В лифтах теперь опасно

— Ну и что тут у нас? — даже не пытаясь подавить широкий зевок, поинтересовался у дежурной молодой сержант.

— Да, хулиганье какое-то, — сердито всплеснула руками та. — Камень в окно кинули — и ищи-свищи.

— Найдем, — веско пообещал сержант. — Давайте для начала помещение осмотрим.

— А что, вдруг, бомба? — нервно хихикнула дежурная районного ОВД. — Ладно, пойдемте, я открою. Только ноги вытрите, Евгенич в своем кабинете грязи ой, как не любит.

Цель хулиганы, похоже, долго не выбирали — саданули в ближайшее окно с улицы. Теперь по строгому, весьма солидному по местным меркам кабинету, ничуть не стесняясь прибывших стражей порядка, гулял шальной ветер, игриво шевелящий разметавшиеся по столу бумаги.

— Еще б чуть-чуть, — театрально ахнула дежурная. — Прямо в монитор бы попали, ироды. А ведь Евгенич, чую, и так с меня три шкуры спустит.

— Да ладно, что вы сделать-то могли, — успокаивающе пробурчал сержант, по привычке осторожно входя в помещение.

— Евгенич — он такой, — жалобно протянула женщина, не рискнув, впрочем, жаловаться подробнее.

Метательный снаряд лежал на виду — прямо на подоконнике, среди осколков. Видно, бросок был не очень-то сильным.

— Дети что ли, — пробормотал сержант и осторожно, двумя пальцами приподнял странный предмет. Вырвавшийся смешок ему пришлось спешно замаскировать кашлем.

Камень, завернутый в бумагу. Долбаная классика шпионского кино. Развернув покрытую мокрыми пятнами записку, он с трудом разобрал печатные буквы, явно непривычно мелкие для ее автора:

«закроите все лифты
кагда он паймет што выше ничево нет
он начнет снова с самово низу
в лифтах типерь апасно
их все нужно закретить
прастите нас
мы нихатели»

— Мелюзга безмозглая, — фыркнул сержант.

— Дети балуются? — понимающе кивнула дежурная. — Ну конечно, кто же еще. Вы уж поищите сорванцов, а?

— Найдем, — снова заверил ее полицейский и направился к выходу. — Гляну еще снаружи. Я их родителей вашему Евгеничу лично на ковер извиняться пришлю.

Он был так уверен в своих словах. Жаль, что сбыться им было не суждено.

***

«Крестного отца» Петр Маковкин впервые посмотрел еще в относительно нежном подростковом возрасте. Сцена с отрубленной лошадиной головой произвела тогда на него неизгладимое впечатление. Еще долго перед отходом ко сну он ловил себя на тревожных мыслях о собственной беспомощности, беззащитности. «Вдруг я проснусь, а тут – ТАКОЕ… Худшего пробуждения и быть не может».

Когда он попытался открыть глаза в этот раз, то сразу понял: может. Еще как может.

Левый глаз открылся без проблем, но его взору в темноте предстала лишь неопознанная волосатая поверхность. На правый глаз давило нечто округлое и шершавое, мешая открыть и его тоже. Рефлекторная попытка дернуться, отстраниться, поднести к лицу руки, чтобы убрать преграду, привела лишь к болезненным ощущениям во всем теле. «Нечто» давило не только на глаз.

Все его тело было зажато и скручено, будто хаотичной системой тисков. Правая ладонь в поисках точки опоры скользнула по каким-то длинным волосам. Левая же нащупала… еще одну руку. Только теперь Петр окончательно проснулся и понял, что за «тиски» его держат. Он был погребен посреди огромной кучи обнаженных человеческих тел.

— Помоги… — прохрипел он без особой надежды быть услышанным.

Маковкин всегда был немного клаустрофобен и теперь его страх наконец обрел форму — форму десятков, сотен, тысяч тел вокруг. С трудом повернув голову, он оттолкнул лбом чью-то ногу и принялся судорожно извиваться всем телом. Его усилия возымели эффект — живая (или мертвая — еще неизвестно, что хуже) масса дрогнула и просела, выдавив остатки воздуха из его груди. Его ногти агонически скребли по чужой коже, а глаза вылезли из орбит. «Вот и конец, — пронеслось в голове. — Вот так все и кончится. Не хочу, не хочу не хочу...»

Широко открытый рот заткнула чья-то холодная ступня. Мозг стремительно терял кислород. Еще одно проседание — в районе правой руки. Мизинец с хрустом взорвался ослепительной болью, отогнутый чем-то твердым больше, чем на девяносто градусов от ладони. «Не хочу,» — стукнуло в голове в сотый, должно быть, раз, но Петр был уже не уверен. Часть его помутненного паникой сознания уже наоборот стремилась к спасительному небытию, которое, по крайней мере, закончило бы этот кошмар. «Так я и умру,» — снова подумал он, сглотнув бешено колотящееся где-то в горле сердце, и закрыл глаза. Но облегчение опаздывало все заметнее.

«Это конец». Что может быть хуже? Пожалуй, только одно.

«Это… не конец?»

Глаза несчастного открылись и закатились, казалось, глубже, чем было предусмотрено их анатомией, а зубы конвульсивно сжались, вгрызаясь в чужую кожу. Откуда-то раздался глухой и хриплый стон… или это был его собственный? Сломанный палец пылал, не давая остальным четырем как следует ухватиться. Спина чуть прогнулась от титанического усилия всех мышц сразу, вминая нижних товарищей по несчастью в пол.

«Боже, я надеюсь, что там пол,» — беззвучно хихикнул Петр в истерике. От воображаемой картины бесконечно уходящих вниз человеческих тел ему сделалось дурно вдвойне.

Левая ладонь уперлась в неподатливую выпуклость. Указательный и безымянный пальцы, шаря по твердой поверхности, скользнули чуть ниже и угодили в два одинаковых отверстия, заполненных круглыми желеобразными шариками. Зацепившись таким образом, Маковкин что было сил надавил, пытаясь вытянуть свое тело из-под пресса в чуть более свободный (хотелось верить) участок кучи. По пальцам что-то потекло. Раздался еще один стон — и вожделенные несколько сантиметров были завоеваны.

Теперь его голова была свернута вбок, упершись во что-то твердое, но по крайней мере он смог вдохнуть. Облегчения это не принесло — кислорода катастрофически не хватало, а сознание, вопреки фундаментальным законам физиологии, не спешило ни окончательно погаснуть, ни хоть сколько-то проясниться. Хрипло хватая ртом воздух, Петр скосил глаза, пытаясь хоть немного оглядеться.

Руки, ноги, головы незнакомых людей — во все стороны, без конца. Вот, оказывается, на что похож ад.

Но что это? В стороне, в просвете, за длинными волосами в чьей-то подмышке?

Шея болезненно хрустнула, когда Маковкин попытался повернуть ее еще немного, но оно того стоило. Из глаз несчастного покатились слезы — еще не облегчения, но первой смутной надежды на него. Сомнений не оставалось — где-то там, в нескольких метрах слева внизу было свободное пространство. И из глубины этого пространства исполинскую кучу тел освещал мягкий электрический свет.

Схватить, толкать, тянуть: вперед, навстречу свободе.

Лягать, царапать, грызть: хоть бы на миллиметр ближе.

Бесконечные секунды, минуты, часы: плевать, главное — двигаться.

Царапать, тянуть, вперед. Схватить и часами грызть. Двигаться, двигаться, двигаться.

Снова и снова. Вниз и вперед. Еще и еще. Еще и еще. Еще и…

Левая рука провалилась в пустоту. По лицу Петра что-то текло. Он не знал, кровь это, пот или слезы счастья. Ему было все равно. С маниакальным упорством человека, пережившего собственную казнь, он карабкался дальше.

Вывалившись из кучи целиком, он откатился к дальней стене, исступленно выгнулся и издал самый душераздирающий крик, что сам когда-либо слышал, перемежая его с громкими рыданиями. Место ужаса в его истерическом состоянии заняла эйфория освобождения.

— Я ЖИВО-О-ОЙ, — проревел он, сам не зная, к кому обращается, и ударил здоровой рукой по равнодушному металлу стены. — Я ВЫ-Ы-ЫБРАЛСЯ! Я ЖИВО-О…

В легких кончился воздух. Маковкин наконец с наслаждением вдохнул его полной грудью, даже больше, чем нужно, и скорчился в приступе кашля. С кислородом к нему стал возвращаться рассудок. Он неловко оперся на здоровую руку, прижимая к себе больную, и огляделся, пытаясь понять, где находится.

Прямоугольное помещение. Совсем маленькое — чуть больше его роста во всех измерениях. Три стены из металла. Четвертая — стена человеческих тел. Под потолком торчит мерцающая голая лампочка. Справа панель с двумя кнопками.

Лифт. Очень старый на вид, но совершенно прекрасный после пережитого.

Петр с трудом поднялся, охнув от боли в затекшей и не выпрямляющейся до конца шее, и заковылял к кнопкам. Вблизи он увидел, что вместо цифр на них нанесены почти стершиеся от времени стрелки. Верхняя указывала вниз. Нижняя — наверх.

Дежавю?

Поколебавшись, страдалец выбрал верхнюю, но реакции на нажатие не последовало. «Видимо, я в самом низу,» — подумал он и нажал другую кнопку.

Медленно, с противным скрежетом справа выехала ржавая решетчатая дверь. Дойдя примерно до середины, она издевательски остановилась. Ей мешало торчащее из кучи тело — рука и голова со спутанными длинными волосами. Помеху нужно было убрать. У Маковкина снова вырвался болезненный смешок. Помеху ОПРЕДЕЛЕННО нужно было убрать.

С рукой возиться не пришлось — она почти не противилась принудительному сгибанию. С головой сложнее. «Головы не сгибаются, — проползла по затылку мысль. — Точно не сгибаются». Тщательно обдумывая ее, Петр приподнял помеху за волосы.

— Помоги… — прохрипела помеха скрипучим женским голосом.

Петр надавил на нее ногой. Она пыталась еще что-то сказать, но он схватился здоровой рукой за край дверного проема и надавил сильнее. Раздался тихий хруст. Помеха была устранена. «Сгибаются, — радостно подумал Петр. — Сгибаются головы-то. В районе шеи».

Дверь, наконец, доползла до края и лифт тронулся. Маковкин сел на пол и зарылся руками в волосы, даже не обращая внимания на сломанный палец. Он напряженно думал. Что это за место? Как он попал сюда? Что последнее он помнит?

Закрыв глаза, он попытался восстановить в памяти разрозненные картинки в единое целое. Он чувствовал: ехать лифту еще очень долго.

***

Петр Маковкин с детства отличался своей прилежностью. Играм со сверстниками он предпочитал чтение книг, причем, опережая свой возраст, а придти по какой-либо причине с неготовым домашним заданием для него было просто смерти подобно. Неудивительно, что с другими детьми у него отношения не заладились, но зато его, несмотря на некоторую упрямую медлительность, очень любили учителя. Из школы Петя вынес много пятерок и стойкую неприязнь к детям младше тридцати лет.

В университете внезапно оказалось, что сидеть днями напролет за книгами для успешной учебы недостаточно. Преподаватели, особенно молодые, видя в замкнутом студенте зачатки способностей, старались его расшевелить, пробудить в нем творческое начало и видимый интерес. Один за другим они терпели в этом неудачу и ставили ему тройки, в последний момент превращавшиеся в зачетке в четверки — все же отвечал на экзаменах Петр вполне сносно.

А вот когда он, наконец, дорвался до преподавания сам — тут-то и развернулся во всю ширь его непростой характер. Маковкин получал колоссальное садистское удовлетворение, начиная занятия с первокурсниками ровно в восемь утра понедельника. С упорством, достойным лучшего применения, он вбивал в их зеленые (и от неопытности, и от недосыпа) головы содержимое толстенных пыльных томов по математическому анализу и статистике, написанных в свое время такими же тихими маньяками, как и он сам.

В тот день он, как обычно, вышел из дверей квартиры в общий с соседями коридор последнего, девятого этажа ровно в шесть-тридцать утра в молочно-голубой рубашке, застегнутой на все пуговицы, и строгом бордовом галстуке. На его губах играла мрачная усмешка — он уже предвкушал, как раздавит коллективный разум своих студентов формулой Тейлора для произвольной функции. В это время он никогда не сталкивался со своими соседями — вероятно, те просыпались на работу несколько позже. Но на сей раз, шагнув из коридора на площадку с лифтом, он с удивлением обнаружил, что его одиночество беспардонно нарушено.

Совсем маленький еще мальчик и девочка чуть постарше тоже явно не ожидали встретить в столь ранний час строгого дядю Петю. Они замерли у висевшего напротив лифта зеркала и уставились на соседа, как на привидение, забыв даже поздороваться.

— И что вы тут забыли? — ядовито поинтересовался он, ткнув кнопку вызова.

— Дядьпеть… — проблеял мальчишка. — Не ходите сейчас в лифт.

— Чего это? — пренебрежительно фыркнул Дядьпеть.

Дети перекинулись полными отчаяния взглядами. Лифт, неспешно поднимаясь, гудел где-то далеко внизу. На диодной панели вместо обычно неспешно сменяющихся номеров этажей мелькала какая-то белиберда. «Они и сломали, поди,» — с быстро нарастающим раздражением подумал Маковкин.

— Там лифтовой, — наконец ответила девочка с мольбой в голосе. — Мы его вызвали. Нельзя на него смотреть, дядьпеть.

— Лифтовой? — снова фыркнул Петр. — Это как домовой что ли? А чего ж не барабашка?

— Нельзя на него смотреть, — упрямо повторил за сестрой мальчик. — Вы же умрете. Много кто умрет, так нам ребята в лагере сказали.

Лифт ехал непривычно долго, но вниманием Маковкина уже завладело другое.

— А ну, показывайте, что у вас там.

Он решительно шагнул в сторону малолетних хулиганов и те рефлекторно отскочили от зеркала в разные стороны. Как он и думал, им было, что от него прятать. На зеркале темно-красной губной помадой было нарисовано несколько знаков, напоминающих японские иероглифы, и две стрелки, указывающих в его центр. Та, что повыше — вниз, а та, что пониже — вверх. Сопровождали сомнительное художество не менее сомнительные надписи: «СУДА» и «СДЕС ЛИФТ».

— Вечером побеседую с вашими родителями, — не предвещающим хорошего тоном пообещал Маковкин. — Пусть знают, что у них дети — вандалы.

Угроза возымела странный эффект — брат с сестрой юркнули с площадки в коридор, и оттуда попытались вовлечь соседа в свою игру в последний раз:

— Дядьпеть, лифтовой поднимается, прячьтесь! Нельзя на него смотреть, совсем-совсем нельзя! А то он в лифтах так и будет жить. Люди умрут же! И вы — совсем-совсем умрете!

— Такими вещами не шутят, — строго ответил тот.

И тут лифт издал свое долгожданное «дзынь». Петр Маковкин развернулся и двинулся к нему, спешно приводя в порядок мысли о формуле Тейлора. Двери лифта разъехались и…

Провал.

Как когда пытаешься вспомнить кошмарный сон. Помнишь, как долго убегал от чего-то по бесконечным темным коридорам, но в момент, когда оно настигает тебя, когда ты должен наконец его увидеть — твое сознание отказывается воспроизводить ужасный буквально до невозможности образ. Следующее, что ты помнишь — уже твое пробуждение. Вот и Петр помнил дальше лишь пробуждение. Пробуждение посреди огромной кучи человеческих тел.

Лифт резко остановился. Ржавая дверь отъехала в сторону. Лампочка из кабины освещала небольшой пятачок шершавого бетонного пола. Дальнейшее помещение терялось в непроглядном мраке. На автомате Маковкин шагнул на холодный бетон, стыдливо прикрывая рукой промежность.

Что-то было в этой темноте. Она не походила на простое отсутствие света. Напряженно всматриваясь в нее, Петр, как ему показалось, стал различать… что-то. Кружащиеся, роящиеся в полной тишине частицы, будто небольшие хлопья угольно-черной сажи. Может быть, обман зрения? В любом случае, выходить за пределы светлого полукруга было несколько боязно.

Неожиданно резко хлопнула за спиной дверь лифта, отрезав путь к отступлению. Лампочка в кабине слабо зажужжала, моргнула пару раз и погасла. Прежде чем Маковкин успел осознать произошедшее, темный вихрь обрушился на него, накрыв с головой.

***

Первым ударил звук. Рой оказался бесшумным только снаружи. Внутри же он звучал так громко, будто к обеим ушам Петра приложили мощнейшие сабвуферы и включили на максимальной громкости дичайшую какофонию. Скрежет ржавых механизмов, вой горящих турбин, нечеловеческий, режущий вопль всех когда-либо живших людей сразу. Что-то потекло из носа и, кажется, из ушей, но сосредоточиться на этом помешала вспышка.

Такое бывает черной безлунной ночью, когда удар молнии на долю секунды выхватывает окружающий пейзаж. Только здесь вместо окружающих предметов в самую сетчатку глаз Маковкина впечаталась другая картинка: распотрошенный собачий труп на снегу. С каждой новой вспышкой она обрастала деталями. Он не хотел смотреть, но эти вспышки били по глазам, куда бы он ни повернулся. Даже сквозь закрытые веки. Даже сквозь прижатые к лицу ладони. В нос ударила вонь гниющих внутренностей, разбросанных повсюду как чудовищные гирлянды. Маковкин застонал и тут же его стон перерос в крик, почти неслышный за ревущим хаосом вокруг: в его предплечье что-то вонзилось.

Десятки маленьких, острейших крючков проткнули его кожу в нескольких местах и потянули в разные стороны, разрывая ее. Петр задергался, пытаясь отстраниться от угрозы. Рефлекторно распахнутый в крике рот был ошибкой — крючки со скрипом заскоблили по его зубам, деснам, губам и языку. Первыми не выдержал правый верхний клык — теперь на его месте была соленая дырка. Рот постепенно наполнялся кровью и при попытке закрыть его крючки вонзались только глубже, до самой кости.

Уже ничего не соображая от боли и оглушения шумом, Маковкин рванулся в сторону, где ему почудилось свободное пространство. Распотрошенная собака повернула голову и одарила его печальным взглядом. К ней, переговариваясь искаженными низкими голосами, приближалась пара подростков с палками и открытой пачкой чипсов. Петр пытался отвернуться, отмахнуться от видения. Он не хотел видеть, как чипсы оказались высыпаны в зияющую рану. Он был готов пожертвовать всеми зубами, лишь бы не видеть того, что дети делали палками с трупом. Он рвался, оставляя клочки собственной плоти на крючках, лишь бы не видеть, что будет после того, как один из подростков разденется, а второй запустит руку в собачьи кишки. Он хотел сам выцарапать себе глаза, лишь бы не видеть взгляд ее глаз. Добрых, умных, живых и слезящихся глаз.

Он уже не слышал собственных мыслей, когда они засмеялись, показывая на него окровавленными пальцами. Он сам смеялся, подвизгивая, проталкиваясь сквозь массу рвущих его тело крючков. Он все понял. Эти крючки — он сам. Эта собака — он сам. Эти подростки — он сам. И только он сам — это кто-то другой. Зачем этот кто-то продолжает бороться? Зачем двигается сквозь стоящий в ушах многоголосый рев? Куда он рассчитывает попасть?

Выше. Ему нужно выше. Он уже не помнит, зачем. Он уже не помнит, что у действий должна быть причина. Он уже…

Долгий, истошный визг. Так визжат свиньи на бойне — когда у забойщика не получается оборвать жизнь одним ударом, и он идет на второй замах. Кто его издает?

Холодный металл перед глазами. Такой, должно быть, и бывает на бойнях. Или в моргах. Или в лифтах. Его ощупывают чьи-то трясущиеся окровавленные руки. Чьи же они?

Кнопки со стрелками. Верхняя указывает вниз. Нижняя указывает вверх. Кажется, нужна вторая. Кажется, ее нужно нажать.

Трудно попасть по кнопке, когда у тебя нет тела. Но если нет тела, то кто же ее нажал?

— Выше, — шепчут чьи-то изорванные, горящие губы, и сплевывают кровь на чью-то ободранную грудь. — Мне нужно выше.

***

По подбородку текла слюна. Или кровь. Сложно сказать. Онемевший и дрожащий, почти разорванный надвое язык сам по себе ощупывал редкие зубы и ошметки десен между ними. Сколько их осталось? Тот, кто раньше назывался Петром Маковкиным пытался сосчитать, но каждый раз сбивался на третьем. Он хорошо помнил, как выглядит формула Тейлора, но не мог сосчитать собственные зубы. И это было очень смешно.

По раздробленному сознанию каплями масла растекались обрывочные, расплывчатые мыслеобразы.

Петр Маковкин. Что значит этот несуразный набор звуков? Как с ним только могло ассоциироваться что-то важное? Как можно заключить живую волю и экзистенциальную уникальность в столь нелепую тюрьму? Эти звуки — кап-кап — капля за каплей разрушают суть того, что призваны обозначать до тех пор, пока не потеряют остатки смысла окончательно. В чертовой формуле Тейлора смысла больше, чем в Петре Маковкином. Хотя бы потому что Петра Маковкина больше нет, а формула Тейлора в его голове еще есть. И это тоже очень смешно.

Движение вверх. Мерное, теплое гудение. Это успокаивает. Это всегда успокаивает. Даже в самый тяжелый день ты в конце концов заходишь в кабину, нажимаешь кнопку и выдыхаешь с каким-то особенным, неосознаваемым облегчением. Дом всегда начинается с лифта. С лифта всегда начинается дом. Ну конечно же. Нужно только найти подходящий лифт.

Кабина остановилась и дверь — на сей раз цельнометаллическая — отъехала в сторону. За ней стоял улыбающийся человек в белом халате. Он был явно рад прибытию лифта. И, возможно, еще больше рад прибытию того, кто приехал на нем.
Сильные, мягкие руки подхватили измазанное кровью тело, позволив на себя опереться, и твердо повели по белому коридору. «Доктор», — вспомнилось слово. Кажется, оно означает помощь.

— Оч-чень сильно б-болит в-вот тут, — прошепелявил чужой рот, а чужой дрожащий палец указал на полосы рваных ран в районе живота.

Доктор на секунду остановился и бросил оценивающий взгляд на своего пациента.

— Очень хорошо, — благодушно кивнул он, продолжая ободряюще улыбаться. — Но вы, голубчик, еще не готовы. Прошу сюда.

Белая комната. Холодный металлический стол. Шприц с красной жидкостью. Все уплывает куда-то. Петр Маковкин сладко потягивается и откидывает одеяло. Под одеялом у него лошадиная голова. Он берет ее в руки, смотрит ей в глаза и счастливо смеется. А она смотрит на него и смеется в ответ. И это лучшее пробуждение из возможных. Как можно было не понимать?

Под ногами бурый кафельный пол. Доктор ведет дальше по коридору чужое тело. Еще более чужое теперь. Оно стало очень тяжелым. Кажется, у него теперь больше конечностей. Одна, три, пять… Не сосчитать. Проклятая формула Тейлора путает мысли. Светлый проем слева, но доктор ведет дальше.

— Куда мы? — падает изо рта вместе с кровавым сгустком.

— Дальше, голубчик, дальше, — воркует сопровождающий, поглаживая по полуоторванному куску кожи на плече. — Вы еще не готовы. Сюда, попрошу.

Зеленоватая комната. Холодный металлический стол. Красная жидкость в шприце. Все расплывается. Чужое тело больше не шевелится. Больше не болит. Больше не пытается казаться своим. Такое же чужое, как сотни, тысячи, миллионы тел вокруг. Оно растворяется в общей массе, и его больше не отличить от других. Как было бы прекрасно, если бы все закончилось так. Как было бы прекрасно.

Бурый кафельный пол. Дальше по коридору. Тело почти не слушается. Массивное, грузное тело, как у какого-нибудь моржа. Что это пришито к нему там, внизу? Ласты? Или щупальца? Двигаются еще хуже, чем ноги. Хорошо, что милый доктор помогает. Он очень сильный, раз тянет на себе такую тушу. Светлый проем справа так манит, так манит…

— Нет-нет, голубчик, — журчит над ухом смех доктора. — Все еще не готовы. Пожалуйста, вот сюда.

Молочно-голубая комната. Странно знакомый цвет. Холодный металлический стол. Красная жидкость медленно из шприца перетекает в плечо, за которым начинается какой-то уродливый шов. Посмотреть, что там дальше, не удается — все уплывает куда-то вдаль, в режущую белизну. Темное пятно. Приближается. Кажется, это собака, странно высокая, идущая на задних лапах. Но вот она подходит ближе — и оказывается, что это подростки, один на плечах у другого. Натянули ее на себя, как резину. Они смеются. Ну конечно, это смешно, они ведь играют. И почему только собачья голова плачет? Поиграйте со мной так же, ребята. Пожалуйста, поиграйте…

Снова коридор. Лицо теперь совсем чужое. Кажется, его освободили от лишнего. О, у людей на лице столько лишнего. Например, щеки. Или веки. Или нос. Доктор тащит дальше, но слева светлый проем. Нужно туда. Нужно выше. Но доктор не отпускает. Милый, милый доктор. Ты такой хороший. Пора тебе умереть.

Оказывается, человеческая голова легко отделяется от шеи. Вопрос только в том, чтобы иметь нужную силу. У этого чужого тела она теперь есть. А шейные позвонки, оказывается, так приятно хрустят при разрыве.

— Поздравляю, — говорит оторванная голова, улыбаясь все шире. — Поздравляю, голубчик, теперь вы готовы.

Спасибо, милый доктор. Это последнее, что вы скажете, прежде чем ваш череп раскрошится в кашу. Конечности плохо слушаются, но все же втискивают чужое тело в кабину. А вот и нужная кнопка. Такая родная и знакомая.

Почти как формула Тейлора.

Долгий-долгий подъем. Еще один из огромного множества. Кажется, он должен приблизить к чему-то очень хорошему. Наверное, в этом предназначение каждого лифта. Стоит только найти тот самый…

Кабина замирает и дверь, не спеша, открывается. За ней человек в молочно-голубой рубашке и строгом бордовом галстуке. Он выглядит до боли знакомо. Только в отличие от милого доктора, он, похоже, совсем не рад – побледнел, схватился за сердце, сползает по стене вниз.

Неважно. Главное найти лифт. Выше. Тому, кому принадлежит это тело, нужно выше.

«СУДА», — нехотя складываются в слово темно-красные буковки.

«СДЕС ЛИФТ».

Лифт? Отлично. Да, вот же он, прямо напротив. Нужно к нему. Нужно вперед. Выше. Ему нужно выше.

***

Что заставляет детей раз за разом лазить на спор в темные подвалы, где живет страшный Бука? Дразнить ведьм, способных прилететь за ними ночью и сожрать в отместку со всеми костями? Вызывать пиковую даму, зная, что одна небольшая осечка – и им точно конец? Дело ведь не только в любопытстве. Что-то в таких вещах неудержимо влечет к себе неокрепшие умы – какая-то особая тяга к ужасу, каким бы запредельным он ни был. Конечно, большая часть подобных развлечений безобидна, но…

Что может сделать ребенок, если поймет вдруг, что зашел слишком далеко, что вступил в контакт и выпустил в мир нечто, что не в состоянии не только контролировать, но даже до конца осознать? Ничего. Только смотреть на результат своей шалости, чувствовать, как он впечатывается в подкорку, и сожалеть. Сожалеть до конца своих дней.

Когда за углом наконец стихли тяжелые, хлюпающие шаги, девочка несмело выглянула на площадку первой. Упрямый дядя Петя поломанной игрушкой лежал у стены. По полу тянулся бурый след, напоминающий смесь крови и чего-то страшно противного. Одним концом он уходил в лифт. Другим — в зеркало.

— Что там? — спросил ее брат, тревожно переминаясь с ноги на ногу.

— У него теперь есть тело, — в ужасе прошептала та. — Что мы наде…

В дальнем конце коридора открылась и громко хлопнула дверь. Дети вздрогнули и обернулись на звук.

— Нет, ну вы посмотрите, — раздраженно всплеснула руками мама, между делом поправляя прическу. — Я-то думала, они спят еще, а они с утра пораньше по коридору шарахаются! А ну, марш домой!

— Но мама… — попыталась предупредить ее девочка.

— Никаких но! — прикрикнул папа.

— Только не в лифт, — заныл мальчик, умоляюще сложив руки. — Идите по лестнице, па!

— У нас нет времени на эти игры, — отрезала мама и подтолкнула непутевых отпрысков к двери квартиры. — Вечером поговорим… Ой, фу.

— Детей бы хоть постеснялся, алкаш, — папа наградил тело Петра Маковкина испепеляющим взглядом. — Надо же было так все забле… кхм. Марш домой, кому говорят!

Не помогли ни сбивчивые уговоры, ни наполовину искренняя истерика. Дети получили по подзатыльнику и были отправлены досыпать, а родители, кривя носы, вошли в безнадежно изгвазданный лифт.

— Что теперь бу… бу… бу...? — мальчик не сдержался и заревел в голос.

— Будет плохо, — мрачно ответила девочка, сдерживая слезы из последних сил. — Придется жить одним. Может, до бабушки доберемся…

— А эт… эт… этот?

— Ты что, забыл? Ребята говорили, что получив тело, он может появиться где угодно. Будет ездить на лифтах до тех пор, пока не поймет, что выше ничего нет, а потом начнет снова, с самого низа. Нужно предупредить всех, что в лифтах теперь опасно.

— Ага, — плаксиво протянул мальчик. — А нас в тюрьму за это, да?

— Что-нибудь придумаем, — совсем по-взрослому вздохнула его сестра и обняла его в неловкой попытке успокоить. — Что-нибудь придумаем.

— Вот выдумают тоже, — проворчал тем временем их отец и потянулся к кнопке первого этажа, но вдруг понял: его руку кто-то схватил.

Освободиться не получалось, но и выявить угрозу визуально тоже… по крайней мере, там, где она должна была быть. Двери лифта поехали навстречу друг другу и в последний момент в зеркале напротив лифта мужчина увидел… нечто. Нечто огромное, бесформенное, со множеством торчащих во все стороны конечностей — прямо у себя за спиной, там, где он только что не видел ничего напрямую.

— Выше, — прорычал кто-то ему в ухо. Последним, что он слышал, прежде чем две влажные лапы схватили его за плечи, а еще одна — за голову, и потянули в разные стороны, был крик его перепуганной жены. И низкий, искаженный, искореженный голос. — Ему нужно выше.

Дети, обнявшись, плакали навзрыд. На диодной панели сбоку от лифта на последнем, девятом этаже дома, равнодушно высвечивались цифры: 10, 11, 4i, ;;…