай, фигуру из пальцев. Так называемую, «фигу» или «шиш», мол, — «врёшь, нас так просто не возьмёшь, на мякине не проведёшь!» Однако, пот прошиб, предательской холодной испариной выступив на побледневшем лице. Несчастный писатель нащупал в кармане брючины носовой платок, вынул, что несколько ослабило мышечное напряжение, и промокнул вспотевшее лицо. Заикающимся голосом он сумел выдавить: «П-п-простите, к-к-какие обязанности?»
— Ладно, иди пока! – Поняв, что толку с него сейчас, как с козла молока, махнула та в сторону дверей. И когда на полусогнутых он пятился к дверям, как рак, не из почтения, чтобы не оказаться спиной к старухе, бросила вслед: «За кошками будешь убирать, и кормить их!»
Оглянувшись вокруг, Андрей Михайлович, в самом деле, увидел вылезших из всех углов кошек и котяток — серебристых, чёрных, и даже белого окраса. К кошкам Андрей Михайлович испытывал симпатию. Держать на коленях это ласковое пушистое существо и слушать успокаивающее мурлыканье всегда приятно, но он никогда не видел столько кошек сразу! Это-то и пугало! Хотя куда уже больше было пугаться! Скажем, если бы вместо кошек он узрел столько крыс, можно было бы и Богу душу отдать! А кошки — это гораздо лучше! Одна подошла и потёрлась о штанину. По крайней мере, его никто не собирался сию минуту ни убивать, ни есть, а то, что не убивает сразу – делает, кажется, сильнее. Тут он заметил, что бабкина девка подзывает его рукой. Девка выглядела замордованной и испуганной на всю жизнь, гораздо несчастнее него, да и негоже было ей свой страх показывать, поэтому, как смог, Андрей Михайлович постарался выправить ситуацию, слегка расправив плечи и выпрямив спину, может, гоголем пройтись и не удалось, но от привычного положения тела, сердце стало биться ровнее. Девка проводила его во двор с дровами и сложенной поленницей, и показала движением, что вроде, как рубит и вновь на поленницу с дровами.
— Тебя, будто, Дуня зовут? – вспомнилось. – Та еле заметно кивнула и тут же потупилась, и покраснела. – Да, таких пирогов Андрей Михайлович давно не лицезрел. Девке, поди, давно за двадцать, а может и тридцать, а ведёт себя, как дитя малое! Дородная, титястая, видно, что старинная домотканая рубаха надета без всякого там нижнего белья на голое тело, и платок на голове по-старинному под подбородком подвязан, как у какой-нибудь старушенции дореволюционной.
— Ты давно здесь прислуживаешь? – та же реакция, и тот же затравленный взгляд. – А ты говорить-то можешь? – но тут Дуня взглянула на него как-то жалобно, и покачала головой.
— Отговорилась! – вместо неё промолвила старуха, оказывается, стоящая на крыльце, и подглядывающая за происходящим. – Немая она, так что отставить разговорчики. А ты, брысь на кухню. Она готовит, а ты, — ткнула теперь пальцем на него старуха, — в миски накладываешь, а потом убираешь за ними.
Дунька же вздрогнула всем телом, обернувшись на голос хозяйки, и бросилась опрометью, понятно, что на кухню. Старуха сощурила глаза, лукаво ли, насмешливо ли ощерилась почти беззубым ртом, опять блеснув золотой фиксой, и слегка погрозила крючковатым пальцем, но ничего не сказав, исчезла с крыльца, войдя в дом. Без слов всё было ясно! Это было первое ласковое предупреждение, чтобы разговоров никаких у Андрея Михайловича с Дунькой не было, и никаких шуры-муры. А Андрею Михайловичу ничего не осталось кроме, как колоть дрова на более мелкие полешки, и складывать их в поленницу. Потом ему Дунька сунула горячую ещё кастрюлю с кашей- мешанкой, видимо с консервами, так как в каше угадывались мясные прожилки. Так же, как прошлый раз, махнув легонько ладонью, поманила за собой и показала, где стояли металлические миски. И сунув с десяток их ему в руки, она так же бочком, потупившись, ускакала по своим делам. Да ещё прежде знаками дала понять, что ему и ей кушать это месиво тоже можно, показав, как работает ложка, так дети, играя, понарошке кушают. Андрей Михайлович осознал, что видит перед собою забитое существо, которое навряд ли можно назвать человеком. Прислуга – не человек. Неужто крепостные такие же вот были? «Так вот что такое в крови иметь раба! И как трудно по капле его из себя выдавливать?» — вдруг понял Андрей Михайлович. За кормлением кошек ему удалось немного расслабиться, да и активные движения вернули мышцам естественное положение, и нервам дали некоторое успокоение. Ничего сверхъестественного от него не требовалось. Вся работа была посильною. Иногда требовалось поднять тяжёлый спрессованный пук сена на чердак. Воды принести. Ну, и уборка дома была на нём. Постоянная, изнуряющая день за днём, так что просвета уже видно не было. Было желание сбежать, но он жалел кошек, к которым привязался всей душой. Кошки его тоже полюбили. Подходили гладиться. Забирались на колени, на грудь, когда он ложился спать на сеновале. А если спал на животе, то забирались на спину, и укладывались в головах, дружно мурча. Под их ласки он и засыпал, и просыпался так же, будимый какой-нибудь из них, то мяукнет над ухом, то моськой ткнётся в щёку. Он дал им всем имена. Одна кошка, которую он звал Зайка, любила делать ему массаж на спине и животе. Другая — Бусинка грела своим тельцем, укладываясь к нему под мышку, как заправская любящая подружка. Парочка, а то и две парочки, располагались в районе головы, и ублажали слух мурлыканьем. Охраняли его по ночам, спавшего на сеновале так крепко, что снов никаких он не видел или не помнил. Он совершенно потерял счёт времени. Но нагостился уже у старухи порядочно, столько, что стал осознавать, по добру – по-здорову, его не выпустят. И заказы летят. И сроки. И рассказ, обещанный, даже не зачинался…
Однажды он подслушал бормотанье старухи: «Пора – пора, курами да петухами больше не отделаешься, надо пустить кровь, пора омолодиться, вновь сначала, вновь юна, и весь мир у твоих ног! Привыкла я к этой дурочке немой, а что делать… тянуть больше нельзя, я и так ослабла, на днях – на днях… сказать, пусть топор поточит…но ничего — ничего, сила ещё есть! А ужо что будет!.. мир у ног…» — стараясь не дышать, он на цыпочках отошёл от дверей старухи… когда она распахнула дверь, он был уже в отдалении, но бабка была, жуть какая подозрительная, и как ни старался он придать себе беспечный вид, но может, что-то она и просекла, что заставило её поторопиться. При первой же возможности Андрей Михайлович, дождавшись удобного момента, подловил прислужницу. Подкрался к Дуне, когда она кормила коров, — (да –да!.. с этой стороны дома, где время остановилось, были и утки, и гуси, и куры, и коровы, а не только кошки; и пока он намывал дом от их покакушек; натирая деревянные полы до блеска, выбивая от пыли половички – половушки и рогожки; Дуняша обхаживала хозяйство, целый комбинат животных был на её могучих плечах, иной раз и его привлекали к заготовке кормов, покосу травы и сушке сена), — и вот, дождавшись подходящего момента, когда она поднялась на сеновал, чтобы поменять коровам подстилку, или добавить пук сена в кормушку, он заскочил быстро следом по лесенке наверх, подкравшись к ней со спины, и прикрыв рот рукой, чтобы она не замычала сама, как корова, и не выдала их, горячо зашептал той на ухо: «Ты только не пугайся и не кричи! Я тебе ничего плохого не сделаю! Пока нас не слышат, погоди не вырывайся! Я сейчас тебя отпущу, а ты меня просто слушай! Ясно?» — она кивнула. Он отпустил и с чувством зашептал: «Я подслушал, как твоя хозяйка говорила, что тебя хочет в жертву своим демонам принести, чтобы омолодиться. Я не знаю в чём тот ритуал заключается, но для тебя угроза жизни — тема сейчас актуальная! Тебе есть куда бежать?» — Дуняша смотрела на него широко открытыми глазами, словно в первый раз видела, потом покачала головой, как бы говоря, что бежать ей некуда. – «Со мной побежишь?» — Дуняша всхлипнула так, что скорее мяукнула, как кошка, и тут раздался снизу скрипучий голос старухи: «Дунька! Шалава! А ну, подь сюды!» — почему старуха в первый свой приезд показалась ему похожей на аристократку, он теперь не мог понять! Ведьма страшная, одно слово! Старая хрычовка! Не такая, каких в книжках под рекламные буклеты для тинейджеров вырисовывают, чтобы юным девочкам сразу же захотелось стать эдакой независимой смазливой чародейкой, под взглядом которой кобельки человеческие сами пред ней в поленницу укладываются! А страшной, коварной, глубоко древней, нагрешившей столько, что пальцев на руках и ногах считать не хватит, погубившей не десятками, а сотнями, если не тысячами жизней и душ людских. Страх опять подступал к самому горлу, и хотелось бежать сию минуту, куда подальше! Тем более, свой долг, как джентльмен, он исполнил, и Дуню предупредил. Он и с сеновала-то не сразу слез, выждав приличное время, в надежде, что старуха уйдёт к себе, но всё равно наткнулся на стоящую внизу ведьму, подозрительно осматривающую его, явно давно его поджидающую, что для него стало полной неожиданностью. Он даже сначала реально растерялся, опешил, но взял себя в руки. Она как-то особенно пристально, словно первый раз видела, приглядывалась к нему. Он постарался придать себе беспечный вид, типа, — «ну, что особенного, дело молодое», и думать старался, на всякий случай, о том, что они так самую малость на сеновале пошалили; не до серьёзного, а так… прелести Дунины представлял в уме…как будто он их лапает, и под подол той лезет… вдруг эта тварь нечеловеческая, мысли сейчас его читала. Но то ли получилось неубедительно, то ли она видела и чуяла глубже его страх, – (говорят, он воняет), — по-видимому, работничек вышел из доверия…