Глава 12. Третий. (Глава 12)

Пока Остап Бендер и доктор Борменталь наслаждались джазом, Сеня Бурдов вновь рыскал по куличкам Хамовников в поисках тугощёковского клада.

Когда первая попытка отыскать купеческие сокровища потерпела фиаско, Бурде впал в депрессию. Десять дней не спускался со своей мансарды, сидел там, как принцесса в башне у дракона в плену. Его заточение скрашивала фляга браги, которую художник поставил на варенье с мёдом, заботливо присланными ему родителями, пекущимися о здоровье своего отпрыска. На второй день добровольного отшельничества к нему завалились старые московские халтурщики Услышкин-Вертер, Леонид Трепетовский и Борис Аммиаков, издавна практикующие литературный демпинг. Они собрались писать обозрение с сельскохозяйственным уклоном под рабочим названием: «Что пожали?». В основном обозрение посвящалось созданию первой женской тракторной бригады. Но также в нём затрагивались и некоторые другие наболевшие проблемы земледелия. Планировалось втиснуть туда ещё несколько четверостиший на злободневные темы: череды неурожаев, трудностей мелиорации и низких темпов раскулачивания. Ну и, естественно, предполагалось снабдить всё это рисунками с бескрайними пашнями, тракторами, женщинами и женщинами на тракторах. За всё это халтурщики рассчитывали получить сто рублей, не меньше. Гонорар делился поровну. Семён им нужен был в качестве художника, поэта и знатока женщин и деревенского уклада жизни. Для усиления творческого подъёма и яркости фантазий Аммиаков притащил с собой семь шипастых плодов дурмана, похожих на маленьких яблочно-зелёных рыб-ежей. Бурдова долго уговаривать не пришлось. А вот Услышкин-Вертер и Трепетовский настороженно отнеслись к этой затее. Но Аммиаков был настойчив, красноречив, доказывал, что это будет прорыв, с помощью дурмана они раздвинут горизонты и, может быть, даже создадут новое направление в литературе — неистовей футуризма и загадочней символизма, и что плоды эти ему подогнал один известный московский режиссёр, давно практикующий новое видение мира. Халтурщиков это успокоило, но всю ответственность они возложили на Аммиакова. Плоды распотрошили, семена же, поделив на равные порции, съели. Опосля хлопнули по кружке браги и приступили к сочинительству. Через час усиленной работы творческий подъём сменился апатией и тревогой, навалилась слабость. Нарушилась координация; зрение портилось — писать становилось всё труднее. Рабочий процесс начал пробуксовывать. В адрес Аммиакова посыпались первые упрёки. Ещё через полчаса все уже поносили Аммиакова, не стесняясь в выражениях. Причём делали это — как люди творческие — с особой изобретательностью, использовали мудрёные фигуры речи, и всё сильнее налегали на матерщину. Сквернословие полилось и забрызгало, превращаясь в неконтролируемый словесный понос. Как будто друзья и собрались здесь лишь для того, чтобы обругать Аммиакова и поупражняться в хитроумности оскорблений. Оскорбления носили исключительно острый характер и затрагивали широкий спектр недостатков Бориса, а также его ближайших родственников. Но основная тяжесть унижений выпала на долю его низких (по общему мнению) интеллектуальных способностей. А ещё друзья подвергли большому сомнению анатомическое совершенство Бориса, им хотелось, чтобы некоторые его органы (в основном половые) отсохли, или же наоборот – выросли в неположенном месте. Постепенно количество используемой ими ненормативной лексики на один квадратный метр речевого потока обогнало по этому показателю речи сапожников и ударными темпами приближалось к многоэтажным построениям прорабов и к кладовым словарного запаса мичманского состава военно-морского флота. В итоге от употребляемых цензурных слов остались только прилагательное «твой», склоняемое ими на разные лады, да ещё некоторые названия различных человеческих частей тела, к коим литераторы пока не подобрали обсценных синонимов, правда, и их с каждым новым витком оскорблений оставалось всё меньше. Борис же поначалу пытался оправдываться, но затем смирился, и, как Сократ на суде, стоически переносил нападки и обвинения друзей. Через два часа процесс окончательно встал. Ругать организатора затеи перестали (а может, и не перестали), просто все начали разговаривать на каком-то непонятном, жутком наречии — ночном кошмаре лингвиста — со множеством шипящих, гортанных, хлюпающих и фыркающих звуков. Походило это на смесь языка абхазских горцев, санскрита и тешинского диалекта польского. Вскоре четверых творцов сельскохозяйственного обозрения одолели пугающие галлюцинации, и им оставалось только нервно вскрикивать, да бормотать что-то совсем уж бессвязное. Если бы не богатый опыт подобных коматозных мероприятий старого психонавта Бурде, который в перерывах между собственным бредом следил за товарищами по безумию, то эксперимент с дурманном, мог бы закончиться очень печально. А так, все, конечно, натерпелись, о многом передумали и зареклись больше не связываться с этой дурью. Утром дурман выпустил их из своих липких объятий. Они, по-прежнему говоря Аммиакову всякие гадости, с великим трудом продолжили писать обозрение. Разошлись уже, когда вечерние московские сумерки добивали тусклый осенний день, который, казалось, так и не успел на Пречистенке толком вступить в свои права.

Оставшись один, Семён ещё целые сутки гонял по квартире расшалившихся бурундуков. Выпроводил тень Аммиакова, забытую им как старый зонт, который вечно оставляют в гостях. Она пряталась за тумбочкой и собиралась уже там поселиться, не желая возвращаться к своему оплёванному хозяину. Ещё Семён открыл в себе дар телекинеза, но из-за отсутствия свидетелей тут же потерял его. Депрессия у него усилилась, а к меланхолии, добавилась ипохондрия и проблемы с пищеварением. Брага не спасала. Художник, терзаемый голодом и суицидальными мыслями, принялся писать картину: «Последний завтрак самурая, или суши после харакири». Картина, по его замыслу, была преисполнена трагизма бытия и неизбежностью приближения неотвратимого конца. Естественно, работа велась в излюбленном лучизме. Только вот вместо тропического разнообразия красок, которым славились бурдовские шедевры, это его полотно не изобиловало насыщенными акварельными расцветками. Наоборот, Семён как будто поскупился на цвет и всё больше использовал водянистые полутона. Самым ярким пятном на картине было скопление мелких прозрачно-розовых мазков, отображавших то ли опавшие лепестки сакуры, то ли вывалившуюся из вспоротого самурайского брюха лососину. Остальные цвета являлись скорее отсутствием цвета: белый, чёрный и пятьдесят оттенков серого. Если бы норвежец Мунк увидел это творение Симона ле Бурде, то посчитал бы себя очень жизнерадостным художником, а свои работы полными оптимизма и детской непосредственности. Хандра же Бурдова разрасталась вместе с обретением картиной законченности. В эти горькие дни его навестила давняя знакомая — Калачёва Лиза.

Тот неприятный, постыдный инцидент с Ипполитом Матвеевичем Воробьяниновым открыл чистые лизины небесно-голубые глаза на окружающий её мир. Она поняла, что есть другая, красивая жизнь. Что можно жить не только на сорок рублей в месяц, но и на двести рублей в день. Что не такая уж она и слабая, и вполне может за себя постоять. Что глупой быть неактуально, и что кроме этого нужно обладать ещё какими-нибудь талантами. Поэтому, устав от вечного безденежья и курсов кройки и шитья, она начала подрабатывать в родной вегетарианской столовой, сначала уборщицей, затем посудомойкой, потом раздатчицей блюд. А что бы ускорить продвижение наверх, Лиза оседлала беспроигрышный социальный лифт – внедрилась в профсоюзный комитет и стала кандидатом на членство в партии (комсомолкой, то она уже являлась). И так шаг за шагом, ступая вверх по иерархической лестнице и головам менее проворных и беспринципных коллег, в итоге дослужилась до заведующей столовой. А это при набиравшем мощь продовольственном дефиците была уже должность статусная. Она подразумевала иное положение в обществе и разительные перемены в быту. Взамен пенала в диком посёлке, к ней полагалась двухкомнатная квартира с радиоточкой, горячей водой и раздельным санузлом. Полосатый матрац нашёл своё место на свалке, а Лиза нашла на аукционе просторную музейную кровать, о которой она втайне давно мечтала. Закончились редкие походы в кино и начались частые посещения театров, опер и балета. Появились новые знакомые, привычки, гастрономические предпочтения. Домашнее меню четы Калачёвых вышло далеко за рамки вегетарианской кухни и включало теперь не только мясо, но и птицу, и рыбу, и сыры, а по праздникам и семейным торжествам даже рябчиков и паюсную икру. Сама же Лиза постепенно обретала изысканный номенклатурный лоск и банальные мещанские наклонности. Супруг же её, Коля, напротив, видя символичность, и скорее даже смехотворность вклада своих сорока честно заработанных рублей в общий семейный бюджет, перестал копировать на кальку, уволился из чертёжного бюро «Техносила» и ступил на тернистый путь поиска сермяжной правды. Добрался до тех заоблачных высот, куда опускаются только достойнейшие представители мыслящего человечества. Иными словами: лёжа на диване, сидел у жены на шее. Целыми днями размышлял о судьбах русской интеллигенции, о трагедии русского либерализма и (вместе с Лизой) о разнообразии интерьера квартиры. Они приобретали безвкусные гобелены со сценами царской охоты и боярских чаепитий, громоздкие вазы, сотканные в Шуе персидские ковры, и уже подумывали завести золотых рыбок в большом, круглом как академический глобус аквариуме. Но новые лизины подруги — видные труженицы общепита, тонко разбирающиеся в должностных выгодах Всесоюзного общества народного питания, настоятельно рекомендовали ей завести любовника, желательно из литературно-театральных кругов. Лиза, естественно, долго не поддавалась на их уговоры — не хотела нарушать моральный кодекс. Но сопротивление было бесполезным. Скрепя сердце, она всё ж таки согласилась обзавестись полным набором причитающихся её должности социальных благ, включающих помимо всего прочего и любовника. Токовой нашёлся в лице дерзкого художника, меняющего облик её вегетарианской столовой. Им и оказался Семён Кондратьевич Бурдов. Его смелая, буйная фантазия, оригинальная манера письма и свежий взгляд на вещи поразили новую заведующую. Он так лихо разукрасил стены и потолок экзотическими заморскими фруктами и менее экзотическими отечественными корнеплодами, что Лиза не устояла. Их тайный, порочный роман стремительно завертелся. Но также стремительно сошёл на нет. Бурде не нравилась закостенелость Лизы, какая-то девичья зажатость, её нежелание экспериментировать, страшная закомплексованность и безнадёжная брезгливость. Девушка, в свою очередь, не могла терпеть его откровенного распутства, гнусной испорченности и клинической эротомании. Ещё она не понимала тягу художника ко всяким, как она говорила, «извращенствам», после занятий которыми, Лизе хотелось подать заявление о выходе из комсомола и написать покаянные письма товарищу Кагановичу, Кларе Цеткин и Римскому Папе. К тому же Лиза панически боялась подцепить от Семёна какую-нибудь интересную болезнь, лечащуюся только нешуточными дозами антибиотиков. И самое главное — ей претило изменять Коле. Было перед ним очень стыдно. Стыдно настолько, что каждый раз возвращаясь от Семёна она искренне плакала, а придя домой, жадно и молча при выключенном свете ела на кухне краковскую колбасу без хлеба и особого удовольствия. В конце концов, не выдержав тяжёлых мук совести, Лиза во всём призналась мужу. Николай любил свою супругу, поэтому простил ей измену (а куда бы он делся). Только после этого не разговаривал с Лизаветой неделю и заставил снова стать вегетарианкой. Сам же он наведался к Бурдову, провёл с ним воспитательную беседу, конечно, не без рукоприкладства. В том, что так будет с каждым, Коля заверил окружающих давным-давно, ещё когда его вторая половинка делала первые несмелые шаги по хрупкому льду супружеской измены в компании предводителя старгородского дворянства. У Семёна потом долго болело лицо. А за его похабную шуточку: дескать, травоядному рога не помешают, Коля болезненно лягнул художника в пах. Удар был такой сильный, что если бы не добрый доктор Борменталь и не своевременно оказанная помощь, то обнажённое женское тело вызывало бы в Семёне разве что только вдохновение. После этого Бурде поубавил свои сексуально-извращённые аппетиты и стал больше налегать на употребление — как опять же говорила Лиза – «всякой пакости». Но и после всего этого Лиза продолжала навещать Семёна, только их роман трансформировался в дружбу. Ведь, несмотря на всю безнравственность Бурде и аморальный образ жизни, с Лизой Семён был обходителен и нежен. Ей импонировала утончённая натура Семёна, ласкала слух его сахарная лесть, радовали глаз его картины и были по душе его неповторимые лирические вирши, которые он читал девушке по поводу и без. А кроме всего прочего, Лизе Калачёвой было попросту жаль несчастного живописца. Поэтому во время визитов она доставляла бедному художнику-оформителю, кроме радости общения, ещё и продукты из своей вегетарианской столовой. Вот и на этот раз, заведующая принесла с собой гороховый суп-пюре, спаржу, морковные котлеты, пареную репу и равиоли со шпинатом. Весь день она просидела в мансарде, слушая грустную историю об ускользнувшем кладе, смотрела, как Бурдов закусывает брагу блюдами вегетарианской кухни, и вместе с ним дегустировала медово-ягодный напиток. А вечером пришёл Коля Калачёв: дал Бурдову в ухо с формулировкой «для профилактики», порвал карандашный набросок, на котором его благоверная красовалась топлесс, снова дал Бурдову в ухо, под руки увёл в стельку надегустировавшуюся жену, и оставил Семёна опять одного дожирать самопальное пойло.

И вот когда брага иссякла, зелёный Змей Горыныч отпустил Семёна, забрал депрессию и одарил живописца новыми надеждами, чаяниями и сверхценными идеями. До Бурдова дошло, что ограничивать поиски только Первым переулком Тружеников глупо. Ведь дух Тугощёкова мог и запутаться в переименованиях улиц, да и на достоверность докторских записей тоже рассчитывать не приходилось. Поэтому, хорошенько всё обдумав, Семён Кондратьевич решил обследовать подвалы двадцать первых домов по Второму и Третьему переулкам Тружеников. Аккурат, в то самое время, когда Остап с тоской вглядывался в мутную гладь котлована, как будто общежитие имени Семашко погрузилось в его воды, словно Китеж в Светлояр, художник-оформитель выдвинулся в сторону бывших Второго и Третьего Воздвиженских переулков, полный сил и радужных ожиданий. Как раз утром перед самым отходом Борис Аммиаков принёс Семёну гонорар за обозрение. Только вместо обещанных двадцати пяти рублей он составил всего десять. Его урезали в два раза из-за низкого качества литературной части. Стихи оказались слабыми, со множеством малопонятных политических аллюзий, некорректных рифм и пространных языческих сравнений. Рисунки вообще не вписывались в рамки приличия, и их из обозрения удалили. Так что, как поэт, Семён получил червонец, а как художник — шиш с маслом. «Халтурщики — они и есть халтурщики. Но ничего. Десять рублей — есть десять рублей. Это лучше чем ничего», — решил Семён, не особо расстраиваясь факту недополучения прибыли. Он сунул червонец в карман и побрёл на поиски.

Однотонный бетонно-кирпичный блёклый ландшафт, смущённо краснеющий в преддверии Великого Октября, щурился портретами большевистских вождей на кладоискателя. За десять дней в замкнутом пространстве своей конуры, без свежего воздуха, здорового питания и регулярного стула Семён сделался нервным, дёрганым, мнительным, каким-то зелёным и пятнистым, как диффенбахия. Ошалевший от собственной компании и медовухи, он не сразу сориентировался в суете многолюдного города. Бурде пугался толп москвичей, вываливших на субботник, вздрагивал от свистков городовых и гудков проезжающих мимо машин, будто первобытный, шарахался от самих автомобилей, а переходя улицу в неположенном месте, чуть не попал под лошадь лихача-извозчика. На одном из оживлённых перекрёстков Бурде лоб в лоб столкнулся с летучим отрядом по борьбе с алкоголизмом, состоящим из сводной колонны воспитанников ремесленного училища имени Сунь Ятсена, учеников сто сорок шестой трудовой школы и наиболее активных членов общества трезвости. Они под фанфары, складно выкрикивая речёвки, шумной процессией обходили район, несли плакаты и транспаранты, а в хвосте колонны тащили большущего тряпичного серо-бурого червяка с крокодильей мордой, символизирующего, очевидно, того самого алкогада, который не отпускал Семёна последние полторы недели. Бурдов так перетрусил при виде этого червяка, что немедленно решил ретироваться, перемахнул через дорожное ограждение, и, не замечая мчащийся автотранспорт, в несколько прыжков преодолел проезжую часть. И, уже глядя с противоположной стороны улицы на это шествие, он заметил отставшего от процессии высокого человека в гипсе, сверкая бронзой лысого черепа и бренча костылями, силящегося догнать удаляющуюся колонну и влиться в нестройные ряды своих единомышленников.

Наконец, благополучно миновав все опасности и ловушки мегаполиса, художник достиг Третьего переулка Тружеников. Переулок встретил горе-кладоискателя разрухой, грязями, отсутствием уличного освещения и остановок общественного транспорта. Своим убогим величием ветхих, полуразвалившихся, вросших в землю бараков он напомнил Бурдову улицы родного Пропойска. От увиденного Семён даже прослезился, в груди у него защемило. Он высморкался и его нос уловил знакомые ароматы отходов животноводства, гнилых овощей, прелой травы, угольную гарь печных труб, кислое зловоние сточных канав. Но тут его ожидало первое разочарование – переулок был небольшим, и домов, даже с учётом сараев, сортиров и собачьих будок, было меньше двадцати одного. И ни чего, даже отдалённо напоминающее палаты преуспевающего зерноторговца, среди этих халуп не наблюдалось. С горечью ещё раз пересчитав строения, художник обозлено прошипел: «Оказия с третьим вышла», смачно плюнул в хлябь мостовой и покинул аппендикс Москворечья. Скорости ему придало большое лохматое животное, сорвавшееся с цепи. Оно выскочило откуда-то сбоку из подворотни и со страшным лаем, гулким, как раскаты мортиры, погналось за Семёном, звеня массивной, якорной цепью, будто кандалами. От пожизненного заикания, инвалидности, а также необходимости проходить курс прививок от бешенства, Бурдова спас палевый одноухий кот, который переключил внимание злобной псины на себя. Лай и цепное бряцанье унеслись в сторону от Бурде, он же, не сбавляя темпа, помчался прямо. Выбежал он на уже знакомый Первый переулок Тружеников. Отдышавшись, проклял лохматую животину, нерадивых хозяев, не уследивших за своим взбесившимся питомцем, а заодно и всю кинологическую ****обратию, чья тяга к необдуманной селекции, привела к появлению этого монстра; исподлобья оглядел места предыдущих поисков, снова плюнул и быстрым, корявым шагом владельца бракованных сапогов-скороходов рванул в сторону встречи Первого переулка со Вторым.