Глава 4. Выпускник Вхутемас. (Глава 4)

Резко и неприятно наступило утро. Ощущение было такое, будто Остап во время вчерашнего полёта с Севрюговым, всё же выпал из самолёта, и сильно ударился головой о вечную мерзлоту холодной Арктики, расколов при падении череп. Не помог даже кожаный лётный шлем, в котором почему-то проснулся Бендер. Оглядевшись, великий комбинатор понял, что лежит не на ягелевых пастбищах таймырской лесотундры, а у себя в квартире на панцирной кровати. Общее самочувствие ужасало. Помимо расколотого черепа, болел живот. Водка, ламинария и непрожаренная оленина негативно сказались на пищеварительной системе Остапа. Внутри всё урчало. Сбитые колени и локти намекали Остапу на то, что он всё же освоил некоторые азы высшего пилотажа. Правда, как и зачем он постигал основы аэронавтики, Остап вспомнить не мог. Бендер медленно начал подниматься с кровати. Заныло вывихнутое плечо. Спазмы желудочно-кишечного тракта усилились. Начало подташнивать. «Старею», — подумал Остап Бендер. Он направился в ванную, чтобы привести себя в порядок. Но, не дойдя нескольких шагов, услышал стук в дверь. Стук был настолько громким, что Бендеру показалось, будто стучат не в дверь, а по его голове. «Это ещё кто? – испугался Остап.- Лишь бы не Севрюгов с предложением о продолжении вчерашнего банкета». Он нерешительно открыл входную дверь.

— Здравствуйте, товарищ Бендер, – на пороге стояла Дарья Петровна, повариха профессора. В одной руке она держала большую бутыль с мутной горчичного цвета жидкостью. А в другой — пустую жестяную кружку. – Мне Зина рассказала, что вы вчера с нашим лётчиком пировали. Вот я вам рассолу принесла. Огуречного. Здоровье поправить.

Дарья Петровна наполнила кружку рассолом и протянула её Остапу. Бендер с жадностью поглотил содержимое. Рассол порадовал Остапа, и он попросил ещё. Выпив три кружки, управдом перевёл дух.

— У-ухх… Спасибо вам. Помогли, — утро начало окрашиваться в привычные цвета, а жизнь вновь наполнялась смыслом и содержанием. Остап вернул кружку Дарье Петровне и уже собрался выпроводить её.

— А я же к вам по делу зашла, — настойчиво сказала кухарка.

— По какому ещё делу? — опешил Бендер. Ему и в голову не пришло, что это не просто так, страдающим с похмелья людям, по утрам приносят рассол.

— Это как, это, по какому?! Я же вам позавчера говорила, что у нас трубы протекают, что слесаря не идут. Я в жилконтору ходила-ходила, вызывала их — вызывала, а они не идут — и не идут. А трубы бегут. В смысле текут. Вы, товарищ Бендер, с этим непременно что-то должны сделать!

От громкого голоса Дарьи Петровны, утро снова стало терять свои краски, а смысл жизни исчезать под проблемами, текущими трубами, никак не идущими слесарями и звонким до безобразия кудахтаньем кухарки. Долго терпеть это у Бендера не было ни сил ни желания. Всё-таки огуречный рассол — не волшебный эликсир, и всех тяжёлых последствий вчерашней попойки снять, увы, не мог.

— Так… – начал было Остап вескую тираду в адрес непрошенной гостьи. Но он забыл имя кухарки и, не зная как к неё обратиться, уставился на неё со злобным вопросом в глазах.

— Дарья Петровна, – под тяжёлым взором управдома быстро призналась Дарья Петровна.

— Во-первых, Дарья Петровна, говорите тише. А то у меня от вашего крика сейчас голова взорвётся. Во-вторых, не у вас одной трубы текут. Страна у нас такая: было две беды, теперь к ним ещё и третья прибавилась. Ну и, в-третьих, мне сообщили, что у нас в доме крыша прохудилась, – тут же на ходу стал сочинять Остап, с целью увести разговор в сторону. – А скоро дожди пойдут. Так что сегодня придётся туда подняться, разобраться там во всём. Крыша — она, сами знаете…

Незаконченность фразы, придала словам Бендера какую-то особую важность. Кухарка виновато заморгала и закивала головой, видимо соглашаясь со значимостью крыши, и осознавая второстепенность собственных проблем и несвоевременность своего визита.

— Ой. А я и не знала, – как бы в своё оправдание сказала Дарья Петровна. – Я тогда к вам позже зайду.

— Нет уж. Давайте я сам зайду, как только у меня появится больше свободного времени. А сейчас, к сожалению, я очень занят.

Остап, наконец, справился со стихийным бедствием и выпроводил настырную женщину, не забыв при этом, перехватить у неё бутыль с рассолом. Он прошёл в комнату, налил себе ещё кружку, и уселся за стол с целью изучить полный список жильцов. Кто его знает, какие ещё тени прошлого караулят его на широких лестничных маршах дома. Ведь только визит всего лишь в две квартиры принёс Остапу столько новых эмоций и старых воспоминаний. Если знакомство с жильцами и дальше будет продвигаться такими тревожными темпами, то последствия этого могут оказаться самыми неутешительными. Его могут попросту уволить! И для разнообразия Бендер решил разузнать, кто проживает на верхних этажах дома и посетить их, чтобы его упоминание о требующей ремонта крыше не выглядело совсем уж таким откровенно голословным. К своему удивлению Остап обнаружил, что на самом чердаке имеется жилая мансарда. В ней проживал некто Семён Кондратьевич Бурдов. В графе «род деятельности» у него значилось: «Рабис. Художник-оформитель». Творческая интеллигенция. Непризнанный гений. Которым как всегда достаётся самая дешёвая и неудобная жилплощадь, где в спёртых условиях ограниченного пространства маленьких коморок они вынуждены создавать свои шедевры. Но зато жизнь на чердаке, как бы приподнимает их над суетностью этого бренного мира и возносит наверх, ближе к небесам и вселенскому простору, откуда они черпают идеи и вдохновение. «Да уж… Вдохновения то мне сейчас как раз и не хватает», — подумал Остап. А ещё за Семёном числилась самая большая задолженность за коммунальные платежи. Поэтому повод для визита, кроме всего прочего, имел и чисто материальную подоплёку. Бендер выпил ещё кружечку рассола и пошёл к непризнанному гению.

Парадная лестница заканчивалась на пятом этаже. Дальше вверх на чердак вели узенькие крутые ступеньки. Остап Бендер осторожно поднялся по ним и оказался на небольшой площадке с двумя дверьми. Левая дверь, на которой висел огромный амбарный замок, была обита старым железом со следами довоенной ржавчины. Выглядела она совсем уж не привлекательно, и Остап решил, что это вход на сам чердак. А правая – деревянная дверь, выкрашенная сочной фиолетовой краской, смотрелась очень вызывающе. Она казалась не входом в мансарду художника, а выходом в другой мир — мир ярких фантазий, творческих порывов и образного мышления, свободного от обывательских предрассудков и вольного, как полёт отбившегося от стаи баклана. Звонка не имелось, поэтому Остап легонько постучал. Реакции не последовало. Остап ещё раз постучал, но уже более настойчиво. Оттуда донеслись шуршание и скрипы, что-то громко брякнуло, прозвучал хитросоставленный матерный фразеологический оборот, в котором проклинались преграды, внезапно возникающие на жизненном пути, и стали приближаться чьи-то шаркающие шаги. Дверь отворил чудаковатого вида мужчина. Очень бледный и худой. Дряблая кожа заспанного лица, землисто-серая, как древний египетский папирус, извлечённый на свет из заброшенной усыпальницы давно забытого фараона, явственно свидетельствовала о нездоровом образе жизни Семёна Кондратьевича. Семён и выглядел так, словно уже прошёл первую стадию мумификации. Пышная шевелюра торчала в разные стороны. Тусклый, блуждающий взгляд из-под полуоткрытых воспалённых век смотрел, будто сквозь Остапа. Как на заборном штакете, висел на художнике просторный вязаный халат. Плечи Семёна покрывал зелёный в оранжевую клетку плед. Художник постоянно шмыгал большим, мясистым носом, страдальчески вздыхал и строил кислые, недовольные гримасы. И вообще, во всём образе художника-оформителя чувствовался явный упадок созидательных идей.

— Чем обязан? – почти шёпотом спросил художник Остапа.

— Здравствуйте. Я ваш новый управдом, – Остап ещё раз с ног до головы оглядел невысокую фигуру художника. — Зовут меня Остап Ибрагимович Бендер. Зашёл к вам в гости, узнать, как живётся работникам искусства в нашем доме.

— Управдом… Разрешите в таком случае; и мне представиться, Симон ле Бурде, – с горделивым вызовом в голосе произнёс художник.

Семён Бурдов или Симон ле Бурде являлся личностью широко известной в узких кругах хамовнической богемы. Уроженец города Пропойска, он перебрался в Москву сразу после окончания гражданской войны. А так как Семён имел некоторую склонность к рисованию, то поступил в высшие художественно-технические мастерские и долго обучался там умению обращаться с кистями и глиной, отдавая предпочтение первым. Он успел закончить курсы, до того как мастерские были переименованы в институт. О чём получил свидетельство с официальным званием художника-оформителя. И как всякий уважающий себя художник, взял себе псевдоним. Прапрадед Семёна Бурдова, Жюль де Бурде, был шаромыжником – дезертиром наполеоновской армии. Измученный холодами и голодом, он устроился батраком к одному барину в районе Пропойска, да так и остался там жить. В последствии он окончательно обрусел, завёл семью, детей, сменил фамилию и забыл о родной Гаскони. Но Семён помнил о своих французских корнях, вот и выбрал себе этот псевдоним. Заветной мечтой Симона ле Бурде было добиться признания, перебраться во Францию на родину предков и поселиться в Париже в квартале Монпарнас. Ну а пока, он занимался оформлением ресторанов, кабаре, кафе, клубов, новомодных театров и прочих мест пролетарско-мещанского досуга. Заказы он, ввиду своей манеры рисования и особого взгляда на вещи, принимал в основном от частных лиц. Однако новая экономическая политика советского государства подходила к концу. На смену ей шло плановое развитие народного хозяйства. Ликвидировались синдикаты, свёртывалась индивидуальная торговля, закрывались частные увеселительные заведения. НЭП безропотно угорал, увлекая частников в небытиё. Количество заказов уменьшалось, средств к существованию катастрофически не хватало. Набиравший обороты соцреализм шёл вразрез с талантом Семёна. У Семёна плохо получалось изображать ярых строителей коммунизма в их нелёгком труде и писать агитационные транспаранты о скором приближении светлого будущего. Обустраивать же интерьер домов пионеров, в том модернистском стиле, в котором привык работать Бурдов, было не только через чур экстравагантно, но и попросту опасно, как для самого Семёна, так и для неокрепшей психики юных последователей заветов Ильича. Изредка подворачивались шабашки вроде иллюстрации скабрезных книжиц или росписи дизайнерской мебели и новаторской посуды. Но денег они приносили не много — разве что, на карманные расходы. Чувство голода не покидало отстающего от веяний времени живописца. Особенно хорошо в эти месяцы вынужденной диеты у него выходили вывески продуктовых магазинов. Продукты питания, изображённые на них оголодавшим художником, отличались большой реалистичностью и высоким содержанием полезных витаминов, и их незамедлительно хотелось включить в свой рацион. Последним крупным делом Семёна Бурдова явилось украшение внутреннего убранства пансионата «Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев». Прежде в этом здании размещалось подпольное казино с кабаком и борделем, к оформлению которых ранее Семён тоже приложил руку. Теперь же пансионат представлял из себя нечто среднее между домом престарелых и колонией разконвоированных зэков. А поскольку, старым и больным жертвам царизма светлое будущее уже не грозило, то начальство пансионата спокойно отнеслось к пейзажам на стенах, выполненных в абстрактном стиле с элементами импрессионизма или плакатам, в роде: «Больше гуляйте на свежем воздухе», развешенными под потолком. Полученный от этого мероприятия гонорар, закончился у художника неделю назад. Деньги Семён тратил быстро, легко, даже с некоторой долей пренебрежения к дензнакам, считая их не целью, а средством. Будучи убеждённым гедонистом, Симон ле Бурде вволю предавался всевозможным порокам. Причём, делал упор на фармацевтические способы получения удовольствия. Благо жил в одном подъезде с доктором Борменталем. Разумеется, и тесным общением с противоположным полом Семён тоже не пренебрегал. В идеале, конечно, старался совмещать физическую близость и химический угар. И в своих пристрастиях Бурдов был не одинок. Кроме него, всё ещё значительная часть московской творческой среды грешила злоупотреблением недозволенных веществ и беспорядочностью половых связей. Хотя и делала это уже не так открыто и поголовно как лет пять тому назад. Вот и накануне, Семён провёл вечер за подобным занятием. Он, прогрессивная писательница Вера Круц и скандальный журналист Ян Скамейкин отмечали приезд последнего из отпуска. Ян Скамейкин во время своего вынужденного скитания по пустыням Средней Азии, где он освещал строительство Восточной Магистрали, пристрастился к тамошним дарам природы. И теперь каждый отпуск старался посещать, так полюбившиеся ему туркестанские края. Вчера он вернулся оттуда и привёз с собой дыни, сухофрукты, гашиш, фисташки и грецкие орехи. Вышеупомянутые представители хамовнического бомонда провели вечер в лучших шведских традициях теории стакана воды, и на троих выкурили десять граммов превосходного тюпского и съели два с половиной килограмма урюка. А сегодня Семёну было нехорошо — внутри пустота, на душе тоска, мысли мрачные, как перед расстрелом. Чувствовал себя художник, словно попавший под промозглый октябрьский дождь железный дровосек, заржавевшим и простывшим. Суставы скрипели, его знобило и потряхивало, и он кутался в свой клетчатый плед, будто бы кисейная барышня в шаль на ветру.

— Прошу входить, — сказал Семён, широко распахивая перед Остапом дверь.

Бендер прошёл в тесную мансарду художника, по совместительству служившею ему мастерской. Семён же безучастно остался стоять у двери, опёршись спиной на косяк. Со скептическим любопытством Остап оглядел окружавшее его помещение, где явно ощущалась необустроенность быта. Полки, висевшие на стенах, все были уставлены жестянками, тюбиками с красками и гуашью, карандашами в коробках, кисти в огромном количестве стояли в банках, точно засохшие букеты доисторических тюльпанов, поленницей лежали рулоны бумаги, так же тут располагалось несколько книг, альбомов, каких-то свёртков. Палитры, тряпки и ещё всякие мелочи, необходимые художнику для его творческих поисков, ютились между всем этим добром. По периметру на полу размещались полотна, в рамах и без. В комнатке стояли три мольберта с картинами разной стадии завершения. Лежащий в углу матрас, а также тумбочка с неизменным примусом и стул, на котором была навалена груда одежды, говорили о том, что здешний обитатель тут не только создаёт шедевры живописи, но и просто живёт.

— Тесновато тут у вас, — наконец проговорил Остап Бендер, осмотревшись.

— Что есть, то есть, — вздохнул художник.

Управдом быстро понял, что к чему. Бурдов был беден, и скорое пополнение бюджета у него не предвиделось.

— Судя по всему, погасить коммунальные долги в ближайшее время у вас не получится? – спросил Бендер.

Живописец виновато пожал плечами, тяжело вздохнул и, честно глядя Остапу в глаза, жалобно улыбнулся.

— И давно вы там? – снова спросил Остап.

— Где? – испуганно спохватился Семён, как будто он был членом какой-то непотребной секты и Остап раскрыл его тайну.

— На дне финансовой пропасти.

— А, вот вы об чём. Как поэтично… — Бурдов задумчиво покачал головой. — Порядка недели. Да. Неделю, ну или около того. Я, честно признаться, не веду учёт.

— Ясно, – с холодным безучастием в голосе проговорил Остап. – Как собираетесь выбираться из неё? Возвращать коммунальные долги? Разве ваша живопись не пользуется спросом у богатых обывателей?

Прямо напротив входной двери полукруглое, начисто отмытое окно обильно пропускало солнечный свет в мансарду. Вплотную с окном помещался один из мольбертов. Остап заметил мольберт, подошёл и стал внимательно изучать холст установленный на нём. На картине, мелкими расплывчатыми мазками, с доскональной точностью изображался вид из окна. Только количество людей идущих по улице было излишне большим. Но все они, тем не менее, были тщательно и точно воспроизведены. Одежда, обувь, украшения, пуговицы, всё было дотошно вырисовано, вплоть до того, что у некоторых прохожих можно было разглядеть время на наручных часах. Ну, и весь пейзаж был усыпан множеством мелких деталей, скрупулёзно прорисованных художником. Создавалось впечатление, что автор хочет заполнить всё пространство полотна. От такого обилия мельчайших подробностей у Остапа заболели глаза.

— И как же называется сиё творение? — протирая левый глаз, осведомился Остап.

— «Вид из окна», — Семён отвечал всё также тихо и равнодушно.

— Довольно-таки незатейливое название, — заметил полушутя Бендер. — И что за посыл у данного произведения? Какова его концепция?

После этого вопроса Семён Бурдов слегка ожил. Он приблизился к Остапу, и, тыча пальцем то в окно, то в картину, стал объяснять Бендеру её суть:

— Я эту картину уже давно рисую. Смотрю в окно и рисую. Почти каждый день, что-нибудь новое добавляю, если вижу на картине незанятое место, а за окном, там что-то появилось. Птичка там, например, или пешеход, или окурок на мостовой, или ещё чего новенькое. Я это называю — хронический реализм.

— Оригинально, — вымолвил несколько ошарашенный Остап Бендер. — Вы, случайно, в АХР не состоите?

— Не берут, — вздохнув, сказал художник, но в его голосе не чувствовалось особого сожаления по этому поводу.

— А тут что у вас?

Управдом по-хозяйски подступил к следующему мольберту, стоящему рядом с матрасом, и с детской любознательностью и опаской заглянул в него. Картина была явно не закончена. На ней вполоборота сидела полунагая девушка, вокруг которой витали какие-то разноцветные зигзаги, пятна, разводы, кружева. И сама она как будто сливалась со всем этим причудливым сплетением линий и плавно переходила в них. В чертах лица девушки угадывалась Зинаида Бунина.

— О, как! — Остап опешил от увиденного. Родник, бьющий в его груди, превратился в гейзер, и своими парами ударил Остапу в лицо. И он как будто с ревностью спросил: — У вас разве с ней роман?

— Простите, вы это об чём? — состроил очередную кислую вопросительную мину ле Бурде.

— Это я о Зине.

— Ах, это вы о Зинаиде Прокофьевне. Узнали значит её. Ну что вы, какой у нас с ней может быть роман. Разве, что только платонический. Я, надо признаться, даже имел наглость предложить ей руку и сердце…

— А она?! – поспешность, с которой Остап задал свой вопрос, испугала даже его самого.

— Естественно отказала. Вы, говорит, художники натуры ветреные, увлекающиеся, без царя в голове, а мне человек надёжный нужен, а не это… — тут Семён посмотрел на себя в небольшое зеркало, приделанное к стене, и скривился. Вздохнув, продолжил: — Зинаида Прокофьевна, вообще, дама строгих нравов. Скучает, конечно, но ничего такого не дозволяет. Третий месяц её рисую. Так бы рисовал её и рисовал…

— Ну, если вы её, с позволенья сказать, портрет, будете рисовать в том же духе, что и ваш «Вид из окна», то вам ещё надолго хватит.

Семён промолчал, и только снова тяжело вздохнул.

— А это что тут кругом неё? — Остап рукой описал в воздухе кольцо, как бы указывая на непонятную мазню вокруг Зинаиды.

— Я это немного пробую себя в лучизме. Для образности. А вот тут он у меня в чистом виде. Извольте узреть!

С этими словами художник подошёл к третьему мольберту и развернул его в сторону Остапа. Бендер ещё никогда не видел столько всевозможных ярких цветов уместившихся на одном полотне. Насыщенные радужные узоры состоящие из геометрических фигур невиданных форм, напоминали рисунки на замёрзшем окне, только мороз, зачем то, поправ законы эстетики и здравого смысла, придал им вычурные конфигурации и заменил привычную бело-голубую гамму на это дикое африканское буйство красок. Картина своей наглой, беспощадной пестротой ударила Остапа по глазам, от чего они заслезились. Бендер непроизвольно зажмурился. «Почему-то от современной живописи у меня со зрением плохо стало, — подумал Остап. — Надо бы к окулисту сходить».

— Называется – «Анилиновые сны», — в голосе Бурдова послышалось некое самодовольство. — Ну как?

— Броско, — высказал своё суждение Остап по поводу увиденного. — Теперь понятно, почему вас в АХР не берут.

Бурдов махнул рукой — мол, не очень то и стремлюсь. Он уже решил посвятить управдома во все сферы своего многогранного творчества.

— У меня же даже стих есть, такой же есть. Тоже «Анилиновые сны» называется. Хотите, прочту?

И не дожидаясь утвердительного ответа Бендера, Семён начал декламировать свой стих:

Когда приходят анилиновые сны,
Тогда бывает не до смеха.
Когда я вижу анилиновые сны,
Тогда ничто мне не помеха.
Пространство искажает суть
Непо; нятого парадокса…

Бурдов читал свой стих заунывно, без выражения, как будто у него напрочь отсутствовал ораторский талант. Очень быстро Остап перестал улавливать смысл стихотворения и заблудился в дебрях бурдовских бредней. «Что-то я и в самом деле ничего не понимаю, — размышлял Остап. – Наверное, я отстал от новых веяний в искусстве. Или это Сеня их далеко уже опередил, и его вообще пока мало кто понимает. А может, это я просто с похмелья плохо соображаю? И всё не так уж ненормально, как мне кажется. Хотя этот ле Бурде на самом деле странный какой-то».

Отринем бренность бытия
И отрёчёмся от мещанства,
И воспарим средь бела дня
Над серой будней постоянства.
Засветит солнышко тогда
И дождь в лицо зазолотиться.
Откроет прелести свои
Мене тогда императрица!

«Куда это его понесло? – удивился Бендер, снова ухватившись за смысловую нить стиха. – Так и до антисоветчины не далеко. Может его за неуплату выселить, пока не поздно». И нить повествования опять ускользнула от него.

Жирафы, сфинксы, флибустьеры.
Когда ж ещё присниться это вновь?

Завершил своё поэтическое творение Семён. Его тёмные лиловые губы расплылись в некоем подобии улыбки. Художник шмыгнул носом и, поёжившись, ещё сильнее натянул плед на свои костлявые плечи.

— Понравилось? — обратился Семён к Остапу, надеясь услышать его мнение в отношении своего дара стихосложения.

— Не то чтобы очень понравилось. Но в целом не плохо. Только лирики через чур многовато. Призыва не хватает, духа времени не чувствуется.

— А у меня и такое есть. Из раннего. «Рубаха-парень»! — объявил Семён. И, как будто найдя в Остапе благодарного слушателя, снова не дождавшись его согласия, погнал:

Я рубаха-парень, я рубаха-парень
На мене рубаха, да и сам я парень.
У меня в чулане прибрана папаха,
У меня в сарае спрятана берданка…

На этот раз Бурдов произносил слова с чувством, выразительно. Красноречие проснулось в нём, в его риторике появились звонкие интонации, иногда он доже переходил на выкрики, из-за чего его писклявый голос становился противным, как вопли мартовского кота. «Может быть пора уже пить бросать, — думал Остап, пропуская мимо ушей лингвистические потуги ле Бурде, — а то сегодня мне как-то совсем уж нехорошо. Ещё и голова так нудно болит». Понимать и это литературное произведение Семёна как единое целое у Остапа Бендера не получилось. Лишь особо эмоциональные строки тревожили слух и разум Остапа.

Я тебя родная никогда не брошу,
За тебя родная всех я укокошу.
Нам помещик — падла посулил разлуку,
Но из пулемёта уложил я…

«Интересно, а доктор Борменталь зрение у меня может проверить? — продолжал свои рассуждения Бендер, ещё раз взглянув на картины. — А этот Сеня ле Бурде, определённо, пошляк. Это ж надо было так Зину намалевать. Ему бы тоже визит к Ивану Арнольдовичу явно не помешал». Сквозь раздумья до Остапа доносилось выспреннее словоблудие художника.

Жаркий бой кипел весь вечер.
Лютой, страшной была сеча.
Но свободу отстояли — Кровью, потом и…

«И когда он с хорея на ямб успел перейти? — недоумевал Остап, удивляясь проворству, с которым Семён менял стихотворные размеры. – Правда, может в самом деле выселить этого стихоплёта». Но, не обращая внимания на то, что Остап его невнимательно слушает, Симон ле Бурде продолжал упиваться собственными рифмами.

Над коммуной реет знамя.
Знамя чёрное, как грядка.
А на знамени том надпись — Анархи; я — мать порядка!

На такой пафосной, пусть и с нарушением норм ударения, ноте закончил вещать художник. Всё его тело конвульсивно передёрнуло, он уставился на Остапа, с таким видом, словно хотел услышать от управдома, если не аплодисментов, то хотя бы скромного признания своего несомненного поэтического таланта.

— Вы анархист? — строго и холодно спросил Остап у Семёна.

От неожиданности вопроса, Бурдов почему то покраснел, понуро опустил взгляд в пол и виновато, словно раскаявшись, обречённо пролепетал:

— Бывший.

— Настоящий анархист бывшим не бывает, — с нравоучением проговорил Бендер. И чтобы не продолжать и не зацикливаться на политических пристрастиях, Остап сменил тему и мечтательно заговорил:

— А я ведь тоже когда-то был художником. Да. Целых два дня. Расписывал в меру своих способностей пароход какой-то там тиражной комиссии какого-то там госзайма. Их художник заболел и я подменял его. Провёл два дивных вечера на Волге в обществе членов тиражной комиссии, труппы театра Колумба и одного взбалмошного старика. С которым меня и ссадили в одном дивном городке. Незабываемая была поездочка. От Нижнего Новгорода до Васюков.

При этих словах Бендера лоб Семёна испещрили ряды морщин, а гримаса стала, как у нерадивого гимназиста, натужно пытающего вспомнить невыученный экзамен. Он весь как-то напрягся, икнул, его волосы зашевелились, будто бы там завелись кроты. Бурдов усердно принялся чесать макушку. Затем брови художника медленно поползли вверх, карие глаза прояснились и он спросил:

— А это в каком году было? Давно?

На этот раз морщить лоб и рыться в ворохе былых воспоминаний пришлось Бендеру.

— В двадцать седьмом, — ответил Остап.

— А пароход назывался «Скрябин»? — продолжал любопытствовать ле Бурде.

— Да, кажется, так и назывался.

Бурдов аж подпрыгнул.

— Так ведь это я! — сбивчиво затараторил Семён Бурдов. — Я был тем художником, который захворал тогда. Мы с этими, как их чудаков… колумбовским музыкальным сопровождением! отмечали начало гастролей. Ещё в Москве на вокзале отмечать начали. Потом в поезде… Потом в Нижнем бухарили, в трактире на пристани. И я не помню… То ли Галкин, то ли ещё кто из их честной компании, притащил откуда-то какого-то спотыкача местного. До того дрянного, что вспоминать тошно. Им то, я, похоже, и отравился. Меня прямо из трактира этого в больницу и увезли. Вот ведь как бывает.

— Значит, это я вам обязан тем чудесным круизом по Волге, – Остап улыбнулся, вспомнив то плавание, и ожидаемо неожиданной встрече с прошлым. – Не справился я тогда с вашей работой.

Семён радостно вздохнул, будто бы после долгой зимы поймал первый глоток свежего весеннего воздуха. Он чуть наклонился вперёд, и, приняв какую-то лакейскую позу, заискивающе предложил:

— А пойдёмте, Остап Ибрагимович, с вами пива попьём, пообщаемся. Я тут одно замечательное местечко знаю, там всегда пиво свежее имеется. Только я в данный момент, как вы успели заметить, нахожусь в глубоко бедственном финансовом положении, поэтому основные материальные расходы нести придётся вам. Как вы на это смотрите? Угостите работника искусства пивом?

«А этот ле Бурде не так прост, как кажется. Шустрый малый», — подумал великий комбинатор. Он и сам уже давно собирался выпить пива, поскольку огуречный рассол не сильно облегчал похмельные страдания Остапа. Голова по-прежнему болела, Бендеру было грустно и неуютно, а вдохновение, не смотря на все старания художника-оформителя с наклонностями поэта-народника, так и не приходило.

— Хорошо, угощу вас пивом, — согласился Остап Бендер. — Только мне нужно переодеться. Да и вам, я думаю, тоже не помешало бы сменить наряд. Жду вас через пять минут у парадного входа.

Остап покинул мансарду и стал спускаться к себе в квартиру.

— Пренепременно через пять минут буду, — нарочито, совсем уж по-холуйски, бросил Семён вдогонку спускающемуся управдому. Для полноты подхалимства не хватало только окончания «с» после слова «буду» — «буду-с».