Шизофреники в проклятом особняке (Глава 5)

Темнота сгущалась вокруг старого заброшенного особняка, окутывая его мрачной тишиной. Луна, окутанная светом Сеты, устраивая пир человеческими трупами, словно бледное пятно на ночном небе, слабо освещала дорогу, ведущую к этому зловещему месту. «Скрежет» металла раздался внезапно, заставив сердце замереть от ужаса. Колдунья шептала на газ около бочек: «На самом деле… На самом деле… Ты хочешь секс и суицид на самом деле…» — навивая проклятье на свои жертвы. Что-то двигалось внутри дома, издавая глухие звуки, словно невидимая сила пробуждалась от долгого сна… Мужчина притворялся ночью плодом только что занявшейся с мужем сексом женщине, а колдунья шептала ей: «На самом деле… На самом деле…» — ходит колдунья возле старого особняка в ночной сорочке около бочек с газом в хижине леса недалеко…
Дрожащий свет фонаря едва проникал сквозь густые тени, открывая взгляду лишь фрагменты разрушенных стен и обломков мебели. Каждый шорох казался предвестником чего-то ужасного, скрывающегося в темноте. Но вот впереди показались очертания старинного камина, в котором мерцали угли, отбрасывая зловещие отсветы на стены.
Два больных психически шизофреника в поисках причины своих состояний попали сюда. Последний сигнал зловещих эмоций поступил в их души именно отсюда — из старого заброшенного особняка, расположенного глубоко в лесу.
Страшное сумасшествие измучило бы их всё равно на смерть. Они решились принять вызов и пришли сюда.
Под покровом ночи сумасшедшие безумцы прибыли на место. Влас и Андрей аккуратно подошли к дому, держась подальше от окон, чтобы избежать обнаружения. Когда они вошли внутрь, их встретила мрачная атмосфера запустения и страха. Свет фонарей едва пробивался сквозь густую тьму, позволяя увидеть лишь контуры разрушенной обстановки. Пахло газом… Пахло телами мёртвых… Пахло чем-то немытым… Как в больницах России…
Каждый шорох казался предвестником чего-то ужасного, скрывающегося в темноте. Тем не менее, они продолжали двигаться дальше, внимательно прислушиваясь к каждому звуку: «На самом деле… На самом деле…». Вскоре впереди показались очертания старинного камина, в котором мерцали угли, отбрасывая зловещие отсветы на стены.
Шизофреники понимали, что каждый следующий шаг может стать последним, но чувство долга и стремление раскрыть тайну своей болезни заставляли их идти вперёд. Именно здесь начиналась самая опасная часть их миссии, полная загадок и смертельных ловушек.
Откуда-то издалека послышался тихий звук, похожий на стук ложечки о тарелку. Затем запахло жареным мясом, и откуда-то сверху донёсся аппетитный аромат специй. Это было странно и жутко одновременно. Герои медленно двинулись вперёд, стараясь ступать тише, но шаги гулко отдавались эхом в пустых комнатах.
— Ты слышишь это? — прошептал один из них, останавливаясь возле двери в зал. Из-за неё доносились приглушённые голоса и смех.
Они осторожно толкнули дверь, и перед ними открылся просторный обеденный зал, украшенный старинной мебелью и покрытый паутиной. Стол был накрыт роскошным бельём, уставлен блюдами с изысканными кушаньями, а свечи горели ровным пламенем, создавая атмосферу таинственного торжества.
Но самое странное ждало их впереди: вокруг стола сидело множество существ, напоминающих людей, но искажённых страхом и болью. Их лица были покрыты ранами, глаза тусклы, а движения замедлены и неуклюжи. Они поедали пищу, словно автоматы, не обращая внимания ни на гостей, ни друг на друга.
И тут из глубины зала раздался голос, глубокий и хриплый:
— Добро пожаловать на наш пир, друзья мои…
Сердца забились быстрее, дыхание перехватило, а сознание отказывалось верить увиденному.
Влас напряжённо всматривался в темноту, готовый в любую секунду отразить атаку неизвестного врага. Его пальцы крепко сжимали рукоять пистолета, готовясь выстрелить в любого, кто осмелится приблизиться. Однако комната оставалась пустой, и единственным звуком оставался треск дров в камине.
Вдруг луч света упал на старый портрет, висящий над камином. Лицо мужчины на картине казалось знакомым, но Андрей не мог вспомнить, где видел его раньше. Пока он разглядывал картину, краем глаза заметил движение слева. Быстро повернувшись, он увидел, как дверь тихо открылась сама собой.
Это был фокус, которым пользовались профессиональные убийцы. Влас мгновенно отреагировал, бросившись к выходу, ожидая засады. Но вместо врагов он обнаружил лестницу, ведущую вниз, в подземелье. Но они не пошли туда и оглянулись на пиршество снова.
За столом восседал высокий мужчина, одетый в богато расшитый кафтан светло-жёлтого цвета, украшенный драгоценными камнями и золотыми нитями. Его лицо было тёмным, почти чёрным, с глубокими впадинами глазниц, окружёнными сетью тонких морщин. Густые чёрные волосы спадали на плечи, слегка блестя в свете свечей.
Однако больше всего внимание привлекали его руки — длинные, тонкие пальцы заканчивались стриженным под корень ногтями, покрытыми кровью отравленных женских жертв во имя его счастья. На шее висел массивный медальон с изображением мусульманского месяца, сверкавший красным светом в полутьме комнаты.
Его взгляд был холодным и расчётливым, в нём читалась древняя мудрость и жестокость. Этот царь обладал невероятной силой и властью, способные подчинить себе даже самые сильные существа. Он сидел неподвижно, наблюдая за гостями, словно оценивая их реакцию на происходящее.
Именно он организовал этот страшный пир, пригласив тех, кого считал достойными присоединиться к нему. Его целью было создать армию верных слуг, готовых служить ему беспрекословно. Теперь же он ждал момента, когда сможет окончательно подчинить шизофреников своей воле, превратив их в ещё одну группу несчастных пленников, вынужденных вечно находиться рядом с ним.
Темнота сгущалась вокруг Андрея, окутывая его мрачными мыслями. Влас стоял перед столом пиршества, чувствуя, как ледяной ветер проникает под одежду из окон особняка с улицы, обжигая кожу. Сердце бешено колотилось в груди, а ладони стали влажными от волнения. Несмотря на страх, он понимал, что должен действовать — слишком много вопросов оставалось без ответов.
Медленно подойдя к пирующим, Влас оказался в огромном зале с ними, наполненном тенями и призраками прошлого. Каждые несколько секунд раздавался скрип половиц, усиливавший ощущение тревоги. Казалось, дом сам дышит, наблюдая за каждым его движением.
По мере продвижения вперед напряжение нарастало. Внезапно перед глазами промелькнул силуэт женщины в белом платье с тёмной кожей и кудрявыми чёрными волосами, толстой и пожилой, быстро растворившийся в темноте коридора, отдававшийся эхо: «На самом деле… На самом деле…». Страшный шепот прорезал тишину, повторяя одно слово снова и снова: «Уходи… На самом деле… Катастрофа… На самом деле…» Но уйти было невозможно — любопытство и желание разгадать тайну тянули его глубже.
И вдруг, среди всех звуков и образов, возникла одна мысль, пульсирующая в голове: «Пенсионерка с бочкой газа плюс жизнь равна смерти». Эта фраза звучала всё громче, пока не превратилась в крик отчаяния, разрывающий пространство особняка. Она была ключом ко всему происходящему, подсказкой, ведущей к истине. Но какой ценой?
Теперь Влас чувствовал себя пойманным в ловушку собственного сознания, терзаемого видениями и сомнениями. Шизофрения началась снова, чего он боялся больше всех тут чудовищ. Чем ближе он приближался к разгадке, тем сильнее становилась угроза шизофрении, исходившая от самого здания с газом. Единственный выход заключался в том, чтобы выяснить правду, несмотря на риск потерять рассудок навсегда. А что он с диагнозом сохранит его? Сомнения мигом его покинули.
Ветер с окон особняка нес с собой тяжелый запах гнили и чего-то древнего, что не должно было проснуться. Полы в трапезном зале, вымощенные мрамором, стукали под ногами, будто живым камнем, будто земля дышала сквозь них, вбирая в себя страх каждого, кто осмеливался ступить сюда.
И тогда Андрей увидел жука. Он полз по кости, валяющейся около огромного стола, — черный, с маслянистым блеском, размером с человеческий кулак. Его хитиновый панцирь был покрыт рунами, словно выжженными адским огнем. И глаза. У жука не было глаз. Вместо них — два вертикальных разреза, из которых сочился яд, густой, как смола, и пульсировал в такт невидимому сердцу под землей.
Андрей замер. Он не мог отвести взгляд. Жук медленно поднял голову, будто чувствуя его страх. Затем раздался звук — не скрип, не стрекот, а шепот, сотни голосов, льющихся из его ротовых придатков. Голоса мертвецов. Голоса тех, кого он уже съел.
И вдруг жук взлетел. Его крылья раскрылись — не прозрачные, как у обычного насекомого, а черные, как крылья ворона, но тонкие, как у всех насекомых. Он повис в воздухе, и вокруг него начали появляться другие. Один. Пять. Сто. Из трещин в полу, из пустых глазниц валяющих по углам черепов и скелетов, из разорванных одежд на трупах — они выползали, стрекоча, шурша, шепча.
Они не атаковали. Они ждали.
Жук впереди, самый большой, самый древний, — он был не просто насекомым. Он был стражем. Хранителем порога. И он знал: Андрей пришел не случайно. Он пришел, чтобы найти правду. Но правда — это не то, что можно увидеть. Это то, что вползает в тебя.
И когда первый жук коснулся его руки, Андрей понял: он уже не сможет уйти. Потому что внутри него уже что-то шевельнулось. Что-то черное. Что-то, что голодно. Его страх паразита внутри был неописуем. Его трясло от безвыходного положения и неизбежности ожидания мучений.
«Скрежет» металла раздался внезапно вновь, заставив сердце Власа замереть от ужаса. Он выбежал от страха на обломанное крыльцо особняка, где ветер выл в пустых глазницах окон, а дверь перед ним — ржавая, перекошенная, захлопнулась, будто её кто-то захлопнул изнутри — и вновь медленно приоткрылась сама по себе.
— Этот особняк… — прошептал Влас, дрожа.
Он не должен был быть здесь. Этот особняк был покинут двадцать лет назад. Сгорел дотла, по словам соседей. А потом — забыт. Заброшен. Заговорён. Но вот он. Целый. Неприкосновенный. Стоит, как будто ждал. Он же наводил об особняке из своих снов справки… Зачем он приехал?!
Влас сделал шаг. Потом ещё один. Доски под ногами не скрипели — они впитывали звук, будто дом ел каждый шорох, каждое дыхание. Внутри пахло мокрой штукатуркой и чем-то сладковатым — разложением. Стены были покрыты трещинами, но не от времени. Эти трещины были нанесены. Кто-то царапал их. Много раз. Снизу-вверх. Как будто пытался выбраться. Он не заметил их сразу.
На полу — следы. Мокрые, липкие. Не похожие на человеческие. Слишком длинные пальцы. Слишком глубокие отпечатки. Они вели к лестнице, ведущей в подвал. В тот самый подвал, который они видели ранее. И оттуда — доносился стук. Не ритмичный. Не механический. Он был живым. Будто что-то стучало костяшками пальцев… или челюстью.
Влас потянулся к фонарику. Рука дрожала. Когда свет вспыхнул, он увидел: на стене, прямо перед ним, висела фотография. Его. Детский портрет. Тот самый, что сгорел с домом. Но здесь он был цел. И на обратной стороне — надпись: «Ты обещал вернуться. Мы ждали. Мы всегда здесь. Мы — твой дом».
И тогда он понял. Это не призраки. Не привидения. Дом — живой. Он помнил всё. Каждый крик. Каждую слезу. Каждую тайну, закопанную под фундамент. И теперь он требовал плату за молчание.
Стук стал громче. Дверь в подвал дрогнула. И из щели потекла тьма — густая, маслянистая, как кровь, но теплая. Она ползла по полу, обвивая его ботинки. Влас попытался отступить — но дверь за спиной захлопнулась с грохотом. Он остался один. С особняком, который ему пытались впарить его былым домом. И тем, что в нём росло.
Андрей сидел на холодном полу подвала, прижимая руки к животу, будто мог остановить то, что происходило внутри. Жук не шевелился. Он не полз. Он всасывался.
С каждым вдохом Андрей чувствовал, как его тело становится чужим. Кожа натянулась, будто под ней что-то растёт. Вены на шее пульсировали не в такт сердцу — они бились в ритме, которого не должно быть. А ночью… ночью он слышал шёпот, проводя здесь сутки за сутками. Не извне. Изнутри.
«Ты не человек. Ты — сосуд. Ты — дверь», — шептал голос, похожий на скрежет хитина о кость.
Он вспомнил колдунью. Её глаза, чёрные, как бочки, в которые она шептала проклятья. Её слова: «На самом деле… Ты хочешь секс и суицид на самом деле…» — не были бредом. Это были ключи. Открывали двери в разум. И Андрей открыл.
Теперь враг был не снаружи в иллюзиях многих, но враг остался снаружи для него, шизофреника. Враг был внутри особняка, а он поражён паразитом. И он не хотел его убить, так как понимал, что уже от него умрёт. Он хотел отомстить суке с её «На самом деле… На самом деле…».
Жук пил кровь. Он словно пил страх, воспоминания, желания. Каждая капля эмоции — как нектар. Особенно — отчаяние. Особенно — мысли о смерти. Колдунья знала: чем ближе человек к самоуничтожению, тем тоньше становится грань между мирами. И это просто ложь, так как смерть возвращает правду, очищая ложь для умершего, но иногда оставляя его среди живых во их наказание, если грех не будет искуплен. И жук — это насекомое. Это посланник гнева на людей, существо из промежутка между снами и явью Земли о страданиях их, которое вселяется в тех, кто уже почти сдался.
Андрей попытался вырвать его. Ножом. Осколком стекла. Но раны затягивались мгновенно. А из разрезов вместо крови сочилась голубая кровь, и в ней — мерцали синие лучи.
Однажды утром он проснулся и понял: он больше не помнит лицо своей матери. Вечером — забыл, как зовут его собаку. А на третий день он улыбнулся впервые за годы. Потому что жука выжгло иммунитетом. Вдруг он вспомнил снова в миг всё забытое, но ещё был в оцепенении. И теперь это уже не былой Андрей трясся в подвале. Это оно (Сета) использовало его тело, чтобы своё несчастное животное доделать под напавшее насекомое, что в природе иногда бывает. Говорило его голосом. Смотрело его глазами. И искало новых жертв доделывать. Потому что один враг внутри — это будет тенденция на всех людей. Нужно больше. Много больше. И тогда, в полночь, Андрей подошёл к зеркалу, улыбнулся — и прошептал, как когда-то колдунья, чтобы оно нашло её по свету: «На самом деле… Ты хочешь секс и суицид на самом деле…». И из его рта, медленно, одна за другой, выпадали синие струны лучей «белого света», смешанные с солнцем. Он отправился искать её экстремистом по особняку.
Что-то двигалось внутри этого огромного дома, издавая глухие звуки, словно невидимая сила пробуждалась от долгого сна. Стены дрожали, не от ветра, а от пульса, медленного и тяжёлого, как сердце гигантского зверя под фундаментом. Пыль с потолка осыпалась не просто так — она падала по спирали, будто втягивалась в невидимый вихрь посреди комнаты.
Влас стоял, не в силах пошевелиться. Его взгляд был прикован к полу, где платины мрамора начали расходиться, будто их кто-то поднимал изнутри. Треск нарастал. Не мрамор ломало — оно вздыхало, как будто дом впервые за десятилетия вдохнул.
И тогда он услышал гром. Но не с неба. Гром был внутри особняка.
Он не гремел над головой — он вывалился из стен, как удар барабана, от которого лопнули барабанные перепонки. Влас упал на колени, руки сами потянулись к ушам, но звук шёл не снаружи. Он проникал через кости, вибрировал в зубах, в позвоночнике, в самом мозге. Это был не раскат грозы. Это был зов.
Из темноты под лестницей что-то выкатилось. Не тень. Не тело. Это был отпечаток звука — волна искажённого воздуха, оставившая за собой трещины на стенах, как от удара молнии. А следом — второй удар. И третий. Каждый — ближе. Каждый — громче. Каждый — с именем.
Влас… Влас… Влас…
Это не эхо. Это ответ.
Дом знал его. И не просто знал — ждал. Он хранил каждое слово, каждый крик, каждый шаг, сделанный здесь двадцать лет назад. И теперь, когда Влас вернулся, дом проснулся, чтобы вернуть долг.
Пол начал проваливаться. Не под ногами — под памятью. Картинки прошлого всплывали в воздухе, как кадры из старой плёнки: его мать, зовущая с кухни… брат, играющий в подвале… и тот день, когда дверь в чулан сама закрылась. Когда он кричал. Когда его не услышали.
Но теперь услышали.
Гром ударил в последний раз — и весь дом накренился, как корабль в шторм. Стены потекли, будто воск. Окна выгнулись наружу. И из центра, из самого сердца, из той самой чёрной дыры под лестницей, поднялась рука. Не человеческая. Слишком длинная. Слишком блестящая. Хитиновая.
И Влас понял: это не призрак. Не демон. Это звезда!
Это — дом помнит её гнев.
Он не просто жив.
Он воскресил их всех.
И теперь требует, чтобы Влас остался навсегда.
Потому что гром — это не предупреждение.
Это — приглашение в семью. В неродную ему семью, убивающую здесь.
Он опомнился. Это специальное зомбирование звуком просто. Они его разводят. Он пошёл искать убийц как экстремист.
Влас и Андрей шли по обугленным коридорам старого особняка, где стены до сих пор хранили запах гнили и дешёвого парфюма. В руках у них были фонари, но свет не проникал далеко — тьма здесь впитывала лучи, как губка. Они искали тех, кто играл с их разумом. Тех, кто притворялся мертвыми. Кто вливался в их сны. Кто шептал: «На самом деле…» — и заставлял сомневаться в реальности.
И они нашли их.
В подвале, среди ржавых цепей и разбитых экранов, сидели зомбиры — не мертвецы, а бывшие психиатры, психологи, гадалки и мистики с экстрасенсами, беглые из закрытых клиник, собравшие диссонансную технологию внушения. Они использовали нейроимпульсные генераторы, маскированные под медицинское оборудование, чтобы внедрять галлюцинации, внушать страх, ломать личность. Их метод — психотехника: звуки, ритмы, повторяющиеся фразы, запускающие распад сознания.
Влас видел, как один из них — в очках с треснувшими стёклами — улыбался, глядя на запись: на экране он сам, Андрей, лежит на кушетке, а голос колдуньи шепчет: «На самом деле… ты хочешь секс и суицид на самом деле…» — и его тело содрогается, как от удара током.
— Это вы… — прохрипел Андрей. — Вы вселяли в нас вас.
Они бросились на них. Удары были грубыми, отчаянными. Кулаки, ноги, цепи — всё, что попалось под руку. Зомбиры не сопротивлялись. Они смеялись. Даже когда их били, они смеялись. Потому что знали: внушение уже сработало.
Они связали их, вытащили на улицу, в лес, к хижине у бочек с газом. Там, в ночной сорочке, стояла колдунья — та самая, из их кошмаров. Но теперь она была просто женщиной. Сломанной. Глаза пустые. Губы шевелятся: «На самом деле…» — и больше ничего.
— Мы нашли их — крикнул Влас в мобильный телефон. — Преступники Они нас похищали Внушали Заставляли видеть монстров!
Не приехала полиция. Спокойная. Холодная. Офицеры спали дальше дома. Осмотрели бочки, хижину, оборудование они самостоятельно и без полиции. Потом посмотрели друг на друга. Долго. Словно взвешивая ситуацию.
— Граждане, — раздался голос полицейского утром у них за спинами, — вы двое числитесь пропавшими с психиатрической лечебницы «Горизонт-7». Вы сбежали три недели назад. Эти люди — ваша команда терапевтов. Вы их похитили, выкрали оборудование, повредили. Вы устроили пожар в подвале. И вы… — он посмотрел на Андрея, — вбили себе в голову, что вас преследуют.
Влас хотел кричать. Андрей — смеяться. Но оба замолчали, потому что вдруг вспомнили: они не помнили, как попали в особняк. Не помнили, кто их привёз. Не помнили, зачем у них в карманах лежали ключи от наручников.
Их посадили в машину. Без наручников. Смирно. Потому что внутри уже не было борьбы.
А в подвале, под слоем пепла, жук шевельнулся.
И из трещины в стене донёсся шёпот: «На самом деле… вы уже не вы… на самом деле…»
Машина тронулась.
А в хижине загорелся экран.
На нём — их лица.
И надпись: «Терапия продолжается. Фаза 3: самоидентификация.»
Дожди, проливавшиеся над городом последние дни, как будто сполна вылили свою тяжесть на крышу старого особняка, где чудом уцелели Влас и Андрей. Их глаза, полые от пережитого ужаса, всё ещё были полны недоумения, когда они впервые услышали слова врача из лечебницы «Горизонт-7». Этот серый, неприметный дом, окружённый высокими стенами и густыми деревьями, был последним местом, где они надеялись найти спасение.

Пёс, словно призрачный силуэт в пелене дождя, стремительно пронёсся мимо Власа и Андрея. Его шерсть была мокрой и всклоченной, а глаза казались безумными. Мужчины невольно отпрянули, их сердца забились чаще от страха. Они услышали лишь глухой топот лап по лужам и ощутили порывы ветра, вызванные пронёсшимся мимо животным.
Дождь усилился, превращая и без того мрачную картину в настоящую какофонию звуков и образов. Влас и Андрей ощутили себя ещё более потерянными и одинокими в этом враждебном мире, где даже животные казались безумными и опасными.
Они заметили, что пёс не был похож на обычных домашних собак — его поведение и внешний вид выдавали что-то нечеловеческое, потустороннее. Возможно, это был лишь плод их воображения, уставшего от напряжения и стресса, или же действительно нечто сверхъестественное обитало в этих местах.
Влас и Андрей переглянулись, чувствуя, как по коже бегут мурашки.
Влас и Андрей стояли у ворот психиатрической лечебницы «Горизонт-7», их лица были бледны, а глаза — полны тревоги. Их отказывались госпитализировать, ссылаясь на то, что у них лица уже как у «сомов, мычащих в реальной катастрофе». Эти слова звучали как насмешка, но для них они были символом безумия и отчаяния.
Они переглянулись, замечая в глазах друг друга отражение собственной безысходности, но ничего было не поделать.
Влас и Андрей вернулись домой уставшие и опустошённые. Они понимали, что им предстоит многое обдумать и решить, но сейчас их беспокоила более насущная проблема — у них не было денег даже на самое необходимое.
Они бросили беглый взгляд на свои скромные пожитки и поняли, что все их средства ушли на пережитое в этом особняке. Теперь же у них не было даже мыла, чтобы помыться.
Влас предложил поискать какие-нибудь растения, которые могли бы заменить мыло в качестве натурального средства для гигиены, но Андрей понимал, что это временное решение. Он решил, что нужно как можно скорее найти работу или способ заработать деньги.
Друзья начали обсуждать, как можно быстро заработать, не теряя времени. Они вспомнили о своих навыках и решили, что могут попробовать выполнить какую-нибудь работу на дому или найти подработку, связанную с их умениями.
Летний вечер плавно перетекал в прохладу, но в маленькой квартирке на окраине города было жарко от кипящих идей. Двое друзей – Влас и Андрей – сидели, сгрудившись вокруг ноутбука, и обсуждали свое будущее. Безработица, как невидимый враг, подкрадывалась к каждому из них, и перспективы казались туманными. Но сегодня что-то изменилось.
«Андрей, я нашёл кое-что!» – воскликнул Влас с глазами, горящими энтузиазмом. «Смотри! Это объявление об удаленной работе. По нашей специальности! И, судя по описанию, платят неплохо.»
В воздухе повисла тишина, наполненная предвкушением. Затем Андрей, всегда самый прагматичный из них, произнес: «Удаленка? Это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но… почему бы и нет?»

«Именно!» – подхватил Влас решительным голосом. «Мы уже давно говорим, что нужно что-то менять. Эта возможность – именно то, что нам нужно. Мы должны ухватиться за нее!»
Андрей, выдержав молчание, кивнул, его взгляд был прикован к экрану. «Да, это наш шанс. Мы не можем его упустить.»
Так, с этого момента, друзья-психи решили действовать. Они погрузились в интернет, изучая различные предложения, сравнивая условия, анализируя потенциальные риски. Каждый новый вариант тщательно обсуждался, взвешивались все «за» и «против». Наконец, они остановились на нескольких наиболее перспективных. Один из них, тот самый, который нашёл Влас, особенно привлек их внимание. Удаленная работа, возможность работать из дома, используя свои навыки и знания – это казалось идеальным решением их проблем.
«Напряглись, взялись за эту идею,» – как будто сам для себя проговорил Андрей, и в его голосе звучала новая решимость. Они начали активно готовить свои резюме, каждый раз перечитывая их по нескольку раз, стараясь подчеркнуть свои сильные стороны и опыт. Рассылка резюме превратилась в настоящий марафон, каждый день они отправляли десятки писем, надеясь на ответ.
Проходили дни, недели. Надежда то вспыхивала, то угасала. Но друзья не сдавались. Они поддерживали друг друга, делились новостями, вместе искали новые пути. И вот, однажды, когда они уже почти потеряли веру, раздался долгожданный звонок.
«Нам ответили!» – радостно крикнул Влас, голосом, дрожащим от волнения. «И это тот самый проект! Они готовы нас взять!»
В этот момент вся усталость и сомнения как рукой сняло. Они «уцепились за этот шанс», как за спасательный круг, и быстро приступили к работе. Первые дни были наполнены суматохой и адаптацией, но друзья были полны решимости.
«Мы выжмем максимум из этой возможности,» – уверенно заявил Андрей, его глаза горели огнем. «Мы добьемся успеха.»
И они действительно работали не покладая рук. Каждый день был наполнен напряженным трудом. Жилы на их шеях чуть напряглись от напряжения, когда они вникали в каждую деталь задания, когда искали самые оптимальные решения, когда стремились к совершенству. Но это напряжение не пугало их, наоборот, оно придавало им уверенности и сил. Они чувствовали, что находятся на правильном пути, что их усилия не напрасны.
Они взялись за каждую мелочь, каждый аспект задачи, делая все возможное, чтобы выполнить ее на высшем уровне. Их упорство и настойчивость были вознаграждены. Работа была выполнена качественно, в срок, и даже превзошла ожидания заказчика. Друзья получили заслуженное вознаграждение, но самым ценным было не только это. Они доказали себе, что способны на многое, когда действуют сообща, когда верят в свои силы и не боятся трудностей.
Они работали не покладая рук, и жилы на их шеях чуть напряглись от напряжения, но это напряжение придавало им уверенности и сил.
Влас и Андрей устроились на удалённую работу, которая требовала от них много времени и внимания. Они работали в маленьком, но уютном доме на окраине города. Их рабочий стол был завален бумагами, книгами и ноутбуками, а в углу стояла большая коробка с их вещами из больницы. На стенах висели постеры с мотивационными цитатами, которые они нашли в интернете.
Каждое утро они просыпались в 6:00, чтобы успеть выполнить свои задачи до обеда. Они работали по 8 часов в день, но иногда задерживались, если нужно было закончить важный проект. Влас отвечал за написание текстов, а Андрей — за редактирование и корректуру. Они старались делать всё качественно и быстро, чтобы не подвести заказчиков.
Однако иногда их мысли возвращались к событиям в больнице. Они помнили, как темнота сгущалась вокруг старого заброшенного особняка, окутывая его мрачной тишиной. Вспоминались тени, которые мелькали в углах, и странные звуки, которые доносились из глубины здания. Влас и Андрей пытались забыть об этом, но иногда эти воспоминания всплывали в их сознании, вызывая тревогу и беспокойство.
Однажды вечером, когда они закончили работу и сидели за чашкой чая, Андрей сказал:
— Знаешь, Влас, иногда мне кажется, что мы попали в какой-то кошмар. Эта больница, этот особняк… Всё это кажется нереальным. Но мы должны забыть об этом и двигаться дальше.
Влас кивнул, соглашаясь с другом. Он понимал, что они должны сосредоточиться на своей работе и не позволять прошлому мешать им. Но иногда ему тоже казалось, что тьма, которая окружала их в больнице, никуда не исчезла, а просто спряталась в глубине их сознания.
Они продолжали работать, выполняя всё более сложные задачи. Однажды им предложили написать статью о загадочном пуде зерна, который, по слухам, был найден в старом особняке. Влас и Андрей решили принять это предложение, надеясь, что это поможет им отвлечься от мрачных воспоминаний.
Они начали изучать не только историю зерна, но и как пуд зерна оказался в особняке. Началось расследование. Влас и Андрей погрузились в архивы, перелопатили кучу старых газет и документов, пытаясь выстроить цепочку событий, которая привела к появлению пуда зерна в заброшенном здании. Они искали любые упоминания: договоры о поставках, инвентарные списки, отчёты управляющих имением.
Сначала им казалось, что это простая задача — найти запись о доставке зерна. Но чем глубже они копали, тем больше загадок возникало. В одних документах особняк числился как охотничий домик знатного рода, в других — как складские помещения, в-третьих — как уединённая лечебница. Ни в одном из отчётов не было прямого указания на хранение зерна.
Андрей скрупулёзно анализировал карты местности разных эпох, пытаясь понять логистику: откуда могли привезти зерно, какие были пути подвоза. Влас тем временем изучал символику и обычаи того времени — вдруг пуд зерна имел ритуальное значение? Они даже связались с краеведами и историками, но те лишь пожимали плечами: «Загадка, покрытая мраком веков!»
Однажды Влас наткнулся на пожелтевший листок с частично выцветшим текстом — фрагмент переписки между управляющим имением и купцом. Там упоминался «особый заказ» на доставку пуда отборного зерна «для ритуала очищения». Дата письма совпадала с периодом, когда особняк переоборудовали под лечебницу.
— Андрей, кажется, мы на верном пути! — воскликнул Влас, размахивая находкой. — Это не просто зерно! Оно было частью какого-то обряда. Может, этот пуд должен был «очистить» особняк от злых духов или болезней?
Андрей задумчиво потёр подбородок:
— Если так, то где сейчас это зерно? Пролежало сотни лет? Или его использовали по назначению, а память о ритуале затерялась?
Они решили проверить подвал особняка — единственное место, где теоретически мог сохраниться пуд зерна спустя столько лет. Их воображение рисовало картины: запечатанный деревянный ящик, покрытый пылью веков, с зерном, превратившимся в окаменелость… или, наоборот, зерно, чудесным образом сохранившее свои свойства.
Расследование набирало обороты. Теперь у Власа и Андрея была не просто статья — а настоящая детективная история, где пуд зерна становился ключом к разгадке тайн старинного особняка.
Однажды вечером, работая над статьёй, Влас заметил, что на одном из старых постеров на стене изображена женщина с пудом муки в руках. Он показал это изображение Андрею, и они начали обсуждать, что это может значить. Вдруг Власа прошиб холодный пот — эта самая женщина!
— Андрей, ты помнишь ту жуткую ночь в особняке? — прошептал он, не отрывая взгляда от постера. — Эта женщина… Она была там! Та самая зомбирша, которая бродила по коридорам и кричала нам: «На самом деле… На самом деле…»
Андрей побледнел, мгновенно вспомнив кошмарную сцену: полутёмный зал, мерцающий свет луны сквозь разбитые окна, и фигуру женщины, застывшей в неестественной позе. Её голос, словно эхо из прошлого, до сих пор звучал в ушах: монотонный, зацикленный, будто она пыталась донести до них некую страшную истину.
— Но как это возможно? — дрожащим голосом спросил Андрей. — На постере она выглядит совершенно иначе — стилизованный образ, почти плакат! А в особняке… это была живая… ну, или неживая… сущность!
Влас провёл рукой по постеру, будто пытаясь стереть изображение:
— Похоже, мы столкнулись с чем-то гораздо более сложным, чем просто загадка пуда. Эта женщина — ключ ко всему. Её образ связывает прошлое и настоящее, реальность и кошмар. «На самом деле…» — что она хотела сказать? Что скрывалось за этими словами?
Они переглянулись, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Теперь пазл складывался иначе: пуд муки, таинственная женщина, заброшенный особняк, древние сокровища… Всё это было частями одной мрачной головоломки.
— Нужно вернуться в особняк, — твёрдо сказал Андрей. — На этот раз мы должны выяснить всё до конца. Узнать, кто она такая, почему её изображение оказалось на постере, и что означали её слова. Возможно, это разгадка всего кошмара, в который мы попали.
Влас кивнул, ощущая, как сердце колотится в груди. Их расследование вышло на совершенно новый уровень — теперь на кону стояло не просто раскрытие тайны, а, возможно, спасение от древнего проклятия, связанного с этой женщиной и её загадочной фразой.
— Может быть, это ключ к разгадке? — предположил Влас. — Возможно, пуд чего-то — зерна, муки или другого товара — имеет какое-то символическое значение, связанное с особняком.
Андрей согласился, и они решили продолжить исследование. Они провели несколько ночей, изучая старинные книги и журналы, пытаясь найти хоть какую-то связь между пудом зерна и особняком. И наконец, они нашли старую рукопись, в которой говорилось о том, что пуд золота был символом богатства и власти, а особняк — местом, где хранились древние сокровища, взвешенные когда-то в пудах серебра и драгоценных камней.
— Вот это да! — воскликнул Влас. — Теперь у нас есть зацепка. Мы должны вернуться в особняк и найти эти сокровища. Это может быть наш шанс выбраться из этого кошмара и начать новую жизнь. Возможно, там до сих пор хранятся сундуки с пудами драгоценных металлов или редких специй, которые когда-то считались ценнее золота!
Андрей кивнул, понимая, что их работа над статьёй была не напрасной. Они собрали все свои вещи и отправились к особняку, чувствуя, что наконец-то нашли путь к разгадке тайны пудов, спрятанных в стенах этого мрачного здания.
— Вспомни, как она выглядела, — тихо сказал Влас, глядя на постер. — Это точно была она. Не просто женщина… а именно та, что стояла в коридоре. Татарка, лет, наверное, за шестьдесят. Средней полноты, не тяжёлая, но с такой… плотной, земной статью, будто из камня высеченная.
— Да, — кивнул Андрей, сглотнув. — Белая сорочка — старомодная, с кружевами по воротнику, но вся измятая, будто её вынули из сундука после десятилетий. А волосы… кучерявые, густые, но растрёпанные, как будто ветер их терзал. Седина пробивается, но не вся, ещё много тёмного — чёрного, как уголь. И эти кольца… будто огонь вокруг её головы.
— Глаза… — Влас замолчал, будто боялся произнести. — Карие. Глубокие, тёмные, как колодцы. Но не пустые. Наоборот — в них столько… боли. Умных, уставших. Как у человека, который видел слишком много. Она смотрела на нас не как призрак, а как… как мать, которая пытается предупредить детей, но не может говорить внятно.
— У неё было такое лицо… — продолжил Андрей, — будто вырезанное из старого дерева. Морщины — не от возраста, а от пережитого. Глубокие складки у рта, будто она всю жизнь молчала, сжав губы. Брови чуть нахмурены, как будто в постоянной тревоге. И взгляд… не злой, не пугающий. А серьёзный. Утомлённый. Как будто она не просто бродит там — она *несёт* что-то. Бремя.
— Да, — прошептал Влас. — И в этом вся суть. Она не хотела нас напугать. Она пыталась сказать: «На самом деле…» — и не могла закончить. Как будто сама не знает, или как будто заклинание не даёт. Это не зомбирша, Андрей. Это… хранительница. Или жертва.
Они замолчали, глядя на постер. Теперь он уже не казался просто старым рекламным плакатом. Женщина на нём смотрела прямо на них — с теми же карими глазами, с тем же усталым выражением лица. И в её позе, в сжатых пальцах, держащих пуд муки, читалась не сила, а долг. Обязанность. Как будто она всё ещё что-то охраняет. Или ждёт, когда кто-то, наконец, поймёт.
Собравшись с духом, они начали готовиться к новой экспедиции в особняк. В воздухе витало ощущение, что на этот раз их ждёт не просто поиск сокровищ, а столкновение с чем-то потусторонним, что хранило свои секреты веками. И только разгадав тайну зомбирши с пудом муки, они смогут вырваться из цепких объятий прошлого.
Дрожащий свет фонаря едва пробивался сквозь густую пелену тьмы, выхватывая из мрака лишь обломки прошлого — осколки стекла, покосившиеся дверные косяки, обвалившиеся куски штукатурки. Каждый шаг отзывался эхом, будто стены помнили каждый звук, произнесённый здесь столетия назад. Воздух был тяжёлым, пропитанным плесенью и забвением, а тени, словно живые, шевелились в углах, будто прятались от света. Каждый шорох — скрип половиц, шелест паутины, падение пыли — звучал как предупреждение, будто сам дом шептал: «Вы не одни. Что-то ждёт. Что-то знает, что вы здесь».
Они помнили, как темнота сгущалась вокруг особняка, окутывая его мрачной тишиной. Вспоминались тени, мелькавшие в окнах, и голоса, будто доносящиеся из-под земли. Влас и Андрей пытались забыть об этом, но воспоминания, как корни, врастали в сознание — незаметно, но неумолимо, вызывая тревогу, словно они всё ещё были не спасёнными, а бегущими.
Они подошли к двери особняка, запертой на ржавый замок, будто веками хранившей тайну. Влас достал старый ключ — потёртый, с причудливым узором на рукоятке, найденный между страницами потрёпанной книги по истории сельского хозяйства. Ключ вошёл в замок с трудом, но, наконец, раздался глухой щелчок. Дверь скрипнула, будто стонала от боли, и медленно открылась, впуская их в мир, застывший во времени.
Внутри было сыро, прохладно, как в подземелье. Воздух пах плесенью, старым деревом и чем-то ещё — едва уловимым, но тревожным, будто запах забытой молитвы. И в этой сырости, в этом мраке, вдруг прозвучало в их мыслях: «Нужно найти пуд зерна».
Но не как ценность. Не как клад. А как антихайп — как символ отказа от суеты, от погони за сенсациями, от навязанных смыслов. Пуд зерна — это не золото, не алмазы, не древние артефакты. Это — жизнь. Это — труд. Это — настоящее. В мире, где всё кричит, где каждый день появляются новые “сверхценные” находки, пуд зерна — это вызов. Это напоминание: истинная ценность — в простом, в выращенном, в пережитом. Он не блестит, не шумит, не продаётся на аукционах. Он просто есть. Как дыхание. Как память. Как правда, которую нельзя сфальсифицировать. Найти пуд зерна — значит отказаться от иллюзий, признать: спасение не в сокровищах, а в правде.
Архитектура особняка, несмотря на запустение, поражала контрастом: массивные русские балки, тяжёлые дубовые двери, но при этом — лёгкость форм, открытые пространства, сквозные арки, напоминающие старинные дома в Осаке. Не японская минималистичная строгость, а её тень — будто кто-то изучал традиции азиатской архитектуры и переложил их на русскую почву. Стены, будто дышащие, с узкими окнами-щелями, напоминали шогунские усадьбы, где каждый элемент — не украшение, а смысл. Даже руины дышали гармонией.
Они начали искать в комнатах, которые будто были частью забытой выставки Экспо-67. Одна — с обоями в стиле “Хрустальный павильон”, с фрагментами стеклянных вставок, отражающих свет, как в экспозиции “Человек и его мир”. Другая — с остатками конструкций, напоминающих “Дом будущего” — стальные каркасы, пластиковые панели, давно потрескавшиеся, но всё ещё хранящие дух техно-оптимизма. В третьей — фрагменты текстильных инсталляций, как в павильоне “Материя и форма”, где нити переплетались в абстрактные узоры, теперь превратившиеся в паутину времени.
Вдруг Андрей остановился у стены, за которой скрипнула доска. Он отодвинул обломок шкафа — и увидел сундук, почти целиком покрытый пылью и паутиной, будто его специально скрывали. Они открыли его — внутри лежал потрёпанный дневник, переплетённый кожей, с выжженным на обложке символом — колосьями, переплетёнными с ключом.
Влас начал читать:
«Я, Иван Петрович Вольнов, последний владелец особняка, пишу эти строки в полном одиночестве. Я искал сокровища — золото, драгоценности, древние манускрипты. Я рвал землю, ломал стены, вывозил целые комнаты. Но сокровище — не в богатстве. Оно — в зерне. В пуде зерна, который мой дед привёз с собой из Сибири. Он говорил: “Пока есть зерно — есть жизнь. Пока есть жизнь — есть память”. Я не понимал. Я думал, он сошёл с ума. Но теперь я знаю: он спрятал его не ради ценности, а ради испытания. Кто найдёт пуд зерна — тот поймёт: сила не в накоплении, а в принятии. Пуд — это не вес. Это мера души. И тот, кто его найдёт, должен будет пройти три фазы: страх, боль, разум. И только тогда поймёт: особняк — не тюрьма. Это храм памяти. И я… я не смог. Я умер, так и не найдя его. Но, возможно, вы — другие. Возможно, вы — те, кого он ждал».
Они замолчали. Слова дневника висели в воздухе, как туман.
Они пошли к чердаку — по скрипучей лестнице, где каждая ступенька будто предупреждала: «Ты не должен подниматься». Чердак оказался огромным, с высокими стропилами, перекликающимися с чердаками старых особняков в Осаке — не для хранения, а для медитации. Там, где в японских домах были сёдзи и татами, здесь — деревянные платформы, обломки мебели, сложенные в идеальные квадраты, как будто кто-то соблюдал древний порядок. На стенах — странные символы: колосья, ключи, глаза, переплетённые в узоры, напоминающие иероглифы.
В центре — сундук. На нём — книга. Старая, с переплётом из неизвестной кожи, с выжженным на обложке пудом, держащим зерно.
— Мы нашли её — прошептал Влас, открывая её.
Внутри — не текст, а образы. Они читали, и перед ними разворачивались сцены:
Первая фаза — страх. Они видели себя в больнице «Горизонт-7», слышали голоса врачей, ощущали уколы. Они бежали по коридорам, но двери закрывались. И везде — она: женщина с пудом муки. Шепчет: «На самом деле…» — и исчезает.
Вторая фаза — боль. Они падают. Их бьют. Кости ломаются. Кровь. Но они идут. Потому что знают: это не тело болит. Это душа освобождается.
Третья фаза — разум. Они видят: особняк — не здание. Это символ. Пуд зерна — не предмет. Это вызов. А женщина — не призрак. Это память. И её слова: «На самом деле…» — это начало истины. «На самом деле — вы уже свободны».
И вдруг — тишина. Свет. Книга погасла. Туман рассеялся.
Первая фаза — страх — накрыла их, как чёрная волна, и в одно мгновение особняк обратился в заброшенную психиатрическую лечебницу «Горизонт-7» — не просто разрушенное здание, а монумент современного забвения, словно вырванный из архитектурных кошмаров постиндустриального упадка. Это был типичный образец советской медицинской архитектуры, пережившей своё время: длинные, как тоннели, корпуса из серого бетона, с узкими окнами-бункерами, решётками, давно сорванными с петель, и крышей, обвалившейся в нескольких местах, будто небо решило заглянуть внутрь. На доске объявлений, покрытой плесенью и царапинами, ещё держалась потускневшая табличка: «Государственная психиатрическая лечебница №7 „Горизонт“». Буквы выцвели, но читались — как проклятие.
Фасад был облуплен, стены покрыты граффити, словно городские духи пытались оставить здесь свои заклинания. Входные двери — вырваны, оставив чёрный зев, ведущий в подземелье. Внутри — полный коллапс: потолки провисли, как мокрые простыни, арматура торчала наружу, как рёбра у скелета. Полы — треснувшие, покрытые слоем пыли, в которой застряли осколки фарфоровых унитазов, обломки каталок, ржавые капельницы. В углах — руины мебели: разломанные койки, матрасы, пропитанные чем-то тёмным, и повсюду — запах.
Он бил в нос сразу: вонь мочи пожилых женщин и стариков, кислая, сладковатая, с металлическим привкусом, будто в воздухе висело нечто живое, разлагающееся. Смешивалась с запахом гниющих тканей, рвоты, давно не стиранного белья. Воздух был плотным, как сироп, и каждый вдох вызывал спазм в горле. Влас и Андрей чувствовали, как этот смрад проникает в лёгкие, оседает в мозгу, вызывая тошноту, головокружение, желание просто упасть и больше не вставать.
Но хуже всего был шлейф газа — едва уловимый, почти не пахнущий, но проникающий в сознание. Он не раздражал дыхательные пути, а действовал тоньше: парализовал волю. Это был не просто химикат — это была атмосфера забвения. Стоило сделать несколько шагов — и тело начинало тяжелеть. Веки опускались. Мысли замедлялись, будто погружались в вязкий сон. Хочется лечь. Забыть. Перестать бороться. Этот газ — не убивал. Он поглощал. Он делал человека частью здания. Стеной. Тенью. Призраком.
Влас и Андрей стояли в коридоре, одетые в лохмотья, которые когда-то были больничными рубашками — серыми, в пятнах не то крови, не то кофе, не то рвоты. Ткани висели на них, как на вешалках: порванные в рукавах, разорванные по швам, с вырванными пуговицами. Подошвы босых ног были в ссадинах — они шли босиком по стеклу и щебню, не чувствуя боли, потому что тело будто не принадлежало им. Успокоительные, влитые в вены годами, сделали своё дело: мышцы вялые, движения — как в воде, медленные, неуверенные. Голова кружилась, будто внутри вращался тяжёлый диск. Каждое движение давалось с усилием, будто их тянули вниз невидимые цепи.
Их глаза — мутные, белки покрыты сеткой лопнувших сосудов. Зрачки — расширены, не реагируют на свет. Взгляд пустой, рассеянный. Влас пытался сфокусироваться на стене — и вдруг видел, как кирпичи начинают дышать. Андрей слышал шёпот за спиной — но при повороте — никого. Их сознание было раздроблено, как зеркало после удара. Они не помнили, кто они. Не помнили, зачем пришли. Даже имена всплывали с трудом, как утопающие.
Они шли по коридору — тёмному, с провисшими проводами, свисающими с потолка, как змеи. Стены — пустые, ободранные, с остатками граффити: «Помогите», «Они не люди», «Я не сумасшедший». На полу — следы босых ног, высохшие, как будто оставленные десятилетия назад. Они шли, не зная куда, не понимая, зачем. Только инстинкт: «Нужно уйти. Должен быть выход».
Но каждый поворот вёл в тупик. Они заходили в палаты — глухие, как гробницы, с обломанными дверями, запертыми извне. Стены — в пятнах, потолки — в плесени. В углу — ржавая умывальник, в другом — обломок кровати с пружинами, торчащими, как кости. Они пытались выбить окно — но стёкла были бронированные, покрытые сеткой. Они бросались к выходу — дверь захлопывалась с лязгом, будто её кто-то закрыл изнутри. Они оказывались в камерах-ловушках, где не было ни окон, ни вентиляции, только железная дверь с глазком. Их запирали. Они кричали. Никто не отвечал.
— Выход — хрипел Влас, царапая ржавую ручку. — Откройте! Мы не больные! Мы не должны быть здесь!
Внезапно — шаги. Четыре фигуры в длинных, грязных халатах, с масками на лицах, вышли из тени. Их одежда напоминала медицинские костюмы, но потрёпанные, с пятнами, на одних — резиновые перчатки, на других — очки с треснутыми линзами. Они двигались плавно, почти бесшумно, как роботы. Без эмоций. Без слов.
Они скрутили Власа и Андрея, как животных. Прижали к полу, связали руки и ноги проводами от капельниц. Влас пытался сопротивляться — но мышцы не слушались. Андрей кричал — но звук умирал в горле. Их потащили по коридору, оставляя за собой кровавые следы. Затем привязали к ржавым кроватям — ремнями, врезающимися в кожу. И вот — иглы. Холодные. Быстрые. Капельницы, наполненные мутной жидкостью, начали капать в вены.
Сознание начало таять. Сознание Власа начало таять — не резко, не как падение, а как медленное растворение в тумане. Сначала исчезла боль в ногах — не сразу, не резко, а поэтапно, как будто кто-то выключал свет в комнате постепенно, от угла к углу. У Власа это началось с пальцев стоп. Он лежал на боку, прижавшись щекой к холодному бетону, и вдруг почувствовал, как жжение в подошвах — то самое, что мучило его с момента побега, когда он шёл по стеклу и щебню, — вдруг стало таять. Сначала — как онемение после удара. Потом — как будто кожа перестала принадлежать телу. Он попытался пошевелить пальцами — и почувствовал движение, но без ощущения. Это было странно: он знал, что шевелит, но не чувствовал, как шевелит. Словно ноги стали чужими, как протезы, подключённые к мозгу проводами, которые кто-то начал отсоединять.
Потом онемение поползло вверх — через свод стопы, через лодыжки, по икроножным мышцам, будто по венам разливался лёд. Каждый сантиметр кожи терял связь с сознанием. Он помнил, как боль была — острая, пульсирующая, с каждым шагом отдававшая в позвоночник. Но теперь её не стало. Не утихла. Не ослабла. Исчезла, как будто её никогда и не было. И в этом отсутствии боли было что-то неправильное, почти страшное — ведь боль была единственным, что напоминало: «Ты жив. Ты чувствуешь. Ты здесь». А теперь и это пропало.
Он попытался встать — и упал. Не из-за боли. А потому что не чувствовал опоры. Ноги были, но он не знал, где они находятся в пространстве. Он смотрел на них — и видел только мёртвые конечности, приросшие к полу. Потом — ощущение пола под ладонями. Потом — звук собственного дыхания. Он смотрел на руки, но они будто отдалялись: пальцы стали прозрачными, будто сделанными из дыма. Он пытался вспомнить, как его зовут — и имя всплывало, как пузырь на поверхности болота: «Влас… Влас…» — и тут же лопалось.
Его мысли больше не складывались в предложения. Они превратились в обрывки, в звуки, в цвета. Он видел цифру 7 — и вдруг понимал, что это не число, а запах плесени. Пытался вспомнить лицо Андрея — и видел вместо него стену с трещиной, похожей на улыбку. Он чувствовал, как время перестаёт течь — оно стало вязким, как смола. Прошлое, настоящее, будущее — всё слилось в одно: здесь и сейчас, но без «здесь» и без «сейчас».

Он не знал, лежит или стоит. И это было не метафорой. Это было анатомическое отключение — полный разрыв между телом и сознанием.
У Власа пропала проприоцепция — способность чувствовать положение тела в пространстве. Он не ощущал ни пола под спиной, ни ремней на запястьях, ни угла кровати, впившегося в бедро. Его кожа перестала различать давление, вибрацию, температуру. Он знал, что привязан, но не чувствовал верёвок. Он знал, что лежит, но мозг интерпретировал это как парение — как будто он висит в тёмной воде, без верха и низа. Его вестибулярный аппарат будто выключился: никакого ощущения гравитации. Он не мог сказать, наклонён ли он вперёд, назад, вбок — всё было нейтрально, как в космосе.
Его мышцы находились в состоянии гипотонии — они не расслабились, они перестали отвечать на команды мозга. Нервные импульсы не доходили. Он пытался сжать кулак — и видел, как пальцы шевелятся, но не чувствовал сокращения мышц. Это было как наблюдать за чужим телом в зеркале. Даже дыхание он ощущал не в груди, а где-то внутри черепа — как пульсацию, отдельную от лёгких.
Его зрение раздвоилось: он видел два перекрывающихся мира — один реальный (тусклый, с ржавыми трубами на потолке), другой — внутренний (туманный, с плавающими пятнами). Он не мог понять, где кончается зрение и начинается галлюцинация.
Он не знал, жив или мёртв. Дни проистекали не как время — а как повторение одного и того же сна, в котором нет ни начала, ни конца.
Никаких часов. Влас и Андрей сидели в палате заброшенной психиатрической лечебницы. Время здесь потеряло смысл. Часы давно остановились, и никто не знал, сколько прошло с тех пор, как они оказались в этом месте.
Палата была пустой, если не считать двух кроватей, стоявших у противоположных стен. На одной лежал Влас, на другой — Андрей. Они были привязаны к спинкам, чтобы не смогли сбежать. Их тела были покрыты капельницами, через которые в них вливали успокоительные препараты.
Свет в палате был тусклым и мигающим, создавая иллюзию, что время от времени он гаснет и загорается вновь. Тени от мебели и кроватей плясали на стенах, словно живые существа.
Андрей смотрел на Власа, пытаясь уловить хоть намёк на то, что происходит. Но лицо друга было неподвижным, словно маска. Глаза его были пусты, и казалось, что он погружён в свои мысли.
Влас чувствовал, как его сознание начинает растворяться. Мысли становились всё более размытыми, а реальность — всё более призрачной. Он слышал голоса, но не мог понять, чьи они. Видел образы, но не мог определить, реальны они или нет.
Андрей тоже чувствовал, как его разум погружается в хаос. Он пытался бороться с успокоительными, но с каждой минутой это становилось всё труднее. Его тело становилось тяжёлым, а мысли — вязкими, как густой сироп.
Они сидели в тишине, нарушаемой только звуком капель, падающих в капельницы, и тихим шорохом теней. Время здесь потеряло свою власть. Часы остановились, и никто не знал, сколько времени прошло с тех пор, как они оказались в этом месте.
Никакого света за окном. Влас и Андрей находились в заброшенной психиатрической лечебнице, где время потеряло своё значение. Свет в палате был тусклым и мерцающим, создавая ощущение, что он то гаснет, то загорается вновь. Это мерцание вызывало иллюзию, что тени от мебели и кроватей движутся по стенам, словно живые существа.
Палата была почти пустой, если не считать двух кроватей у противоположных стен. Каждая из них была прикована к спинкам, чтобы пациенты не могли сбежать. Их тела были покрыты множеством капельниц, через которые им вливали успокоительные препараты. Эти капельницы издавали тихий, монотонный звук, напоминающий о течении времени, которое здесь остановилось.
Воздух был спёртым, наполненным запахом лекарств и сырости. На стенах висели старые, выцветшие плакаты с предупреждениями о правилах поведения, которые давно никто не читал. Потолок был покрыт паутиной трещин, через которые просачивался слабый свет, создавая на полу причудливые узоры.
На полу лежал слой пыли, который никто не убирал. Старые, скрипучие половицы прогибались под весом кроватей, добавляя к общей атмосфере заброшенности. В углу комнаты стояла старая тумбочка, покрытая толстым слоем грязи, на которой лежали несколько пустых бутылок из-под лекарств и старые журналы, давно потерявшие обложки.
Свет в палате был настолько тусклым, что невозможно было разглядеть что-либо дальше вытянутой руки. Влас и Андрей, привязанные к кроватям, не могли даже встать, чтобы осмотреться. Они были погружены в забвение, их сознание было затуманено препаратами, и они не могли вспомнить, как оказались в этом месте. Единственное, что они слышали, — это звук капель, падающих в капельницы, и тихий шорох теней, которые, казалось, оживали в темноте.
Никаких дней недели. В заброшенной психиатрической лечебнице дни недели утратили всякое значение. За стенами здания время словно остановилось, и даже персонал, если он ещё был, не мог понять, сколько дней прошло с последнего визита. Свет в палате становился всё более тусклым, создавая ощущение, что он то загорается, то гаснет вновь, погружая Власа и Андрея в вечную ночь.
Процесс кормления пациентов проходил без каких-либо признаков регулярности. Персонал, если он появлялся, делал это в самые неожиданные моменты, словно они не имели ни расписания, ни графика. Звук шагов, шорох одежды и скрип дверей эхом разносились по палате, вызывая у Власа и Андрея чувство ещё большей дезориентации.
Когда кто-то из персонала наконец появлялся, он подходил к их кроватям и молча начинал вливать через капельницы очередную порцию успокоительных препаратов. Это происходило в полной тишине, нарушаемой лишь тихим звуком капель, падающих в стеклянные сосуды.
Влас и Андрей, погружённые в состояние забвения, не могли даже реагировать на происходящее. Их тела были настолько ослаблены препаратами, что они не могли ни двигаться, ни говорить. Единственным их ощущением были холодные прикосновения капельниц и тяжёлый запах лекарств, заполняющий палату.
По мере того как время шло, их состояние ухудшалось. Они всё больше погружались в мир иллюзий и кошмаров, где тени оживали, а каждый шорох воспринимался как угроза. Ни один из них не мог вспомнить, как они оказались в этом месте, и надежда на спасение угасала с каждым новым днём, которого здесь не было.
Только цикл, в котором всё вращалось вокруг трёх действий: еда — сон — забвение.
Процесс кормления пациентов проходил без каких-либо признаков регулярности. Персонал, если он появлялся, делал это в самые неожиданные моменты. Влас и Андрей не могли предугадать, когда именно к ним подойдёт кто-то из медработников.
Когда кто-то из персонала наконец появлялся, он подходил к их кроватям и молча начинал вливать через капельницы очередную порцию питательных и успокоительных препаратов, замаскированных под еду в жидком виде. Это происходило в полной тишине, нарушаемой лишь тихим звуком капель, падающих в стеклянные сосуды. Пациенты не могли даже реагировать на происходящее из-за ослабленного состояния.
Сон Власа и Андрея был тревожным и прерывистым. Свет в палате становился всё более тусклым, создавая ощущение, что он то загорается, то гаснет вновь, погружая пациентов в состояние полудрёмы.
Шорохи и звуки шагов эхом разносились по палате, нарушая хрупкое спокойствие сна. Иногда им казалось, что кто-то стоит у их кроватей и наблюдает, но в следующий момент они снова погружались в забытье.
Влас и Андрей были погружены в состояние забвения из-за действия успокоительных препаратов. Их тела были настолько ослаблены, что они не могли ни двигаться, ни говорить. Единственным их ощущением были холодные прикосновения капельниц и тяжёлый запах лекарств, заполнявший палату.
С каждым днём их состояние ухудшалось. Они всё больше погружались в мир иллюзий и кошмаров, где тени оживали, а каждый шорох воспринимался как угроза. Они не могли ни вспомнить, как оказались в этом месте, ни вырваться из этого замкнутого круга. Надежда на спасение угасала с каждым новым днём, которого здесь не имело смысла считать.
И каждый раз — всё глубже в пустоту. В сознании Власа и Андрея царила тьма, наполненная кошмарами и иллюзиями. Они ощущали, как с каждым днём погружаются всё глубже в пустоту, из которой нет выхода. Мысли путались, образы искажались, и реальность становилась всё более призрачной.
Они не могли сосредоточиться ни на чём конкретном, их сознание было заполнено страхом и безысходностью. В этой темноте они видели тени, которые оживали и преследовали их, слышали шорохи, которые казались угрожающими и зловещими.