РЕМЕМБА 2018. Типософия современности.

В прежней своей ровной жизни Костя Ломов, как, впрочем, и 94% из людского населения Земли, был нерушимым и правоверным никогдистом. Пановал и господарил над своим бытием и сознанием, служа единому верному правилу.
Никогда не тыкай Вселенной, ибо она тыкнет в ответ. Вселенским пальцем да прямо в глаз. До недавнего времени все оно так и складывалось. Не жизнь была, а цацка. И так все его Кости Ломова не выпуклых, но и не впалых, не кучерявых, но и не лысых, не 100, но уже 35 заслуженных лет-годочков. Пока не образовался в ломовской жизни брюхатый, краснолицый, потногривый альбинос Юха Йогуртсон из городка Лелуя на берегу Ботнического залива. Когда-то там жили викинги. Жрали мясо, пили эль. Бренчали мечами, тягали за вымя корову Европу. Теперь их нет. Их развратил канал Хистори. Законтрактовал уже на 5 сезон. Там больше мечей, мяса, баб и крови. И кровь-то клюквенная… В Лелуя остались надувные Юхи, афганские плюхи, польские шлюхи и самые большие в мире кожаные брюки. Каждый год их вешают вместо государственного флага на шпиль ратуши в день национального героя Рагнара Лодброка. В прошлом году брюки забыли снять, а никто и не заметил, настолько все хорошо. Впрочем, ничего особенного. Лелуя вполне себе такой типичный шведский городок образца 2018 года. Церкви пусты, мечети полны. Радостный такой упадок. Многообещающий и многосерийный. С трубами, барабанами и разноцветными флагами прямиком в Аль-Ислам. Короче, общий Салам и хороший такой осиновый мульти-культи в толерантную задницу. Понять, как Костя Ломов оказался во всей этой грусти грустной…
Но так случилось и перепахало это происшествие Константина изрядно. Превратило из цинично-цепкого индивида крымнашенской эпохи в ходячую и плохую советскую книгу. Где зло – это зло, а добро – добро. И никаких постмодернистских тошнотиков. Люди любят, когда их любят, а не вбивают в каменный век пусть и ананасами для прекрасной дамы, а не каменными топорами. Однако, все по порядку. Из своего уральского Поросятинска ( не путать с городом в Ставропольском крае, поселком в республике Саха и звездой в галактике имени Академии Наук УзССР) Костя Ломов перебрался в Москву лет десять назад. В те благословенные времена все стоило 30. Доллар, пачка Винстона, бензин и совесть. С тех пор многое переменилось. и только совесть выстояла. Здесь так просто цену не собьешь, не взвинтишь. Настоящим и бесповоротным москвичом Костя стал быстро, не смотря на неостоличенные до конца атавизмы. В «Япоше» Костя использовал палочки, но в глубине души был уверен, что ложка она куда как забористей. Не смотря на общее московское презрение, иногда, Ломов продолжал умело комбинировать цветные носки и летние сандалии, что, несомненно, в каком-то смысле, было неосознанным, но вполне определенным вызовом тотальным комплексам свободного общества. Но то были искорки, тонкие следы угасающего пламени в тумане всеобщей трендятины и повальной недотебятины. Костя Ломов стал видным адептом Святой Пьятницы и всенощных бдений вокруг стероидных и стервоидных мышцезавров – жрецов фейс контроля. Заимел самокат-переросток и съёмную двушку в районе улицы Красных Зорь. Как выпускник факультета истории и культуры пошел по прямому предназначению. Сначала грузчиком на станции Перово, потом и вовсе менагером устроился. Жизнь засугробилась и угробилась так и не успев начаться. Ломов завел себе коллегу-друга Муськина, а на одном из корпоративов самого Ломова завела Лена Кобыльникова из отдела закупок. Молочные слоновьи ушки сладко трепетали между бордовым топиком и низкой джинсовой талией. В синих дымах и лучах страбоскопов Кобыльникова отплясывала под Монатика вокруг своей не хилой такой дамской сумки. Призывно белели круглые глаза на синем пухлом личике и Ломов не устоял. Оторвался от Муськина и осетинского самого лучшего Джека Дэниэлса. Выбил жеребячью дробь на паркетной елочке столовой ЦНИИ «Точмаш». Изгибаясь под Монатика параболическими дугами и геометрическими хордами, Ломов протолкался через пляшущую гусачка бухгалтерию и Марию Соломоновну Збышко бессменного секретаря-референта самого Фрунзика Ашотовича. Костя Ломов был резким парнем, а в тот вечер и вовсе очумел. Урезал феноменальный поросятинский кабзденс. Затараторил каблучками, руками и попой. Разлетелся в балетных шпагатах. Упал. Поднялся. Разбежался. Хотел оттолкнуться ногами от стены и грохнуться на пол в тройном тулупе. Грохнулся без тулупа. Поднялся. Шатался. В глазах троилась Кобыльникова. Ломов плотоядно облизывался. Больше ушек. Больше пятого размера. Любви больше. Конечно, больше. Теперь, после того как мозги были основательно отбиты. Костя Ломов сделал самый романтический и самый тупой шаг в своей жизни. Он признался в любви Лене Кобыльниковой. В мертвенно-синем дыму, в окружении пьяных фиалок из бухгалтерии, под чертовски ангельский голос Монатика Костя Ломов выдохнул наконец:
— Ну чё?
-Капчё! – не осталась в долгу чаровница Лена Кобыльникова.
Все. Раздался деревянный стук молоточка небесного судьи и пошел любовный срок. Любовная пятилетка в основном прошла неплохо. Сбалансированно. Плохое было, но и хорошее случалось. Хотели в Турцию, а съездили на Фабрику № 7 в Калужскую губернию. Хотел Костя старуху БМВ пятерку, а купил набор супер острых керамических ножей. Скопили первый взнос на квартиру, а Кобыльникова сделала аборт. Потому что только первый взнос! Ломов захотел ходить в фитнесс, а ходил вместе с Муськиным в рюмочную «Остап Иваныч». Разве что в карьерных делах Ломов оставался целеустремленным и постоянным. Как жил менагером последних дней, так и жил себе по воле волн. А вот Кобыльникова ого-го как рванула. Прорубилась сквозь бухгалтерию. Сбросила Марию Соломоновну Збышко и взобралась на секретарский вертлявый трон в приемной САМОГО. ТОГО. КОГО…Фрунзика Ашотовича!!! Ломов поселился в « Остапе Ивановиче», а домой приходил только на выходные. Кобыльникова ездила в Турцию с Фрунзиком Ашотовичем, а Ломов с Муськиным на Фабрику № 7. На шестисоточный удел с бревенчатой удивительно крепкой избой. Ломов любил это место, а Кобыльникова нет. Она родилась здесь и пока не вполне смирилась с этим фактом. Слава богу. Все шло своим чередом. Получилось так что, в конце концов, они встретились. На пороге съёмной двушки Ломов в болотных резиновых сапогах и ведром по края набитым крепкими подберезовиками и Фрунзик Ашотович в недвусмысленном коротком махеровом полотенце поверх мохнатых чересел. Помимо всех прочих явных и скрытых достоинств Фрунзик Ашотович твердо стоял на позициях армянского дзен-буддизма. Понимал, что нирвана пусть и индийский, но все же коньяк. Фрунзик Ашотович молча отошел в сторону, а Ломов молча протопал в спальню. В сапогах и с полным ведром. Увидел свою нареченную. В самый разобранный и нежный момент застал. Ленка Кобыльникова сидела на краю бесстыдно потревоженной супружеской кровати. В кремовом халатике с распущенными грудями и волосами. Крутила алибабаевской подозрительной плойкой свой рыжий ведьмин локон. Они посмотрели друг на друга. Кобыльникова и Ломов.
— Ну чё? – спросил Ломов.
— Капчё! – отвечала Кобыльникова.
Круг замкнулся. Все закончилось, так как началось. На высокой ноте. Салютом из крепких подберезовиков в натяжной дискаунтный потолок. Горячей плойкой в страдающую под рыбацким плащом ломовскую грудь. Костя Ломов был в таком невозможном раздрае, что пожертвовал своим пластиковым оранжевым ведром. Посадил его на голову предательнице Кобыльниковой, чтобы никогда больше не видеть этого подтянутого, как школьный физкультурник, и на его в том числе деньги лица. Костя Ломов прошел мимо армянского дзен-буддиста и по совместительству его непосредственного босса. Это спасло Фрунзика Ашотовича от справедливой мести. Костя Ломов принципиально не трогал буддистов. Он вышел из квартиры и шел по лестнице вниз прямиком в суетное бестолковое время. Лет сто назад, после всего пережитого, Ломов повесился бы или вызвал на дуэль весь солнечный Дилижан. Страдать, что называется, так страдать. В 21 веке Костя Ломов произвел почти тоже самое действо. Гордо ходил на прежнюю работу. Фрунзик Ашотович не посмел. Костя Ломов был подписан на Инстаграмм его жены. По вечерам Ломов рубился в танчики и Доту онлайн. Страдал глубоко и неприлично. Медленно сходил на нет Ломов, но общие деньги, те самые, которые собирали на квартиру, подлой Кобыльниковой не отдал. По суду и точка. Благородство не порок, а Ломов себя знал досконально и продолжал погружаться в пучину уныния и безысходности. Помимо прочего, на всех парах, к Ломову приближался беспощадный сороковник, а против него и самая светлая душа не всегда способна сдюжить. Становилось Косте все хуже и хуже. После Контрстрайка Костя перешел на ферму, но на этом не остановился, а упал туда, куда и упасть было невозможно. Стал играть в тетрис. Этого даже Муськин не выдержал. Он сгреб со стола все купленное Ломовым пиво и фисташки и покинул проклятую квартиру. Казалось, Ломова невозможно спасти. Тогда явился он. Потногривый Юха Йогуртсон. Как не уговаривал себя Костя Ломов, а человеком он все же оставался приличным. Дота, тетрис, ежедневные бухлопати и слипшиеся утренние мечты о зачине новой и крутой жизни были ментальным забором. Костя воздвиг его сам вокруг своей ненависти. Колом она встала в душе и требовала отмщения. Само собой Лене Кобыльниковой, но и всей геополитической обстановке в целом. Как глубинный русский человек Костя точно знал. Разрушить его изнутри невозможно. Только черные внешние силы способны одолеть коренного Ивана. Феноменальный план отмщения возник в одно недоброе прокисшее утро. Ломов вился вьюном, пытаясь вытащить из-под дивана, сброшенную туда вечером, банку пива « Золотой колос». Подушечки пальцев катали неуловимый жестяный бок. Лицо Кости приобрело розовый гладкий колер бакинских помидоров. Во рту зажилась доверху наполненная мусорка с улицы Красных Зорь дом 17, а комунхоз все не ехал. Ломов хотел повеситься. Повеситься на конце веревки, петлю которой он приготовил для всего этого гребаного, ускользающего из пальцев жестяного мира. Именно в это самое пропащее мгновение через хмельные камни в голове пробился слабый еще зеленый росток великой идеи. Сразу все покатилось в нужном направлении: «Золотой колос», настроение и предвкушение сладкой мести. Локацию Костя менять не стал. Просто добавил на скрещенные ноги открытый ноутбук. Жестяная банка пустела. Ломов яростно регистрировался на иностранных сайтах знакомств. Везде под своим настоящим именем. Lena Kobylnikova, Russian Federation. С английским проблем не было. В России это вообще не проблема. Это что-то природное. Он либо есть, либо его нет. Голых ленкиных фоток сохранился целый ворох. Почти 2 гига. Костя заблаговременно перегнал их с семейного ноутбука себе на Хонор 8. Ленка у него была на любой вкус. Софтово и хардкорово. В Турции верхом на аквабанане, а на Фабрике № 7 (урожайным выдалось то лето) в фиолетовом озере синих баклажанов, а в Москве как в Москве. На кровати, кухне, ванной комнате, прихожей и на Красной площади, конечно. Кобыльникова и вправду оказалась аппетитной бабенцией. Весь цивилизованный мир от Новой Зеландии до Турции слетелся на real russian girl, как мухи на мед. Их было столько, что один Ломов перестал справляться. Бросил Доту, взял еще пива и позвал Муськина. Хороший сисадмин как плохой сисадмин. Для чего-нибудь да пригодится. Муськин подошел к делу основательно. Сумел конвертировать интернациональный позор простой русской женщины в слабенький, но финансовый ручеек. Деньги на лекарство для старенькой babushka. Билеты до города Оранж Болл штат Оклахома. Муськин потирал сисадминовские потные ладошки и разрабатывал грандиозные планы по вытягиванию крипто и просто валюты с любителей и ценителей русской культуры во всех ее даже самых откровенных проявлениях. На горизонте перед Муськиным, если все дальше покотиться ласковым котиком, вставало видение нового Макбука. Вначале Юха Йогуртсон не произвел особого впечатления на Костю. Одно из обычных исчадий Тиндера, польстившееся на пятый, но довольно, чего греха таить, поношенный размер. Муськин предложил кинуть Йогуртсона на авиабилет до Стокгольма. Ломов отказался. Он пялился в экран, разглядывал фотографию с обязательной шведской резиновой улыбкой. В глазах Константина начинало разгораться дьявольское пламя. Муськин бродил по комнате, разрабатывал план, а Ломов подбрасывал и подбрасывал в разгоравшийся костер одно пивное полешко за другим. Денег они, конечно, со шведа стрясли, но Ломов, не смотря на возражения Муськина, решил пойти дальше. На повестку дня встал беззащитный городок Лелуя. Сисадмин в России больше чем поэт. Он знает, как накручивать лайки. Взять, к примеру, Муськина. Он мог бы манипулировать миром, если бы все время не думал о том, где раздобыть денег до следующей зарплаты. С другой стороны это довольно неуютно. Осознавать, что нашу планету от полного порабощения Дартом Муськиным отделяют какие-то жалкие 729 рублей. На телефон закинуть, затариться Ягуаром, коробками душистой веселой травы и плакать до утра навзрыд над первыми усипушными сезонами «Южного Парка». Муськин лениво отнекивался, Ломов настаивал. Муськин выразил протест и спрятался за торшером в гостинной. Ломов решил больше не давать другу веселой травы. Вытащил его из стиральной машины, хорошенько выкрутил и посадил перед ноутбуком. Возглавив Муськина, Ломов повел его в атаку. Алилуйя Лелуя! Через Гугл мэпс, прямо с грязными ногами, они пробрались на вертлявые средневековые улочки. Побродили, посмотрели, решили надо брать. Такой жирный, тупой, двадцатитысячный клиент. Разлегся себе на хладном каменном берегу. Купает серый хвост-верфь в зелено-желтых водах Ботнического залива. Совсем мышей не ловит. Что ни говорите, а сам напросился. Так что троекратное. Алилуя Лелуя! Трех дней хватило трезвому Муськину, чтобы взрезать, как консервным ножом, (Йошкаралинский физ-тех) секретную кодовую оболочку электронного сердца бедного шведского городка. Прямиком под игольчатый шпиль треугольной средневековой ратуши. Там на первом этаже находился этномузей изделий из копченой салаки. В стеклянных шкафах разместились туески, боевые доспехи древних саамов. Фигурки настоящих скандинавских богов: Криса Хемсворта, сэра Энтони Хопкинса, Тома Хидлстона. Первое издание «50 оттенков серого» на лапландском языке и жемчужина коллекции. Марвеловский Асгард в масштабе 1:25, лакированный молоками весеннего балтийского угря. На втором этаже находился кабинет-аквариум мэра Лелуйи – Бьёрна Фогга. Третьего в мире человека-лягушки. А вот над ним под ганзейскими фигуристыми часами скрывалась совсем уж крохотная чемоданная комната с мигающими и подмигивающими разноцветными огоньками и пучками нестриженных электронных проводов. Это была серверная. Много лучше любого банка. Здесь не хранились деньги. Здесь хранились люди. Из цифровой ячейки под именем Юха Йогуртсон Муськин выгреб все без остатка. Свидетельство о рождении. Аттестат школьный. Номер страховки. Брачное свидетельство и свидетельство о разводе. Данные банковских карт. Метрики детей. Адрес. Место работы. В той самой ратуше, где Юха Йогуртсон трудился вице-мэром у человека-лягушки. Пока Костя Ломов знакомился с жизнью и судьбой ничего не подозревающего шведа, Муськин вплотную занялся Лелуей. Современная цивилизация настолько высокотехнологична, что управлять ей способны как самый-пресамый Эйнштейн так и морская свинка. Главное у кого окажется кнопка, а дальше дело техники. К сожалению. Три дня, пока Костя Ломов размышлял над будущим случайно подвернувшегося ему шведа, много планировал во всевозможных смыслах. Муськин набросился на Лелуйю. Творил разные пакости и безобразничал, безобразничал, безобразничал прямиком с ямистого ухватистого дивана, что на улице Красных Зорь 17. Началось все утром. Поначалу это было довольно приличное шведское утро. Облака-дирижабли. Традиционный запах свежемолотого бараньего кебаба. Мелкие хохлатые волны и местные толстые чайки. Они были развешаны на полупрозрачном заднике северных тесных небес. Шустрые кораблики с клешнями-кранами на корме топили в море красивые черные трубы, подписанные латиницей, а как-будто кирилицей «North Stream 2». Мимо плыла кукольная Лелуя, а вместе с ней и вся зыбкая-презыбкая сине-желтая, а на самом деле зеленая Швеция. В 8:37 АМ на всех светофорах Лелуи загорелся красный свет для того чтобы погаснуть ровно в 8:38 РМ. Какой-нибудь Бердянск подождал бы какое-то время, а потом плюнул и поехал дальше. Тоталитарное мрачное вывело к светлому ясному: закон для человека и наоборот светлое ясное к мрачному и тоталитарному: человек для закона.
Над неподвижными и забитыми автомобилями улицами повисли рассерженные гудки. Люди выходили из машин, махали руками и смотрели друг на друга, как на новые ворота, и вновь рассаживались по своим местам. Лишь на центральной площади возле статуи пекаря Густавсона припекло по-настоящему. Толпа смуглявых носатых шведов окружили самый старый во всей северной Швеции светофор. Без всякого почтения необычно энергичная толпа трясла стройный бронзового литья канделябр, как октябрьскую яблоню. Из ратуши на площадь по крышам машин прыгал человек-лягушка. Вслед за ним топал Юха, лихо забросив лиловый галстучный язык на левое плечо. Треснул ямистый диван. Костя Ломов присел рядом с Муськиным. Они открыли по банке «Золотого колоса», чокнулись, облизали выступившую вокруг ключа сладкую пену. Происходящее на экране монитора было схвачено разными камерами наблюдения. Муськин! Муськин! Это стоило того, чтобы добавить побольше адовой жести.
— Ну чё? – спросил возбужденно Муськин.
— Капчё! – бесповоротно поддержал его Костя Ломов.
Свежим только народившимся снегом хрустнули костяшки пальцев, и Муськин торжественно положил свои худые и музыкальные руки на треснувшую везде и много клавиатуру. Между черепичными крышами Ломов увидел пузатых полицейских Карлсонов. Два вертолета повисли над центральной площадью. В углу монитора там, где камера показывала западную окраину, лопнули тысячью осколков первые витрины магазинов. Ожили тротуары. На них стало совсем тесно и тревожно. Полицейские подперли всеобщее смятение и панику красивыми переносными перегородками. Сигнальными лентами перечеркнули что-то дорогое. То, что может быть вернется, а может быть останется навсегда в прошлом. Муськин щелкнул мышкой. Выстроил звук и, выжав досуха вперед, тонкие бледные губы, втопил до упора клавишу «ENTER». Из покалеченной колонки рядом с монитором посыпались торжественные звуки гимна Российской Федерации. Диван на улице Красных Зорь 17 треснул два раза. Муськин и Ломов поднялись и торжественно затянули главный боевой пеан великой двуликой страны, о которой сторонние народы знают много больше, чем ее собственные жители. Поэтому, если для Муськина и Ломова эта была всего лишь песня. Клёвая, духо и простоподъёмная. Поросятинский кабзденс под нее не урежешь, но мотивчик что надо. Для Лелуи все оказалось намного страшней. Из репродукторов, забытых на фонарных столбах со времен встречи в Рейкьявике, на умильных шведов с мягкими лапками и мыслями пролился страх. Роднюсенький, выкормленный собственными руками гладкий розовый кабанчик. «Славься Отечество наше свободное» хорошенько напугало честных обывателей. Люди собирались группками вокруг репродукторов. Переглядывались. Их лица выражали тревогу и в тоже время некоторое удовлетворение. Наконец это свершилось. То, о чем так долго говорили, убеждали и пугали, вбивали в головы информационными молотками. Однако, настоящий ужас был впереди. Он пришел с последними нотами российского гимна, после того как Муськин выбил на клавиатуре короткую угрожающую дробь. Погасли все ситиэкраны, рекламные табло и электронные бигборды. Погас даже самый широкий длинный экран, установленный на здании морского порта. День и ночь там крутили красочные виды Лелуи, чтобы жители не сомневались. Они живут в самом лучшем городе. Но это не точно. Через мгновение экраны ожили вновь. И вот тогда лилуйцы узнали, что такое настоящий, животный, выпестованный десятилетиями неустанной кропотливой, хорошо оплаченной работы ужас. Да что там. Хоррор, господа. Не побоюсь этого слова террификальный хоррор. Хорро-ро-шенький такой хоррор. Муськин и Ломов ничего не слышали, и плохой звук здесь был совсем не причем. К двум вертолетам добавилось еще четыре. Лопасти шумели, и никто не слышал, что говорит этот человек. А он говорил! И улыбался. Как же он улыбался своей тихушной улыбкой геополитической Джоконды. Ничем не примечательный, но довольно спортивный для своих лет, лысеющий мужчина в ладнокроеном костюме многозначительного синего цвета. Почему синего? В руке мужчины круглый фужер на тонкой стрекозиной ножке. И в фужере шампанское. Хайли-лайкли. Слева от мужчины живая сибирская елка с однозначной красной звездой на макушке. Спасская Башня за пиджачными плечами мрачные квадратные абрисы Мавзолея убрали всякие сомнения. Russian go. Sweden go-go. И все же не это стало финалом. Кульминация наступила позже. Когда загадочный мужчина сделал глоток хайли-лайкли шампанского, над Спасской Башней распустились цветы ярких салютов, и все исчезло и ничего не появилось. Это и было самым страшным. Ведь за этим мужчиной должны были явиться, прямиком с небес, танки! Их не было, а значит, был шанс. И Лелуя побежала. Сначала туда-сюда. Сталкивались лбами, кричали друг на друга, витрины начали лопаться уже в самом городском центре. Новопреставленные смуглявые шведы поволокли из магазинов коробки с пылесосами и телевизорами. Сгружали прямо в тележки все подряд, а сверху сажали веселых продавщиц. И катили тележки навстречу организованным беженцам с чемоданами, детьми и связками коллекционных пластинок группы ABBA на шеях. Старая Европа катила на выход, а Молодая Европа занимала ее место. Быстро. Прочно. Навсегда. А над городом кружили и кружили вертолеты. Армия, полиция и пожарные все делали, так как положено. Нейтрально. На центральной площади возле самого старого в Северной Швеции светофора, магазинная тележка, доверху переполненная дебелой, брюнетистой продавщицей из европейских Черновиц, переехала насмерть третьего в мире человека-лягушку, мэра Лилуи Бьерна Фогга. Секунду назад он героически скакал вокруг самого старого во всей северной Швеции светофора. Ловил мух длинным острым языком и квакал что-то очень важное в мегафон. Теперь на почти самой старой во всей Швеции брусчатке лежало зеленое пятно неправильной формы, едва прикрытое сине-желтыми государственными трусами. На улице Красных Зорь 17 воцарилось совершенное полуликование. Тыквенную голову Муськина заволокли пасмурные сладкие тучи веселой травы. Муськин плотно склеил две половинки своих худых ножек, стрелял в монитор длинным пальцем и хохотал, хохотал, хохотал над тем, как горячо убивался Юха Йогуртсон над хладным телом своего шефа. Особенно веселило Муськина как посреди всеобщего бедлама: испуганных людей, бестолковых вертолетов, полиции, армии и магазинных тележек Юха пытался прикрыть зеленое пятно государственными трусами. Ломов разгонял пасмурные травяные тучи ортопедической клюкой квартирной хозяйки и трезвел с каждой выпитой банкой «Золотого колоса». Внезапно Муськин запнулся, икнул несколько раз. Поднял вверх указательный палец, прокрутил его в воздухе и приготовился опустить на клавишу пробел. У Муськина было припасено окончательное решение для конфетного городка Лилуи. Не говоря ни слова, Ломов ткнул Муськина ортопедической клюкой прямо в ребра. Муськин упал на пол, но быстро поднялся. Разогнал руками пасмурные веселые тучи и тут же исчез. Вместо дорого, неклепистого Муськина Андрея Андреевича напротив Кости Ломова высился Танос Сталинович Порошенко. С невидимой, но развесистой короной на тыквенной голове. Муськин что-то грозно и невразумительно булькнул, расклеил склееные ножки. По-кошачьи или как он думал по-тигриному, взболтал воздух растопыренными пальцами. Ломов все еще не верил, но Муськин уже бросился вперед. Что у него было в тот момент в голове: мечты о мировом балансе или совсем пусто. Не важно. Как показывает практика и первое и второе вещи нехорошие. От них пучит. Причем глобально. Муськин с поразительным рыком бросился вперед. Клюка сбила его с ног незамедлительно. Ломов постоял немного в раздумьях и не удержался. Треснул пару раз лежащего Муськина. В ответ Муськин захрапел и перевернулся на другой бок. Уткнулся в темную, пыльную полосу между диваном и дырявым линолеумом. Костя до утра сидел перед монитором, наблюдал как в собственных долгожданных страхах погибает городок Лилуя. Сломался Ломов, когда увидел, как по пустой, обобранной до последней нитки Кленовой улице, брел, не разбирая дороги, краснолицый, потногривый Юха Йогуртсон. Ломов прокрутил колесико мышки и нажал левую кнопку. Юха замер. Растянулся во всю длину монитора. Теперь Ломов мог видеть его лицо. Нет он не ошибся. Костя Ломов. Он все понял правильно. Про этого дурака шведа. С него сняли пиджак, оторвали рукав рубашки. Но самое ценное осталось с ним в этом хаосе. Стеклянная банка с зеленой жидкостью на донышке. Юха крепко прижимал ее к груди. Поняв, что в банке, Ломов сначала брезгливо харкнул. Хотел в Муськина и попал в Муськина. Но подумав, Ломов все-таки согласился и решился забрать свой харчок назад. Опомнился в самый последний момент и просто выдернул штемпсель из розетки. Потух монитор и бывшая жизнь Кости Ломова. Он отдал деньги Ленки Кобыльниковой. Те самые, что когда-то собирали на квартиру. Не без остатка. Рассчитался с хозяйкой за квартиру и сломанную клюку. Перед Муськиным извиняться не стал. Знал теперь хорошенько его подлое императорское нутро. На дорожку посидел на фибровом чемодане. Напитался родимыми поросятинскими соками и съехал прямиком с улицы Красных Зорь 17 на Фабрику № 7. В крепкую бревенчатую избу на шестисоточном уделе. Костя зашел на мокрое и темное с лишайниками крыльцо. Отыскал ключ в закопченном чугунке. Втащил в избу чемодан и огляделся. Стены в желтеньких с колокольчиками обоях. Стол на двух сосновых иксах. Горбатая кровать с выводком отсыревших подушек. Рогатый ламповый Жальгирис и беленая во всю стену бомбовая русская печь со вмазанным куском зеркала. Нормально. Все будет нормально. Подбодрил себя Ломов. Будет носить резиновые сапоги и каурую неопрятную бороду, а может и жениться по-настоящему. Ломов открыл чемодан. Достал фотографию в тонкой желтой рамке. Место для Юхи с банкой нашлось между двумя окнами за серыми занавесками. И гвоздик нашелся. Как-будто специально дожидался. Ломов повесил фотографию и сделал два шага назад. Посмотрел в зеркало и снова на фотографию. Что-то вспомнил и долго копался в чемодане. Черный маркер лежал в самом низу в файле с документами. Ломов зубами открыл колпачок и написал размашисто по диагонали прямо под фотографией. РЕМЕМБА.2018. и подтвердил написанное двумя размашистыми линиями.
ПЫ.СЫ. Наука типософия, в отличии, скажем от философии, ни о чем себе таком не думает. Она постулирует обычные, понятные любому вещи. Стол это стул, а стул это стол. Или наоборот. Стул это стол, а стол это стул. Типософия это понимает и не возникает по чем зря. Ни метафизикой, ни категорическим императивом по диалектике бытия ни разу не жахнет. Типософия и слов таких не знает. Чего и вам искренне желает. Ибо ибо.
КОНЕЦ,