Глава 3. Ода полярной авиации. (Глава 3)

Проснулся Остап, как ни странно, у себя в квартире на кровати. Голова жутко болела и кружилась, будто Бендер всю ночь катался на недетских каруселях. Перед глазами всё плыло. Во рту чувствовался жгучий привкус эфира. Почему-то ломило поясницу. Периодически подступали приступы тошноты. В спальне едко воняло этоксиэтаном. Почти час Бендер просто лежал, приходя в себя, и пытаясь вспомнить окончание вчерашнего вечера. Сознание было рассеянным. В мозгу всё время вертелось: «Све-етит ме-есяц, све-етит я-ясный…». «И зачем я согласился эту пошлую гадость нюхать», — пришёл к разумному выводу Остап. Наконец, собравшись с силами, он поднялся с кровати. На ватных ногах проследовал в гостиную. Нашёл в тумбе старый чайник и поставил его кипятить. «Попью чайку — полегчает, — подумал Бендер. – Наверное…». Но чай не оказал, на обессиленный эфиром организм Остапа, должного тонизирующего эффекта. Только усилил тошноту. Тем не менее, он решил хоть как-то поработать и сел за стол. «Хорошо, когда рабочее место прямо в квартире, удобно, можно и в одних кальсонах работать, а то и вовсе без них», — успокаивал себя Остап, доставая из выдвижного ящика несколько папок с нормативными документами и раскладывая их в ряд на зелёном сукне стола. Бросил косой, размытый взгляд на плакат, напоминавший о необходимости повышения квалификации любому уважающему себя управдому. Теперь выражения лиц, изображённых на плакате людей, казались Остапу до омерзения тупыми. Таким же тупым он чувствовал и себя. Тугие после эфира извилины отказывались шевелиться. Бендер тяжело вздохнул и принялся изучать содержимое папок. Папку с проектной и технической документацией дома он быстро убрал обратно в ящик стола. Так как разбираться в схемах и вникать в суть чертежей перестроек и перепланировок дома, ему сейчас было так же тяжело, как убежать от васюкинских шахматистов, если бы в местной шахсекции состояли такие маститые бегуны как Джесси Оуэнс или Нурми или конькобежец Мельников (на случай зимы и внезапных гололёдных явлений). Но как выяснилось, и просто читать, у Остапа тоже плохо получается. В этом он убедился, начав открывать для себя «Нормативные документы в области жилищно-коммунального хозяйства». Зрение не фокусировалось, резкость никак не наводилась, буквы, мелкие и шустрые как балаганные блохи, разбегались и не хотели складываться в слова, а слова в предложения. Да и суть прочитанного не представлялась чем-то внятным и разумным. Управдом вылез из-за стола. «Никогда больше этот пошлый эфир нюхать не буду», — решил Остап. И, с трудом управляя, не отошедшим от наркоза телом, побрёл в гости к Севрюгову, дабы хоть как-то развеется. Подойдя к четвёртой квартире, где проживал ответственный квартиросъёмщик Борис Брунович Севрюгов, управдом два раза нажал на кнопку звонка. Ждать пришлось не долго. Послышались лёгкие шаги, щелчок замка, дверь открылась и мутному взору Остапа предстала Зинаида Прокофьевна Бунина – домработница профессора Преображенского. Её-то Бендер никак не ожидал увидеть. Он завертел головой по сторонам, сомневаясь в действительности происходящего и соображая, не перепутал ли он чего, и не спустился ли этажом ниже.

— А, это вы… Здравствуйте, – с грустным сожалением произнесла она. — К Севрюгову пришли?

— Ага, – ответил слегка растерявшийся Остап. — А вы, что тут делайте?

— Так. По хозяйству помогаю. Заходите.

Остап вошёл. Зина закрыла за ним калитку.

— Борис Брунович, к вам пришли! – громко крикнула домработница. И, уже обращаясь к Остапу, добавила: – Проходите в гостиную, он там. – (Она вздохнула). – Сидит.

Рукой указала на приоткрытую дверь слева от Остапа, а сама направилась прямо, на кухню, где шумела вода. Бендер проследовал в гостиную. Комната была наполнена синим туманом табачного дыма, от которого у Остапа заслезились глаза. Он закашлялся. Дым был такой плотности, что Остап не сразу рассмотрел интерьер гостиной. Справа размещалась огромная карта Советского Союза, на противоположной стене висел красный пропеллер. Под ним стоял большой плюшевый диван. В центре комнаты — стол. Стол представлял собой трагическое зрелище. Когда-то совершенно белая скатерть походила на цветастое покрывало из походного шатра Мамая, усыпанное хлебными крошками, фруктовыми огрызками, рыбьими костями, жаберными крышками, и прочими остатками обильных и необузданных трапез. На скатерти в хаотическом порядке размещалось огромное количество грязных тарелок, стаканов, ложек, вилок и пустых бутылок различных форм. Ещё больше пустой стеклотары было под столом. Бутылок было так много, на них было столько всяких разных красочных этикеток, что складывалось впечатление, будто здесь представлен весь ассортимент московских вино-водочных магазинов. Две горы папиросных окурков указывали местоположение пепельниц на столе. Во главе стола, на нелепом деревянном табурете сидел герой-полярник Севрюгов, в майке и семейных трусах. В зубах дымилась папироса. В правой руке он держал бутылку пива. Было видно, что пенный напиток не особо вдохновляет лётчика, и что он с радостью перешёл бы на жидкости с бо; льшим содержанием спирта. Это был довольно крупный, статный мужчина. Широкие плечи, крепкие руки, могучий торс. Пятидневная щетина и мешки под глазами, говорили о том, что авиатор пребывает не в лучшем состоянии. Правда, бычья шея, волевой подбородок с глубокой ложбинкой и татуировка аэроплана во льдах на правом плече всё же выдавали в нём незабвенного аса северных широт. Струйка дыма от папиросы попадала лётчику в глаза, от чего он невольно щурился, и его обветренная, хотя и добродушная физиономия, становилась похожей на рожу беглого арестанта, пойманного, но не сломленного. Каждый раз, возвращаясь домой из длительных командировок за полярный круг, лётчик Севрюгов первые две недели пребывания на Большой земле посвящал дегустации продукции ликёро-водочных заводов страны, из-за чего неизбежно срывался в крутое пике запоя, из которого ему помогали выйти всеобщее порицание, сила воли и капельницы доктора Борменталя. Но в эти мимолётные запойные дни авиатор (с единомышленниками) успевал выпивать примерно такой же объём алкоголя, какой в эти же временные рамки потреблял… Париж. А кутежи, закатываемые лётчиком, отличались исключительной непредсказуемостью, и регулярно бурным потоком вырывались из уютных застенков гостеприимного жилища полярника на мирные улицы столицы, и, нахлынув на ближайший коммерческий ресторан, оставляли после себя горький осадок и щедрые чаевые за моральный и материальный ущерб. И неаккуратные последствия этого активного отдыха ещё долго слухами бродили по взбудораженному городу.

Шёл шестнадцатый день полярного лётчика в Москве…

Видя, что в быту овеянный славой ледовый герой далеко не образец пролетарской сознательности, а скорее даже наоборот, Остап расслабился.

— Здравствуйте, товарищ Севрюгов. Меня зовут Остап Бендер. Я ваш новый управдом…

Вновь подступивший приступ кашля не дал ему договорить.

— Проходите, приземляйтесь, вон, на диван, – сипло сказал лётчик. Похмелье, «Казбек», и морозный воздух Арктики сделали его голос хриплым и каким-то дребезжащим. – А старый то домком где? А то, я на Север улетел, они ещё все были, а вернулся, их уже и нет ни кого? – Севрюгов отхлебнул немного пива.

— Дворник говорит, посадили всех, – сказал Остап с явным безразличием к судьбе старого домоуправления. Он грузно рухнул на диван и снова закашлял. – Да что ж такое… – его уже самого начали раздражать эти приступы кашля. – Это, наверное, из-за вчерашнего эфира.

— Вы бы хоть окно открыли, Борис Брунович. Проветрили бы комнату, – вошедшая в гостиную Зина начала составлять тарелки. – А то Остапу Ибрагимовичу тут дышать нечем. Надымили своими папиросами, – она замахала рукой, словно пыталась разогнать густой никотиновый смог. И сама несколько раз кашлянула для вида. Затем, собрав немытые тарелки и ложки, ушла обратно на кухню.

— И то верно, – кряхтя, Борис Брунович поднялся с хромого табурета и распахнул окно. Сизый дым плотным ровным потоком устремился прочь из прокуренной гостиной. С улицы могло показаться, что в доме начался пожар. — Значит, говорите, эфиром с нашим доктором вчера побаловались? Он вам, наверное, про Шарика этого рассказывал?

— Ага. Было дело. Чувствую себя сейчас отвратительно. Ещё привкус этой пошлятины во рту не прошёл.

— Да. Я тоже как-то с доктором этот эфир нюхал. Тоже он мне про Шарика этого рассказывал. Я так смеялся, так смеялся. У меня потом три дня скулы болели и рёбра. Ванька говорит, что это я диафрагму надсадил. Так мне потом тоже плохо было, – сочувственно просипел лётчик.

— Какой Ванька? – не понял своего собеседника Бендер.

— Ванька. Ванька Борменталь. Пиво будете?

— Пиво буду, – не задумываясь, равнодушно ответил на предложение Севрюгова Остап.

— Зиночка, — крикнул Севрюгов, — будьте так добры, принесите Остапу бутылочку пива! И мне тоже захватите.

Появилась домработница, поставила перед Остапом Бендером холодную, уже открытую бутылку пива и стакан. (Перед Севрюговым тоже выросла такая же бутыль). Собрала в ведро две кучи папиросных окурков, под которыми оказались резные пепельницы из карельской берёзы, протёрла стол, тихо произнесла: «Начинается», и снова удалилась.

Бендер наполнил стакан, и, морщась, выпил его.

— А знаете, я ведь давно хотел с вами познакомиться, – начал Остап. – Вчера к вам заходил, но вас дома не было.

— Не было? вчера? дома? – разделяя фразу на отдельные слова, проговорил лётчик, с таким удивлением, точно просидел весь вчерашний день под дверью в ожидании гостя. – А где я был? – и громко крикнул: — Зина, дорогуша, ты не в курсе, где я вчера был?

— В Караганде! – недовольным тоном с кухни отозвалась девушка. – Ваш запой — вы и вспоминайте! А я знать — не знаю.

Полярник наморщил лоб, поднял глаза в потолок, но вчерашний день, видимо, окончательно и бесповоротно выпал из календаря.

— Может крепко спал, — только и предположил он.

— Всякое бывает, — согласился Остап. – Память, вообще, — вещь не самая стабильная. Бывает, помнишь то, что было четверть века назад, а то, что было в прошлую пятницу – из головы вылетело, будто и не было вовсе пятницы этой… Вот, например, от вчерашнего вечера я тоже мало, что запомнил.

Тут Остапу пришла крамольная мысль, поступить так же развязано, как и лётчик Севрюгов, и окриком, не вставая с дивана, справиться у домработницы о финале вчерашних посиделок, и он даже успел напрячь для этого голосовые связки, но в этот момент Зина сама вошла в комнату за очередной партией грязной посуды, и Бендер, отчего-то сделавшись чрезвычайно галантным, принялся помогать ей в этом. Тонкий аромат духов девушки приятно кольнул Остапа в нос, и он нежно спросил:

— Зина, а не подскажете, чем вчера вечер закончился, а то я, извиняюсь, как-то запамятовал?

— Запамятовали?.. – на губах девушки появилась улыбка. – А не надо было всякой гадостью дышать, тогда бы не запамятовали, — и хоть в голосе её звучал укор, она продолжала мило улыбаться Остапу. – Я, знаете ли, спать легла, и чем вы там с Иваном Арнольдовичем занимались, мне не известно. Но звуки из кабинета доносились престранные. Как сказала Дарья Петровна: «Точно свиньи рожают»! Спасибо, — Зина приняла тарелки, поданные ей сконфуженным от услышанного Остапом и вышла.

— Так вот, — после паузы вновь заговорил Остап, поймав себя на том, что уже продолжительное время смотрит в дверной проём, куда упорхнула Зина. – Познакомиться с вами хотел. Я же тоже в Черноморске в «Вороньей слободке» жил. У Лоханкина комнату снимал. Да вы как раз экспедицию какую-то спасали. Так мы с вами там и не пересеклись. А тут вот, пожалуйста, встретились.

— В «Вороньей слободке»? В Черноморске? – доставая из глубин памяти своё прошлое, переспросил лётчик. Десять месяцев жизни в Москве, сделали Черноморск далёким и почти забытым. Затем воспоминания к нему вернулись, и он живо и радостно воскликнул: – У Васисуалия?! У Лоханкина! Вот это да! С этого и надо было начинать!!!

Севрюгов вдруг сразу изменился. Тяжёлый похмельный синдром, от которого он страдал с самого утра, сам собой куда-то испарился. Глаза заблестели, плечи расправились. И даже щетина будто бы стала короче. Бендеру, начало казаться, что лётчик собрался спасать очередных, попавших в беду, незадачливых исследователей северного полюса.

— Это надо отметить! За это надо выпить! – с возрастающим энтузиазмом возглашал Севрюгов. – Это ж надо! Из Черноморска!

Он резко вскочил с табурета и торпедой помчался на кухню. «Мы рождены-ы, чтоб сказку сделать былью…» — неслось из его уст. Нет, он определенно собрался улетать. Причём берёт Остапа с собой. Но явно не берёт парашюты!

— Зина! – с кухни отчётливо слышались сиплые крики лётчика. – Доставай водку! И сало!

— Какую водку? – изумилась домработница. – Вы же час назад говорили, что сегодня — только пиво. А завтра вообще пить прекращаете.

— Ну, какое пиво!? Остап из самого Черноморска приехал. Земляк мой! Да какой там земляк. Сосед! Мы с ним в одном доме жили! Где она родимая? …Преодоле-е-еть пространство и просто-ор… – Севрюгов начал шарить по шкафам, в поисках водки. – Ага. Нашёл. Нам разум да-а-ал стальные руки-крылья…

И он побежал обратно в комнату, где его ждал слегка встревоженный Бендер. Остап совсем не горел желанием отправляться с Севрюговым в наметившийся полёт. Довольный авиатор вошёл в гостиную, весело крутя в правой руке бутылку водки и запуская в ней забавную змейку из образующихся пузырьков. Сел на табурет. «А вместо се-ердца пламенный мото-о-ор» — басовито с хрипоцой закончил первый куплет «Авиамарша» Борис Брунович. Зубами, по-звериному сорвал заляпанную сургучом пробку. Но сорвал с такой естественной, лёгкой непринуждённость, будто делал это с детства. Налил по полстакана себе и Остапу.

— А вот и горючее прибыло. Можно взлетать. Ну, за встречу и за знакомство, – произнёс бывший житель Черноморска. Чокнулся с Остапом Бендером, и одним залпом осушил стакан.

Бендеру ничего не оставалась, как присоединиться к лётчику. Вкус водки был омерзителен. Остапа чуть не стошнило на и без того не слишком чистый палас, устилающий пол гостиной.

— Фу, что это за водка такая у вас? Её же пить не возможно,- не совсем тактично высказался Остап.

— Нормальная водка, – рассматривая этикетку на бутылке, сказал Севрюгов – Это после эфира так. Мне тоже потом вся водка такой дрянью казалась… Пройдёт, – успокаивал Бендера полярный лётчик. — Надо просто ещё выпить. Закусить. Водка – она от всех болезней помогает.

В это время Зина принесла на подносе салат из свежих помидоров и бутерброды с салом.

— А вот и закусочка, – радостно проговорил Севрюгов. С этими словами он громко хлопнул в ладоши и потёр их. И пока домработница выставляла тарелки, разлил по стаканам следующую порцию горячительного.

— За здоровье, – изрёк очередной тост Борис Брунович. Выдохнул и выпил. Остап последовал его примеру. – Да, ты Остап закусывай побольше, – видя, как морщится Бендер, приговаривал полярник. – Закусывай. Пройдёт.

Водка по прежнему казалась Остапу отвратительной. И хотя после третьего выпитого стакана немного полегчало, и слегка поднялось настроение, Бендер чувствовал себя разбитым и вялым. Он даже пытался закурить, но табак вызывал только приступы кашля. Вчерашний эфир всё ещё давал о себе знать. А Севрюгову между тем похорошело. На его небритом лице проступил румянец, лоб покрылся испариной, а жесты стали размеренными. Пилот арктических авиалиний сделался разговорчивым и фамильярным. Он перебрался на стул напротив Остапа, вальяжно развалился там, и всё время дымил папиросой, выпуская дым в сторону Бендера.

— А ты, Остап ел когда-нибудь оленину? Настоящего северного оленя? А? – заискивающе поинтересовался лётчик, уже давно перейдя с Остапом на «ты».

Ответ управдома был лаконичным:
— Нет.

— Ну-уу… Это ты зря. Северный олень, скажу я тебе – это такая вещь, – лётчик закачал головой и на секунду задумался. – Мясо у него очень вкусное, нежное. Ни с чем не сравнить. Оно, между прочим, и полезное очень. От всех болезней помогает. Да что я тебе рассказываю. Сейчас сам и убедишься. Зиночка, – в который уже раз произнёс это имя Севрюгов. И громко, что бы его слышали на кухне, крикнул: – Пожарьте нам с Остапом мяска!

— Хорошо, – раздалось оттуда.

«И чего он себе кнопку со звонком не заведёт» — подумал Бендер, а вслух, но очень тихо, чтобы его то, как раз, на кухне и не слышали, спросил:

— А Зина, вообще, что тут у тебя делает?

— Уборку делает, готовит, прибирает… Дом… работничает, – тоже полушёпотом ответил Севрюгов. – Я ей, между прочим, деньги за это плачу.

— А… — Бендер деликатно замялся, подбирая нужные слова.

— Это нет, – сразу догадавшись, о чём его хотят спросить, дал ответ полярник. – Она девушка высоких моральных принципов. Я её даже замуж звал, но она отказала. Вас говорит, по полгода дома не бывает, какой же это брак? Вы, говорит, там с тюленями да оленями будете весело время проводить, я мне тут вас одной ждать-тосковать? Не согласилась, короче. Я так понял, что любви ей взаимной надо, вот. Эх, засиделась девка в девках, — как-то огорчённо заметил лётчик, будто бы это было личное его упущение.

— Ясно, — Бендер снова откинулся на спинку дивана, чувствуя некоторое облегчение и приятную теплоту от родника.

— Остап, а ты чем в Черноморске занимался? – в свою очередь спросил Севрюгов, но уже не шёпотом.

— Рогами и копытами, – с грустью вспомнив о тех временах, ответил Остап Бендер.

— Это как? – вытаращил на него глаза лётчик.

– Контора у меня была, «Рога и копыта» называлась. Собирали рога и копыта для нужд гребёночной и мундштучной промышленности, – вяло отрапортовал Остап.

Великий комбинатор, разумеется, умолчал об Александре Ивановиче Корейко и его миллионах. Может быть, потому что не хотел, вот так, сразу всё о себе рассказывать, а может быть, просто не горел желанием об этом вспоминать.

— А-ааа, понятно, – протянул полярный лётчик. – Ну, и много копыт насобирал?

— Да, не очень. Всё рогов больше, – ответил Остап, с ещё большей грустью вспомнив о Зосе Синицкой-Фемиди.

Не смотря на вновь появившийся в комнате табачный смрад, с кухни отчётливо донёсся приятный запах поджаривающегося мяса.

— О, скоро готово будет, – повёл носом Севрюгов. – Надо ещё водочки принести. Под горяченькое.


Поднявшись со стула, лётчик направился в кухню. Но вскоре вернулся и принёс ещё одну полулитровую бутылку водки. Вслед за ним вошла домработница профессора Преображенского, держа на деревянной подставке большую сковороду со шкварчащей олениной. Сковорода торжественно была водружена в середину стола. Аромат и в правду был потрясающий. У Остапа даже появился аппетит.

— Я пойду, – скромно сказала Зина. Щёки у неё горели, поскольку, как бы тихо шёпотом ни говорили полярник и Остап, шёпот этот был относительным и большую часть разговора, касающуюся её, Зина всё же расслышала.

— Как пойдёте? – Севрюгов, удивлённо и не понимающе, посмотрел на домработницу. – Разве вы к нам не присоединитесь?

— Не могу я. Идти мне надо уже, – оправдывалась Зинаида Прокофьевна. – Сегодня у доктора операция запланирована – я ассистировать должна. Так что, извините, но некогда мне с вами тут водку распивать. Да и, я смотрю, вас уже на горяченькое потянуло, — она слегка кивнула в сторону дымящегося мяса и чуть грубоватым, но игривым тоном прибавила: – Глядишь, ещё чего вам захочется. Пойду я. Дверь за мной закройте.

Девушка развернулась и вышла прочь из гостиной. Остап с лётчиком расстроено переглянулись. Севрюгов отправился закрывать за домработницей вход.

— Спасибо, что помогли мне с уборкой, – уже в коридоре благодарил домработницу Севрюгов. – Не знаю, чтобы я без вас делал. Жаль, конечно, что уходите. А то бы остались ещё. Посидели бы хоть с нами за компанию…

— Я же говорю, некогда мне. Операция у доктора. До свидания.

Хлопнула дверь, щёлкнул замок. С уходом Зины застолье превращалось в пьянку.

— Не может она. Операция у неё, видите ли, – подогретое алкоголем либидо вносило нотки раздражения в хриплый голос полярного лётчика. Вернувшись, Севрюгов снова уселся напротив Бендера и наполнил стаканы. – Мы, полярные лётчики, привыкшие к отсутствию женского общества. За семидесятой параллелью, знаешь ли, Остап, женского полу не много. Так что, давай Остап, выпьем за нас, за полярных авиаторов! О, под оленя!

Увидев перед собой сковороду, лётчик запрокинул стакан и с жадностью стал поглощать жареное мясо. Остап тоже последовал его примеру. Раздражение, вызванное уходом Зинаиды, быстро прошло. Немного насытившись, Севрюгов переключил своё внимание на Остапа Бендера.

— Ну как тебе, Остап, северный олень?

— Вкусно, – разжёвывая мясо, отвечал Остап. – Привкус, только какой- то странный — сладковатый. Я как-то раз верблюда жареного ел. У него тоже мясо с привкусом каким-то хитрым, только жёсткое уж очень. А у оленя, я тебе скажу, гораздо приятней вкус.

— Это у него из-за ягеля такой привкус. Он же в основном мхом питается. Вот у него мясо им и отдаёт, – пояснил Севрюгов, довольный тем, что Остапу понравилась жареная оленина. – А где это ты верблюда; жареного ел? — намеренно сделав ударение на последний слог в слове «верблюда», переспросил полярник.

— Да гостил как-то в одной пустынной среднеазиатской республике.

— А мне пустыни не нравятся, – тут же уверенно сказал Севрюгов. – Да и не был я никогда в Средней Азии. Я север люблю. Полярные широты. Красота! Ты, вот, Остап, видел когда-нибудь полярное сияние?

Бендер только покачал головой в ответ.

— У-уу… Это, я скажу тебе зрелище. А льды! Белые, белые. Знаешь, как они блестят под солнцем. Океан. Простор!

И лётчик Севрюгов в ярких красках стал обрисовывать Остапу всю захватывающую прелесть Арктических широт: дрейфующие айсберги, торосы, паковые льды, снега, стада северных оленей, птичьи базары, злобные медведи и проворные тюлени, полярное сияние – зелёное, жёлтое, красное и редкое фиолетовое, цветущая весенняя тундра и суровый ледовитый океан, и над всей этой красотой они – смелые и отважные – лётчики полярной авиации. В процессе своего рассказа, Севрюгову пришлось проследовать по маршруту «Гостиная – Кухня» и обратно, за очередной бутылкой сорокоградусной. Так как предыдущая, не выдержав красоты Заполярья, прекратила своё существование. Потом закончилось и мясо в сковороде.

— Закуска кончилась, – резонно заметил Остап.

Он уже изрядно захмелел. Неприятные последствия вдыхания паров эфира исчезли в выпитом алкоголе. И папиросы уже не вызывали кашель. Бендер курил наравне с лётчиком. Пепельницы из карельской берёзы медленно, но уверенно стали скрываться под окурками. Плотная пелена дыма опять окутала гостиную. Севрюгов даже успел подарить Остапу мундштук из моржовой кости. А поскольку сам мундштук был изготовлен умелыми уэленскими косторезами из бакулюма моржового члена, то лётчик сопроводил свой подарок парой неприличных жестов и большим количеством сальных урологических выражений. Из чего Остап сделал вывод, что курение табака через данную вещь, положительно влияет на потенцию и благотворно сказывается на работе всего мужского достоинства.

— Ага… Кончилась. Ну, это мы сейчас быстро исправим, – Борис Брунович подскочил со стула и, схватив пустую сковороду, устремился в кухню. – Я слетаю, ещё нам мяса пожарю, а ты на вот, пока книгу почитай, – на ходу, полярный лётчик взял со шкафа пыльную брошюру и метко бросил её Остапу на диван. – Там на одном фото и я есть.

«Пять лет полярной авиации СССР» называлась, упавшая рядом с Бендером брошюра. Остап полистал её, ознакомился с важнейшими вехами в истории освоения Арктического воздушного пространства, и даже нашёл на одной из фотографий молодого Севрюгова, не без труда разглядев его в толпе запорошенных снегом, закутанных в меха, бородатых мужиков, которые своим видом напоминали скорее участников пугачёвского восстания, чем героев-полярников. Затем он поднялся с дивана, подошёл к карте на стене и пристально стал рассматривать северную часть Родины, пытаясь найти те места, о которых так увлекательно только что рассказывал лётчик Севрюгов. Вернувшийся с жареной олениной авиатор застал Остапа за изучением топографии островов моря Лаптевых.

— А, смотришь, где мы летаем! – не без гордости в голосе констатировал лётчик.
Подразумевая под словом «мы» не то бородатых мужиков из брошюры, не то их с Остапом. – Ну, садись, Остап, за стол – продолжим следовать заданным курсом. Только, мне кажется, мясо немного не прожарилось. Но это ничего. Горячее, оно ведь, сырым не бывает! Да, нам на северах и сырое мясо доводилось есть, – как бы оправдывался за свою кулинарную нерасторопность Севрюгов. — А местные там вообще всю жизнь сырое мясо жрут. Строганину там всякую. И рыбу сырую жрут. И нормально!

Управдом вновь удобно расположился на плюшевом диване. Снова зазвенели стаканы. Борис Брунович опять произносил тосты. Пили и за Черноморск, и за Москву, и за весь Советский Союз в целом, и за север Советского Союза в отдельности, и за полярных лётчиков, и за управдомов, и за дружбу народов, и за дам, и за Зинаиду Прокофьевну Бунину, и опять за полярных лётчиков. Вслед за третьей бутылкой последовала и четвёртая. Пьянка опустилась до уровня попойки и стала откровенно безжалостной к здоровью. Оленина уже не казалась не прожаренной и шла на ура. Пьяный лётчик начал посвящать Бендера в тонкости высшего пилотажа. Его речь наполнилась большим количеством междометий, малопонятных авиатехнических жаргонизмов и нецензурных слов. Сначала он просто, сидя на стуле, махал руками, описывая в воздухе различные фигуры. Затем, расправив руки-крылья, стал бегать по комнате, перепрыгивая с табурета на диван и обратно, комментируя свои действия разнообразными воздухоплавательными терминами. Потом, для большей наглядности, надел свой лётный кожаный шлем с очками и синий парадный китель, украшенный россыпью всевозможных значков и памятной медалью за спасение иностранной полярной экспедиции, и продолжил скакать по комнате, изображая аэроплан. При этом он довольно искусно издавал визгливый рёв бреющего полёта. Несколько раз его самолёт терпел крушение, и покоритель арктического неба с грохотом и матюгами падал на пол, будоража Зинаиду Прокофьевну, которая как раз в это время этажом ниже помогала оперировать доктору Борменталю и отчётливо слышала громыхание, доносившееся сверху. Две недели беспробудного пьянства и выпитое за сегодняшний день, естественно, не добавляли поведению лётчика адекватности. В какой-то момент своих бравых выкрутасов воздушный хулиган снял со стены красный пропеллер, своими огромными лапами ухватил его за один конец и стал размахивать им над головой, будто двуручным мечём, не то сражаясь с драконами, не то разгоняя мух. Он так увлёкся, что чуть не снёс люстру и едва окончательно не развалил хлюпкий табурет, зацепив его лопастью винта. Остап внимательно следил за его действиями, тревожась, как бы раздухарившийся авиатор в пылу предполётного азарта не сиганул вместе с пропеллером в распахнутое окно. Наконец, запыхавшийся лётчик уселся на стул. Синяки и ссадины, полученные Севрюговым при падениях, лишний раз убедили Остапа, как нелегка и опасна героическая профессия полярного лётчика. И Бендер, которому начало казаться, что он теперь тоже вполне может управлять самолётом, уже сам предложил выпить за полярную авиацию.

— Стоя! – скомандовал мужественный пилот. И, не смотря на травмы, поднялся и, сильно шатаясь, немедленно влил содержимое стакана себе в рот.

Попойка входила в завершающую стадию и приобретала образ заевшей пластинки. Севрюгов так и сидел в шлеме, кителе и семейных трусах. Он не унимался, пел дифирамбы полярным лётчикам, рассказывал всевозможные истории из трудовых будней авиации Главного управления Севморпути, перемежая правдивые рассказы с откровенными байками и небылицами, и распалялся в эпитетах, утверждая, что весь Советский север только на них и держится – на бородатых мужиках из брошюры. Когда заканчивалась пятая бутылка, опустела сковорода.

— Ну, это не беда, – не растерялся Севрюгов. — Вот, когда у нас над Карским левый отказал – это была проблема. А это так… Ты морскую капусту любишь?

Остап Бендер только покачал затуманенной чугунной головой в разные стороны. Эфир, употреблённый накануне, сильно ослабил восприимчивость Остапа к спиртному. Когда великий комбинатор это понял, было уже поздно – алкоголь поглотил последний остаток сил. Бендер померк. Он выглядел явно пьянее Севрюгова, и даже не смог вспомнить, пробовал ли он морскую капусту.

— Я сейчас. Ни куда не уходи, тут будь, – зачем-то сказал это Остапу полярный лётчик.

Он поднялся из-за стола и, раскачиваясь в разные стороны, как неваляшка, побрёл на кухню. Вернулся он быстро. В его руках была большая стеклянная банка с маринованными водорослями. Полярник поставил её на стол со словами:

– Ламинария. Вот такая вещь! – он поднял вверх большой палец правой руки, и потряс им, прибавив: – От всех болезней помогает! Угощайся. Меня ею в Мурма; нске один знакомый снабжает. Бывший мой замкомпоморде!

— За что? – уточнил Остап, спьяну не уловивший суть военно-морских аббревиатур.

— Что за что? – переспросил Севрюгов.

— За что ты своему бывшему по морде дал? За капусту за эту? – Бендер с отвращением покосился на банку.

— Тьфу, ты! Да за какую капусту! – Севрюгов понял, что Остап не понял. — Замкомпоморде – это заместитель командующего по морским делам. Служили мы с ним раньше вместе! А теперь он — маслопуп на подводной лодке. Вот капусту эту мне и подогнал. У него её много. Она по какой-то там секретной поморской технологии замаринована. С клюквой, гребешками… и хрен знает с чем ещё. Секрет!.. Может даже с машинным маслом! Ха-ха.

Кто такой маслопуп, и что он делает на подводной лодке, Бендер узнавать не стал. Он всё ещё не переварил вал авиационной терминологии, обрушенный на него лётчиком Севрюговым, и справиться со второй волной, теперь уже флотоводческой направленности, он и вовсе был не в состоянии. Силы покидали его. Реальность удалялась. Закусывать водку секретной поморской капустой с клюквой, гребешками и «хрен знает с чем ещё» Остап долго не смог. Он потерял с реальностью связь, когда Севрюгов хаял дирижаблестроение, презрительно обзывая дирижабли колбасой, дирижаблестроителей – колбасниками, а саму отрасль тупиковой ветвью воздушного флота и пережитком царской промышленности. В сиплом голосе полярника Остапу чудился рокот моторов. Значки на кителе лётчика сверкали, словно звёзды полярного небосвода, медаль светилась, как луна, а в клубах табачного дыма уже просматривались сполохи северного сияния — зелёные, жёлтые, красные и редкие фиолетовые.