О.З.А. фрагменты романа. Глава 31. "Реквием Альварской Розы".

Глава 31. Осень. «Реквием Альварской Розы».

Одинокий холм, и вокруг туман.
Молчаливый мир – это всё обман.
Этот город пал, в пепел молодым.
Не жалей его, ты убита им…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Твои кровавые слёзы,
Не стоят этого мира людей…
Для них теперь я – палач,
Для них уже слишком поздно,
Им не спастись от мести твоей…
Одинокий холм, и по городу,
Без голов летят тени-вороны.
Если кто и жив, мы найдём его,
Он падёт слугой, страха своего…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Твои кровавые слёзы,
Не стоят целого мира людей… 351 стр.
Для них теперь я – палач,
Для них уже слишком поздно,
Им не спастись от мести моей…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Не плачь, Ловиса, не плачь…
(Климбатика, «Не плачь, Алесса»)

На утро Рэй чувствовал себя разбитым. Он встал раньше Ловисы и долго смотрел в окно, на спокойный в предутренний час город, на стаи галок и ворон в туманном небе, на обледенелые крыши Траума, ощетинившиеся антеннами и трубами… Стоял штиль. Дым из труб и пар вентиляционных выходов прямыми тонкими струйками утекал в небо. Раймонд прошёл в комнату, где не раздевшись на краю дивана заснула подруга.
— Вставай – Он мягко тронул Меланхолию за плечо. – Уже семь утра.
Акко, как задремала – разбитая, бледная – в джемпере и джинсах – так и лежала, съежившись под покрывалом. Она дрогнула, открыв распухшие от слёз впалые глаза.
— Сейчас. – Прошептала девушка. Её лицо было землисто-серым, мертвенного цвета, противоестественного для смуглой кожи, а глаза горели как маленькие фонари. И, снова увидев её, сердце сжалось у Раймонда… На лице любимой висела вуаль смерти. Как лёгкий сероватый шлейф, уходящий во тьму. Он прилип к ресницам Тёмной Воды, к её тонким губам, и тончайшей паутиной повис в волосах. – Что с тобой? – Улыбнувшись, как ни в чём не бывало, спросила Ловиса. – У тебя лицо, будто призрака увидел!
У старика немного отлегло от сердца.
— Знаешь. Я ворочалась всю ночь, не выспалась толком… – Акко зевнула, прикрыв ладонью уста, и снова улыбнулась, посмотрев Рэю в глаза. – Всю ночь снились кошмары.
— Пожалуйста, не ходи никуда без меня… – Почти умоляюще шептал Рэй.
— Ну, мы сегодня обязательно должны попасть с мамой на собеседование в Сьюзентраум… Всё будет хорошо… Увольняйся главное с ТЭЦ, и мы вместе будем работать, вместе добираться рассветами, вместе возвращаться домой… Знаешь, я так мечтала об этом! А работа какая, вкусная. Правда я, честно говоря, не любительница сладкого, и не все сладости по вегану этичны, но это уже другой вопрос… Всё равно сама работа живая, что ли. Делать что-то своими руками! И быть вместе с тобой целый день, рядом, мы могли бы говорить обо всём… А возвращаясь назад – гулять по городу до глубокой ночи… Наверно, в той части Лорьянштрассе нам не грозит опасность… А впрочем, разве сейчас уже важно? Хватит, хватит… Отбоялись на своём веку! И прости, прости, что я выгляжу такой разбитой, всё в порядке, я чувствую, судьба ещё преподнесёт нам прощальный подарок… Не переживай, пожалуйста, за меня! Тем более, я ведь сегодня пораньше приду, после полудня уже…
— У меня дурное предчувствие, Акко.
— Всё будет хорошо! По Лорьянштрассе ходит трамвай. Там везде полно народу… Тем более утром все спешат на работу, утро — самое безопасное время суток…
352
Ловиса, оправившись от дурных наваждений ночи, становилась лёгкой и прозрачной. Даже радостной. Только тревожная тень мелькнула в её глазах. Мелькнула, и словно бы испарилась с первым лучом, заглянувшим сквозь штору.
— Не отходи от мамы, пожалуйста. И назад чтобы она проводила тебя до входной двери. Попроси обязательно, я проверю. Если сам освобожусь раньше тебя, буду ждать вас на перекрёстке Шванштрассе.
— Не отойду. Но не жди, не жди пожалуйста меня один на улице! Не вздумай, Раймонд… Если ты придёшь раньше, дожидайся нас дома у окна. Просто верь: всё — к лучшему… — Меланхолия задумчиво смотрела на Рэя, и в очах её блеснули слёзы. – Это сентиментальность. – Улыбнулась она, и крепко-крепко обняла старика…
— До встречи, Луч. Я постараюсь вернуться быстрее.
— До встречи, моя жизнь. До встречи…

Старик Рэй, надев новую куртку с вышитой под сердцем строкой «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко», вышел за дверь. Ловиса глядела на захлопнувшуюся за ним дверь и грустно улыбалась… Зазвенел будильник. Ловиса прошла на кухню, разогрела на плите зимние яблоки, тушёные в казанке, сдобренные мёдом и ложкой орехового масла. Девушка съела немного, выпила кружку тёплого зелёного чая. Приняла холодный душ, смыв кошмары минувшей ночи…
Зазвонил звонок. Его трель переливалась долго и тревожно.
Ловиса, приготовив кинжал и пистолетик с «кротом», подкралась к двери и заглянула в глазок. За дверью стоял незнакомый мужчина. Высокий, слегка полный, с пышными усами на квадратном скуластом лице. Он звонил снова и снова. Затем, прекратив давить на кнопку звонка, легонько постучал в деревянную дверь.
— Мама? Рэй! Открывайте! Это я — Фариборц.
Тёмная Вода вспомнила, что так звали дядю Раймонда. Известного в Траумштадте и даже за его пределами хирурга-ортопеда. Раймонд кое-что рассказывал про дядю, в частности, как он однажды оперировал ему сложный перелом, или как с бабушкой вместе они гостили в Зальцене у его бывшей жены.
Ловиса открыла дверь.
— О! – Уставился на неё Фариборц. А где мама?
— Разве она не у вас живёт?
— Мда. Она ушла вчера утром куда-то, до сих пор не вернулась… Во дела! Акко-Акко… Красивая, однако… Сутулая собака, проигранная драка… Эм, прости, я так, подшофе. Забавное имя у тебя! А ко мне, знаешь ли, привели на приём твою маму. Флора кажется, Флора Воржишек. Такая интересная женщина, ммм! Она вчера вечером ногу подвернула прямо у подъезда. Ещё бы – такой гололёд! Сейчас травмпункты и так переполнены, да ещё беспорядки… Эх, намедни паренька притащили, еле собрали! Жуткий открытый перелом больших и малых берцовых костей, разрыв обоих менисков, трещина основания черепа, сложный перелом шейки бедра… Попрыгать решил, да с третьего этажа, идиот! Но ходить будет, считай киборг теперь – второе рождение… Но
353
с мамой твоей всё чики-пуки, двое рабочих помогли ей доковылять до «травмы», перед самым закрытием… Сейчас перевезли в «Региональную». В общем, Флора попросила меня прийти к тебе и сказать, что она не сможет сопроводить тебя в Сьюзентраум. Даже денег дала, компенсацию. Я ведь пропущу пару часов работы… Но я не взял. Мы разговорились немного, так… и по душам. Она ж моя коллега, тоже врач, а мы, медики, должны друг друга поддерживать! В общем, Флора просит тебя не беспокоиться – травма пустячная, гипс я наложил лично, а ты и сама сможешь поговорить с тётей Имре. Чай не маленькая – Флора так и сказала. И она настойчиво передаёт, чтобы ты ехала в Сьюзентраум сегодня и пораньше, ибо договорённость на собеседование в 10-00. Тебя там ждут. А маму навестишь завтра, вот адресок отделения. В общем, я всё сказал, бывай.
И Фариборц хотел было захлопнуть дверь, но Ловиса, вцепившись в неё, закричала:
— Откуда вы знаете моё второе имя?? Вам мама сказала, как меня звать?? Но она никогда не представляла меня незнакомцам этим именем! Как вы сразу узнали меня?? Мы же ни разу не виделись; только со слов мамы вы могли узнать обо мне… Скажите, почему мама осталась в больнице с пустяковой, как вы говорите, травмой, а не попросила привести её сюда, к нам?
Меланхолия от волнения проглатывала слова, её голос звучал жалко и неуклюже…
— Забудь. – Грубо буркнул дядя, оттолкнул девушку, и захлопнул дверь.
Ловиса почувствовала нехорошее щемящее чувство в груди. Привет, 12-ый дом, тёмные тайны опять стучались в жизнь и сжимали сфи… сфинктер грязной тьмы вокруг, увлекая в бездну Сфи… Сфинкса, хранителя недобрых тайн. Злые волны исходили от дяди, как непохож он был на Раймонда… Что-то странное было в нём, оборотное. Но что именно – поддавшаяся страху никак не могла уразуметь. Страх окружил Меланхолию, объяв снаружи, но иссякая внутри. А часы-будильник, что стояли на столе, стали спешить – набирая обороты прямо на глазах, и вот уже стрелки, показывающие 7.40 убежали на 17.30, и остановились. Будильник нехорошо стучал и срывался, как сердце загнанного зверя.
Уже пора. – Пронеслось в голове девушки. Меч Духа её рассёк кольцо страха, и Акко прошептала: «делай, что должно, и будь, что будет». И, накинув длинное серое пальто и неприметную шапку-колпак, Меланхолия выбежала на улицу.

«Девятый трамвай, остановка так и называется – Кондитерская Фабрика Сьюзентраум. Будет сразу после остановки Парк Йозефа Гофмана. Пройти через южную проходную, корпус 2, подняться на второй этаж – офис 16. Спросить тётю Имре». – Девушка вспоминала наставления мамы. А сердце в её груди ускоряло бег.
В лицо ударил ледяной ветер. Тёмная Акко зажмурилась. Ей было не по себе. Под окна первого этажа за ночь намело сугробы. А небо, казалось, дрожало, и готовилось разразиться снегом ещё и ещё… Снег хрустел под ногами – хрум-хрум. Словно огромная гусеница пожирала землю и оставляла за собою шлейф белой пустоты… На остановке переминались с ноги на ногу трое школьников-пятиклашек. Они смеялись и о чём-то оживлённо говорили. Девушка даже не разбирала, о чём. Что-то странное и нехорошее всё сильней шевелилось в груди. Дзинь-дзинь. Старенький желто-красный трамвай распахнул свои двери. Внутри почти так же холодно, на сиденьях сидят безликие угрюмые люди. В основном пожилые, съежившиеся в траур и стужу…
За окном проплывают мрачные зимние пейзажи – то кварталы однообразных серых многоэтажек, то островки замёрзших болот, заросших рыжим рогозом и заметённых снегами… То обветшалый
354
частный сектор – зябкие кирпичные и бревенчатые домики, курящие в небо копчёные трубы… То извечные Траумские промзоны, заваленные отвалами шлака и строительного мусора, сокрытого девственным снегом. То заброшенные гаражи с выломанными воротами и безликими заборами из бетонных блоков… Постылый, тяжкий, родной пейзаж. Безумный артхаус и шизофрении и меланхолии. Он застыл внутри чёрным сердцем; проносился по сторонам чёрным вороном…
«Девятка ли это? Не посмотрела, глупая». – Акко попыталась разглядеть надпись под оконным стеклом, но тщетно. «Девятка ли это?» — Вопросила Меланхолия вслух. Голос вопрошающей раскололся, и посыпался хрустальным звоном в бархатной тишине…
«Да». – Спустя минуту, не повернув головы, ответил почтенный мужчина в чёрных очках.
Наползал снежный туман, он стелился понизу, оседая инеем на холодном железе. Трамвай ехал долго и прямо, за окном проплывали незнакомые места. Вышел почтенный мужчина. Зачем ему чёрные очки в зимний сумрак? Странный лязг тормозов… Никогда не слышала такой. Снова остановка. «Завод паровых машин» — Объявляет кондуктор. На остановке сошли все пассажиры, впустив в салон стылый ветер. Не конечная?
«Следующая остановка парк Йозефа Гофмана». – Объявила сонная женщина механическим голосом.
Акко немного успокоилась: значит, она села в нужный трамвай.
Несмотря на то, что Ловиса любила бродить по изнанкам и окраинам Траумштадта, она совсем не знала этих мест. Траумштадт огромен, а Лорьянштрассе – самая длинная его улица. Она пересекает весь город с востока на запад и тянется почти тридцать километров. Ловиса солгала Раймонду, сказав, что в Сьюзентраум легко добраться и там всегда людно… Девушка не хотела, чтобы Раймонд переживал за неё. Он был таким потемневшим в это утро… Она солгала. Маленькая, глупая ложь «во благо», от самой честной девушке на земле.
«Но я правда, не знала, каким окажется этот район...» — Успокаивала Меланхолия свою совесть. – «Это глупо, Совесть, помолчи». – Вслух сказала Хозяйка.
Трамвай скрылся в слоистой дымке; только лязг десятипудовых колёс о промёрзшие рельсы ещё резал тишину. Вокруг раскинулась нищая окраина, прилегающая к огромному одичавшему парку. Элеватор и офисы Сьюзентраум высились в километре от остановки; напротив Фабрики возвышались пара кварталов убогих панелек. Дорожка петляла между гаражей и дачного сектора, и дворники в этой глуши даже не планировали разгребать заносы. Только редкие прохожие, спешащие на остановку со стороны гаражей, частично проторили узкую тропку.

«У домов есть глаза» — Вспомнила Меланхолия фразу мамы, которую та часто говорила ей в детстве, ещё когда они жили в Вальдштадте. «И ты не бойся потеряться, когда гуляешь одна. Если ты попадёшь в беду – город тебя увидит».
Ловиса тревожно думала над этим. Ей не хотелось, чтобы город видел её. Увидеть – не значит помочь.
Вот и фонтан Бим-Бом. Старый фонтан, заметённый снегом. Наверно, летом работал. Дальше кварталы панельных девятиэтажек. Похожих одна на другую, как картонные коробки, вымокшие под дождём. Они стояли вдали от Города, и почти со всех сторон продувались степными ветрами, и это жутковатое тоскливое место напомнило девушке Бриш. Панельки выглядели необитаемыми, хотя это было не так. И свежий снег кое-где уже протоптан, а в соседнем дворе скребла лопата дворника. Вдруг, Акко остановилась. 355 стр.
В десяти шагах справа, на фоне мокро-жёлтого фасада маячила фигура.
Незнакомец зазывал девушку к себе. Он махал рукой, как бы загребая невидимую воду. Ловиса не видела его лица. Лишь отчего-то знала, что незнакомец улыбается. И, повинуясь то ли любопытству, то ли гипнозу – Меланхолия подошла.
«ФОРЗИХТ!!! ФОРЗИХТ!!!» — Взорвалась громовым проклятьем стая воронья, взметнувшись с туманных крыш.
«Форзихт… Форзихт…» — Вторило эхо квадратных дворов… В небе блеснула белёсая вспышка, и тоненький белый луч утёк в облака. Мокро-жёлтый фасад старинного здания вдруг покрылся трещинами, обнажив трубы-кишки. И снег падал с неба, так похожий на пепел… В голове прошелестел ветер, несущий запах тополиного пуха и детский смех… И вдруг, в белёсой вспышке девушка видит себя, как проснувшись ранним июньским утром, она пила холодную воду на кухне. Много, много лет назад… И фонарь под окнами ещё светился меркнущим светом, когда животы чернильных туч уже протекали кровью юного солнца… Вода была холодной, а кафель бледно-голубым. Мама спала за стеной. И кто-то плакал под кроватью. Плакал каждый раз, когда Ловиса просыпалась раньше мамы… Снова налетел ветер. Ледяной и острый. Девушка стряхнула с себя странное наваждение.
Против Акко стоял незнакомец. Он необычайно высок и тонок. Он улыбается. Он протягивает девочке руку. Девушка подняла глаза, посмотреть ему в лицо, но у незнакомца не оказалось лица… Вместо лица на плечах стоял высокий чёрный цилиндр. Который подрагивал и улыбался. А за ним, на потёкшем жёлтом фасаде, покрытом трещинами, зияли окна. И в каждом окне торчало по одному, а то и по два-три лица. «У домов есть глаза» — снова вспомнила девочка наставления мамы. И от них стало совсем противно… Только приглядевшись, Акко поняла, что это были не лица, а маски. Дешёвые детские маски, маски тигров и мартышек, свиней и зайцев, чертей и вампиров.
А незнакомец протянул девушке стаканчик мороженого.
— Эй, какое мороженое в такой холод?? – Неожиданно упрекнул в голове Ловисы голос мамы-Флоры.
А маленькая Акко уже уплетала сладкий белый ледок, и ноги её оторвались от земли. Напротив стоял незнакомец, и его ноги тоже были оторваны от тротуара, и он, едва заметно вибрируя, висел в воздухе. Девочка-Акко, ахнув, заметила у того смешно двигающиеся обрубки крылышек за спиной. А он протянул длинную, как брандспойт руку к ящику, и достал оттуда ещё мороженое. Ловиса взяла и впилась в него зубами, будто не ела ничего пару дней… «Ты не верь им, все вокруг спят… Ты не верь мне – всё вокруг Ад… Ты не верь себе – о бездна Даат… Верь Пустоте! Карна-Ваал Рад!» — Кто скандировал это? Вот стоит совсем маленькая Ловиса, ей не больше восьми лет, всё хорошо… но тут ужас и отвращение исказили милое лицо. «Что я делаю!? Это «не кошерное» мороженное, оно из молока самок УРБов; как, как я могу поглощать такое!??» И на этих мыслях, в искажённом судорогой рте что-то твёрдое хрустнуло под зубом. Девушка выплюнула. Она вмиг выросла, и теперь вновь была двадцати-пяти летней Акко Химару. Но изжёванное мороженое мясо упало к её ногам. Краем глаза девушка узрела, что незнакомец снова тянется за мороженым. И рука его, бесконечно длинная, открывает крышку гроба, доставая оттуда очередной вафельный стаканчик…
— Что же это такое… — Пронеслось в голове у Ловисы. – Неужели я снова сплю и вижу этот кошмар! Но страха нет. Совсем… Нет… Страха… Словно у меня отрезали саму способность его испытывать. Просто мерзко… Почему мне так мерзко…
356
Снова взрослая девушка взяла третий стаканчик из рук незнакомца, но, вместо того чтобы есть, раздавила его руками. И, улыбаясь, заглядывала в несуществующие глаза Чёрного Цилиндра. Липкая кровь оттаивала в руках девушки. И цепкие пальцы мороза когтили мокрые ладошки. На цилиндре прямо среди чёрной материи открылся красный рот. От уха до уха, широкий, как «сицилийский галстук». Он облизнулся. Показал плоские лошадиные зубы. А руки его снова протянулись в бесконечность и вытащили из гроба будильник.
— Пора. – Сказал незнакомец маминым голосом. – Скоро вставать. А-Аларма! – И с этими словами он ещё выше оторвался от земли, вращая кровавыми обрубками, и вертикально улетел в небо.
А склизкий жёлтый фасад, таращившийся кривыми окнами и сотнями картонных рож, остался. Только рожи отошли от стёкол, но продолжали глядеть на девушку из глубины прогнившего дома. Ветер, ледяной ветер забиравшийся под одежду и кусающий, уносил прочь обрывки наваждения. Ловиса протёрла лицо чистым снегом. И руки её были чисты. Только холод цеплял стальными крючками суставы, тисками давил на сердце… Девушка шла дальше, а пейзаж по сторонам казался безликим и пустым. Он навевал дремоту. Картонные рожи скрывались в снежном тумане.
Как вдруг, чьи-то железные руки схватили мизантропку сзади.
И прямо перед Акко, из снежной дымки возник Асланбек. Его жёлто-смуглое лицо лучилось масляной улыбкой. Золотой зуб во рту поблёскивал хищным бликом. Заместо одного глаза его лицо пересекла чёрная повязка из бархатной кожи. Прямо пират! Рядом с Беком стоял сурового вида грузный мужик – урманч, судя по чёрной кудрявой бороде и беспокойным чёрным глазам. А чуть в стороне хихикали и кривлялись две беленькие девушки.
— Ааа… И окситоциновые гризетки здесь. – Процедила Ловиса. — Привет, чернильницы. – Меланхолия, едва не плача в стальных тисках незнакомца, стоящего за её спиной, истерически засмеялась.
— Это из-за неё тебе яичко и глазик удалили? – Смеясь, вопросила Асланбека одна из «гризеток». Сзади раздался грязный хохот.
Грозный «полу-синец» злобно шикнул. Первая из девушек, в красном пуховике, задавшая вопрос о незапланированных ампутациях на теле Асланбека, испуганно замолчала. Вторая, облачённая в крашеную норковую шубу, сложив руки в рупор, нараспев прокричала:
— Я всё равно обожаю тебя, мой Господин Лев, а я – навеки твой окситоциновый котик!
— Сколько же яиц удалил ты, мерзость… – Злобно прошипела Ловиса. Она прекрасно знала, чем занимаются мясники-ветеринары на УРБокомплексах. Знала, как они режут на живую, без всякой «недешёвой» анестезии, как вылущивают яйца подросшим самцам УРБов, дабы те быстрее набирали вес, и мясо их было не таким вонючим, пропитанным мужскими гормонами… Подзаконные садисты, столь мало общего имеющего с Ветврачом в её понимании – с тем, кто спасет жизни, исцеляет, любит своих подопечных – братьев меньших, животных… О нет, эти синские кровожадные упыри не умеют в милосердие… На бесправных УРБах они с «невинным» любопытным интересом и прагматичным профессиональным садизмом творят страшные вещи. И скоро они – победители, станут творить подобные вещи с новыми «недолюдьми» — эспенцами.

Бек, заметно осунувшийся после позорного поражения, подошёл к Ловисе. Они встретились глаза-в-глаза.
357
— А ты волчица. – Со злобой, но скрытым уважением процедил он. И, коротко размахнувшись, ударил девушку в зубы. Акко на удивление не ощутила боли. Только искры полетели из глаз, и во рту разлился солёный привкус. Девушка улыбалась. «Привет тебе, Оля Милютина! Привет, моя незнакомая сестра…» — Отчего-то пронеслось в голове у «волчицы». Она обернулась назад. Её держал рослый бледный мужчина, лицо его – гладко выбритое и серое, как цемент, наполовину прикрывал высокий воротник и войлочная шапка, похожая на средневековый шлем-шапель. Явно белый эспенец, угрюмый вырожденец – позорный потомок рыцарей и поэтов… Лицо не выражало эмоций. На поясе Меланхолии, под длинным пальто, висел обоюдоострый кинжал-басселард. В большом кармане пальто лежал немаленький водяной пистолет, заправленный «кротом».
Девушка, показав Беку язык, резко и пронзительно завизжала. От неожиданности истукан сзади выпустил «волчицу», и Акко вырвалась, отбежав метров на пять. Ловиса судорожно полезла под пальто, вытащив длинный обоюдоострый кинжал. Сердце колотилось, прогоняя из тела последние блоки холода. Ловиса не чувствовала страха. Совсем. Словно у ней отрезали саму способность его испытывать… Девушка видела, что стоит на сцене. И сейчас начнётся танец. Последний в её жизни танец. И солнце на миг показалось меж туч, как лицо старого друга… Солнечный ветер колыхал волосы Тёмной Воды, и тихо-тихо говорил: «Танцуй, танцуй до последнего вздоха. Больше не будет боли и страха. Этот танец твой последний, твой прощальный. Сделай так, чтобы его запомнили. Я люблю тебя, Я отпускаю тебя… Дитя Солнца, Дитя Тьмы, Дитя Вольного Юшлорского Ветра»… И где-то в вышине, где тучи разрываясь и строясь рядами, рвали небо в сизо-оранжевые клочья, звучала музыка. Лёгкая, как весенний ветер, танцевальная и чудная. Девушка улыбалась и покачивалась, пытаясь поймать ритм. И вот – Танец начался.
Злобно оскалясь, к Ловисе приближался Шапель. Суровый и злой, даже комичный в своей слепой беспочвенной ненависти. От отрешённой улыбки девушки его прибирала дрожь. Недолго думая, он попытался схватить руку Ловисы, держащую кинжал, будучи уверенным в лёгкой победе. Но Акко молниеносно выхватила из кармана пистолетик и залила глаза врага кислотной жидкостью. Шапель, закрыв поражённые очи ладонью, дико заорал, выкрикивая гнусные матерные проклятья. А девушка, не долго думая, подбежала к врагу, и рубанула по его выставленной вперёд правой руке. И, проведя изящный па-глиссе, топнув ногой о гололёд, насмешливо поклонилась. Шапель яростно рычал. Кровь обильно лилась на снег. Кисть правой руки была рассечена по лучевым костям, и пугающе болталась на недорезанном сухожилии, причиняя пока ещё не распробованную на адреналине, но поистине зверскую боль… Шапель, пытаясь снять окровавленную разрубленную перчатку, и оторвать болтающуюся половину ладони, отступил.
— Ничего, крюк приделаешь! – Насмешливо прокомментировал волосатый грузный урманч. – Эй, куколка, иди к папке! – И развязной походкой чернявый бородач пошёл на Ловису. Девушке он показался намного злей и опаснее Шапеля. Это был чужак. Чужак из дикой горной страны на границе с Син. Он смотрел на Акко, как на женщину, и взгляд его вызывал рвотные позывы и холодок на сердце. Движения его – быстрые и острожные, пружинящие, как у горного барса.
— Кадыр, порви ты эту собаку бешеную! – В стороне истерично закричала одна из гризеток-чернильниц.
Кадыр, подходя, раскинул руки и говорил пошлости. Тёмная Вода стояла, прищурив глаза и слегка покачиваясь. Она была спокойна, как и её противник. А бородач, сократив дистанцию, вдруг резко пнул по снежной куче, намереваясь на миг ослепить «волчицу». Но Волчица просто зажмурилась, и, выбрав этот самый миг, когда бородач потерял равновесие, молниеносно схватила врага за
358
загривок, и вонзила ему кинжал в живот. Акко отчётливо чувствовала, как обоюдоострое жало старинной рыцарской стали, пробив кожаную куртку и жир, мягко вошло в набитые мертвечиной кишки, и плавно погружаясь в брюхо, как в холодец, упёрлось в позвоночник. Всё произошло так быстро, что со стороны выглядело, будто девушка бросилась в страстные объятья врага, который после этих объятий повалился на снег. Бородач, упав, закрыл фонтанирующую кровью и кишечными нечистотами рану обеими руками. И, через минуту агонии, затих.
В этот же миг Ловиса ощутила мощный удар в бок. Это был просто удар, сотрясающий и крушащий. Он не нёс боли. Вообще. Девушка лишь констатировала факт, что, похоже, ей сломали пару рёбер. Но её тело – уже отданный Праху механизм, живущий лишь для этого последнего танца – удар не вывел из строя. Воительница упала, но тут же перевернулась на спину, не выпуская кинжала, на рукояти которого прикреплена верёвочная петля-темляк, надёжно обхватившая запястье. Шапель, оторвав-таки болтавшийся и мешавший обрубок кисти, прижав травмированную, уже жутко опухшую руку к животу, замахнулся ногой, метя тяжёлым ботинком лежащей Волчице в голову. Ловиса презрительно взглянула в налившиеся злобой глаза.
— Глупый, глупый болван. – Тихонько шептала она, подчиняясь ритму потусторонней музыки. – Ведь я чувствую, твоя душа грязна, но не черна, как у них; глупый, глупый болван, забывший Истину, забывший родство… — И Волчица, на неуклюжий удар Шапеля, подставила кинжал остриём вперёд. Клинок легко пробил зимний ботинок.

Изящности Тёмной Акко в этом танце позавидовала бы сама Михель Кван, а богиня Кали – её женственной ярости. Вокруг девушки клубилась Тьма. Тьма распахивала за спиной Ловисы чудовищные крылья, и Тьмой умывалась её светлая душа… Стройное ладное тело девушки стало машиной мести, и работало на абсолюте физических возможностей. И трое взрослых мужчин не могли ничего поделать. Ведь дикая волчица, когда полна ярости и не знает страха – способна изранить даже троих медведей или львов. Особенно, когда у волчицы есть Железный Зуб.
Девушка, отряхнувшись, встала. Шапель, приглушённо рыча, катался на снегу.
— Приделай ещё деревянную ногу, как у пирата. – Холодно усмехнувшись, сказала Ловиса. Теперь напротив Волчицы стоял сам Асланбек. В его наглых жёлто-карих глазах девушка впервые прочла страх. Его дешёвые «окситоцин-эстрогенные котики» стояли в сторонке, и явно обалдевали от увиденного, готовые, впрочем, при личной опасности дать дёру. А город равнодушно взирал на бойню глазами картонных рож…
— Ты хочешь меня убить? – Спокойно спросила Тёмная Акко. – А за что, скажи мне…
Бек проглотил слюну. Он тяжело дышал, от его южанского гонора не осталось и следа.
— Может, за то, — продолжала Ловиса – Что мы встали у тебя на пути? Что оказались не по зубам альфа-самцу, привыкшему всухую побеждать… Скромная, тихая сигма-девушка, и несчастный, состарившийся до срока омега-парень… Какой позор, не так ли. Ещё недавно ты мог безнаказанно резать бесправных унтерменшей, убивать собак, и хамить незнакомым людям. Мог опустить и унизить слабого, дабы продемонстрировать свою «силу» и маскулинность, получить удовольствие… Будучи вообще чужим, южанская ты мразь, на этой святой земле Вильгельма и Эспена! И нашего! Слышишь, ты! Нашего Звёздного Доброго Бога! Ты мог ударить того, кто не даст сдачи, мог провоцировать и кошмарить и без того обречённых… Ты пользовался всеми благами, удачей, потреблял и гадил, потреблял и гадил… Но тебе всё было мало… И за твои, эм… сколько тебе? Сорок? За твои сорок лет не появился никто, кто бы остановил твои бесчинства? Увы…
359
Эспенлянд сгнил, но не все в этой стране сгнили, не все рады задаром отдать свою землю и душу желторылым ублюдкам! А скажи, скольким белым женщинам ты исковеркал жизнь? Во скольких посадил своё гнилое семя, обрекая их, и их последующих оленей-мужчин, воспитывать рептильих выродков? Скажешь, это любовь?! Бедные, они вправду считали это любовью! Тебя действительно любили, я знаю… Сильно любили. Я чувствую ореол Хранительницы вокруг тебя. Но тебе это не поможет… – Ловиса, облизав окровавленный клинок рыцарского кинжала, пристально посмотрела Асланбеку в глаза. – Боюсь, я буду последней женщиной, которую ты желал…
И Тёмная Акко спокойно подошла к садисту вплотную, не отводя взгляда. Павший Бек не мог пошевелиться. Он был словно заколдован. За спиною Ловисы незримо стояли нерушимые эгрегоры безстрашных Звёздных Детей — хранителей Альварского Грааля, и воинство белых рыцарей, и неутомимых охотников ильшеман; и стоял сам Всевышний, который дал ей небесные крылья и огненный меч в последней битве с самим Сатаной…
Девушка, смотря в глаза, свободной рукой хлёстко ударила Асланбека. В то же место. И изо всех сил сжала свои стальные пальцы – пальцы профессиональной пианистки, и прокрутила раздавленное, будто выдёргивая корнеплод. Садист с противным стоном упал на снег. Он катался и плакал, что-то причитая на своём трр-трр-языке. Масляное безбородое лицо исказила боль и ужас.
— Мы все стоим на хрупком льду. – Отстранённо шептала Ловиса, а Асланбек корчился на снегу. – И подтолкни человека рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий рядом утонешь в его полынье. Любое действие взаимно, Бек. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние всегда взрывается подобно гранате, и осколки их ранят безжалостно… Когда угнетённые возьмут верх над угнетателями – мир потонет в крови. Будет великая бойня, и добро на время битвы станет страшнее зла… Так знай, ты, пахан опущенный: добро, оно должно быть и будет с кулаками; с зубами, когтями; с пылающим сердцем и духом, не знающим страха! У ильшеман было поверье, что волк, убивая зайца, принимал на себя часть его боли. Так и ты… — Холодно говорила девушка. – Прими ту боль, что причинил миру. – И Акко, прекрасная и страшная, подошла к Асланбеку, держа кинжал. Враг стоял на коленях, и Меланхолия, без тени жалости, перерезала ему горло. Трахея засвистела и плюнула смрадом. Жидкая горячая кровь с отливами перламутра стремительно убегала из сонных артерий…

— ТАК! – Скривившись недоумённой ухмылкой, воскликнул Чёрный Цилиндр. – СУХАЯ ПЕРЕМОГА, ВЫ СЕРЬЁЗНО?? КТО РЕЖИССЁР?? ЭТО НЕ ДРАКА, А ДЕШЁВЫЙ ЭКШН-ХОЛЛИВУД! ВСЕ МЫ ЗНАЕМ, ЧТО В ЭТОЙ ЖИЗНИ ТАК НЕ БЫВАЕТ. ВСЁ БЫЛО – ВОООТ-ТАК!
И Чёрный Цилиндр, клацнув лошадиными зубами, хлопнул в ладоши.

Вдруг, чьи-то железные руки схватили мизантропку сзади. И кто-то очень сильный чем-то тяжёлым и очень твёрдым ударил по голове… Акко обмякла, и повалилась на снег. Презрительно хохотнув и сплюнув, из-за осиновых зарослей вышел Асленбек и грузный бородатый урманч.
— Рано пташечка запела, вот и кошечка поела… – Смуглявый недо-синец подошёл к лежащей на снегу девушке, и первым делом ощупал карманы.
— Смотри-ка! Куколка повоевать хотела! – И Бек снял с пояса девушки длинный опасный кинжал, и достал из кармана уже печально ему известный «водяной» пистолетик.
360
— Ха-ха, это из-за неё тебе яйцо удалили? – Ехидно спросил Шапель.
— Заткнись, клоун! А то я сам тебе сейчас собственноручно удалю!
Шапель испуганно замолчал.
— Бешеная тварь, добей её, добей! – Подбежав, завизжала «гризетка» Рута, что в красном пуховике.
— А ты гуманистка, матурка моя! Для этого мы её пасли, чтобы тупо убить?? – Асланбек поцеловал Руту в губы и приобнял за талию. – Представление только начинается!
— Эм, слушай, у неё пульса нет… — Шапель, мелко трясясь, неуклюже щупал горло мизантропки узловатыми пальцами. Он с тупым испугом уставился на Бека водянисто-голубыми глазами, снизу вверх, как нашкодивший пёс.
— Что??
— Прости, брат, перестарался…
— Не брат ты мне, фраер пархатый… – Асланбек сплюнул, и резко пнул «Шапеля» в нос. Тот жалобно взвизгнул, и как срубленный завалился набок, размазывая кровавые сопли.
— А может мы это… того… С зажмуренной развлечёмся? – С тупой ухмылкой уставился на Бека урманч.
— Придурок, живая она бы никуда не обратилась, суициднулась бы по тихой, а с нас взятки гладки. А труп теперь будут искать, а как найдут – обследуют. Найдут сперму твою, пробьют по базам… Оно тебе надо? – Вот что. – И Бек, взяв кинжал Ловисы, навершием рукояти нанёс пару глухих ударов в висок и темя девушки. Череп легко поддался. Напоследок, садист обрушил контрольный удар в верхний позвонок металлическим яблоком рукояти. Раздался неприятный хруст. Последняя судорога прострельнула по нервам.
— Забили, как тёлку бодливую… — С горечью сплюнул урманч. – А хороша соска, упругая, с норовом. Эх, легко отделалась… Петух бородатый такой джекпот не сорвёт.
«Гризетки» в стороне брезгливо зажали губы варежками, созерцая столь неаппетитное зрелище, как ещё недавно юная девушка превращалась в окровавленный скрюченный труп. Одна из «гризеток» – трусливое дитя цивилизации, обильно блеванула. Мертвечиной, надо полагать. Лицемерный малохольный ходячий УРБомогильник…
Бек погладил убитую Акко по лицу, зачем-то засунул палец ей под губу и сосредоточенно гладил дёсны. В этот момент, любуясь смертью красивой молодой девушки, садист испытывал дикую эрекцию. И одного яйца вполне хватало! Но зимняя куртка скрывала естество. Южанин присел верхом на труп, как на лошадь, и с трудом сдерживая похоть, отрезал девушке уши. Её же кинжалом. И положил «трофеи» в карман.
— Ну что, господа, тело надо убрать от греха подальше. Кадыр? – И двое убийц взяли Ловису, Бек за ворот пальто, Кадыр за ноги, и потащили в густой молодой осиновый лес. Там девушку присыпали снегом и оставили. Асланбек на прощание изрезал лицо мёртвой её же кинжалом, а после забросил «трофейное» оружие далеко в сугроб, в густую поросль рябины.
— А нам точно ничего за это не будет? – Испуганно спросила Рута.
— Будешь молчать – пронесёт. – Бек внимательно поглядел по сторонам. Картонные рожи в
361
далёких, скрытых за лесом окнах, спрятались. Они не свидетели торжеству Силы. Небо заволокли густые свинцово-серые облака. Подул нехороший ветер, предвещавший мороз. Ветер гулял меж нахохлившихся сонных домов, но в каждом доме, в каждом окне таращились сотни масок. Карнавальных и страшных, смешных и до жути реалистичных. Они смотрели на мир, но мир не принадлежал им…

362