Глава 7. Нехорошая квартирка мадам Поласухер. (Глава 7)

Любопытство быстро завладело Остапом. Не откладывая в долгий ящик знакомство с окопавшейся на своей территории контрой, Бендер прямиком направился в гости к Поласухер. Ему отпёр дверь рыжий тип с отталкивающей прыщавой физиономией и хитрым, виноватым, как у нагадившего хорька взглядом. Остапу непроизвольно захотелось ударить его по этой пакостной физии.

— Вы, как бы, к кому? – с порога задал вопрос он гнусавым голоском.

— Я к мадам Поласухер, – ответил Бендер, только сейчас вспомнив, что даже не разузнал, как её зовут.

— Тётушка к вам, как бы, посетитель, – крикнул куда-то в глубь квартиры тип с отталкивающей физиономией и хитрым, виноватым, как у нагадившего хорька взглядом, впустил Остапа и удалился.

В тесную прихожую, где стоял Остап, соображающий сразу ли ему представиться или пока побыть неким посетителем, вышла дама преклонных лет, одетая в шёлковый халат персидской расцветки, такой старинный и застиранный, что казалось, будто в нём ходил ещё сам Заратустра. Волосы убраны в сетку; на ногах красные тряпичные тапочки с помпонами. Она оценивающе посмотрела на Остапа и как-то лукаво таинственно улыбнулась.

— Вы ко мне? – надевая маску колдовской загадочности, уточнила она.

— Если вы мадам Поласухер, то к вам, – подыграл ей Остап.

— Значит расценки у меня такие, – резко и очень уж по базарному начала она. – Гадание по руке – рубель, на картах – три рубля, таро – пять! На кофейной гуще – полтинник, но кофе ваше.

Бендер понимающе кивнул, а она сбивчиво продолжила озвучивать прейскурант магических услуг:

— Снятие порчи – два червонца. Наведение – четыре…

— А почему такая разница? – искренне возмутился Остап таким несправедливым различием в цене.

— Молодой человек, чтобы снять порчу, нужно обращаться к светлым силам, а чтобы навести – к тёмным, – проговорила она так, как будто объясняла всем известные, непреложные истины.

— А, ну теперь ясно, – поняв в чём разница, заключил Остап Бендер. — Нечисть за свою работу больше берёт.

— Молодой человек… — мадам Поласухер едва заметно зашаталась и напустила на себя ещё больше загадочности и чародейского флёра, всем своим видом показывая, что это не шутки, а реальное положение вещей. – А вы, собственно говоря, с чем пожаловали? Вам кто рекомендовал? Мадмуазель Зюзина?

— Я, собственно говоря, ваш новый управдом. Зовут меня, Остап Ибрагимович Бендер. А рекомендовала мене к вам зайти мадмуазель Вяземская, бывшая заведующая культотделом дома. И пожаловал я к вам с ознакомительным визитом. Посмотреть, как тут у вас устроен социалистический уклад. Всё ли в порядке. Не беспокоят ли паразиты. Как внедряете установки партии на занимаемой вами жилплощади. И знаете ли… — Остап сделал многозначительную паузу. — Выводы напрашиваются самые неутешительные.

Профессиональная предсказательница мадам Поласухер являла собой образчик старой дореволюционной и далеко не социалистической жизни России с её мракобесием и дремучими суевериями. Бесспорно, Поласухер обладала кое-какими экстрасенсорными способностями, умела изощрённо гадать, чистить карму и выходить в астрал, знала множество заклинаний, методов сглаза, а также рецептов вечной молодости. Помимо оккультной помощи населению, она оказывала и вполне житейские услуги: сводничество, кодирование от запоев, блуда и лудомании, традиционная астрология, нетрадиционная медицина, толкование снов и прочие запросы обывателей, чьи потребности не могли удовлетворить дома быта и дворцы культуры. Для большего привлечения клиентов Полосухер всем рассказывала, что была любимой ученицей Блаватской. Хотя в действительности, она присутствовала всего на паре лекций и одном публичном спиритическом сеансе, которые давала основательница Теософского общества, будучи проездом в Москве. Кроме этого, Поласухер уверяла всех, что знаменитый артист оригинального жанра Орнальдо обучался гипнозу под её непосредственным руководством. Хотя правдой это было только отчасти. На самом деле Орнальдо приезжал к Поласухер, только для того, чтобы позаимствовать у неё кварцевый шар для ясновидения, поскольку отыскать подобный предмет в Москве в начале двадцатых годов, было так же трудно, как найти живого гугенота в Париже на утро после Варфоломеевской ночи. Но все эти уловки уже не могли обеспечить того наплыва посетителей, на который рассчитывало, жаждущее финансового благополучия, самолюбие Поласухер, ибо нарождавшееся коммунистическое общество всё больше верило в диалектический материализм и всё меньше в чёрную магию.

После слов Остапа мадам Поласухер быстро переменилась в лице, весь колдовской налёт мигом слетел с неё, и из чернокнижницы калабуховского разлива она превратилась в обычную советскую пенсионерку, седую и поникшую, как увядающий чертополох.

— Проходите в залу, – сдавленным голосом произнесла она, указывая рукой на вход, откуда только что появилась сама.

Остап вошёл. Большая полукруглая зала с четырьмя дверьми. Посредине огромный стол, овальной формы и дюжиной стульев вокруг. Стол покрывала бархатная скатерть цвета переспелой вишни, тяжёлая, словно портьера в провинциальном театре теней. Комод красного дерева, с потерявшим трубу граммофоном на нём, — в одном углу, в другом — кадка, из которой задумчиво, словно собираясь стать чем-то монументальным, рос фикус. Аморфной медузой свисала с потолка грузная хрустальная люстра, готовая в любую минуту шмякнуться на стол, и раскидать по комнате тучи кристальных осколков, ну или забрызгать всё вокруг склизкими медузьими внутренностями. Огромные настенные часы пронзительно, но как-то заунывно тикали, мерно раскачивая зеркальный маятник, будто бы отсчитывали последние минуты перед концом света. Репродукции Бёклина добавляли интерьеру ещё больше мрачного аскетизма. Остап представил, как вместо этих серьёзных акварелей, тут бы смотрелись новаторски непосредственные бурдовские творения, и внутренне усмехнулся.

— Гостиная общая, — принялась вводить Остапа в курс дела Полосухер, — а это отдельные комнаты жильцов. Вот это моя, — она тыкнула пальцем в одну из дверей.

Её доклад прервал вышедший из крайней левой двери мужчина. Волей-неволей Бендеру пришлось переключить своё внимание на этого неожиданно возникшего нового квартиранта. На его непропорционально большой голове поблёскивали очки и ранняя проплешина, а аккуратная ирландская бородка как бы компенсировала нехватку растительности на макушке. Пухленькое тельце его было облачено в затасканный костюм-тройку, который отлично сочетался со стоптанными парусиновыми штиблетами на кривых коротких ножках. Кепку он держал в руке, а видавший виды портфель под мышкой.

— Илона Эммануиловна, моё почтение, — учтиво поздоровался он с Поласухер, свободной рукой затворяя врата в свои покои на два замка.

«Илона Эммануиловна?! — даже про себя Остап не смог без запинки воспроизвести имя-отчество Поласухер, — Да тут недели две тренироваться придётся, что бы её имя выговорить. Надеюсь этого товарища, как-нибудь по проще зовут».

— Сигизмунд Януарьевич, познакомьтесь, это наш новый управдом — Остап Ибрагимович, — Полосухер представила Остапа.

«Сигизмунд Януарьевич. Куда я попал?!» — впервые Бендеру стало как-то неловко за свои тоже не вполне славянские инициалы.

Сигизмунд Януарьевич Верзохский трудился на нелёгкой ниве кинокритики. С самого детства он был связан с кинематографом, ещё когда подростком тайком, без билета пробирался на первые показы. Кино захватило его, покорило, ему он поклонялся и стал служить. Для этого он устроился билетёром в кинотеатр. За несколько лет работы в «Художественном», Верзохский насмотрелся достаточно фильмов, накопил огромный опыт, и, самое главное, научился отличать плохое кино от хорошего. Он тонко чувствовал настроение публики, разбирался во вкусах и предпочтениях зрителя. И он мало-помалу начал писать рецензии к выходящим в прокат кинокартинам. Попробовав же себя в качестве критика, он вдруг, наконец, понял, в чём его призвание. К тому же в материальном отношении это было гораздо милее, чем должность билетёра. Его смущало только одно неприятное обстоятельство – хорошие кассовые фильмы были идейно пустыми и даже вредными, а политически выдержанные, не нравились широкому кругу зрителей. Противоречие было на лицо. И Сигизмунд Януарьевич нашёл выход из создавшегося глупого положения. Он стал наполнять зрелищные зарубежные кинофильмы большевистским содержимым, а с прокатчиков за подобные выгодные им отзывы брать отдельную плату. Со временем он наловчился, так грамотно и хитро составлять рецензии, что ему уже не составляло никакого труда подвести серьёзный идеологический базис под любой жанр кинематографа, включая безжалостные турецкие комедии, драматичный японский хоррор, откровенные немецкие мелодрамы или нелепый мексиканский нуар. В данный момент в своём тёртом портфеле Верзохский понёс в «Межрабпомфильм» рецензию на картину «Носферату. Симфония ужаса». За три дня упорного сочинительства и неоднократного просмотра ленты у него получилось следующее: «Граф Орлок — упырь, олицетворяющий собой самые тёмные и отвратительные стороны загнивающего капитализма, нещадно эксплуатирует, пьёт кровь и губит крестьян, служащих и ни в чём неповинных моряков торгового судна. В упадочной среде буржуев граф находит себе сообщников, помрачая их разум и подчиняя их своей власти. Таким образом, он всё шире распространяет своё пагубное влияние, всё сильнее сжимает свои когти на горле германского пролетариата, стонущего под всё нарастающим гнётом эксплуататоров. Ни что и ни кто не может противиться этому злу. И только одна жена служащего — девушка с чистым, горячим сердцем революционерки — способна сопротивляться его влиянию. И она, в первую очередь, думая о трагической участи пролетариев всех стран, жертвует собой, проливая свою кумачовую кровь во имя светлого будущего. Напившись её жертвенной крови, опьянённый вседозволенностью, вампир забывает обо всём, почивая на лаврах всевластия. Но взошедшее над Европой солнце мировой революции испепеляет графа и освобождает бедных немецких тружеников от заразы дворянства и приспешников капитала». Гордый собой и своим опусом меркантильный критик спешил быстрее доставить рецензию по назначению и получить причитающийся гонорар.

— Остап Ибрагимович, очень приятно. Моё вам почтение, — Сигизмунд Януарьевич в своём приветствии согнулся так низко, точно собрался почистить управдому ботинки. Он не то улыбнулся, не то оскалился, и вдобавок к сверкающим очкам и сияющей, полированной лысине, у него блеснули две золотые коронки, закрывающие просвет в заборе редких зубов. Пажески раскланявшись, Верзохский покинул залу, оставив Бендера и Поласухер опять одних.

— Я так понимаю, вы тут ответственный квартиросъёмщик и раньше здесь одна проживали? — задал, давно заготовленный, дежурный вопрос Остап.

— Да я. Да одна, — невесело вымолвила Илона Эммануиловна, мечтательно уставившись на люстру — немую свидетельницу прошедших времён.

— А теперь тут кто проживает? Разумеется, кроме вас, этого господина с портфелем и того… — Бендер хотел сказать «хмыря», но приберёг подобный эпитет, — … который мне дверь открыл, вашего племянника. Его, кстати, как зовут?

— Кеша… Иннокентий… Иннокентий Ростиславович, — запинаясь, выдала Поласухер и, как будто хотела за что-то оправдаться, прибавила: — Он сирота.

— Сирота? — недоверчиво поднял брови Остап, насмотревшийся за свою жизнь на всякого рода великовозрастных сирот.

— Сирота, — глубоко вздохнула гадалка. — Его родителей в восемнадцатом году «испанский грипп» сгубил. Я его у себя и приютила.

Это была всего лишь легенда. Родители Кеши Поласухер — известные аферисты-мошенники — имели не одну судимость и до революции славились по Москве своими хитроумными афёрами. Но с наступлением военного коммунизма, опасаясь за своё будущее, они решили эмигрировать. И, чтобы не обременять себя на новой родине грузом в виде малолетнего Иннокентия, отец вверил Кешу своей сестре, а сам с женой благополучно перебрался через границу и осел в Испании. Там чета Поласухер продолжила заниматься своим делом, только с меньшим размахом, но с бо; льшей изворотливостью, а юный Иннокентий Ростиславович рос под присмотром своей неординарной тётки. От родителей он унаследовал склонность к обману, любовь к деньгам и патологическое нежелание трудиться. С ранних лет Иннокентий увлекался азартными играми, вследствие чего, повзрослев, захотел стать высокопрофессиональным карточным шулером. Брал уроки у катал, обучался мастерству и приёмам нечестной игры. Только очень быстро выяснилось, что одного желания стать шулером мало. Ещё для этого занятия требовались не кривые и по возможности ловкие руки, а также кое-какие знания в области психологии. Ни того ни другого у Кеши к большому разочарованию не наблюдалось. Поэтому вместе с побоями, полученными за карточным столом, пришло осознание собственной непредрасположенности к мухлежу. Оставив идею с шулерством, но не утратив тяги к азартным играм, племянник гадалки в поисках лёгких денег переключил своё внимание на тёткиных посетительниц. В основном это были женщины постбальзаковского возраста, чаще всего вдовы или просто одинокие дамы, неудовлетворённые личной жизнью, ищущие счастья и избавления от нелёгкой доли. Глядя на их грустные лица и слыша их пожелания, с какими они приходили к мадам Поласухер, Иннокентий Ростиславович надумал не безвозмездно оказывать им некоторые услуги сексуальной направленности. Но и тут его ждало горькое разочарование. Мало того что новоявленный альфонс не отличался завидной мужской силой и необходимым в этом непростом деле внушительным достоинством, так ещё он начал испытывать отвращение к женскому полу, а в особенности к обнажённым дамам постбальзаковского возраста. План стать жиголо провалился после третьего подряд неудачного свидания. Но работать сыну мошенников не хотелось, а получать много денег хотелось. И Иннокентий Ростиславович Поласухер, уловив момент, пошёл в ногу со временем — вступил в комсомол. Очень скоро, благодаря наследственной хитрости и врождённому лизоблюдству, он дослужился до должности ответственного секретаря райкома — отвечал за сбор взносов с комсомольцев всего Хамовнического района. Махинации с получаемой наличностью не заставили себя долго ждать. В данный момент Кеша заперся в своей комнате и ломал голову над тем, как ему вернуть в кассу тысячу рублей, проигранные им в покер. Вариантов было два: первый — забрать оставшиеся в кассе деньги и свалить к родителям в Гвадалахару, и второй — с позором сознаться в растрате и надеяться, что исключение из комсомола будет единственным наказанием за подобный проступок. И чем больше он рассуждал, тем сильнее склонялся к третьему варианту — взять остаток взносов и решительно отыграться.

— Вот его комната, — Илона Эммануиловна указала на соседнюю с комнатой кинокритика дверь, и, направив палец на крайнюю справа, пояснила: — А тут у нас Михей Макарович живёт. Сусекин. Только он сейчас спит. Он сторожем работает. Ночным.

Неожиданно начали бить часы. «Бо-омм. Бо-омм. Бо-омм. Бо-омм. Бо-омм». Звонко и скорбно, будто колокол готического собора, зовущий прихожан на последнюю безнадёжную мессу во время эпидемии бубонной чумы. Под эти набатные удары ожили и открыли свою глубинную сущность полотна Бёклина. И вся комната вдруг обнажила скрытую инфернальную гармонию. Эти часы, эти тяжёлые краски швейцарца; хозяйка квартиры с крючковатым носом и внешностью сказочной ведьмы; прыщавый племянник, погрязший в пороках и химерах; колченогий кинокритик, похожий на жадного, алчного лепрекона, убежавший по своим стяжательским делам; этот стол со стульями и даже эта кадка с задумчивым фикусом — всё слилось в одну общую картину грядущего светопреставления. Ещё миг, и донесется стук копыт приближающихся всадников Апокалипсиса.

«Да, не-е… Это у меня со вчерашнего перепоя мысли такие тягостные, — успокоил себя Остап, — но с попойками, пожалуй, стоит на какое-то время расстаться».

— О, пять часов. Сейчас Михей Макарович встанет, — встрепенулась Поласухер.

И действительно, за дверью, где, по уверению мадам Поласухер, спал Михей Макарович, послышалось какое-то движение. Сопение и сдавленное покашливание сменилось швырканьем, а затем резким, как ружейный выстрел, чихом с прикрикиванием. Потом чихание повторилось, раз, другой, третий. Всё громче и громче. Создавалось впечатление, что там начался конкурс на самый громкий чих среди десятка соискателей. Внезапно канонада стихла, и в зал вышел тщедушный сморщенный старичок. Он взглянул на Поласухер, на Бендера и погружённый куда-то в себя, не говоря ни слова, будто привидение, промаршировал через прихожую в кухню. Одну ногу он подволакивал, а второй бодро вышагивал, как на параде в честь Его Императорского Величества.

Михей Макарович Сусекин был ветераном русско-турецкой войны: брал Плевну, сбрасывал турок с заснеженных перевалов Шипки, освобождал братьев-славян из-под ига Османской империи. В тех боях он получил две контузии и медаль из рук самого генерала Скобелева. Лёжа в софийском госпитале, Сусекин впервые попробовал нюхательный болгарский табачок. Вдыхание табака и чихание на фоне незалеченной контузии оказывало на Михея Макаровича интересный эффект: в голове появлялась свежесть и какая-то необыкновенная пустота, все мысли разлетались, пропадали, становилось спокойно и благостно, как в детском сне. Дальнейшего своего существования без измельчённых сушёных листьев табака Михей Макарович не мог себе и представить. Вернувшись с фронта, он незамедлительно устроился грузчиком на Московскую табачную фабрику. Ну а так как внешностью он обладал сугубо героической, и за ним славным, пороховым шлейфом тянулись нешуточные боевые заслуги, то один креативный местный маркетолог предложил использовать образ ветерана в качестве официального лица, если не сказать – амбассадора, бренда. Псевдоним ему, правда, придумали не самый изобретательный – Дядя Михей, который с годами, поскольку герой не молодел, а скорее даже наоборот, из-за своего пристрастия интенсивно старел, обратился в — Дед Михей. И это от его имени на рубеже веков подписывались почти все рекламные объявления фабрики, которые с лёгкостью подхватывали малолетние уличные торговцы, с лотков продающие папиросы и прочий табачный продукт.

Знают Дядю все Михея
С папиросочкой «Каир» (20 шт. 6 коп.)
Вкусом всех она полнее
И дивит собою мир.

Разумеется, и нюхательный табак рекламные стишки от имени Михея не обошли стороной.

Кто сказал, что курить вредно?
Мы ответим: «Не беда!»
И заменим папироску
Мы понюшкой табака!
Начихаем на проблемы
И утрём проблемам нос.
Дед Михей рекомендует
Нюхать табачок – «Кокос»! (10гр. 15 коп.)

Ну а проработав там до заслуженной пенсии, одряхлев и потеряв товарный вид, амбассадор перевёлся в ночные сторожа. За долгие годы злоупотребления табачком его ноздри распухли и расширились, а чихать он научился так шумно, что от этого действа звенела посуда и в ужасе разбегались тараканы. Иногда ветеран унюхивался табачком так, что при чихании у него из носа и из ушей шла кровь. «Эх-хэ-хэх. Года;!» — только и думал в этих случаях Сусекин и продолжал набивать свой раскуроченный хобот табаком.

— Вот, Остап Ибрагимович, вы и познакомились со всеми квартирантами. Милости просим, заходите к нам ещё, — подытожила Илона Эммануиловна.

— Может какие-нибудь пожелания будут? Отремонтировать может чего надо? Трубы поменять? — вспомнил о своих обязанностях управдом.

— Трубы… — Поласухер задумалась. — Надо. Для граммофона трубу надо. А то я её нигде отыскать не могу. Два раза Кешу на Сухаревку отправляла. А он возвращался без денег и без трубы. Говорит, что обокрали его. А я, знаете, как пластинки люблю слушать. Особенно мне Вертинский нравится. «В бананово-лимонном Сингапуре, в бури. Когда поёт и плачет океан...»

Она бы и дальше продолжила исполнять нетленный хит Александра Николаевича, но Остап прервал её:

— Хорошо, хорошо. Я вас понял. Чем смогу помогу.

— Кстати, забыла вас спросить, — уже в прихожей, на выходе гадалка обратилась к управдому. — А разве Вяземскую освободили?

— Ага, — подтвердил Остап, но как-то безрадостно.

— А я ведь ей на картах гадала, говорила ей, что она долго в казённом доме не засидится, а она не верила. Знаете что? — мадам Поласухер снова надела на себя личину прорицательницы. — Я сегодня в девять вечера устраиваю сеанс общения с духами. Приходите. Вы, я вижу, человек широких взглядов. Вам должно понравиться.

Остап Бендер задумался. Ему доводилось присутствовать на многих заседаниях, митингах и прочих сомнительных сборищах групп лиц с невнятными целями, но далеко идущими планами, а вот в спиритическом сеансе он ещё ни разу не участвовал. Бендер закрутил головой, вновь осматривая мрачно-мистический интерьер гостиной, и снова ему почудился холодок и приближающийся топот всадников.

— Я постараюсь, — только и ответил Остап и покинул нехорошую квартирку мадам Поласухер.