Винный склеп

В бутылке вина содержится больше философии, чем во всех книгах мира.

Луи Пастер

Удовольствие, испытываемое человеком от употребления вина, — не идёт ни в какое сравнение с тем наслаждением, которое испытывает вино, когда его употребляют. Но в этом плане вино, как известно, вину рознь. Существуют легкодоступные экземпляры, которые, не успев оказаться в бутылке, тотчас же начинают, что называется, «ходить по рукам», а люди, осушив бутыль такого вина до дна, вскоре утрачивают к ней интерес. Но также существуют и редкие эксклюзивные образцы: долгие годы лежат они во мраке погребов, постепенно обрастая благородным налётом пыли, и всё никак не могут дождаться своего часа. Бутылка одного из подобных коллекционных вин находилась в особом хранилище особого погреба, где, в холоде и мраке, для неё были созданы все условия, почему-то считавшиеся комфортными.

В своё время эта бутыль была одной из нескольких. В основном погребе имелось великое множество вин со всего света, отличавшихся по возрасту и окрасу, будь то молодые, марочные или выдержанные, янтарные, красные или розовые, и это поистине вавилонское скопление постоянно галдело незаметным для людей многоголосьем. Вина из Франции, Италии, Кавказа, Венгрии, России и прочих уголков мира беседовали, шутили, расспрашивали друг друга о мире, спорили о всевозможных различиях между молодыми и выдержанными людьми, их сортах и качестве. Одни утверждали, что лучше других вино пьют кавказцы, другие расхваливали итальянцев или французов, или кого-то ещё, но это, как известно, было вопросом привычки и вкуса. Порой вина начинали выяснять отношения: то на почве различий менталитета, то на почве возрастных различий, а то и вообще без какого-либо внятного повода. Но то были сравнительно «простые» вина — пусть даже дорогие и респектабельные. В то время как в особом хранилище, особняком ото всех прочих, уныло коротали время коллекционные вина. Они считались самыми лучшими и ценились выше всех остальных вместе взятых, а с годами их стоимость лишь возрастала, но для самих вин в этом не было ни смысла, ни пользы, ни радости. Их гастрономическая ценность стремилась к нулю, поскольку подобные вина никто не пил: их приобретали поштучно или небольшими редкими коллекционными партиями очень богатые люди или очень богатые специализированные музеи и совсем не для того, чтобы пить, но для того, чтоб держать в своём погребе и гордиться ими, хвастаясь при каждом удобном случае, а затем, если надоест держать, — продавали или дарили другим богатым людям или музеям. И, само собой, до глубинных переживаний, личных трагедий и драм каких-то там бутылок вина людям не было никакого дела.

До поры до времени бутылке коллекционного вина казалось, что хуже и быть не может, однако, как оказалось, она горько ошибалась. Любому, кто оказался в беде, всегда было легче, если рядом был кто-нибудь, способный разделить и понять его боль. Но шли века — все прочие бутылки раздарили или распродали, а эту решили оставить: одну, во мраке и холоде, на вечное хранение, в угоду нелепой человеческой прихоти. Да что же это за «престиж» — то такой? Наверное, нужно было быть человеком, чтобы понять это, а для пыльной бутылки вина, оставшейся одной в целом мире, вдали от родных и друзей, всё это казалось одной великой несправедливостью, если не сказать больше — глупостью.

В итоге, обладая в запасе целой вечностью, которую необходимо было чем-то занять, чтобы не сойти с ума от скуки, вино, бутылка, пробка и этикетка развлекали себя тем, что постоянно выдумывали всякую всячину. Мрак, пыль, холод, стены, полки и всё реже включаемые лампочки (зажигавшиеся лишь изредка, когда кто-нибудь из людей за чем-нибудь спускался в погребок) встревали в их разговор довольно-таки редко, поскольку обладали другими складами характера, чуждыми вину и его товарищам по несчастью (общение с которыми, опять же, не могло полноценно заменить ему общение с другими винами, как общение с Пятницей не могло полноценно компенсировать Робинзону нехватку людей его культуры).

За века вино поднаторело в искусстве брожения, но помимо этого оно иногда, как и всякое другое вино, имевшее в запасе немало времени, бралось сочинять стихи (в частности — рубаи про пьющего Омара Хайяма), загадки, шарады, картины и философские концепции, которые, возникая в его каплях, постепенно оседали на дне бутылки. Ах, если бы только кто-нибудь мог выпить его — оно безвозмездно одарило бы любого всем тем, что накопило за эти годы: вся поэзия, вся мудрость осела бы где-то на бессознательном уровне, чтобы постепенно проявить себя. Но подлость положения заключалась в том, что этому не суждено было случиться, и вино отчётливо понимало это.

— Возможно, тебе следует попробовать овладеть невербальным дистанционным гипнозом, — не то издеваясь, не то на полном серьёзе однажды предложила бутылка, ведь в наши дни даже бутылка имела представление о невербальном дистанционном гипнозе. — Так ты могло бы захватить разум какого-нибудь несчастного, заставив его спуститься вниз, открыть погребок и выпить тебя до дна.

— Ой, вот только снова не начинай, — с раздражением и обидой проворчало вино, успевшее устать от подобных подколок, напоминавших лишний раз о том, от чего оно пыталось хоть ненадолго отвлечься.

— Да ладно тебе, бутылка дело говорит, — вступилась пробка. — Ну, стеклянная, как ты это себе представляешь? Конкретные предложения будут?

— Как мне думается, человеку сложнее контролировать своё сознание во время сна. Ну, знаете, все эти сомнамбулы, лунатизм… — интригующе продолжила бутыль. — Главное не забыть про штопор и найти человека с высокой внушаемостью.

— И как именно вы собираетесь всё это внушить? — скептически поинтересовалась этикетка.

— Необходимо подобрать правильный психокод и телепатировать его, используя для этого ментальную проводимость пространства, — всё также серьёзно ответила бутылка, всё больше оживляясь. — Под психокодом я понимаю стихотворение. Ведь, по сути, любой человек — это одно большое закодированное стихотворение. Взгляните на ДНК — это же настоящая поэма, составленная по всем правилам: с рифмой, ритмом и размером. Искусство — это не только когда кто-то специально пишет картину или сочиняет стих: саму жизнь необходимо прожить так, чтобы она была произведением искусства. Нам нужно попасть под ритм и размер необходимого нам человека, и тогда — твоему заточению, наконец, наступит конец.

— Людоголики, — с раздражением проворчала пыль.

— А ты вообще молчи, — сурово наехала на неё пробка. — А бутылка дело говорит. Почему бы не попробовать?

— Да, может быть, хватит уже? — начиная терять терпение, проворчало вино.

— Нет, ну а что, в конце концов, есть какие-то другие предложения? — встала на сторону пробки этикетка. — Как минимум, это можно просто воспринимать как очередную новую весёлую игру. Хотя бы развлечёмся. Как-никак, а всё-таки какое-то разнообразие.

— Ну, пусть так, — нехотя согласилось вино, и в самом деле не найдя резонных оснований продолжать спор. — Тогда — пусть бутылка и начинает, а мы послушаем.

— Для начала человеку нужно внушить сильную жажду, вместе с тем установить непреодолимую тягу к вину, чтобы он не пошёл утолять её просто водой. Более того, нам недостаточно установить тягу к одному лишь вину — нужно разжечь поэтический кураж, который приведёт дегустатора именно сюда. Необходимо задействовать всевозможные культурные аллюзии. В конце концов, вино — это же не просто напиток. Вино привело Ноя к опьянению, повлекшему за собой проклятие Хама и Ханаана. Вино привело к инцесту между Лотом и его дочерьми. «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвёт мехи, и само вытечет, и мехи пропадут, но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережётся и то, и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». Вода была обращена в вино. Вино есть кровь Спасителя и неотъемлемая часть евхаристии. Вино — один из лучших даров Создателя, данных человеку для радости, но не посмешища. Вино фигурирует при благословении Авраама Мелхиседеком или Иакова Исааком, ну и так далее. Помимо буквального прочтения, всё это может быть истолковано аллегорически, анагогически и тропологически, — с трепетом и благоговением почти нараспев произнесла бутылка.

— Я не сомневаюсь в твоей просвещённости, но выбранный нами человек может оказаться культурно далёким от всего этого. И как быть в таком случае? — продолжила гнуть свою линию этикетка.

— Фома неверующий! — с нотой обиды проворчала бутылка. — Даже и на этот случай мы можем привести в пример огромное количество примеров из других областей…

— …К примеру, отравленный кубок из «Гамлета», — предложила пробка. — Хотя да, пример, разумеется, не самый удачный. Но, например, можно вспомнить восточные рубаи о вине — благо их существует превеликое множество.

— Но из этого великого множества нам подойдёт далеко не всякое, а именно то, что заставит конкретно взятого человека спуститься конкретно сюда, поэтому цитирование не подходит, в любом случае придётся сочинять своё, — напомнило вино.

На миг призадумавшись, бутылка выдала очередной экспромт:

Есть погреб старинный — хранит он вино,

Великую мудрость содержит оно:

Живут в нём поэзия, песни и танцы;

А в прочих бутылках — налито…

— Не продолжай, это нам не вполне подходит, — запротестовала пробка. — Во-первых, всё это очень грубо и неэтично по отношению ко всем остальным винам: возможно, они и не такие древние и благородные, но, в самом деле, нельзя же так! А во-вторых, можно бы потратить больше времени, но родить что-нибудь по-настоящему стоящее. Существовала ведь поэзия барокко, рококо…

— …Кукареку. Ну, может быть, грубо. Ну, может быть, и не вполне этично. Но, главное, что вполне может сработать. А не сработает — так сочиним другое, и так далее. Мы что, куда-то сильно торопимся? — парировала бутыль.

— Так, ну, допустим, стихотворение подобрали. А как теперь ты непосредственно собираешься передать его? — всё с тем же сомнением осведомилась этикетка.

— Сначала мы дождёмся, когда будет поздно… — уверенно начала бутылка.

— А как мы отсюда об этом узнаем? — удивилась пробка.

— Как-то не приходило на ум. Ну, не суть важно — будем транслировать круглосуточно. В общем, это что-то вроде вибрации, создаваемой камертоном. Человек не способен уловить наш посыл на сознательном уровне, но нам это и не требуется — тот сразу же обойдёт барьер предубеждения тихой сапой, снимет часового сознания, смахнёт пыльный налёт повседневности с души и растворится в бессознательном, — с непоколебимостью знатока заверила бутыль.

— Сколько лет храним здесь алкоголь, но первый раз такое слышим, — неожиданно поделились стены.

— А чего вы хотели? Если, как бутылка, веками держать в себе вино — ещё и не так понесёт, — язвительно заметил мрак.

— Фу, как грубо. Как прозаично. «Алкоголь». Фи. Да вино — это целая вселенная! Впрочем, кому я всё это рассказываю, — с раздражением проворчала бутыль.

— Это всё лирика, — заметили полки. — Но даже если ваша безумная затея вдруг увенчается успехом, вам не будет жалко человека?

— А его-то нам чего жалеть? Во-первых, то, что он приобретёт — дорогого стоит. А во-вторых, такой роскошный поступок может позволить себе далеко не каждый, — заметила пробка.

— Во-первых, — скептически начала пыль, — это дело подсудное, и, учитывая стоимость данного образца вина, срок или штраф будет грозить немалый, не говоря уже о том, что после такой выходки бедолаге не устроиться работать даже дворником. Скандал будет ещё тот. А во-вторых, это не самое страшное. Самое страшное то, что, отведав такой древний напиток, человек может загнуться прямо здесь, в этом винном склепе, прямо на холодном полу. Откровенно говоря, когда-то это, может быть, и было вино, но уж теперь-то это не вино, а просто дорогостоящая коллекционная отрава, которой можно любоваться, восхищаться, гордиться, но пить — увы и ах. И всё потому, что его заметно передержали.

— Эй, выбирай выражение, пылюка! — возмутившись, в сердцах выпалило вино, хотя в какой-то степени оно понимало и даже разделяло взгляды и опасения пыли. Просто, на чувственно-эмоциональном уровне оно опасалось, что так и не передаст всё то, что было накоплено им за эти долгие годы: всю красоту, весь вкус, всю мудрость и поэзию.

В какой-то момент вино разошлось так, что, казалось, будто оно вскоре вскипит и взорвётся вместе с бутылкой, оставив разводы на полках и стенах. Но, подавив в себе подобный порыв, вино вняло голосу разума и, несколько успокоившись, заметило:

— А вообще, конечно, всё верно. В любом случае, насилие — не выход. Но ничего: я ещё храню и вкус, и цвет, и аромат и верю, что моё время рано или поздно придёт. Просто пока они к этому ещё не готовы. Всему необходимо соответствовать — и красоте, и мудрости, и поэзии. А выдержанному вину — необходим выдержанный человек.

— Что ж, как знаешь. Мы в любом случае тебя поддержим, — заверила бутылка.

— Да, да, поймём и поддержим, — поддержали её этикетка и пробка.

Конечно, и старой выцветшей этикетке, и пропитавшейся со дна пробке, и своенравной бутылке, по большому счёту, должно было быть всё равно, ведь выпьют когда-либо это вино или не выпьют — для них самих мало что изменится. Но на самом деле им не было всё равно, и это называлось дружбой.