Глава 8. Спиритизм под закисью. (Глава 8)

Посетить спиритический сеанс новый управдом решил не только из праздного любопытства, но и во исполнение своих прямых обязанностей, дабы узнать, каким ещё образом коротают свой досуг жильцы его дома, а то предыдущие три дня выявили некое тревожное однообразие культурного отдыха у ответственных квартиросъёмщиков. Собственно, ничего криминального в общении с духами Бендер не находил. Ведь философия исторического материализма, на чей базис должен был опираться Остап, разгребая завалы коммунально-бытовых неурядиц, не признавала существование бестелесных форм жизни, которых нельзя было взвесить, замерить и поставить на воинский учёт, значит и беседы, проводимые с ними, пусть даже если бы эти беседы и носили откровенно антисоветский характер, не попадали по статьи уголовного кодекса, который Остап, как известно, старался исправно чтить. Поэтому ровно в девять часов, когда настенные часы в гостиной Поласухер своим перезвоном собирали выживших после «чёрной смерти» грешников, Остап стоял у квартиры мадам, держа граммофонную трубу в руке, словно букет цветов. Труба, сделанная из тонкой меди, рифлёная, с голубовато-зелёным налётом окисления, и в правду выглядела как раскрывшийся бутон цветка надвигающейся эры роботов. Впустила Бендера сама хозяйка квартиры. Она неимоверно обрадовалась преподнесённой трубе, и долго и искренне благодарила Остапа за столь ценный подарок. Пройдя в уже знакомую залу, управдом обнаружил, что к сеансу уже почти всё готово. На столе лежал большущий лист бумаги с начерченным на нём алфавитным кругом с буквами и цифрами, и ещё множеством мелких знаков и символов. В центре круга перевёрнутое фарфоровое блюдце. Два подсвечника с пока незажжёнными свечами размещались по краям стола. Участники уже заняли стулья вокруг. Все — жильцы вверенного Остапу дома. Племянник Поласухер, всё с таким же виноватым взглядом. Верзохский, довольный и раскрасневшийся от хереса. Бурде, страдающий весь день от похмелья. И Вяземская, в тюрьме потерявшая веру в справедливость и догматы марксизма-ленинизма. Бендер поздоровался с Семёном, но сел рядом со своей секретаршей. Не успел он полюбопытствовать, что же подвигло Юлию Юрьевну на посещение этого антисоветского общества, как в дверь позвонили. Илона Эммануиловна, поручив прикрепить трубу к граммофону своему непутёвому родственнику, побежала открывать. Пришедшими оказались доктор Борменталь и лётчик Севрюгов. Севрюгов, чертыхаясь и кряхтя, притащил большой серый металлический баллон, на котором чернела надпись: «Закись азота». С утра лётчик прошёл курс детоксикации, и теперь ему было не по себе. Но Борменталь строго-настрого запретил Севрюгову пить, а чтобы хоть как-то поднять герою-полярнику настроение и отвлечь его от душевных терзаний, затащил на это странное мероприятие. Сам же доктор пришёл с чисто медицинским интересом: посмотреть на групповое клиническое отравление одновалентным оксидом азота. Для этого он захватил с собой блокнот для фиксации происходящего. Доктор поприветствовал гостей, осведомился о здоровье хозяйки квартиры, узнал у Верзохского о новинках кинопроката, и тепло, но хитро улыбнулся Остапу, как старому закадычному другу. После чего, рассадив всех и установив баллон во главе стола, Борменталь на общедоступном языке объяснил присутствующим, что их ожидает. Особенно предстоящее понравилось мадам Поласухер, она даже поверила, что наконец-то ей удастся осуществить материализацию духа. Гадалка тут же захотела выключить электричество, запалить свечи и приступить к астросоматическому спиритизму. Но доктор Борменталь предостерёг её от такого необдуманного поступка, во-первых, он опасался, что открытый огонь может привести к подрыву баллона, а во-вторых, темнота могла породить панику среди одурманенных газом гостей. И ещё неизвестно, что было бы хуже – пожар или массовый неконтролируемый психоз. Свет не погасили, свечи не зажгли. Но плотно закрыли двери и плотно зашторили окно. Борменталь приоткрыл вентиль, и веселящий газ с шипением начал покидать своё место заточения, наполняя комнату сладковатым ароматом грёз.

— А мне, нравится. Приятно пахнет, – поделился своими ощущениями, сидевший ближе всего к ёмкости кинокритик. Он и без того был пьян и благодушен.

— Да, конфетами, – повёл носом Бурдов, глубоко вдохнув. Ему хотелось поскорее избавиться от похмелья, особенно, глядя на довольного жизнью Верзохского.

— Угу. Карамельными, – меланхолично и отстранённо, как будто в данный момент он находится в другом месте, произнёс Иннокентий. Желание отыграться привело к катастрофическим последствиям. Теперь задолженность перед райкомом комсомола возросла в два раза. Ещё более крупную сумму предстояло выплатить организаторам игры. Но об этом азартному комсомольцу даже страшно было думать.

— Так, наверное, пахнут поздние сумерки во влажных тропиках, – плоское старушечье вдохновение нахлынуло на мадам Поласухер. Она всё ещё находилась под впечатлением от обретения граммофонной трубы, и больше всего — разумеется, после успешной материализации духа — ей захотелось услышать любимую песню о Сингапуре.

— А вы, Остап, что чувствуете? – шёпотом, почти интимно, обратилась Вяземская к Бендеру и инстинктивно, прижалась к нему, словно необстрелянный солдат, перед первой в своей жизни газовой атакой, подсознательно ищущий защиты у матёрого георгиевского кавалера.

— Ни чего пока не чувствую, – равнодушно ответил Остап Бендер. Ему уже не нравилась вся эта затея, к тому же в памяти ещё не стёрлись последствия подобного эксперимента с эфиром.

— И я тоже ни чего не чувствую, – просипел Севрюгов и покосился на доктора. Он с большим удовольствием бы пригубил сейчас стакан беленькой, где-нибудь в коммерческом ресторане, а не сидел бы тут в ожидании чуда от непонятной субстанции под названием «Закись азота», баллон с которой он еле сюда дотащил на своих могучих плечах.

— Сейчас подействует, – успокоил собравшихся врач, — газ заполнит комнату, и по достижению необходимой концентрации, вызовет нужный и приятный, я надеюсь, эффект.

Но это — «я надеюсь» не насторожило собравшихся, они вздохнули, и принялись дальше дожидаться обещанного доктором приятного эффекта, делясь краткими фразами ощущений. Чтобы ускорить процесс Борменталь посильнее открыл вентиль. Вялый обмен впечатлениями постепенно стал оживать и становиться ярче. Первым газ подействовал на мадам Поласухер, как на самую старшую и, соответственно, наиболее восприимчивую из присутствующих. К тому же, являясь практикующим медиумом, она была более других экзальтированна и лучше готова к выходу в астральное тело.

— Нет, я больше не могу ждать. Вы непременно должны это услышать.

Илона Эммануиловна подбежала к граммофону, хотела его завести и поставить пластинку, но передумала, сорвала с аппарата трубу, и, поднеся её к губам, затянула обожаемую песню. Все с интересом уставились на неё, а доктор, посмотрев на часы, сделал первую заметку в своём блокноте. Через несколько минут к ней присоединился Верзохский. Только повёл он себя странно и вместо того, чтобы подпеть ей, он попытался укусить гадалку в шею. Прорицательница увернулась и ударила критика современного кинематографа трубой по голове. Сигизмунд Януарьевич упал и, дико хохоча, забился на полу, как припадочный лосось на сковородке. Бациллы безудержного веселья распространились по зале вместе с продолжающим выходить из баллона газом. И вот уже все давились от смеха, не понимая от чего им так весело и легко. Мадам Поласухер перестала петь и смеялась в граммофонную трубу, будто в рупор. Потом по кругу стала обходить своих гостей и на разный манер издавала беспричинный смех. Она, то заливалась озорной трелью молодой доярки, то леденящим душу хохотом сумасшедшей фурии, а то комичным басом вульгарного оперного певца. Не усидел на месте и Бурде. Он подорвался и начал безобразно отплясывать, улыбаясь и присвистывая. По его фривольным телодвижениям трудно было определить, какой конкретно танец он пытается изобразить, но очевидно какой-то разухабистый, смелый и жизнеутверждающий. Также непонятно было, под какой мотив он выдаёт свою самозабвенную пляску. Судя по его резким выпадам и бойкой, умственно неполноценной хореографии, явно не под «Бананаво-лимонный Сингапур» в исполнении неувядаемой Илоны Эммануиловны. Может в его голове вертелась какая-то определённая мелодия, а может закись азота помогла художнику расслышать музыку сфер. Больше всего это походило на брачный танец самца бабуина, забывшего о том, что в недавней схватке с гиенами ему напрочь оторвали яйца. Корчившийся на полу Верзохский обратил внимание на Семёна, скачущего рядом с ним, и попытался и его тяпнуть за голень. Получив ногой в лицо, обуреваемый образами из фильма, который за последние три дня он просмотрел с добрый десяток раз, Сигизмунд Януарьевич исступленно полез на стену. Конечной его целью было забраться на потолок и уже оттуда спрыгнуть на кого-нибудь и таки уже удачно укусить. Кеша Поласухер противно хихикал. Только временами его лицо становилось серьёзным и испуганным. Он резко вскакивал, как будто собирался куда-то бежать, но постояв так какое-то время в нерешительности, чуть не плача, снова садился, и продолжал противно хихикать дальше. Заразительно смеялась Вяземская, всё сильнее прижимаясь к Остапу Бендеру. Но громче всех ржал Севрюгов, уже забывший о водке и о том, как тоскливо чувствовал себя весь день. Лишь однажды, он, уронив стул, встал с места и, расправив руки-крылья, тарахтя на манер аэроплана, неловко оббежал вокруг стола. Но видимо без привычного горючего, его самолёт не смог набрать нужную высоту, и он, чуть расстроившись невозможности исполнить кульбиты высшего пилотажа, вернулся за стол. Борменталь вёл свои записи, досконально описывая происходящее. Оксид азота не обошёл стороной и его: часть своих записей доктор рифмовал, некоторые зашифровывал, ещё он описывал свои внутренние переживания и взгляды на существующий миропорядок. Бендер беззаботно гогоча, смотрел на окружавшее его безумие. Нечто подобное он уже видел на собрании трясунов-пятидесятников в Житомире в далёком двадцать втором году. Правда, там не пускали газы, зато раздавали бесплатные горячие обеды, которыми угощали всех присутствующих. Собственно, из-за обедов он туда и зашёл. Это событие духовно обогатило молодого Остапа, научило его проще смотреть на некоторые вещи и не судить людей строго.

В разгар всеобщего помешательства, предварительно прочихавшись, из своей комнаты вышел Михей Макарович. Он спешил на службу, охранять запасы табачных изделий, вверенных ему советской властью. Но, унюхав незнакомое сладковатое благоухание, остановился. Расширенные ноздри и загаженные лёгкие оказали старику плохую услугу. Веселящий газ быстро овладел Сусекиным. Сон сменился явью, а реальность превратилась в сновидения. Галлюцинации и воспоминания прошедших баталий поглотили старого вояку. Его старческий, повреждённый никотином, склеротический мозг окончательно разрушился от бурного потока положительных эмоций накрывших ночного сторожа. Герой Шипкинской эпопеи, забыв о ночном дежурстве, о табаке, о том, кто он такой и куда ему надо идти, забыв обо всём на свете, просто стоял и улыбался беззубой стариковской улыбкой, а по его морщинистым щекам текли слёзы счастья. И на него ни кто даже не обращал внимания. Все были поглощены собственными видениями. Мадам Поласухер уже просто машинально хохотала в трубу-рупор, по третьему или даже четвёртому кругу обходя собравшихся. Её звуки напоминали не смех людей, а скорее голодный рёв животных или неких полумифических существ. Семён продолжал отплясывать, но делал это без былого задора, не улыбался и не присвистывал, а его па походили на движения танцора, которого внезапно и основательно разбил паралич. Музыка сфер сменила ритм с мажорного на минорный. Проигравшийся комсорг ловил вокруг себя мерцающих мошек и тапком бил ползающие по столу карточные масти, похожие на проворных мокриц. Со страдальческой гримасой на лице сполз под стол Севрюгов. Он держался за рёбра — опять надсадил диафрагму. Вяземская, уткнувшись лицом в стол, не то кашляла, как больная чахоткой на последней стадии, не то всхлипывала, словно убитая горем жена декабриста, выяснившая километраж от Питера до Иркутска. Остап обхватил руками голову, не зная, куда себя девать. Ему опять слышался стук копыт. Борменталь понял, что надо перекрывать вентиль, когда Верзохский, наконец-то, забрался на потолок.