Глава 5. Пролетарская пивная. (Глава 5)

Когда Остап вышел на улицу, Семён Бурдов уже ждал его во дворе. Одет Семён был, как и подобает непризнанному гению — небогато и дерзко. Непонятного болотного цвета потёртое пальто-дождевик с засаленным воротником, коричневые мятые вельветовые брюки с отворотами, вокруг шеи в несколько витков был обмотан шарф чудовищных размеров и совершенно чуждого советскому строю василькового цвета в широкую бежевую полоску. Под распахнутым пальто виднелась выцветшая рубашка «ковбой». У самого горла болтался блестящий тёмно-зелёный, почти чёрный, галстук, похожий на огромную присосавшуюся аптекарскую пиявку, ещё не напившуюся крови. Нестиранные гамаши стыдливо выглядывали из-под брюк чередой мелких блестящих пуговиц-глазков. В лакированных ботинках Семёна отражался не только сам Семён, но и облака проплывающие высоко над ним. Законченности одеянию художника придал бы скромный бархатный берет. Однако берета не было, и копна чёрных волос на голове ле Бурде выглядела как покинутое гнездо улетевших грачей.

— Вас за такой внешний вид милиция не забирает? — осведомился Бендер.

— А чего не так? — искренне возмутился художник.

Семён, держа руки в карманах пальто, развёл их в разные стороны, сильнее раздвигая края дождевика и выставляя напоказ свою клетчатую рубашку свекольно-кукурузных оттенков и вцепившийся в глотку галстук. Он оглядел себя и несколько раз влево-вправо сделал пол-оборота корпусом. Как будто хотел во всех подробностях показать Остапу свой прелестный наряд и намекнуть на необоснованность нападок Бендера на столь шикарный бурдовский гардероб.

— А по-моему очень недурственно, — вновь проговорил Семён Бурдов.

— Ладно. Показывайте ваше замечательное место со свежим пивом, — Остап не стал спорить с Семёном по поводу его одежд. — Пойдёмте по быстрее, а то меня с утра жажда мучает.

— Сейчас, сейчас. Я туда короткую дорогу знаю — махом доберёмся! — пообещал Семён Остапу.

Они обогнули дом, пересекли проезжую часть, свернули под арку и плавно погрузились в лабиринт столичных закоулков.

— А вы, Остап Ибрагимович, чего же, со хмура сегодня? — поинтересовался Семён у Бендера, когда они уже шли в сторону пивной.

— Что? С какого ещё хмура? – не совсем понял собеседника Остап. Его металлический голос заставил Семёна быстро переформулировать вопрос.

— Я говорю, вы что же, квасили вчерась? С похмелья сегодня маетесь?

— Ага. Есть немного. С Севрюговым выпивали, за знакомство.

— А я и смотрю – странный вы какой-то. Задумчивый через чур, – подытожил художник. И, видимо наученный горьким опытом, вздохнув, философски добавил: — Да, с Севрюговым пить опасно.

Остап Бендер ни чего не ответил, а лишь ускорил шаг. Семён сразу начал отставать – сказывались последствия вчерашнего мероприятия и пагубных привычек. Бурдов двигался медленно и неуклюже, словно сзади у него на цепи болтался огромный корабельный якорь, и он волочил его за собой из последних сил. Семён то отставал, то вновь догонял Остапа, подсказывая нужное направление движения. Так они и продвигались по узким улочкам, неубранным подворотням, через палисадники и проходные дворы. День был ясный. Солнце щедро раздавало последнее тепло перед зимним перерывом. Лёгкий ветерок разгонял остатки утренней сентябрьской свежести. Птицы весело щебетали, предвкушая долгожданный вояж на юг. И только деревья угрюмо сбрасывали свои листья, упорно собираясь зимовать. Редкие прохожие, попадавшиеся на пути Остапа и Семёна, озирались на странную парочку. Английское сукно безупречного костюма Бендера, резко выделялось на фоне неопрятного, вычурного одеяния художника. Остап уверенно шагал вперёд, вдыхая полной грудью московский воздух, а субтильная, сгорбленная фигура ле Бурде семенила чуть позади, безуспешно стремясь настигнуть Бендера, будто провинившийся младший брат, хочет выпросить у старшего прощение.

Долго блуждать среди обветшалых построек псевдорусского стиля и буйных зеленых насаждений района им не пришлось. Через десять минут они вышли к высокому зданию, на первом этаже которого и размещалась пивная. Вывеска над входом призывала: «Пролетарий, сделал дело — не робей, пей пиво смело!» Называлась пивная настораживающе – «Стоп-сигнал». Внутри помещения царил казематный полумрак. Воняло кислым пивом, махоркой, какими-то копчёностями и невыветриваемым перегарным амбре завсегдатаев заведения. Посетителей было немного, вероятно основная масса пролетариев ещё не сделала свои дела и не имела морального права на кружечку холодненького пивка. Собственно и большинство присутствующих, включая Остапа и Семёна, трудно было отнести к рабочему классу. Остап прошёл к барной стойке, и по рекомендации Бурдова взял три кружки «Трёхгорного» и пару вяленых рыбин. Такой же набор блюд выпал и на долю ле Бурде. Усевшись за столик, Остап Бендер первым делом осушил половину кружки — пиво и в правду оказалось свежим — и молча принялся разделывать воблу. Открутил рыбе голову, и со спокойствием матёрого натуралиста стал сдирать с неё шкуру. Семён тоже, отпив пива, приступил к потрошению сушёной воблы. Только проделывал он это с каким-то живодёрским остервенением, так что рыбья чешуя разлеталась в разные стороны, а кости жалобно хрустели, как будто высушенная жительница волжских раскатов сожалела, что попала в руки Бурдова, а не Остапа.

— Ненавижу рыбу чистить, — оправдывался художник.

— Я уже заметил, — вынимая из пива попавшую туда чешую, отозвался Бендер.

— Ну и как вам тут, Остап Ибрагимович? Нравится? — вопрошал Семён у поедающего рыбу Остапа.

— Нормально.

— Мне тут тоже очень нравиться. Сюда бы ещё сцену с певичками полуголыми. Или ещё бы лучше стриптиз. Вот было бы здорово! Только, где ж тепереча в Москве стриптиз то сыскать… — скорбно вздохнул Бурдов. Но по его интонациям и лисьей ухмылке Бендер понял, что пара-тройка таких злачных мест в первопрестольной всё же осталась, и адреса их художнику хорошо известны.

— Вы, Сеня, судя по всему, любитель поглазеть на обнаженную женскую натуру?

— Что есть, то есть. Это я люблю, — с жеманным довольством отъявленного сластолюбца проговорил Семён. — А вы разве нет?

— Я к подобным забавам отношусь без фанатизма. Хотя, к женщинам, безусловно, неравнодушен, — ответил Бендер.

Остап прервал разговор, допил кружку и принялся большими глотками опорожнять вторую. Когда в ней вместо продукта брожения ячменного солода остались только белёсые пенные подтёки на стенках, Остап Бендер перевёл дух. Стало получше. Головные боли постепенно начали утихать. Внутренние тревоги и смятение сменились лёгкостью и гармонией. И даже потерянное вчера во время авиакатастрофы вдохновение мало-помалу начинало возвращаться к Остапу. А о пережитом полёте теперь напоминало только саднившее плечо и ворчание в животе всё ещё не переваренной морской капусты вперемешку с сырым оленем. Бендер обвёл взглядом строгую обстановку пивной. В два ряда вдоль стен стояли крепкие деревянные столы. Широкие надёжные скамейки обеспечивали плотно сбитым труженикам удобную посадку. Между окон «Росглавпивом» были любезно развешены плакаты с ценными советами и наставлениями. Один из них, помещённый как раз над столиком Остапа, настоятельно рекомендовал гостям, требовать полного налива пива до черты ноль-пять литра. Остап пренебрежительно поморщился: забыл потребовать. Он покосился на оставшуюся кружку и понял, что зря.

— И как часто вы посещаете сию ресторацию? – Бендер отхлебнул из недолитой кружки.

— С регулярной периодичностью, — стремительно, как будто этот ответ был у него заготовлен заранее, откликнулся Семён.

От выпитого Бурдов сделался ещё более словоохотлив. Он постоянно чему-то улыбался, удовлетворённо цыкал и блаженно жмурился, как пригревшаяся у печки тварь, разомлевшая от жара и уютного шипящего треска яичницы на плите. Семён даже немножечко порозовел.

— Тут, вообще, порой развесёлые вещи происходят, — начал просвещать Остапа художник. – Иногда, кто с гармошкой заявится, песни распевать начнёт или частушками похабными публику побалует. А то порой диспут какой развернётся. Да и мордобои здесь тоже не редкость. Большинство диспутов ими по сути и заканчиваются. Сюда, в основном, и люди то одни и те же приходят. Я и знаю тут кое-кого. Со многими за одним столом попивать приходилось. Думаете, вот кто это такой?

Семён кивнул в сторону одиноко сидящего мужчины. Бендеру пришлось повернуться, что бы увидеть и получше рассмотреть его. Лет сорок. Не брит. Одет и сложен так же как и Семён, только ещё более угловат и менее опрятен. Перед ним на заляпанном столе торчала почти допитая кружка пива и возлежала раскрытая толстая книга, в которую он, отрывая отрешённый взгляд от окна, периодически заглядывал. Вид у него был настолько жалкий, потерянный и задрипанный, что казалось, будто его покусали собаки.

— Дайте, догадаюсь, — чувствуя прилив бодрого воодушевления, начал разглагольствовать Остап. — Это председатель горисполкома Сызрани, бывший воспитанник царскосельского лицея, приехавший в Москву на секретную встречу выпускников лицея. А так убого выглядит для конспирации. Угадал?

— Хы, Сызрани, — Бурдов дебильно заржал. — А почему именно Сызрани?

— А откуда? Неужели из Моршанска?

— Нет. Это знаменитый литератор и букинист Агафон Шахов. Читали его? «Бег волны»? «Исповедь нэпача»? «Охота на краскупа»? «Комбриг без головы»?

После перечисления этих произведений на остросоциальные темы, вышедших из-под пера Агафона, Симон ле Бурде сделал паузу, ожидая от Остапа неподдельного удивления, что такой маститый писатель сидит за соседним столиком. Но Бендер понятия ни имел ни о Шахове, ни о его сочинениях. Остап сидел, сложив ногу на ногу, и самозабвенно поедал воблу, запивая её пивом. Не дождавшись от Остапа проявления восторга, Семён продолжил:

– Не читали? Он муж известной модельера-феминистки Фимы Собак. Правда, они несколько месяцев назад расстались. И теперь Шахов горько пьёт. Распродаёт свою коллекцию редких книг. Вам, кстати, раритетные фолианты не нужны? Он за дёшево может отдать.

— Нет, Семён, мне не нужны редкие фолианты, – вкрадчиво, чеканя каждое слово, произнёс Остап. – Начинать их коллекционировать уже поздно, а помогать этому несчастному и дальше губить себя слишком пошло. И как только этого бедолагу угораздило на феминистке жениться?

— Ну, с начала то она не была такой. Это уж она потом ею стала. Его же книжек обчиталась и стала.

Семён обвёл взглядом пивной зал, и, заметив ещё одну колоритную личность, снова, как будто они играют с Остапом в игру: «Угадай кто?», подкинул Бендеру пищу для размышлений.

— А вон как думаете, это кто такой?

Бурдов ткнул пивной кружкой в направлении стола справа от Остапа. Там сидел совершенно лысый, высокий человек. Его голова напоминала начищенный до блеска латунный шлем пожарника. Огромные глаза, вылезшие из орбит, смотрели в разные стороны. А грубые черты лица, придавали ему гротесковую наружность японского злого духа. Пиджак одетый поверх свитера и синие от наколок кисти рук дополняли картину. Недолго думая, Остап высказал своё мнение.

— Это франкмасон, магистр шестой ступени. Ввиду упадка идей, вербующий новобранцев в свой тайный орден среди отбросов общества и мелких уголовников. Ага? Или опять не угадал?

— Почти. Это небезызвестный рецидивист Шлёп-Нога. Только он не масон, а видный деятель «Общества трезвости». Он раньше сильно бухарил, но как-то допился до белой горячки и чудь не погиб под трамваем. Хотел его изловить. С тех пор не пьёт.

Остап, только сейчас обратил внимание, что на столе у Шлёп-Ноги, не возвышалось ни одной кружки, а была навалена гора рыбьих останков, такой величины, как будто он уже успел поглотить небольшой косяк тарани.

— И чего он тут делает? – задал логичный вопрос Остап.

— Ждёт. А когда тут собирается много народу, начинает агитировать вступать в «Общество трезвости», – пояснил Бурдов. И тут же вспомнил. – Только он это, немного того… психический.

— Даже так, — с плохо скрываемым пренебрежением и каким-то равнодушием в голосе проговорил Остап. Он внимательно изучал оставшееся в кружке пиво, которое сквозь матовое стекло отливало странными медово-сизыми полутонами.

— Ага, — закивал головой Семён и продолжил рассказ. — Он как-то ходил сюда с гипсом – рука у него была сломана. Ну, после того случая с трамваем. И вот как-то из-за его агитации драка началась. Такая суматоха поднялась! А он стоит посреди всей этой возни и только в темноте его гипс видно, как он им в разные стороны шурует. Лысина его сверкает, и глаза его здоровенные белеют. Жуть!.. Как сейчас помню. А когда всё успокоилось, он в центре стоит, вокруг люди, им побитые, на полу валяются, и гипс у него весь кровью заляпан.

Бендер ещё раз посмотрел на Шлёп-Ногу, встретился с ним взглядом, и почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Остап представил себе эту картину: долговязого пересидка, с горящими дикой ненавистью ко всем пьющим, громадными глазищами и с перепачканным кровью гипсом, стоящего посреди покалеченных им же товарищей, не желающих завязывать с зелёным змием.

— Да-аа… — протянул Остап Бендер. – После этого случая, наверное, многие в «Общество трезвости» подались?

— Угу, – буркнул Сёма. — Это ещё хорошо, что у него рука была сломана, а не нога. А то бы он костылями, точно, кого-нибудь бы вусмерть прибил.

И тут же, завидя ещё одну неоднозначную персоналию, оживился.

— Во, во! А вот как думаете, это кто такой сидит?

Остап, уже начавший немного уставать от этой забавы с угадываниями, нехотя посмотрел в сторону, куда так суетливо показывал художник. В тёмном углу сидели трое мужчин. Двое с добрыми пропитыми рожами и мутными глазами внимательно слушали третьего, который сидел спиной к Остапу Бендеру. Все трое дымили папиросами. Перед каждым стояло по две кружки – одна пустая, другая с пивом. Очевидно, сидящего спиной к Остапу и имел ввиду Семён, поскольку он разительно отличался от первых двух. Был не по погоде тепло одет: в каракулевую шапку-пирожок, толстое драповое пальто, на ногах войлочные сапоги с калошами. Он украдкой из-за пазухи наливал в пустые кружки самогон, после чего все трое чокались и запивали это дело пивом из второй кружки. Его неспешные, плавные движения показались великому комбинатору отдалённо знакомыми. Внезапно Бурдов громко чихнул, и рыбья чешуя снова вспорхнула над столом, как праздничное конфетти. От этого резкого звука человек в пирожке обернулся, и Остап узнал эту белую широкую бороду и смуглое нежное лицо.

— Так это этот… Как его… — Бендер слегка растерялся и чуть не поперхнулся воблой. – Философ. Чтоб его! Индус!

— А-аа, — протянул Семён,- вы с ним знакомы?

— Да, доводилось с ним как-то беседовать. Выслушал содержательный рассказ о народном образовании. Только что он тут делает в таком виде? Он уже нашёл смысл жизни? Или после народного образования решил разобраться в исконных народных традициях?

— Нет, не нашёл. И больше не будет искать.

— А чего так? Это занятие его утомило? Или, судя по всему, он нашёл более интересное времяпрепровождение, чем поиски смысла жизни.

— Да, нет. Мы как-то, месяца два назад, сидели с ним тут, тоже бухарили. А потом он меня в гости к себе пригласил. Накормил меня корнем мандрагоры…

— Чем, чем накормил? — Остап настороженно переспросил. От мандрагоры веяло какими-то средневековыми небылицами, алхимией и крестовыми походами. Чем-то явно выходящим за рамки исторического материализма.

— Корнем мандрагоры. Уж не знаю, где он его откопал, — художник и сам задумался над этим вопросом, почесал темя и стал рассказывать дальше. — Из Индии, наверное, привёз. У них же там в этой Индии чё попало растёт. Оттуда и привёз, наверное. Ну, так вот. Мне дал, значит, сам тоже его съел. И мы с ним… — тут Семён взял паузу, закатил глаза, будто вспомнил самый приятный момент своей непутёвой жизни, — … два дня рассматривали его священный набор мандал: «Сущность мироздания». Я там столько всего интересного увидел… Кстати, именно после этого я лучизмом то, и увлёкся.

— И что? – сказал Остап нетерпеливо. — После вашей встречи он и бросил искать смысл жизни?

— Нет. Он до этого бросил. Но именно тогда он мне и сказал: «Смысл жизни не должен заключаться в поиске смысла жизни. Иначе это будет не жизнь, а порнография».

Бендер опять чуть не подавился пивом.

– Что, прямо так и сказал?

— Ага. Так прямо и сказал.

— А от чего ж его благородие пить то начал? Когда он к этому делу успел пристраститься? – заинтригованный глобальными переменами в жизни философа спросил Остап.

— На новый год, – Бурдов, знающий причину этих разительных метаморфоз, удовлетворял любопытство Бендера. – Водил с пионерами хоровод вокруг ёлки, замёрз, ну ему Снегурочка и плеснула для сугреву. Из-за бороды его белой спутала его со своим Дедом морозом, вот и налила ему хлебного винишка. Да ещё и папиросу сунула, чтоб грелся быстрее.

— Он, похоже, с тех самых пор согреться то, и не может, — усмехнулся Бендер, потешаясь над облачением индуса. И развеселившийся от кривизны виража, который заложила судьба индийского гостя в России, продолжил: — А чего он на родину не уехал? Собрал бы тут учеников-единомышленников. Этих вон двоих, например, — он мотнул головой в сторону сидящих за философским столом забулдыг. Те, открыв рты, внимали, как учитель ловко пускает серые дымные кольца. И судя по их изумлённо восторженным лицам, раньше им такого видеть не доводилось. Даже Бендер поразился мастерству философа. Улыбнувшись, он продолжил насмехаться: — Организовал бы в Индии школу философоф-передвижников. Да и прививал бы на благодатной почве Индостана идеи всеобщего равенства, братства, советский образ мысли, пьянство и табакокурение. Вон, как у него это лихо получается! Глядишь, через пару лет просветлённые индусы сбросили бы иго английских колонизаторов. И стала бы Индия свободной страной. Достойным членом Лиги наций! А может быть, он и тебя, Сеня, с собою бы позвал. Поехал бы?

Польщённый перспективой поучаствовать в развале Британской империи, Семён зарделся.

— Надо бы подойти поздороваться с ним, — смущённо произнёс Бурдов. Он допил пиво и у него под носом, как раз в тему, образовались пенные тонкие седые усы восточного мудреца, которые он тут же слизал. — А давайте ещё пива возьмём?

Бендер был не против продолжения опохмела. Остап выделил средства, и Семён услужливо принёс ещё четыре кружки – две себе и две Остапу. Радостный и подрумянившийся художник брякнулся на скамью, отложил поездку в Индию на неопределенной срок и снова стал рассказывать Остапу о непростых судьбах некоторых здешних посетителей. Постепенно он переключился на истории о всей творческой среде Хамовников. Выкладывал Остапу самые непристойные и скабрезные подробности личной жизни светских львов и львиц и их любовных треугольников, квадратов и прочих невообразимых многогранников. Остап потягивал пиво, слушая Бурдова, и задавался себе вопросом: что же его так забавляет в Семёне. Семён казался Остапу сотканным из противоречий. В нём уживались несовместимые друг с другом черты характера и поведения. Раболепие подобострастного холопа соседствовало с надменностью французского дворянина, а деревенская простота рубахи-парня гармонировала с интеллигентной порочностью богемного живописца. Витиеватая речь со множеством поэтических оборотов была напичкана отмирающими словами, взятыми чуть ли не из старославянского языка, а аристократические замашки сопровождались маргинальными ужимками.

— Остап! Вот ты где!

За спиной Бендера раздался легкоузнаваемый сип. Вместе с этим хриплым криком в душе Остапа поселились сомнения и неуверенность в пристойном окончании вечера. Остап обернулся. Да, это был Севрюгов. Только не один, а со своим двойником. Двойник был такой же фактуры, такого же роста, с таким же открытым, грозным и улыбчивым лицом. И одеты они были одинаково. Только воротник коричневого кожаного реглана двойника не был оторочен мехом, как у Севрюгова.«Не полярный», — смекнул Остап. Летчики приблизились. Севрюгов протянул свою широкую ладонь сначала Бендеру, затем Семёну.

— Здорова, Бурде, – Севрюгов пожал костлявую кисть художника. – Знакомьтесь, это Валера.

Второй лётчик тоже обменялся рукопожатиями с Остапом и Семёном. И своей сильной, привыкшей твердо сжимать штурвал воздушного судна пятернёй чуть не травмировал щуплую руку Бурдова.

— Валерий. Лётчик, – кратко представился он и отошёл к барной стойке.

— Похмеляешься? – спросил Севрюгов Остапа, подсев рядом с ним на лавку.

— Да. Вот Сеня посоветовал в пивную эту заглянуть, – ответил лётчику Бендер.

— Ну, в чём в чём, а в дешёвой выпивке Бурде разбирается как ни кто, – сделал ехидный комплимент полярный лётчик и озорно подмигнул озадаченному Семёну.

Вскоре вернулся Валера и притащил в каждой руке по четыре кружки наполненные до краёв, с хрустальным звоном грохнув их об стол, так что белоснежные шапки пены на них съехали набекрень и расползлись молочными космами по пузатым бокам, запузырились жабьими лужами на липком дереве стола. За Валерой подошли двое официантов. Один, пыхтя, принёс ещё такое же количество «Трёхгорного» пива, а второй приволок большущее блюдо варёных раков. Раки вели себя достойно. Их розово-оранжевый цвет с тёмным желтоватым отливом говорил о высшей степени готовности и превосходных вкусовых качествах. Они дружно распускали манящий, ароматный пар, выказывая своё нетерпение побыстрее стать закуской. Официанты собрали пустую посуду, кое-как протёрли стол, выставили новые пепельницы и, кланяясь, удалились.

— Ну, за встречу, – поднял кружку Севрюгов. И в два глотка опустошил её. – Сегодня ещё попью, а завтра в завязку.

— Пейте пиво пенное – будет морда здоровенная! – процитировал неизвестного классика Валерий, смешно сдул с кружки пива пенную папаху и также быстро, как и Севрюгов, в один присест выхлебал её.

Россказни Бурдова об упаднических нравах культурной прослойки сменились яркими повествованиями пилотов о заоблачных высях, бреющих полётах и прицельном бомбометании.

— Вообще то, Валера лётчик-испытатель. Самолёты новые испытывает, – рассказывал Севрёгов о своём товарище Остапу с Семёном. – Он испытывает, мы летаем. Представляете, в Америку собрался лететь. Напрямик, через северный полюс. Без посадок и дозаправки.
Летчик Севрюгов указательным пальцем правой руки очертил дугу над блюдом с алыми раками, как будто это была Арктика, и затем резким движением выхватил сверху одного ракообразного, располагавшегося аккурат в точке полюса.

— И полечу, – уверенно сказал Валерий.

— Ну-ну. Осталось только самолёт сделать. А то такой дальности полёта пока нет ни у кого, – высасывая нежное мясо из панциря, скептически огрызнулся Севрюгов. – Беспосадочного не получиться.

— Между прочим, кое-какие наработки уже имеются. И испытания скоро начнутся. И я всё равно полечу, – стоял на своём Валерий. И дружески хлопнув товарища по плечу, язвительно добавил: – Вперёд тебя.

— Это мы ещё посмотрим, кто в Америку вперёд долетит. У меня опыт заполярных полётов, ого-го какой! – парировал лётчик Севрюгов.

За подобными разговорами Остап не заметил, кто первым начал подливать в пиво водку. Он понял это только тогда, когда речи лётчиков сделались более эмоциональными – выси стали выше, бреющие полёты рискованнее, а прицельное бомбометание превратилось в ковровые бомбардировки. В самый неподходящий момент, когда Севрюгов рассказывал о том, как они в пятидесятиградусный мороз согревались восьмидесятиградусным ректификатом, в центр зала вышел Шлёп-Нога и начал свою агитацию. Его зычный голос, густой и могучий, как подшёрсток у ондатры, песнью полоумного трубадура разнёсся по пивной. Стихло монотонное гудение, поднимавшееся над столиками закончивших трудовой день, и поэтому заслуживших пиво, работяг. Шлёп-Нога взывал к собравшимся, просил их одуматься, сбросить оковы пьянства и начать новую свободную от алкогольной зависимости жизнь. Севрюгов, и без того злой, оттого что назавтра ему предстояло расставание со спиртными напитками, от этой пропаганды, просто закипел.

— Вот же паскуда! – раздражённо прохрипел лётчик. – Мне завтра в завязку, а этот деятель тут свою агитацию проводить будет! Пиво спокойно попить не даёт…

Медленно, словно в трансе, побагровевший Севрюгов поднялся из-за стола. Не говоря ни слова, приблизился к Шлёп-Ноге, и двинул лупоглазого агитатора кулаком в челюсть. Удар был такой силы, что Шлёп-Нога перелетел через свой стол, разметав кучу рыбьих потрохов, опрокинул скамью, на которой сидел до этого, с глухим стуком шмякнулся о стену и сломал, таки, себе ногу. На какое-то мгновенье в пивной повисла тревожная тишина. Лишь Шлёп-Нога жалобно скулил у стены, держась за повреждённую конечность.

— Вот это правильно! Давно бы так! Поделом ему!!! Молодец! Так ему и надо! – с разных сторон понеслись одобрительные выкрики посетителей, которым уже порядком надоел этот верзила из «Общества трезвости». Для полноты апофеоза не хватило только бурных оваций.

Как, ни в чём не бывало, Севрюгов вернулся к столу и, не присаживаясь, предложил:

— А поедемте в баню! Я ж завтра пить бросаю, а банька она из меня весь хмель как раз и выведет. Баня, она от всех болезней помогает!

— Точно! В Сандуны! – вставил своё веское слово лётчик-испытатель Валера. – Там лучше всего. Я полетел таксомотор вызывать.

Он резво умчался к стойке, где располагался телефон. Через пять минут все четверо уже тряслись в такси по направлению к Сандуновским баням. В машине было тесно. Особенно не сладко пришлось Бурдову, которого на заднем сидении зажало между Остапом и Валерием. Когда разлапистый лётчик-испытатель активно жестикулировал, Семён тяжело и прерывисто дышал, словно его били. Севрюгов, как организатор и идейный вдохновитель банно-прачечного мероприятия, ехал спереди, давал указания водителю и всё время норовил порулить, хватаясь за баранку.

— Надо бы нам туда ещё особ слабого полу и лёгкого поведения позвать, – внёс очередное заманчивое предложение полярник. — Баня и девки, они от всех болезней помогают!

— Да вы что, Борис Брунович, разве пристало советским офицерам якшаться с девицами лёгкого поведения, – с неприкрытой наигранностью возмутился Валерий.

— Ну а как же! Раньше офицеры без баб в баню не ходили, – гнул свою линию Севрюгов. – Вспомните гусар! Гусары и бабы это понятия неразделимые. А лётчики – это современные гусары.

— А танкисты тогда кто? – влез в разговор двух нетрезвых авиаторов пьяный художник.

— А танкисты – это кирасиры. У тех броня и у этих броня, – нашёлся Севрюгов.

— А гвардейские танкисты – это уже кавалергарды будут, – расширил аллегорию Валерий.

— А подводники? – снова встрял Бурдов.

— Я что-то не пойму. Мы дам будем приглашать или так и будем сравнивать Ворошилова с Багратионом? – настроившийся на банные процедуры в женском обществе горячий и подвыпивший сын турецко-подданного, начал переживать, что вопрос о разбавлении мужской компании девицами, утонет в занятных, но бессмысленных аналитических сопоставлениях современной РККА с русскими войсками вековой давности.

— Конечно, конечно будем. Я ж завтра керосинить бросаю. Надо ж напоследок с бабами гульнуть, – спохватился раззадорившийся полярный лётчик. – Только откуда бы их вызвать то?..

Севрёгов вытащил из кармана записную книжку и стал листать её, прилежно пытаясь отыскать там необходимые номера телефонов и адреса. Бурдов даже хотел позвать своих знакомых. У него как раз была на примете пара юных, начинающих поэтесс из предместья, с низкими уровнем нравственности и высокой степенью распущенности, не стремящихся к семейным ценностям, старающихся проводить свободное время в окружении холостяков и неверных мужей; ещё среди знакомых значилась одинокая, но общительная литературоведка, начитавшаяся трудов Фрейда, Захер-Мазоха и Маркиза де Сада, и теперь рьяно на практике осваивающая полученные знания; а также одна не молодая, но очень страстная особа — ответственный работник Наркомпроса, женщина со странностями и склонностями к половым излишествам, у которой к тому же имелось несколько неоспоримых положительных качеств: она была членом ВКП(б) с тысяча девятьсот семнадцатого года, не курила, обладала истомным, бархатистым контральто и бюстом пятого размера. Поговаривали, что в Гражданскую войну она служила секретарём в легендарном поезде тогдашнего Председателя Реввоенсовета Республики товарища Троцкого. И что якобы у неё даже сохранился красный кожаный плащ — униформа персонала поезда — который она систематически одевала во время своих удалых любовных игрищ и срамных, аморальных забав. Если бы половые московские извращенцы решили выбрать себе председателя, то им непременно стала бы она, Феоктиста Тарасовна Шварценбахер-Мохнаткина, настолько широка и глубока была её степень познания в сфере тяжёлых сексуальных девиаций. Но пока Семён собирался с мыслями, под каким бы, таким, небанальным предлогом заманить в сауну этих нимфоманок, таксист пообещал за умеренную плату доставить в течение часа четырёх проституток. На том и порешили.

Лётчиков в Сандунах любили и уважали. Им тут же были предоставлены самые лучшие апартаменты, со скульптурами и бассейном, откуда безапелляционно была выдворена группа почвоведов, съехавшихся на внеочередной конгресс, чья культурная программа знакомства с достопримечательностями столицы, начавшаяся в Мавзолее, заканчивалась в парной. В тот момент, когда наспех собравшиеся почвоведы, ворча и вяло протестуя, бросали прощальные взгляды на кафель бассейна, Остап непроизвольно испытал злорадное чувство отмщения. В бане решено было пить армянский коньяк. Севрюгов мотивировал это тем, что ему завтра завязывать, и что он имеет полное право попить достойный напиток, к тому же коньяк, как заверял всех полярник, естественно, помогал от всех болезней. Закусывали цитрусовыми и белужьей икрой. Севрюгов шиковал, сорил шальным, длинным северным рублём. Ему хотелось, как можно дольше продлить вечер, как можно больше всего испробовать, отведать, и упорно не хотелось прекращать пьянствовать. Он был готов вызвать в баню даже дрессированных бегемотов, лишь бы растянуть этот последний, отчаянный загул. Но данное Валерию слово обязывало бросить. Иначе Севрюгова перестало бы уважать всё лётное сообщество, и главное, Севрюгов сам бы себя перестал уважать. До приезда путан они успели приговорить полтора литра «Арарата». Когда подъехали обещанные таксистом ночные феи, обстановка в бане напоминала гулянья в честь Бахуса в римских купальнях, которые с приездом девиц плавно перетекли в разнузданную вакханалию. Среди явившихся проституток Бурдов к своему удивлению и плохо скрываемому удовольствию обнаружил одну из знакомых юных поэтесс — выбеленную пероксидом блондинку, смешливую любительницу шоколада и творческой интеллигенции. На ней был хищный макияж откровенной блудницы – яркая помада, много пудры, румян, тёмные тени на веках и вокруг глаз – прямо не поэтесса, кропающая стишки о неразделённой любви, а настоящая королева полутьмы. С ней Семён познакомился на поэтическом вечере Ляписа-Трубецкого, обменялись идеями, адресами, задумками. Но продолжения не последовало, поскольку её и её подругу – вторую такую же «поэтессу» — увёз с собой Трубецкой, ближе знакомить со своим творчеством и обучать искусству стихосложения. Не зря всё-таки Бурдов подозревал её в пониженной социальной ответственности!

— Привет, Рита, – обратился Cемён к ней, мысленно уже представляя, в каких замысловатых, противоестественных позах он будет развивать в ней тягу к высокой поэзии. – Не знал, что вы общая.

— Что? Какая? — резко вспылила поэтесса, раздосадованная неожиданной встречей.

— Я говорю, конечно, догадывался, что вы девушка свободной профессии, но, говорю, не знал, что вы это… ещё и по вызову работаете, — пояснил Бурде, и лицо его засияло гнусным обаянием отпетого развратника.

— А я не знала, что вы с лётчиками по баням пьянствуйте, – сердито, с упрёком ответила Рита, таким тоном, будто общение с лётчиками было чем-то недозволенным и унизительным. – Только я же просила, называйте меня Марго. У вас антрацит есть?

— К сожалению, я на мели. Так что, как вы изволили выразиться, антрацитом вас попотчевать в данный момент не имею никаких возможностей, – заплетающимся языком, не без труда подбирая нужные слова, пробубнил художник.

После этого Семён, как мужчина, перестал интересовать Риту, и она переключила своё внимание на Остапа, думая, что он тоже лётчик. Голый Остап, закутанный только в мокрую простыню, и, правда, мало чем отличался от также по-банному одетых пилотов, особенно на фоне худосочного, бледно-серого Бурде. Разве что Бендер был не так широк в плечах и его татуировки были не столь героическими и не соответствовали самолётной тематике. Но Риту это особенно и не смущало. Она подсела к Остапу Бендеру и с увлечением стала его расспрашивать о небесах. Девушка казалась Остапу отдалённо знакомой, но он всё никак не мог вспомнить, где и когда её видел. Лишь только когда она прижалась к великому комбинатору своей пухлой молочной грудью, Бендер вспомнил, что именно эту гражданку он когда-то так бесцеремонно стряхнул с описанного изнурёнковского стула.

Между тем, в полном соответствии с гусарским традициям, Севрюгов велел подать всем шампанского. Канонада пробок на время приглушила женские визги и смех. По поводу того от какого количество болезней помогает игристое вино, лётчик Севрюгов чётко не высказался, но настоятельно рекомендовал, опять же неукоснительно следуя традициям летучих всадников, пить его прямо из горлышка. За короткое время таким образом выхлестали с дюжину бутылок. Шампанское усугубило и без того не слабый алкогольный коктейль, выпитый Бендером на протяжении дня. Тяжёлый пар и два дубовых веника, которыми беспощадно, но профессионально орудовал Севрюгов, довершили дело. Последнее, что врезалось Остапу в память, были доблестные представители воздушного флота, голышом сигающие в бассейн, в след за которыми плюхались верещащие девичьи тела, беломраморные лица статуй, испуганные и обалдевшие от разворачивающейся оргии, Семён, мирно спящий на кушетке, с головой, как в больничном морге, укрытый простынёй, и теплота упругих ягодиц Марго на своих коленях.