Фармооккультизм.1. (Глава 1)

Вижу силуэт. Кажется, что это знакомый образ, может даже человек. Он движется плавно, но слишком быстро, это одновременно вяжется в единую картину, но почему-то противится во мне. Это Мардерфейс. С ним мы тут уже торчим более недели. То, что было нашим лагерем, больше походит на останки от экспедиции Дятлова. Палатка разорвана из нутра, а все наши вещи, словно от взрыва, лежат на расстоянии разной дальности. Образ Мардерфейса рвотным позывом не успокаивается во мне, потому что я все еще продолжаю видеть в нем два существа. Первое — это его физическая оболочка, а второе, то, что вчера породило весь этот ужас и острые переживания.

Мардерфейс — это мой одноклассник и друг, если что. Чуть ниже меня ростом, с слегка вдавленной в плечи головой. Так может случиться, когда, ты всю жизнь отчего-то пригинаешься. Но тот назидательный образ родителя или монотонного учителя, грозно указывающий на ошибки — тут не причем. Его угрозой было небо, или бытие. Оно исполином, выходило наружу через сотни смыслов, ежедневно в его уме. В нем было вечное застывшее вопрошание, как бы с этим сгибанием головы в плечи, и самое интересное было уловить тот миг, когда он должен был выпрямить шею, но миг этот никогда не наставал, и он всегда жил в этой секунде. В секунде от и до, на самой середине, понимая, что путь в любую из этих сторон все изменит, и назад уже ничего не вернуть.

Назад было уже не вернуть то, что мы воплотили в жизнь. Наши безобидные поиски были следствием больших проблем с психикой. Его список проблем катился приятным хрустом папируса, по лестнице в загробный мир, оставляя за собой право, грезить о том, как он непременно кончится, или когда-то кончится, ну должен же ведь кончится? Мой же список, можно было сравнить с уснувшим на клавиатуре человеком, за текстовым документом, с одной единственной характерной, можно даже насильно назвать её карикатурной чертой лица, что зажала ряд клавиш, и отправила комбинацию букв в бесконечное путешествие по просторам цифрового небытия. Так мы и познакомились.

Дружба как симбиоз приятия и отторжения сути, миг, накаленный добела, момент игры на электрогитаре. Столкновение моего жуткого, рифа, что могильно вгрызался в гриф гитары, в надежде на восстание из мертвых и бегство, от окоченелой неспособности передвигаться по ладам. Бессмысленное извлечение звуков, расщепление в какофонии шума усилителя, доедаемое высоким напряжением и стенами. Мардерфейс в отличии от меня, умел играть на гитаре, и его мелодия, приходила в этот мир, древним демоном, что кружился безумным дервишем в облупленной старой квартире, где мы репетировали. Этот танец, был настолько прекрасен и груб, что в редкие моменты нисходящего на меня просветления, одержимый странным зовом, я зажимал один конец провода зубами, а другой вставлял в электрогитару, и тихо пробовал играть на своем самобытном состоянии. Это не имело реального физического эффекта, но било вселенную в самое сердце, и через считанные мгновения, миллионы пляшущих мелких огоньков, с кислым привкусом провода, проносились по моим венам, смешиваясь с психоделиками и разрядами плацебного электричества. Волной статики, от которой барахлила электроника у проезжающих за окном машин. Две мои металлические пломбы во рту, верхняя и нижняя, становились полярностями, контактами, и стоило мне хоть немного разжать челюсть, как мой мозг, подобно приемнику начинал улавливать сигналы из глубин ада. Мардерфейс, принимался наигрывать плавные переходы, от которых нечто, ведомое тьмой, стремилось к свету, чтоб уничтожить себя навсегда. Миг вспышки, озарял комнату, маленькое представление оставляло на стенах следы ядерных теней, и вместе с приходом соседского шума, в мир возвращалась обыденность.
Дружба, что пришла в лице дождя химикатов и череды случайностей, по пятам за которой следовало глухое недружелюбное предназначение. Перевод Мардерфейса в нашу школу, слепое пятно в памяти, кровавое месиво из кусков старых книг про футуристическое будущее, кажется, тогда играла тихая песня, от которой становилось неприятно. Аккуратные люди шли на работу, грязь из-под колес проносившихся машин, летела во все стороны, пасхально пачкая чистых прохожих. Первый день перевода Мардерфейса в нашу школу, я только приехал после сдачи крови, и еще траурно вспоминал уходящие в смиренный шприц соединения кодеина, цвет кодеина, его запах и присутствие. В тошноте, и ожидании, что преследовало меня подобно обреченного беглеца от собственной опиумной тени. Липкие коридоры школы, переваривали меня, двигая дальше по кишкам здания, сталкивая с другими человеческими массами. Их лица были перемотаны назад, как песни в реверсе с глубинным демоническим смыслом, и стоило задержать на них взгляд дольше секунды, как потусторонняя пляска брала вверх, и меня норовило вырвать стерильной массой кодеина. Эти призрачные шествия, могли длиться часами, но тот день был свободным из-за физкультуры. Поэтому Мардерфейса я застал, глубоко трезвея, и находясь предельно разъяренном состоянии ума, мы лишь пожали руки, но троеточие этой сакральной встречи, скрепило наши предплечье концлагерной татуировкой, судьбоносными цифрами, которые был способен понять лишь воспаленный ум.

Следующие полгода, сохли мытым полом жизни, по майский день выпуска и фото с аттестатами, где мы безразлично вступали в финальный класс школы. После “последнего звонка” предстояла пьянка всем классом, и с самого утра наркотический пожар гонял меня по всем барыгам. Каждые два часа разряжался телефон, и мне приходилось просиживать у самых неприхотливых, пока полоски презерватива зарядки наполнялись семенем энергии. Люди, приютившие меня, были способны заразить недугами через провода, их логово затягивало своей паутиной наркотического бремя. Кухонные углы были полны мертвых завернутых в паутину веществ жертв, в их угасающих глазах виднелись скудные угольки жизни. Настолько малые, что будь у меня желание подкурить из их души, пришлось бы еще сильно подуть, а разжигание подобным способом, неминуемо обожжет ум. Замотанный в паутину стратегический запас, при длительном взгляде оживал, но от этого впадал в еще больший сон, абсолютно обреченный, потому что обретал волю и желание бороться. Для себя я отмечал, что впредь лучше не смотреть в эти малые бездны, особенно в окружении пауков. Пока коммунальные работники матрицы, через шприцы выходили на работу, оставив свои пустые оболочки в соседней комнате, компанию мне составляла нечто вроде собранного из гниющих конечностей террориста смертника. Прекрасная женщина с гниющими ногами, предлагающая заняться любовью. Объятия богомола, созданного из некроза и использованных шприцов. Длинная речь, спиралевидно двигающаяся всегда к своему началу, пока телефон в коматозе ловит спасительные деления заряда. В эти мгновенья в сырых и сгнивших потеках стен, мне улыбаются святые и падшие. За стеной была слышна ругань, совершенно бытовая, это походит на шум, внутри божества, переваривающего людские души.

Таких квартир за день могла набираться добрая тройка, символически оберегая меня от неверных походов, где в паутине для съедения мог оказаться уже я. В подобной жизни самый лучший способ уберечь себя, это ритуалы и последовательная, постоянная служба. Иными словами, собственный, самобытный оккультизм.

У меня никогда не было привычки делиться с людьми внутренними переживаниями, а особенно веществами, но с Мардерфейсом всё было иначе. В день выпуская, я максимально точно услышал “зов”, который как не старайся невозможно сделать понятным, но подобный зов бывает в жизни каждого. Поэтому тот майский день можно считать его таинством, неким «рождением во веществах». Следом за препаратами, я поведал о своих верованиях, о так называемом «Фармооккультизме», и у меня впервые в жизни было ощущение, что я обрел себя в другом человеке. Словно не было людей, блуждающих по пустынным окраинам, оболочек с веществами, а существовали лишь два полушария. Мысль, плавающая в пустоте, рождающая разобщенность и мир, что существует через описания, настолько точно ежесекундно воспроизведенные что ни у кого не возникает сомнения, что это реальность. Но стоит лишь присмотреться, и нет сомнения, что и этих мыслей нет. В раскаленном миге прозвучал кетаминовый удар колокола, снова изменив мир до неузнаваемости. Добрые черно-белые горы сменились, хитиновыми деревьями и синтетическими насекомыми, ежесекундно обслуживая реальность, они наделяли «мир» неподдельностью. Мардерфейс резал пластилин реальности горящей заточкой, украденной из божественной тюрьмы, а я притворялся гибким пятном, способным быть под всеми углами одинаковым. Мимо проносились быстрые тени, опозоренные своим незамысловатым существованием, и одинаковой примитивной последовательностью. Как не плясал огонь реальность перед попадающим в него кетамином, за всем этим неминуемо следовало небытие.

После огромного количества кетамина, следовало падение, измученные, жалкие будни, не идущие ни к чему. В такие моменты казалось, что с приходом трезвости из жизни ускользнула сама суть, попутно подменив всё, что до этого имело малейшую ценность. От истинных, трип — запоев, выход был максимально трудным. Боль, что православным звоном разбитого горба вечности, отражала на себе фальшивое битое небо. В таком небе можно мыть руки, или молиться забытым богам, что притворились твоими друзьями и близкими. Смотреть часами, на ускользающую жизнь не прилагая усилий. Но одно из самых глубинных, и, как мне казалось, первостепенных свойств разбитого неба, это способность передавать звук пульсирующей болью души. Постепенно эти звуки выходили сложными волнами, переходя то в калейдоскопические узоры, то в пятна «роршаха», а затем, неминуемо превращались в существ, эфемерных, но полностью поглощенных устремлением во что-то, или куда-то. За этим наблюдением, мне приходилось ловить себя на мысли, может ли существовать их вечность без моего наблюдения, и с подобным вопросом, моё внимание вылетало из эрегированного человека, будучи волной, вспышкой и узорами. Голограммой, что переливалась я всеми состояниями и формами, пока в определенный момент не разгладилась в единую, твердую форму противоречивого, и не поддающегося описанию существа. Словно состоя из шестидесятых годов и химической формулы падения, всё это больше походило на абсурдную мысль, перед отходом к последнему глубокому сну. Тот самый сон, который никогда не кончится, потому что никогда не начинался. Этими мыслями, сделанными из бижутерии и ракушек, я делился с Мардерфейсом.

Очередная «фармооккультная» служба. Наши ритуалы рождались веществами, а не книгами и известными практиками. Из-за этого так называемое «верование» не могло обходиться без «овеществления» крови. Сознание, подчиненное демону души. Пустота вопроса и перцепционный геноцид, день от дня, путь к чистому. Стремления к чистоте, и очищению. Для того что бы служить полностью и всегда, мне пришлось бросить девушку, и отречься от всех друзей, общаясь лишь с малой горстью приобщенных к таинствам людей. Таким образом, это были удары по-настоящему и прошлому, которому я принес в жертву себя.

Случай Мардерфейса был иной, он скорее отрекался от потенциального будущего. Почти все свободное от “фармооккультизма” время он играл на электрогитаре и читал книги. Оккультизм пришел в его жизнь, в тени христианства, повсеместно воздвигнувшего свои храмы, закрывая собой солнце и небо. «Фарма», же была тем светом, который не требовал источника, так как был внутри.

Мы часто спрашивали себя, чем наш путь отличается, от того, через что прошло ранее христианство. На своей заре, это была горсть фанатиков, которой двигали не менее сомнительные апокалиптические видения, вызванные предками веществ, что нам известны сегодня. В целом суть была одинаковая, за исключением одного «но». Каждый раз, подбираясь к которому, мы приходили в показательный тупик. Доводы кончались, а то, что мы выражали через музыку или искусство банально ложилось очередным слоем, на уже существующее в прошлом озарение. Новый день начинался старым вопросом, с диким исступлением и чувством что финиш этой бесконечной дистанции, ушел еще дальше за вообразимый горизонт. Вроде тогда Мардерфейс, написал песню «Огненные друзья».

По своей мелодии и тексту, на первый взгляд это была обычная песня, за исключением шаманского мотива и немалой доли мистического откровения, совершенно непохожего на то, с чем нам приходилось сталкиваться ранее. В момент, когда мои кровавые от быстрых ударов по перетянутым струнам пальцы начинали доставлять едва уловимое наслаждение, в комнате становилось светло. От кетамина ничего подобного не могло быть, особенно спустя столько времени после приема. Первым на колени упал Мардерфейс, и я стремительно повторил за ним, опасаясь не попасть, в открывшееся между реальностями окно. На появившемся горизонте паря в воздухе, было огненное божество. Свет, на котором было трудно удержать взгляд более мига, а за тем, этот свет залил весь горизонт, блистая тысячью переменно усиливающихся огней. «Огненные друзья», прибывающие из застывшего мига, из момента «сейчас». По моим щекам потекли слезы, единственное, что получалось сделать, это все больше склонять голову и рыдать. Чувство, что ты больше никогда не будешь один, что все это было не зря, ибо путь абсолютно верный, заполнило душу. Желание облить себя бензином, поджечь и стать одним из этих огней, граничило с желанием вынюхать его, и продолжать преклоняться перед ними.

— Я не видел в жизни ничего прекраснее, — расплываясь в голосе, сказал Мардерфейс.

— Я тоже, — тихо промолвил я.

Написанная им песня, стала для меня своего рода пробитой из нутра крышкой гроба. Впереди предстояла встреча с землей, а затем реальная жизнь, с этим таинственным солнцем и живыми людьми. От резкой перемены, с одной стороны было горько на душе, а с другой во всем этом чувствовалась грандиозность происходящего, настоящее ощущение избранности и величия. С той поры, каждое, даже самое незначительное событие было частью длинного пути, который нам предстояло пройти. Любая случайная встреча, каждый незначительный человек, обыденная надпись на стене, всё имело значение. Проходить мимо этих неприкрытых знаков, значило плевать на наше дело, на поиски Бога и своих душ.

Любое химическое вещество, живет в организме, состоящем из множества взаимодействующих между собой людей. Они вместе создают некий “колосс”, былинное чудовище, существующее в нескольких плоскостях одновременно. Каждого человека можно сравнивать с отдельной мыслью, которая приходит из ниоткуда, занимает собой все видимое пространство, а потом также быстро исчезает, оставляя иллюзорную дымку, смесь вопроса и отчаянья. Другие люди этого существа, выполняют функции его органов или клеток, полностью отдаваясь своей природе. В опиумных компаниях, подобные люди, предстают покосившимся забором, улыбки, которую сложно заполучить. Являя собой остатки сгнивших зубов, готовые при малейшем нажатии, отойти в мир иной. Опиумные компании, редко предстают улыбкой существа нашему миру, и их он держит в абсолютной темноте своего рта. Эти люди, ближе всего к тому, чтоб быть дальше всего, абсолютно всего. Опиум, как залог всего худшего. Звона ножниц, что перерезают пуповину, соединяющую душу с высшей матерью. Тепло, которое греет так приятно, что не успеваешь заметить, как медленно высохли линии жизни, на твоих ладонях, а на их место пришли радиоактивные ожоги, с которых по ночам доносится тоскливый шепот. Стигматы, к которым если один раз прислушаешься, то впредь это будет единственное, что ты будешь слышать всю жизнь.
С этим ужасающим метафизическим гигантом нам предстояло иметь дело.

— Все что нужно, — в момент своей речи, я провел пальцем по распечатанной фотографии гептаграммы, — это следовать семи крайностям.

— Семь стихийных веществ — сказал Мардерфейс — указывая на каждую из сторон гептаграммы.

— Каждое вещество, каждый цикл вещества в людях, это рожденный Бог, некий гигант, состоящий из суммы всего происходящего. Его руки и ноги, даже не так, его конечности, — продолжал я, обрисовав в воздухе что-то среднее между щупальцами и ветками деревьев. — Могут быть расположены очень специфическим образом, и чтоб залезть к этому условному «Колоссу» в душу, и украсть его ….

— Тайну? — предположил Мардерфейс.

— Да! Его, тайну! Его свет, украсть то, что мы чувствуем, но не можем объяснить.

— Это будет не просто, — сказал Мардерфейс. – Но как нам сделать так, чтоб эти метафизические гиганты нас не раздавили прежде?

— Нужно на время стать частью его существа, быть неотъемлемой частью организма, чтоб сама его система распознавала нас как полезные клетки, и только потом становиться вирусом. Пробираясь к самой сути, минуя всё лишнее, пока цель не будет достигнута.

После этой волны воодушевления, повисла небольшая пауза, больше похожая на передышку, для решительных мыслей.

— Начать следует с чего-то вездесущего, с того, что мы видим на каждом углу.

— С опиума? – поинтересовался Мардерфейс.

После обсуждения плана действий мы вновь вернулись к опиумному “колоссу”, который растянулся на тысячи километров, в прошлое, будущее и настоящее. Не было ничего похожего на открытие таинственного континента, при встрече с «головой». К ее похожему на далекие горы, искаженному от мутной воды виду, представшему в отражении неспокойного состояния желудка, мы приближались последующие недели. Те самые «зубы», покореженные подобия былых людей, еще редкими кольями представали на нашем пути. Иные места, не способные вынести пустоту, представали их замененными серебряными и золотыми двойниками, что разъезжали на дорогих иномарках. Общий организм их не чувствовал, и при наблюдении за ними, определенные закономерности, не исключая себя, были поняты нами. В попытках донести Мардерфейсу их скрытый смысл перед вездесущим подчинением законам общего организма, я блевал мутной кодеиновой водой. Малый миги чистых будней, заполнял плавный туман опиумной среды. Мир бесповоротно менялся, а это значило что мы плавно стали частью этого «Бога».

С той поры, мне начал снится один и тот же сон, повторяющиеся в своем мотиве. Маленькая уютная квартира, освещенная тусклым светом лампочки, в засаленном плафоне. Комната, где начинается сон, похожа на зал, но в ней все признаки спальни. Виднеется разложенный диван, с постельным бельем, стул на котором аккуратно висят вещи, и следы быта на столе. Окно впереди, стоит совсем близко к другой комнате, тоже спальне, но очень неуютной, безжизненной, будто там произошло что-то нехорошее. Окружающее пространство, одновременно давит и даёт чувство психологической безопасности. Старые обои с приятным кремовым цветом, и едва видимым узором. Сервис и шкаф в углу, всё очень знакомое, но больше похоже на старое кино, в котором нетрудно узнать семидесятые года. Видится советский союз, в этой застывшей жизни. Нет чувства, что происходит жизнь, что всё куда-то движется. Мир похож на реальность никому не нужной забытой фотографии, что под давлением времени скручивается подобно осеннему листу, распадается и выцветает. Оставленный мир, до которого нам нет дела. Продолжающий путь в никуда, набирая скорость, но при этом никуда не двигаясь. В застывшем пространстве есть знакомая, пугающая визуальная тишина. Так бывает после похорон, когда бесповоротно уходит часть жизни, что совсем недавно наполняла мир собой. Из закрытой спальни исходит похожее чувство, необратимости и мрачной неизвестности. Белая дверь с мутной стеклянной вставкой. В этом сне, я старательно избегаю ту часть комнаты, где пусть и не разборчиво, но видно закрытую спальню. Доносится шум за окном, от которого складывается впечатление, что дом находится в центре города или возле оживленного рынка. Езда машин, периодические крики, вибрация от проезжающего трамвая. Однако даже эта оживленная жизнь, не сглаживает ту пустоту, с какой я осознаю себя в этом сне.

Подобным образом, этот сон повторялся бессчетное количество раз. Порой мне казалось, что вся моя жизнь, та которую я считаю реальностью, это нелепый сон. Осознавая в очередной раз себя в чертогах той квартиры, я какое-то время думал, насколько глупый и бессвязный бред мне снился, и вновь замирал в уже привычном оцепенении перед закрытой спальней. Попытки бороться с этим, не давали результатов. Стоило включиться моей воли во сне, как я тут же просыпался, я мог существовать лишь в роли наблюдателя, стараясь быть в своем осознании происходящего предельно осторожным, так как даже оно могло пробудить меня. В какой-то момент, это не давало мне думать ни о чем другом, и я попросил Мардерфейса придумать мне обряд очищения, чтоб раз и навсегда покончить с этим.

— Мне кажется, тут стоит провести не обряд очищения, а пробраться в ту комнату, и увидеть, что там, возможно это и есть тот самый якорь, что держит тебя, — сказал Мардерфейс.

Мы приняли немного метадона, и шли по рельсам железной дороги, уходящей в одинаковые зеленые пейзажи дикой местности.

— Но, — продолжил Мардерфейс, — Возможно будет правильным шагом, погрузить тебя в опиумный осознанный сон, чтоб тобой двигало не происходящее, а опиумная воля, и тогда ты не сможешь использовать свою, и возможно не будешь просыпаться сразу, — на мгновенье он запнулся, остановился и поднял кусок паровозной серы, покрутив его между пальцев, он стал уверенно продолжать. — Так и сделаем, я буду тебя вести в этом сне, есть подобная техника, применяемая у психологов, или психиатров. Всё что тебе будет нужно, это следовать моему голосу, и озвучивать увиденное.

Его слова вселили в меня уверенность и подобие праздничного азарта, мы продолжали идти, но картины, предстающие в моем воображении, при открытии двери, начинали развиваться с безумной скоростью. Большая часть имела психоделический и криповый оттенок, который, несомненно, был чем-то скрытым, и пусть на первый взгляд не важным, но вполне вероятно, это были закодированные от самого себя, самые главные вещи в жизни. Позади приближался длинный состав с углем, уходящий в недра страны, и мы перешли на другие рельсы, круто уходящие под углом в сторону окраины города. Каждый пребывал в своем состоянии, с недавних пор мы были частью большего «Бога», обокрасть которого, мы планировали совсем скоро. Через несколько часов мы вышли в город, на вечер мы обычно попадали в малые компании, где наблюдали за людьми. Дневная жара сменилась приятной прохладой, и пока Мардерфейс в стороне общался с двумя знакомыми, ко мне подсела девушка, с которой я больше всего общался этим летом. Она хотела внимания, и общения, от мыслей про это становилось тоскливо. Даже мысли про внимание чему-то кроме веществ, убивали волю к жизни. Выпитый алкоголь пылал страстью в ее щеках, было достаточно одного взгляда, чтоб меня начинало мутить. Попытки поцелуев, танцы земли и червей под кожей губ, что складывали их в первобытные ядерные ракеты, цель которых было мое лицо. Касания, обжигающие, эволюционно выверенные до миллиметра, идея размножения, что реализует себя при любой ситуации. Оставалось стать не живым, замереть спасительным манекеном, и ждать пока она устанет. В один день ей это надоест, и она переключится на кого-то более податливого. Разговоры также не вяжутся, мне настолько скучно, что приходится прилагать нечеловеческие усилия, дабы банально не заснуть. Все темы, как правило, крутятся вокруг планов на будущее. И вместо прощания, и её объятий я падаю в бархатную метадоновую бездну. Очередная компания знакомых, в которую мы с Мардерфейсом больше не вернемся.

На днях оставалось лишь найти время для его сеанса “опиумных осознанных снов”. Все манипуляции с веществами, обычно происходили в разрушенной квартире, где проходили наши репетиции. Поэтому, исходя из священности места, сеанс решили проводить там же. Поначалу, после приема метадона, мы долго не могли собраться с мыслями, и блуждали в потемках квартиры, в поисках непонятно чего. Вместо сеанса “осознанного опиумного сна”, у меня случился самый обычный сон, закончившийся обильной струей рвоты. После уборки, перекура и отходняка, всё отошло на второй план. Уже вечером, лежа в постели, мой разум плавно подходил к этой сновидческой квартире, осознавая это, я вооружился своим блокнотом для сновидений. Хоть в этот раз, сон пролетел стремительно быстро, чувство тревоги, полученное в нем, не покидало меня и при пробуждении. Тревога там была всегда, но обычно она отступала вместе со сновидением. Все утро казалось, что непременно случится что-то плохое. Поэтому повторную попытку осознанных опиумных снов, по моей просьбе было решено сделать сегодня.

Мардерфейс воздержался от приема, для того, чтоб контролировать процесс и не заснуть самому. Поначалу мы не знали, как попасть именно в нужный нам сон, как воссоздать ту самую квартиру. Нужна была определенная вещь, что крепко связывала меня с постоянным возвращением туда, совсем скоро было принято решение сконцентрироваться на чувстве тоски.

— Что ты видишь? — спрашивал Мардерфейс.

Закрыв глаза, и расслабившись от приема метадона, я моментально начинал представлять себе в деталях ту самую квартиру.

— Вижу разложенный диван, — расслабленным голосом проговаривал я, — Кажется сейчас утро, диван не застелен, за окном очень светло, совсем ничего не видно.

— Ты можешь пройти и посмотреть в него? — спросил Мардерфейс.

— Нет, кажется, я вообще не могу по своей воле тут, что-либо делать.

— Хорошо, ты видишь ту дверь? — голос Мардерфейса, бывший еще миг назад отчетливым, теперь стал доноситься глухо.

— Да, вижу, как только я смотрю на нее, мне становится очень не по себе, — от одного взгляда на дверь, и чувства страха, накатившего резко на меня, я открыл глаза, и вмиг оказался в комнате перед Мардерфейсом.

— Ну что?

— Не знаю, как-то… слишком жутко…слишком реалистично, на какой-то миг, мне казалось, что я перестаю слышать твой голос.

— А что жуткого? Вид или что?

— Нет, чувство, что появляется при взгляде на неё, фууу, как когда стоишь возле обрыва. Там что-то есть, бесповоротное и жуткое, и мне достаточно взгляда, чтоб ощутить это.

— Давай сейчас попробуем еще раз, а ты постарайся осмотреться максимально, запомнив как можно больше деталей.
Начав представлять комнату, перед взором тут же предстал дальний угол, с еще большей силой чувство жути заменило собой другие, и я тут же открыл глаза.

— Не, выкидывает, не могу, нужно что-то придумать

— Тебя нужно заземлить, на предмет из нашего мира, возьми электрогитару.
Мердерфейс протянул мне мою гитару, что лежала тут в ожидании репетиций, которые в последнее время стали большой редкостью, из-за постоянных занятий «фармооккультизмом».

— Давай, и, если почувствуешь, что становиться предельно невыносимо, отводи эти чувства в гитару, представь, как ты заземлен, будто ты лишь проводник этих чувств.

Постаравшись расслабиться, я принялся вновь ощущать то пространство, вид застывшей комнаты, белый день за окном, и чувство потерянного времени. Вновь разложенный диван, но свет за окном стал мягче, будто солнце зашло за облака. Еще несколько мгновений были похожи на привыкание к холодной воде, сознание двигалось малыми рывками, и каждая новая деталь, сначала не фиксировалась отдельно от вида комнаты, будто это было полотно. Так место, что я принимал за угол со шкафом, оказалось полка с выпуклым телевизором. На столе виднелась ваза с засохшими цветами, и стеклянная миска с сушками и конфетами. Внимание начало двигаться в сторону кухни, по узкому коридору, вновь окружающее стало давить уколами страха, перед кухней были две закрытые двери. На одной был прикрученный значок с нарисованным зайчиком, который стоял под душем, от вида этой двери произошел такой же прилив страха, как от закрытой спальни. Усилия заземлиться в гитару, чтоб вновь не проснуться граничили с чувство слишком затянувшегося задержанного дыхания, будто еще миг и сознание незаметно угаснет. Однако происходящее не прервалось, и движение продолжилось. Кухня также была ярко освещена, и по началу в этом ослепительном свете не получалось ничего рассмотреть. Затем всё стало на тон мягче, и можно было рассмотреть в деталях происходящее. На потертом столе дымилась чашка, присмотревшись внимательнее, получилось увидеть сигарету. Её дым был из стоящей рядом банки с окурками, а чай покрылся остывшей пленкой. Происходящее остановилось в кухне, и замерло на столько, что получалось видеть каждую трещинку в кухонной плитке.

— Что ты видишь? — спросил Мардерфейс.

— Сейчас, это похоже кухня, я вроде в ней сижу, рядом банка с окурками, вижу всё очень детально, каждую царапину на столе, каждую соринку на полу, очень реалистично, практически невозможно отличить от реальности, я бы даже сказал это самое правдоподобное я видел в своей жизни, — сказал я.

Действительно, увиденное было настолько сильно неотличимо от настоящего мира, что стоило мне на миг больше задержать внимание на деталях комнаты, как тот мир, где я сижу, обхватив электрогитару, начинал рассасываться, и появлялось легкое чувство страха. Тем самым, электрогитара обхватывалась еще больше, а мир становился всё иллюзорнее, не будь у меня дурных чувств насчет закрытых комнат, я бы наверняка попробовал всё отпустить, и посмотреть, что будет. Но этот случай был иной, и заставлял держать сознание предельно крепко. На подоконнике стояло радио, которое, стоило мне обратить на него внимание, принялось играть плавную мелодию.

— Только что заиграло радио, фирму не разобрать, значок очень плоский, не вижу переключателя частот.

— Что за песня, мне просто интересно, можешь её наиграть, хоть примерно, а я подхвачу, — звук голоса Мардерфейса, отдалился, было понятно, что он пошел за своей гитарой. Мои попытки сыграть встречали определенный барьер, как только внимание переключалось на гриф и руки, сновидческий мир потихоньку исчезал, и наоборот, стоило сильнее прислушаться к мелодии, как чувство расположения ладов и струн угасало. Через несколько мгновений прыжками внимания из одного мира в другой, мелодия стала играться толчками, так будто это радио в полном размере выходит из меня вместо испражнений. Мардерфейс дал понять, что запомнил ее, и мы вновь продолжили движение, по замершему миру моего сна.

— Говори дальше, всё что видишь, перечисляй, все.

— Стена из плитки, синей, выложенной ромбом, справа от меня окно, шторы, прибитые на маленькие гвозди в углах. С зимы окна еще не отклеены, только форточка. На подоконнике цветок, и радио. Ах, вот на плитках в одном месте, наклейки как те, что клеят на бананы, маленькие, их несколько в разных местах, фирма из иероглифов. Тут стол, на нем чай и банка с окурками, еще пачка сигарет, тоже какие-то иероглифы. Не одного знакомого названия.

— Ты можешь повернуть голову и посмотреть, что за тобой?

— Не совсем, но я вижу там кухонная мебель и холодильник «Донбасс».

— Хм, интересно.

— Но открыть его не могу, как и кухонные полки, я не управляю движениями. Так! Что-то происходит!!! Я начинаю идти, по коридору, в сторону ванны, дверь открывается, — вместе с последней фразой я открыл глаза.

— Б**, пиз***, фу! — выкрикнул я. — Мне кажется он меня видел!!!

— Что? Кто видел!? — сказал Мардерфейс, он слегка усмехнулся, но был напряжен.

— Тот, с кем это происходит, он открыл ванную, и я увидел себя, то есть его в зеркале, его глаза. Взгляд! Так не смотрят на себя! Он смотрел на меня. Он видел меня, внутри себя, он точно смотрел на меня, я тебе точно говорю!

— Подожди, ты должен правильно выйти из этого сеанса, тебе нужно закрыть то место, где ты входил.

— Как?! Я даже не входил никуда, это было с той точки, где сон начинается всегда, с видом на зал, диван и закрытую дверь, всё.

— Нужно закрыть вход, в момент, когда снова увидишь происходящее, осознай, что тебя там нет, это лишь иллюзорный сон, а есть настоящая жизнь, с помощью которой ты побывал там. Вспомни себя сидящим в кресле, меня, хату, где мы находимся, и все уйдет само.

Пронзивший страх, наэлектризовал моё восприятие. Шипами стояли волосы на голове, а тело пробирал неприятный зуд, подобный реальный бэд-трип под опиатами, было чем-то из ряда вон выходящим. Можно тысячу раз сказать, что это было слишком реально, но даже на миллиметр не передаст того ужаса, испытать который пришлось от встречи взглядами, с тем, кто был во сне. Не было конкретных черт, или запоминающейся внешности, лишь блестящие налитые проницательным безумием глаза, выступающие из мутного лица демоническим взором. Словно этот взгляд напрямую говорил мне: «Эй, я вижу тебя! Я вижу тебя! Я ВИЖУ ТЕБЯ!!» Еще одна мысль об этом взгляде, прокатилась холодным зудом страха в затылке, что полз все ниже, в область желудка и ног. Ужаса настолько сильного, что я всеми силами старался не закрывать глаза, дабы случайно не встретиться с «ним» глазами вновь. Мардерфейс закурил и открыл окно, пока я приходил в чувства, и старался выйти из оцепенения, он начал попутно легко наигрывать на не подключенной электрогитаре, мелодию из сновидческого радио. Сначала в первоначально услышанном ритме, затем в более медленном, отчего мелодия песни стала более пугающая, своей похоронной волновой ритмикой. Далее произошло то, что заставило меня ползать и прятаться от всего окружающего. Безжизненный голос, замершего у зеркала сновидческого человека принялся напевать слова, которые я слышал внутри своей головы, слова что бросали меня в приступы дрожи и предобморочного состояния.

«ВОССЛАВИМ ИМЯ В ПЛИТЕ НА МОГИЛЕ, ЧТО ДЬЯВОЛ БОЯЛСЯ ПРОПЕТЬ,
КАК БУДЕШЬ ПЫТАТЬСЯ УЙТИ, КАК ПЫТАЛСЯ, ПОПЫТОК НЕ СЧЕСТЬ
ВЕРНУЛСЯ ВЕДЬ СНОВА, ВЕРНЕШЬСЯ СНОВА И ВПРЕДЬ
ЖДАЛ НА МОГИЛЕ, МОГИЛОЙ КРЕЩЕНЫЙ, ВЕРНЕШЬСЯ ЕЩЕ РАЗ УЗРЕТЬ»

От ужаса, я принялся проговаривать Мардерфейсу это раз за разом, пока не свалился в конвульсиях на пол. Все мое тело, пробил разряд тока, и нечто незримое тащило меня, пока мои конвульсии оказывали сопротивление, сознание начало плавно возвращаться.

— Это он поет! Там!!! Он всё слышит! — с ужасом кричал я.

— Закрывай, быстро!

После того как я закрыл глаза, он вновь стоял там, смотря своими безумными глазами в зеркало, и только тут я увидел, что было в этой ванной. Кровь, нереалистично яркая всюду — плитка на стенах, весь пол и часть зеркала. Еще секунда, и только тут под углом, внимание зацепилось взглядом на ванне, что была слева. Из багровой густой массы, проглядывались островки бледных конечностей. Сваленные в кучу руки и ноги, лежащие поверх наполовину покрытого кровью туловища. Вновь “его” взгляд, уже вопрошающий, насмехающийся, который чувствует свою полную и безграничную власть. «Нет, ты нереален, это лишь сон, сейчас я нахожусь в квартире с Мардерфейсом, за окном вид на автовокзал, сейчас начало июня, это лишь мой сон, он не настоящий, а настоящая квартира, где я нахожусь». И действительно, постепенно в окровавленной ванной стало светлее, потом ослепительно ярко, пока мои глаза окончательно не открылись.

— Фу, пожалуй, это самый жесткий бэд-трип в моей жизни, — я окончательно приходил в себя, вставая с пола.

Случившееся всё еще было насыщенно свежей густой краской, поэтому пересказав увиденное, мне еще долго приходилось прилагать усилия, чтоб случайно не провалиться пусть и в фантомную, но очень живую комнату пережитых описаний. Мардерфейс, по старой привычке сделал определенные заметки в своем блокноте для песен, попутно записав слово в слово, ту жуткую песню, которую я бессознательно напевал.

— Мда, лучше уж психоделики и диссы, чем опиаты, того глядишь и реально до такого докатиться можно, — сказал он собираясь уходить.

Было тревожно оставаться одному, особенно здесь, после такого неприятного опыта. Действие метадона полностью прошло, и за редким исключением проскакивала тошнота. Поэтому съев еще немного кодеина, мы разошлись по домам, с неким вопросительным послевкусием от случившегося.

После прихода домой, мои мысли хаотично носились, пока кодеин не загнал их в положенный загон. Оборачиваясь на прошедший день, где-то вспоминая, пережитое, я никак не мог отделаться от мысли, что всё случившееся, не похоже на рядовой «фармооккультный» опыт. Уж слишком бытовой был сюжет у всего этого, не похожий на демоническо-апокалиптические откровения. Именно эта обыденная, бытовая, обстановка знакомая в своей повсеместности пугала. В ней было что-то уж слишком знакомое, то, на что еще можно легко наткнуться в наше время. Хоть мое состояние перешло в расслабленную кодеиновую плоскость, ум пытался ухватиться за быстро сменяющиеся картинки увиденного во сне. Кровавая ванная, бледные конечности и дикий, безумный взгляд. Вскоре остался лишь взгляд, но уже не такой явный, лишь его точное воспоминание. Миг за мигом он проносился в уме, в попытке найти себе компанию других виденных за жизнь безумных взглядов. Глаза безумных винтовых торчков, что клятвенно не спят неделями, не могли даже соревноваться с ним. Мне вспомнился поселковый «болтушник», в азарте полоумного марафона, сваривший свою сгнившую ногу. Его дикий смех, созерцающий образовавшиеся пятна бульона, в кастрюле с заметно побелевшей ногой. Но даже миг, когда в его глазах отразилось парящее, сползающее с кости мясо, не сравнится с безумность взгляда из сна.

Подобный странный ритм мыслей, погрузил в меня сон, полный оборванных голодных людей. На удивление ничего связанного с квартирой и жутью вчерашнего дня не снилось, от чего я ошибочно подумал, что всё прошло.