Тени в траншеях

Глава 1. Низкий фронт

Сырая ночь накрыла позицию 23-го пехотного полка. Над траншеями тянулся рваный, как шинель после осколка, туман. Слышались редкие выстрелы, где-то в стороне глухо ухала дальняя артиллерия. Здесь, на участке, который в ротной книге значился безлико — «Участок № 7, низкий фронт», — солдаты между собой прозвали его проще: «Яма».

Глина осыпалась, мешки с песком размокли, дощатый настил местами ушёл под воду. Внизу, у тупика запасного хода, на ящике из-под снарядов сидел ефрейтор Иван Громов — широкоплечий, но исхудавший, с впалыми щеками. Он кутался в шинель и листал потрёпанную тетрадку с записанными от руки письмами, в которые так и не решился вписать адрес отправителя.

Рядом, привалившись к стенке, курил худой, смуглый стрелок Никита Корнев. Он всегда казался немного в стороне от всех: то ли из-за насмешливого прищура, то ли из-за привычки молчать, когда другие спорили о доме, царе и хлебе.

— Читал? — спросил Никита, ткнув подбородком на тетрадку.

Иван не ответил сразу. Сверху капала вода — где-то протекало, по доскам пробегал шорох крыс.

— Тут… ещё до нас писали, — сказал он наконец. — Наши же. Только годом раньше.

Тетрадь действительно была не его. Её нашли два дня назад сапёры, когда расчищали старый, заброшенный ход сообщения, уходивший к бывшим позициям. Окоп расширили, а дневник так и остался у Ивана. Он читал кусками: о первом снеге, о вшах, о страхе перед газовой атакой. Последние страницы становились страннее, строки — короче, почерк — дёрганым.

— Опять про эту «Яму» свою? — раздался за спиной голос унтер-офицера. — Громов, хватит глаза портить, ночь скоро.

В траншею, пригибаясь, спустился унтер-офицер Пётр Мельников — сухой, жилистый, с жёстким взглядом. Лицо обветрено, под глазами — серые круги, но движения чёткие, экономные.

— Товарищ унтер-офицер, — поднялся Иван, — дозор по расписанию?

— По расписанию, — кивнул Мельников. — Первый ход — Корнев, Климчук, за вами — Громов со связным. Пройдёте до старой батарейной ямы, проверите, не шастает ли кто. В штабной землянке опять жалуются: ночью что-то шастает, голоса слышат. Скажут тоже…

Он не договорил, но видно было, что сам слухи слышал. В последние недели с «Ямой» творилось что-то неладное. Ночью пару раз пропадали люди: один часовой — без следов, один связной — нашли только винтовку, аккуратно прислонённую к стенке. Поначалу говорили — дезертирство. Потом — что зарыла артиллерия. Теперь уже никто толком не объяснял.

— Товарищ унтер-офицер, — нахмурился Никита, — а старший лейтенант не говорил насчёт того старого хода? Сапёр Филиппов шепнул, что там, мол, кости какие-то нашли, доски старые, с письменами.

Мельников резко посмотрел на него:

— Вот что, Корнев. На войне кости в земле — не диво. Понял? Поменьше языком. Людей и так выворачивает, то от артиллерии, то от писем из дома. Приказ: пройти, проверить, доложить. Всё.

Он сделал пометки в блокноте, бросил взгляд на Ивана:

— И не тащи с собой эту тетрадку. Голова нужна не для чтения жути, а чтобы уши держать открытыми.

Но когда унтер ушёл к дальним постам, Иван всё равно сунул тетрадь за пазуху. Нечто в последних строках не давало покоя. В них один из прежних солдат писал, как ночью «земля дышит», как из стен выступают силуэты. На полях — размазанные слова: «они не из этого времени» и «ни в коем случае не копать дальше».

Глава 2. Ночной ход

Небо затянуло, луну не было видно. Лишь редкие вспышки вдалеке обозначали работу чужой артиллерии. В траншее пахло сырым деревом и керосином.

Дозорный отряд двинулся вдоль стены: вперёд — Никита Корнев, за ним — крепкий, молчаливый рядовой Климчук, замыкал Иван, за которым шёл молодой, косматый связной Лёшка. У каждого — винтовка, две гранаты на поясе, у Лёшки — катушка полевого кабеля.

— Держись ближе, Лёха, — бросил Иван через плечо. — Здесь так и норовит кто-нибудь из виду пропасть.

— А если к австрийцам уйти? — попытался пошутить Лёшка вполголоса. — Там, говорят, хлеб белый.

— Сначала до них добеги, — хмыкнул Никита. — Тут и свои окопы как лабиринт, чёрт их разберёт.

Они шли по запасному ходу: стены скошены, вверху лежали потемневшие брёвна, местами сорванные. Этот сектор достался роте от части, разбитой год назад — дыры заделали кое-как, старые проходы не все отмечены на новой схеме. Местами ход связывался с австрийскими старыми линиями, от которых оставались лишь провалы да обрушенные блиндажи.

— Стой, — поднял руку Никита.

Все замерли. Где-то впереди, в темноте, что-то скрипнуло — будто по сырому дереву провели железом. Не шаги, не голос, а ровный, царапающий звук, тянущийся по стене.

— Слышал? — шёпотом спросил Лёшка.

Климчук молча вскинул винтовку, прижав приклад к плечу. Иван прислушался — кроме тихого плеска воды под ногами и капели сверху — ничего. И вдруг снова: протяжный, как по стеклу, скрежет.

— Может, крысы по проволоке, — сказал Иван, но сам в это не поверил. Весь его затылок покрылся липким потом.

— Вперёд идём, — коротко бросил Никита. — Если это австрияки, им здесь не место.

Они двинулись дальше. Ход стал уже, глина под ногами вязла. Фонарь, приколотый к штыку Никиты, давал слабый, жёлтый свет, едва выхватывая бруствер и силуэт впереди. Раз в несколько шагов землю под ногами пересекали старые, заиленные доски — следы прежних укреплений.

Скрежет повторился, теперь — как будто сзади, где-то позади Ивана. Он резко обернулся. Фонарь освещал только влажную, местами обвалившуюся стену, мокрую доску, на которой блестели потёки. Тень Ивана отбрасывалась в глубину — длинная, вытянутая.

И в этой тени что-то дрогнуло.

Сначала он решил, что ему показалось: игра света. Но силуэт как будто отделился от земли. Темнее самой темноты, чуть сдвигаясь по стене.

— Корнев, — сипло сказал Иван. — Погоди…

Никита остановился, повернул фонарь. Свет полоснул по стене. На миг, очень короткий, Иван увидел: в паре шагов от него, там, где ещё мгновение назад была только сырая глина, обозначилась фигура. Высокая, тонкая, угловатая. Лица не различить, только впадины глаз, в которых будто шевельнулось тусклое жёлтое сияние — не свет, а скорее блёклое отражение.

Фигура не двигалась. Как будто сама стена приняла человеческий, но не человеческий, контур.

— Ты это видел? — выдохнул Лёшка.

— Не стрелять, — глухо сказал Никита. — Может, показалось.

Словно в ответ, скрежет рванул сразу с двух сторон. Будто кто-то длинными когтями провёл по доскам разом: слева, справа, над головой. Глина осыпалась, по стене поползли тонкие, тёмные трещины.

— Назад! — крикнул Иван. — Обвал пойдёт!

Они рванулись назад по ходу, спотыкаясь о бревно, которое словно выросло из грязи прямо под ногами. Лёшка поскользнулся, упал, обрызгав всех чёрной водой. Иван дёрнул его за ремень, поднял. Скрежет не прекращался, он был уже не звуком, а почти физическим чувством: будто по голым нервам проводят железной проволокой.

Когда они выбежали на развилку, где старый ход уходил в темноту, дыхание у всех свистело в груди.

— В главный возвращаемся, — прохрипел Климчук. — Чёрт с ним, с приказом.

— Назад уже нельзя, — покачал головой Никита. — Слышишь?

Сзади, в темноте хода, что-то тяжело рухнуло. Потом — тишина. Такая, что даже артиллерия на фронте казалась далёким сном.

Глава 3. Старый блиндаж

Их прижало к развилке: вперёд — старый, не отмеченный ход с завалом, назад — свежий обвал. Свет фонаря стал ещё слабее, словно тьма глушила его.

— Тут где-то должен быть старый блиндаж, — сказал Никита. — Сапёр говорил: под углом к линии. Переждём там.

— А потом как? — спросил Лёшка. — Утро дождём встретит, а не солнцем.

— Утро встретит хоть чем-нибудь, только бы дожить, — буркнул Иван.

Они двинулись влево. Стены сужались, потолок опускался, приходилось идти пригибаясь. Наконец, справа открылся проём: чёрный, с обвалившимися брёвнами, откуда тянуло сырым холодом. На ощупь разобрали несколько досок, расширили проход и по одному протиснулись внутрь.

Блиндаж когда-то был крепким укрытием: толстые брёвна, земляной настил. Теперь пахло плесенью и старым дымом. В углу, под слоем грязи, белели кости — возможно, животных, возможно, нет. На брёвнах стен кто-то давным-давно вырезал знаки: круги, перекрещенные линии, неровные буквы, отдалённо похожие на кириллицу, но перепутанные, как в дурном сне.

— Что за каракули? — пробормотал Лёшка, трогать не решаясь.

Никита провёл пальцами по одной из насечек, потом отдёрнул руку, поморщившись.

— Сухие, как будто вчера резали, — сказал он. — Хотя брёвна гнилые.

Иван молча вынул спрятанную тетрадь. При слабом свете стал искать знакомые строки. Климчук тем временем укреплял вход, подсовывая под обвалившийся брусок ящик из-под патронов, чтобы тот не съехал окончательно.

— Смотри, — сказал Иван тихо. — Здесь… почти про это же место.

Он прочитал вполголоса:

«Ночью внизу опять шли. Не немцы. Тех слышно, как они матом орут. Эти идут по стенам. Когда копали ниже, нашли круг камней. Между камней — кости, совсем чёрные, а вроде и не как наши. Прапор выбросить велел, а один дед с соседней роты крестился и говорил, что нельзя тревожить, что под землёй — старше нас. После того как мы вытащили те камни, в траншеях тени не так стоят, как должны. При свете свечи — как будто кто-то ещё есть, а оглядываешься — пусто…»

Текст дальше шёл неровно, многие слова были зачёркнуты, на полях — лишь отдельные фразы: «они цепляются за звук», «не смотреть в глаза — глаза у них, как у кошки в темноте», «копать вниз — нельзя, только засыпать».

В этот момент из глубины блиндажа донёсся шёпот.

Он не был похож ни на немецкую, ни на русскую речь. Скорее — на еле слышный, сиплый ветер, пробирающийся между досками, в котором, если прислушаться, всплывали обрывки знакомых слов. Ивану почудилось собственное имя, произнесённое с чужим ударением.

— Вы слышите? — хрипло спросил Лёшка. — Там… кто-то… знает нас.

— Молчать, — резко сказал Никита, вскинув винтовку. — По местам.

Шёпот двигался. Не к ним — мимо. Как будто по самой стене, от одного угла к другому. Где-то в тени между брёвнами что-то потемнело, затем слабо блеснуло жёлтым. Не ярко — словно слабое отражение костра в стекле, но костра тут не было.

Из тьмы выступила фигура. Высокая, слишком вытянутая для человеческого роста, в обрывках формы, которые не походили ни на австрийскую, ни на немецкую, ни на русскую. Похоже, что когда-то на ней тоже была шинель, но ткань давно сгнила, оставив только намёки. Лицо — как обсыпанное землёй череп, на месте глаз — две углублённые тени, в глубине которых шевелилось жёлтое мерцание.

В руках она держала ржавый, изогнутый железный штык, неловко, как будто давно забыла, как им пользовались. Но главное было не это. Главное — то, как она двигалась: не шагая, а будто выскальзывая из самой стены, обводя их по дуге.

За первой фигурой начали проявляться другие — десяток, два. Они не выходили из пола — именно из стен, просачиваясь сквозь гнилые брёвна, как дым, становящийся плотным.

— Огонь! — выкрикнул Климчук, не дожидаясь приказа, и выстрелил.

Грохот в тесном помещении оглушил. Пламя выстрела на мгновение осветило блиндаж. Пуля прошила грудь ближайшей фигуры — и вышла сзади, выбив из бревна щепу. Фигура даже не дёрнулась, только жёлтое в глазах вспыхнуло чуть ярче, как от злобы.

— В голову бей! — заорал Никита и тоже нажал на спуск.

Иван выстрелил вслед, целясь в тускло светящиеся впадины. Пули уходили в темноту. Одна из фигур качнулась, словно от ветра, и стала стремиться ближе, не ускоряясь, но меняя расстояние так, как меняется расстояние во сне — внезапно.

Шёпот в блиндаже усилился, превратившись в глухой гул. Иван чувствовал, как леденеют пальцы. На мгновение ему показалось, что каждое слово в этом гуле — знакомое имя: матери, сестры, того, кто погиб под Гродно, его самого.

— Глаза! Не смотреть! — крикнул он, выхватывая гранату.

Руки действовали почти сами. Чека звякнула, граната полетела в сгущающуюся перед ними тьму.

Вспышка была белой, режущей. В тесноте блиндажа волна подняла грязь, щепки, гнилую пыль. Что-то застонало — не как человек, а скорее как подземный пустой ход, в который вдавили воздух.

Иван не помнил, как они бросились к выходу. Только то, что в один момент блиндаж был полон этих высоких, нечеловечески тонких фигур, а в следующую секунду — он уже продирался сквозь обвалившиеся брёвна, чувствуя, как что-то холодное и липкое на миг коснулось его лодыжки и тут же отдёрнулось, будто обожглось.

Глава 4. Участок «Яма»

Иван вывалился в ход сообщения, за ним — кашляющий, оглушённый Лёшка. Никита и Климчук выбрались последними, за ними обвалилась часть входа, окончательно заваливая блиндаж.

— Быстро вперёд! — сипло скомандовал Никита. — К линии опознавания, там метка, найдём выход к своим.

Ход, по которому они теперь шли, был странным. Ощущение, будто землю под ним когда-то копали не люди. Стены казались чуть вогнутыми внутрь, как стенки глотки. В тишине слышались шорохи, от которых хотелось отдёрнуть руки, хотя по факту они ничего не касались.

Сзади по стенам снова заскребло. Не ровно, как раньше, а натужно, усиливаясь. Будто кто-то торопился догнать и при этом цеплялся за каждую щель.

— Они… не любят свет, — прохрипел Иван, вспоминая дневник. — Взводный говорил — ракетницы берегите. У кого остались?

— Одна, — отозвался Климчук, проверяя подсумок. — Красная.

— Держи до конца, — сказал Никита. — На выходе.

Ход неожиданно раздвоился. Левая ветка уходила слегка вверх, правая — вниз, к более тёмному провалу.

— Мы выше были, — пробормотал Иван, вспоминая схему, — значит, нам — туда, налево. К линии.

— А в дневнике? — спросил Никита. — Там что про спуски?

Иван судорожно перелистал в голове прочитанное:

— «Вниз только мёртвым ход». Так там было.

— Тогда сюда, — решительно бросил Никита, и они двинулись влево.

По мере того как они поднимались, воздух становился чуть свежее, вдалеке послышалось — сначала еле-еле, потом яснее — перекличка часовых, треск шагов по настилу. Где-то близко был основной рубеж.

Сзади, в глубине, раздался протяжный, низкий вой. Не человеческий и не звериный. Вой отдавался в костях, а не в ушах. Лёшка тихо простонал и побежал быстрее, почти теряя равновесие.

Впереди показалась тусклая полоска более светлой тьмы — выход к главной траншее. Климчук, не дожидаясь, достал ракетницу, сунул в неё последнюю красную ракету.

— Сейчас! — крикнул он и, выскочив первым, палец уже тянулся к спуску.

Лицом к лицу он столкнулся с чем-то, что на мгновение заслонило собой всё. Там, наверху, у края траншеи, над бруствером, как будто стояла ещё одна тень — больше остальных. Её края не различались, как если бы дым уплотнили в человеческий рост. Вместо глаз — два жёлтых, слишком ярких для ночи, блика.

Климчук успел лишь дёрнуть спуск. Ракета, задетая взмахом его руки, ушла не в небо, а почти вдоль стены, вспыхнув красным прямо в лицо этой штуке.

Воздух взорвался светом.

Края тени на миг выгнулись, будто её жгло. От неё оторвались куски — не тела, а тьмы. Вой разорвал уши, но не человеческий — с ним смешался крик Климчука, которого словно вывернуло в сторону, ударило об стену. Ракета, обжигая всё вокруг, подожгла мокрые мешки с песком, подняла пар.

Иван и Никита, прикрывая лица, прорвались мимо. Лёшка, хватая ртом воздух, выкарабкался вслед.

Они выбежали в главную траншею — залитую красным отсветом, наполненную криками. Несколько солдат уже подбегали с противоположного конца, кто-то ругался, кто-то кричал про пожар. За их спинами, в том самом запасном ходе, ещё долго глухо гудело. Потом — стихло.

Глава 5. «Этого здесь нет»

В ротной землянке пахло сыростью, махоркой и карболкой. Доктор, маленький, кругленький, с отвалившимися очками, обрабатывал рану на плечо Климчука — его всё-таки вытащили, полуживого, с чёрными, как обожжёнными, пятнами на предплечье. Он не приходил в сознание, хотя дышал.

Иван сидел на лавке, уставившись в пустую кружку. Руки не дрожали — наоборот, были каким-то деревянными. Напротив, склонившись над самодельной картой участка, Мельников выслушивал сбивчивый доклад Никиты.

— Значит так, Корнев, — нарочито спокойно сказал унтер-офицер. — Я в отчёт что напишу? Что в старом блиндаже, про который в штабе даже не знают, у вас из стен «люди из земли» полезли? Ты сам слышишь, что говоришь?

— Товарищ унтер-офицер, — хрипло сказал Иван. — Мы не пьянствуем, мы не спим на посту. Там… в земле… что-то есть. И оно не только нам двоим мерещится. Сапёры про кости говорили, про камни. В дневнике — то же самое…

Он достал тетрадь, развернул её на нужной странице. Чернила местами расплылись, но фразы всё ещё читались. Мельников почти не глядя пролистал, зацепился на пару слов: «тени идут по стенам», «они цепляются за звук», «засыпать, не копать».

— Дневник мог написать какой-нибудь полоумный, — отрезал он. — На фронте таких хватает. От того, что бумага старая, бред не становится правдой.

Он замолчал, сжал пальцами переносицу. Голос, когда он заговорил снова, был тише.

— Филиппов говорил… — пробормотал Мельников. — Что когда копали ниже, наткнулись на какой-то круг из камней. Старых, выветренных. Не наших. Говорил, что в слоях почвы ниже ничего похожего не находил. Мёртвых солдат — сколько угодно, а это другое. Я велел всё засыпать, чтоб без глупостей. Видать… поздно.

Он вздохнул, резко щёлкнул крышкой чернильницы.

— Так. В рапорте я укажу: госпитальная эвакуация — двое с контузией, один с поражением мягких тканей при обвале, один пропал без вести. Старый ход — завален, доступ запрещён. Враг в ту же ночь активности не проявлял.
Всего. Никаких «теней». Никаких «стен, по которым ходят мертвецы».

— Но… — начал Иван.

— Слышал, что я сказал? — Мельников впился в него взглядом. — Этого здесь нет. Если ты начнёшь ребятам рассказывать, что в траншеях, кроме австрийцев, ещё кто-то бродит, завтра половина роты будет проситься в этап и резать себе вены, чтобы увезли с фронта. Ты этого хочешь?

Иван опустил взгляд. Ответ был очевиден.

— То, что вы видели… — Мельников говорил уже почти шёпотом, — …останется между мной, тобой и Корневым. И теми, кого земля уже взяла.
Ночью этот участок будем обстреливать нашей же артиллерией, под видом пристрелки. Старый сектор — к утру зальёт. Больше туда никто лезть не будет.
Понял?

Иван кивнул. Никита — тоже.

— Свободны, — сказал унтер-офицер. — Спать всё равно не будете, так хоть полежите.

Глава 6. Последняя ночь

Земля дрожала, когда по приказу нанесли артиллерийский налёт по собственному старому участку. Снаряды уходили чуть вглубь, не задевая действующую линию, но достаточно близко, чтобы по стенам земляной траншеи сыпалась глина. Вдалеке, там, где когда-то был запасной ход и блиндаж, поднимались грязные фонтаны земли, медленно оседающие обратно.

Иван стоял у бруствера и смотрел в сторону «Ямы». Рядом — Никита, молча жующий окурок. На соседнем посту кто-то матерился: опять утащило доски, опять придётся сушиться.

— Думаешь, этого хватит? — спросил Иван негромко.

— Не знаю, — ответил Никита. — Иногда, если яму засыпать, зверь выбирается в другом месте. Иногда — остаётся там.

Иван хотел улыбнуться этому нелепому сравнению, но не смог.

Ночью, когда артиллерия стихла, в траншеях снова воцарилась вязкая, липкая тишина. Те, кто днём ещё пытался шутить, теперь молчали и слушали. Где-то звякала посуда, кто-то кашлял, кто-то шептал молитву. Иван лежал на своём наре в тесной землянке, глядя в потемневший от копоти потолок.

Шорох где-то под землёй он почувствовал телом раньше, чем услышал. Сначала — лёгкое дрожание, как от далёкого поезда. Потом — тихий, почти ласковый скребущий звук где-то совсем рядом, за стеной.

Он приподнялся, сел. Никита, на соседнем нарах, тоже открыл глаза — видно было даже в полумраке.

— Слышишь? — спросил Иван.

— Слышу, — коротко ответил Никита.

Скрежет продолжался несколько секунд, потом стих. Где-то наверху застонала балка, в угол посыпалась земля. Из щели, в которой днём пряталась мышь, на мгновение вырвался холодный воздух — сырой, с запахом старой плесени и чего-то ещё, глубинного.

Ивану на миг почудилось: в этом холоде проскользнул шёпот. Еле различимый. Он мог бы поклясться, что слышал собственное имя.

Он сжал кулаки, ногти впились в ладони.

— Они… здесь? — прохрипел он.

— Нет, — твёрдо сказал Никита. — Мы сейчас — в живой траншее. Тут земля не их. Старые ходы им по душе, где никто не шумит. Мы — шумим. Мы — и есть шум.
Только помни, Громов: если услышишь их близко… не отвечай. И в глаза не смотри. Даже если покажется, что это свой зовёт.

Иван кивнул. Легко сказать — не смотреть, когда из темноты на тебя кто-то глядит.

Эпилог

Весной 1917 года участок «Яма» окончательно оставили. Линию фронта передвинули, часть старых траншей засыпали, часть — обошли новой. В штабном донесении так и осталось: «Нестабильный грунт, склонный к обвалам, артиллерийская обработка затруднительна».

Из тех, кто прошёл через «Яму», не все дожили даже до перемирия. Кто-то погиб под газом, кого-то ранило под самым Перемышлем, кто-то просто пропал — в списках написали: «без вести».

Иван Громов пережил войну, но домой вернулся другим. В селе, куда он приехал после госпиталя, женщины говорили, что у него «глаза пустые». Он начинал задыхаться, если спускался в погреб, и никогда не оставался в темноте один. Ночью, когда снаружи стучал дождь, он сидел у печи и слушал, не скребёт ли где за стеной.

Про «Яму» он почти не говорил. Слова застревали. Когда его вызывали в уездное военное начальство и расспрашивали о «настроениях в части», он вспоминал об обстрелах, о плохом довольствии, о разговорах про землю. О другом — молчал.

Тетрадь с выцветшими записями тех, кто копал первые ходы, бесследно исчезла. Возможно, осталась в той траншее, которую засыпали второпях перед отводом войск. Возможно, кто-то сжёг её вместе с прочими ветхими бумагами.

Годами позже, когда лес и кустарник затянули воронки и бывшие позиции, местные крестьяне иногда натыкались плугом на подгнившие брёвна и ржавую проволоку. Старики предупреждали:

— Там не копайте глубоко. Земля помнит. Лишнее не тревожьте.

Молодые смеялись. Но в сырые ночи, когда ветер шёл с запада и вдалеке гудел поезд, им иногда казалось, что из-под ног доносится тихий, длинный скрежет. Будто кто-то внизу, под нивой, всё ещё шарит по старым, забытым стенам.

Кто именно — война уже не могла объяснить.