Глава 14. Сокровище. (Глава 14)

— Вы, куда это с утра пораньше курс взяли? – удивился лётчик Севрюгов, увидев Остапа Бендера и доктора Борменталя стоящими у входа в подъезд.

Сам он рано утром имел неприятный разговор с командующим ВВС РККА товарищем Алкснисом по поводу задуманного Севрюговым беспрецедентного по героизму перелёта. Алкснис своё разрешение не дал.

— Чухонец не русский, — в запале ругался лётчик Севрюгов, выходя из кабинета командующего и выплёскивая негатив на уши своему другу Валерию, который ждал его в коридоре. — Я, говорит, лететь не позволю. Сам, говорит, пропадёшь, и машину, говорит, угробишь. Не дам, говорит, лететь и всё!

— А ты ему говорил, что полетишь с новой экспериментальной антиобледенительной системой? — спрашивал лётчик-испытатель.

— А как же! Ну, конечно, говорил.

— А он?

— А он, чухонец не русский, говорит, что пока система не пройдёт всех лётных испытаний, использовать её и летать с ней не позволю. Я, говорит, рискованных экспериментов у себя в ведомстве не допущу.

— А ты?

— Ну, я ему, нерусскому, и объясняю, что в этом полёте, как раз, и будут производиться испытания системы. В настоящих, так сказать, суровых, можно сказать, зимних, погодных условиях.

— А он?

— А он, чухонец не русский, говорит, нет, нет и ещё раз нет! Не позволю, говорит, без положенных испытаний лететь. Трус! Бюрократ! Чухонец не русский!

— Да уж… действительно, не русский.

Правда, Севрюгов умолчал об одном постыдном инциденте, имевшем место в оконцовке разговора с Алкснисом.

— Если так! – взбрыкнул Севрюгов. – Если вы мне летать не будете давать! То я!.. Да, меня д’Аннунцио к себе звал. Я к нему в Италию поеду, вместе с ним куда-нибудь полечу.

— Во-во, туда тебе и дорога, – на демарш полярного лётчика Алкснис отвечал с министерским напором и строгостью. – В Италию он собрался. К д’Аннунцио. К Муссолини! К фашистам захотел уехать?!!! Ты может им сочувствуешь? Может ты, товарищ Севрюгов, у нас правый уклонист? Или может ты и сам фашист!!! Да я тебя, вообще, от полётов отстраню. Убирайся, и чтобы я тебя с подобными предложениями больше тут не видел!

Именно поэтому, что не подумав, он решил оставить своего товарища, ухать, да ещё и за границу, Севрюгов и не рассказал Валерию об окончании беседы с командующим, завершившейся на столь неприятных, повышенных тонах. Но особенно Севрюгову было обидно, что его чуть не подписали под фашиста. От всего этого остался какой-то гнилостный, коричневый осадок.

— И как же мы теперь будем новую систему испытывать? — огорчался Валерий.

Он намеревался отправиться в этот опасный полёт вместе с Севрюговым и попробовать себя в холодных реалиях арктического климата. Теперь же его планы срывались, а полагающиеся за такой беспримерный перелёт награды и почести пропадали под категоричным отказом Алксниса.

— Может напрямую в президиум Осоавиахима обратиться? – снова предложил он.

— К Осоавиахиму? Ну их! Там в руководстве тоже чухонцев полно засело, они там все под алкснисовскую… Ы-ы, щ-сюка, яжик прикущил… М-ммм, как бойно… Падла! Тоже, в общем, с ним под одну дудку поют! Я лучше к товарищу Шмидту пойду, — заявил Севрюгов, маршируя по коридорам. — Узнает тогда! В конце концов, какое он имеет право не допустить меня к полётам, если это, в первую очередь, нужно не ему и не его ведомству, а управлению Главсевморпути! А пойдём к Шмидту вместе? — предложил своему другу Севрюгов.

Но попасть на аудиенцию к товарищу Шмидту не получилось. Великого полярного исследователя в Москве не оказалось. Он уехал в Пицунду, надеясь хоть там застать стремительно откатывающийся на юг бархатный сезон и успеть принять перед долгой зимой животворные солнечные ванны, так как летом ему этого сделать не удалось. Ведь всё лето Отто Юльевич Шмидт провёл далеко за полярным кругом. И хотя, летнее солнце там практически не заходит за горизонт, круглосуточно светит и распускает ультрафиолет направо и налево, но фотоны оно выдаёт слабенькие, неспособные одарить человека загаром. Вот Шмидт и укатил на юг понежиться в уже прохладных октябрьских водах Чёрного моря, как-никак, а они всё равно были теплее июльских вод Карского.

Не застав Шмидта, Борис Брунович попрощался со своим товарищем и отправился домой, недовольный, злой, с горячим желанием сломать Алкснису нос или, на худой конец, побить какого-нибудь подвернувшегося под руку латыша. В таком недобром расположении духа он и подошёл к своему дому и встретил там Остапа и доктора.

Они тоже были не очень веселы. Ночью Дарья Петровна и Зинаида Бунина отбыли на поезде в Лейпциг. Расставание на вокзале оказалось грустным. Бендеру хотелось, чтобы Зина осталась. Он думал ей об этом сказать, но так и не решился. Да и действительно, почему она должна оставаться тут, если он и сам имеет большое желание уехать отсюда, только пока не имеет возможности. Девушка это чувствовала, поэтому, прощаясь, пообещала доктору Борменталю: «Я вам, Иван Арнольдович, напишу, как мы там в Германии устроились», и уже обратившись непосредственно к Остапу, добавила: «И тебе, Остап, тоже буду писать». При этом глаза её увлажнились, на щеках выступил румянец. Не выдержав напряжённости момента, она быстро впрыгнула на подножку и скрылась в глубине международного вагона. Остапу стало тяжело. Он снова почувствовал себя брошенным и одиноким.

Вернулись на пустую профессорскую квартиру уже под утро. В прихожей их встречал унылый Шарик, который, судя по его жалобным подвываниям и отчаянному стуку хвостом о паркет, тоже рассчитывал эмигрировать в Германию. Борменталь бросил на пса недобрый взгляд. После того как Дарья Петровна и Зина покинули жилище, Шарик из домашнего «любимца» сразу превратился в подопытное животное, коим он в сущности и являлся. Да и эксперимент, проведённый над ним, был не совсем удачным, антигуманным и даже социальноопасным. «Может усыпить его», — пришла к ученику профессора Преображенского крамольная мысль. Шарик словно почуял неладное и убрался подальше с борменталевских глаз.

— Ну и что мне теперь с ним делать? – вслух задал доктор вопрос саму себе, выбирая между хлороформом и эфиром. И уже, как будто то бы обращаясь к Остапу, спросил: – Может в приют его сдать?

— Зачем? – судьба Шарика мало волновала Бендера. – Если принять во внимание его прежние выходки, о которых ты мне рассказывал, то проще его усыпить… или мышьяком накормить. Кстати! Может, и мы чего поедим?

Медик отложил вопрос об участи собаки на вечер и на скорую руку приготовил завтрак. С отъездом женщин это вызвало некоторые затруднения. Единственное, что ему удалось сварганить, это кофе с коньяком. Остап попросил побольше коньяка. На десерт были сигары. Ими решили дымить во дворе на свежем воздухе. Когда подошёл сердитый Севрюгов и задал свой вопрос о взятом курсе, Бендер и доктор Борменталь уже почти докурили десерт. Иван Арнольдович рассказал полярному лётчику догадки Остапа.

— Ну, вы даёте! Снова собрались клад искать, – усмехнулся, наслышанный о предыдущих безуспешных поисках, лётчик. – А где же наш главный массовик-затейник, мсье Бурде? Он разве с вами не идёт?

— Мсье Бурде к дворнику за ломом и лопатой спустился, – Остап улыбнулся. Он оценил иронию полярника. – Куда же мы без него!

— За ломом и лопатой?.. – переспросил Севрюгов. – Неужто всё так запущено?!

— Не знаю, – Остап пожал плечами. – Но с лопатой как-то оно веселее клад искать. Может и ты, Борис Брунович, с нами? Утренняя прогулка тебе явно не помешает.

— Ну, а что… можно и прогуляться. Тем более и погода хорошая.

Севрюгов расстегнул две верхних пуговицы своего пальто из кожи. Будто показал — насколько хороша погода. На улице и в правду было здорово. Небо ясное. Лёгкий тёплый ветерок. Градусы Цельсия и ртутные миллиметры смело ползли вверх по своим столбам, вознамерившись обновить многолетние максимумы. Из дворницкой поднялся Семён. Он тащил лом и штыковую лопату. Ему было плохо, тяжко и погано. Мучимый похмельем, он позавтракал с Остапом и доктором, но возникшая обильная рвота лишила его приятного десерта. Выглядел он, как больной дизентерией, бледно и серо. Лишь вера в клад Капитона Митрофановича Тугощёкова придавала Бурдову сил, держала на ногах, не давая упасть. Полярный лётчик сжалился над ослабевшим художником и перенял у него шанцевый инструмент – тот, что потяжелее – стальной острый лом.

— Ну, давай, Бурде, лом, – грубо, но весело сказал лётчик. – А то, сдохнешь ещё по дороге. А ты нам пока живой нужен.

И они двинулись. Остап Бендер и доктор Борменталь после бессонной ночи и завтрака шли, слегка пошатываясь, как два матроса по качающейся палубе корабля. Вид у них был грустный и утомлённый, будто они полночи топили котят. Остап верил, что они найдут клад, и он уедет в Рио-де-Жанейро. Доктор в клад не верил, но уехать ему хотелось не меньше. Семён оставил лопату себе – брёл, опираясь на неё как на посох. Сгорбившийся, помятый художник в своём дождевике, в гамашах, с намотанным вокруг шеи трёхметровым полосатым шарфом, подметающим мостовую, да ещё и с лопатой-посохом, походил на странного пилигрима-модерниста, совершающего паломничество в Малую Лужницкую слободу на раскопки артефактов времён семибоярщины. Лётчик Севрюгов, напротив, шагал бодро, уверенно. Его кожаный реглан скрипел, будто лётчик (раз он полярный) ступал по свежему, хрустящему от мороза снегу.

Москва приветствовала квартет золотоискателей пустующими улицами. Воскресная столица медленно, нехотя просыпалась, нежилась в постелях, закутавшись одеялами, с ужасом вспоминала ошибки минувшей пятницы и вчерашние субботние излишества. Одинокие прохожие, попадавшиеся на встречу, брели неизвестно куда, двигались медленно, как зомби и вызывали у нервного живописца икоту. Сумятицу внесла толпа физкультурников — человек тридцать — со своей утренней пробежкой. Бегуны в одинаковых синих спортивных костюмах и белых шапочках упёрлись в шеренгу кладоискателей, как водный поток в бобровую плотину. Они начали обтекать её со всех сторон, а самые прыткие и изворотливые стали просачиваться между компаньонами.

— Берегите карманы! — в шутку предостерёг своих спутников Остап, видя с каким воровским проворством, продираются через них спортсмены.

Но его совету внял лишь один Семён. Карманы которого и так были пусты.

Дороги, вдоль которых пролегал путь, тоже не изобиловали автотранспортом. Лишь неторопливо вдоль обочины, цокая копытами, по Пречистенке тянулась вереница гружённых сеном и деревянными ящиками повозок, запряжённых пенсионного возраста лошадьми с нечесаными гривами и заскорузлыми, немытыми боками. Лошади недовольно фыркали, возмущённые тем фактом, что их насильно заставили тащить уродские четырёхколёсные приблуды. Их, старых боевых скакунов из недавно расформированной бригады Пархоменко! Урча бензиновыми двигателями, изредка проносились легковые автомобили, развозящие незаменимых работников наркоматов по неотложным делам. Совсем редко проезжали дизельные грузовики, оставляющие после себя неприятный шлейф выхлопов. В своих кузовах они, почему то, перевозили какие-то дикие грузы: носорога с забинтованной головой в большой железной клетке; чьи-то громадные каменные ноги в мегалитических лаптях триста сорок пятого размера; целую груду потёртых сёдел. При проезде этого грузовика с сёдлами бредущие у обочины лошади жалобно заржали. Это были их сёдла.

Пока шли по Долгому переулку, Бурдов веселил всех рассказом о своих вчерашних приключениях. Больше остальных над Семёном потешался полярный лётчик. Он постоянно подкалывал незадачливого живописца, шутил и по поводу бурдовских идей, и по поводу его одежды и новой причёски, и по поводу мировоззрения Семёна.

— Ну, ты, Бурде, даёшь! Подстригся. А если бы в том подвале не парикмахерская была, а, скажем, похоронное бюро. Что бы ты тогда сделал? Жмуриком бы прикинулся!? Га-га-гы!

— Или кабинет дантиста? – воткнул профессиональную шпильку Бурдову доктор Борменталь.

— Точно. Зубной бы если там был, – подхватил лётчик. – Ты бы себе зубы, что ли дёргать стал?! Или коронки бы вставил?!!!

— Смейтесь. Смейтесь…

Бурде огрызался, но старался не хамить. Лётчик выглядел настолько брутально, что ему не рисковали хамить даже самые неотёсанные, грубые золотозубые продавщицы мясных полуфабрикатов, страдающие манией величия, латентным комплексом неполноценности и хроническим недотрахом. Да и вообще, Севрюгов и Бурде были такими разными, прямо какими-то противоположностями друг друга. Лётчик Севрюгов. Лётчик, полярник, образец стойкости и героизма, неоднократный призёр чемпионатов РСФСР по боксу, орденоносец, истовый ленинец и объективный материалист с авиационно-техническим уклоном. И Семён Бурдов, он же Симон ле Бурде. Недоделанный художник-декоратор, поэт-самоучка, абстракционист, разбирающийся в видах и подвидах тонкой материи, слышащий (время от времени) вибрации бозонных струн и колебания вселенского эфира. Убеждённый асоциал. Его политические пристрастия зависели от текущего материального положения и магнитных бурь, а религиозность определялась степенью алкогольно-наркотической интоксикации. Но в одном они были схожи. Оба, и арктический воздухоплаватель Севрюгов и богемный мастер кисти Бурде, оба были конченными романтиками. Только романтика лётчика выражалась в тяге к неизведанному, в познании окружающего мира, в покорении природы, в борьбе с трудностями и лишениями. Именно эта авантюрно-романтическая жилка и толкнула Севрюгова ввязаться во всю эту сомнительную во всех отношениях историю по розыску спрятанного тогощёковского добра. Романтика же Бурдова была направлена на самого себя, на свои переживания, ощущения, свои эмоции, свои чувства, и всё это, он потом выплёскивал на полотна, описывал в стихах, прозе и прочем творческом, художественно-поэтическом недержании. Клад он хотел найти чисто из меркантильных побуждений. Желал обрести финансовую независимость и, наконец, избавиться от ежедневных мыслей: как снискать хлеб насущный. А вот уже потом, опираясь на прочный базис купеческой заначки, под сенью башни Эйфеля заниматься поисками себя и пристальным изучением своего непростого внутреннего мира.

После Новоконюшенного все, не сговариваясь, ускорили шаг. Бурде не на шутку возбудился и завалил всех вопросами и предположениями. Большинство его фраз начиналось со слов: «а вдруг…» или «а если…». В основном они касались целостности и сохранности клада, но также были и идеи насчёт дележа добычи и особо ценный совет по поводу того, что надо было идти на дело ночью, мол, тогда народу на улицах меньше. Первым не выдержал Севрюгов. Он вежливо пообещал замуровать художника в этом подвале, если тот не заткнётся. Семён внял его угрозе и затих. Вместе с ним замолчали и остальные. Плющиху пересекали уже галопом. Отчего к искомому дому вышли слегка запыхавшимися и взвинченными, будто и в самом деле наступал заключительный акт трагифарса — «Купеческое сокровище». Сам дом располагался чуть поодаль от проезжей части в глубине палисадника. К нему вела узкая, вымощенная булыжником, дорожка, вдоль которой росли кусты черноплодной рябины. Кустарники, как это принято у большинства растений, уже оголились перед приходом зимы. Лишь редкие, не успевшие отпасть листки – красные, жёлтые, оранжевые, а в основном сухие, сморщенные и коричневые, болтались на ветру, боясь опадать. Гроздья переспелых ягод съёжились в тревожном ожидании сезонной миграции свиристелей. Пока шли по дорожке к дому, Семён не удержался и склевал несколько штук. Из-за чего, его зубы стали чёрно-фиолетовыми, как будто он выпил банку ализариновых чернил. Губы тоже почернели. И мертвенно-бледный художник с лопатой стал смахивать не на диковатого странника, а на побитого вурдалака, слоняющегося в поисках нового места для рытья своего последнего пристанища.

— А ты уверен, что это именно тот дом? – поинтересовался у Остапа Борменталь, глядя на двухэтажное здание с небольшим пристроем.

— По моим подсчётам, именно этот дом раньше двенадцатым был. Значит нам сюда, – отозвался управдом.

— А номер то этого дома, я так так понял, тебе этот… как его Воробьянинов какой-то подсказал? — задал свой вопрос полярный лётчик.

— Не подсказал, а показал в танце. Вчера, когда он мне привиделся, — и Бендер бросил косой взгляд на доктора Борменталя, инициатора вчерашней культпросветпрограммы. — Просто мы раньше не тот дом искали! Цифры надо было местами поменять.

— Ну, а теперь этот дом какой?.. О, двадцать третий, – Севрюгов начал разглядывать и другие, висящие на доме таблички и вслух читать их: – «Магазин «Рыболов-охотник». Очень интересно… «Охотничий клуб». Любопытно… «Рыболовный клуб»… Ну, всё понятно. Та-ак, а тут что у нас?

Лётчик приблизился к флигелю и через стёкла больших широких окон взглянул, что творится за его стенами. Там, в несколько рядов зеленели прямоугольные лужайки столов на высоких ножках. Вокруг них неспешно двигались фигуры с длинными, тонкими палками в руках. Они лупили этими палками по рассыпанным на газонах полированным шарам похожим на крупные, идеально круглые яйца рептилоидов. Яйца катились, сталкивались друг с другом, отскакивались, снова сталкивались, снова катились, а самые шустрые прыгали в норы и вываливались из-под стола уже облачёнными в тесную, сетчатую, отвисшую мошонку восьмидесятилетнего Казановы. Столпотворения в зале не наблюдалось. Большинство столов пустовало.

— Ба! Да, тут у нас бильярд! Предлагаю, — торжественно просипел лётчик Севрюгов, — пойти туда и покатать шары. Ну, разумеется, после того как мы отыщем сокровища.

Последняя фраза была сказана с таким уксусным сарказмом, что даже Бурдов понял: исследование подвала — пустая, глупая и, по сути, ненужная формальность, перед основным сегодняшним мероприятием – «американкой».

— Обязательно покатаем, – отреагировал на севрюговский сарказм Остап.

Его больше остальных напрягала вся эта, заглохшая было, эпопея с кладом зерноторговца, которой он на пару с Морфеем придал второе дыхание. А ещё Бендер ни как не мог взять в толк: почему именно он, пусть и в кислом, азотном беспамятстве, заикнулся об этом кладе и указал его примерное местонахождение. Твердо решив раз и навсегда покончить с этим валютным тугощёковским наваждением, Остап отважно перешагнул порог магазина «Рыболов-охотник». Остальные последовали вслед за ним.

За прилавком гостей встречал молодой продавец в гимнастёрке и островерхой круглой шапочке а ля тюбетейка, сползшей на коротко стриженный затылок. Грудь его искрилась полудюжиной пёстреньких значков. По тематике значков было видно, что молодой человек отлично подготовился к труду и обороне. Причём к обороне — гораздо лучше. Увидев посетителей, продавец приосанился, а узнав полярного лётчика Севрюгова начал расцветать. Руки вытянулись по швам. Рот расплылся в широченной, резиновой улыбке.

— Здравия желаю, товарищ Севрюгов! — неожиданно, звонко выпалил продавец.

Все (кроме Севрюгова) вздрогнули. Лётчик же, привыкший к всенародной славе, остался холоден и спокоен, как родной ледовитый океан.

— Осоавиахимовец? — для порядка спросил он.

— Так точно! — ещё громче выкрикнул продавец так, что на Бурдова с новой силой напала икота.

— Ну, я так и подумал, — но куда дальше вести разговор, что бы попасть в подвал, Севрюгов не знал. Первым нашёлся великий комбинатор.

— Вольно боец, — деловито сказал Остап, облокотившись на прилавок. — Подвал в магазине имеется?

Осоавиахимовец переключил своё внимание на Бендера, но его белозубая улыбка продолжала ослеплять только Севрюгова.

— Так точно! — снова завопил продавец и, заметив, что его выкрики вызывают лишь страдальческие гримасы на похмельных лицах посетителей, понизив голос, спросил: — А вам зачем?

— Понимаешь, скоро будут проводиться секретные учения по воздушной тревоге, — Остап Бендер, как бы в доказательство своих слов, кинул на Севрюгова короткий и острый кинжальный взгляд. — Так вот, нам нужен подвал для оборудования секретного командного пункта под бомбоубежище. Понимаешь?

— Понимаю… — пролепетал догадливый продавец. Но, подумав, добавил: — А у нас же в районе есть уже два бомбоубежища, зачем же ещё?

— Адреса тех бомбоубежищ всем же известны, — парировал выпад молодого человека Остап. — Значит… они могут быть известны и нашим врагам. А нам нужен подвал для секретного командного пункта, – видя, какой благоговейный трепет оказывает слово «секретный» на юного осоавиахимовца, Бендер особо выделял его. — Так что не задавай лишних вопросов и выдай нам ключи от подвала, что бы мы с товарищем Севрюговым — нашим прославленным лётчиком могли осмотреть его.

Эта ссылка на присутствующего здесь легендарного пилота окончательно добила продавца. Его, конечно, смущало, что кроме Севрюгова, остальные «три типа» были в штатском, особенно подозрительно выглядел «тощий упырь с лопатой», но авторитет полярного лётчика был непререкаем.

— Так точно! – опять начал драть горло торговец снастями и охотничьей амуницией.

— А у вас там, кстати, что находиться? — остановил уже собравшегося бежать наверх за ключами продавца Остап.

— Коммуникации всякие. Трубы, вентили, краны… — ответил тот.

— Ладно. Хорошо. Давай неси ключи, — заканчивать свою коронную реплику и упоминать про деньги великий комбинатор не стал, а лишь подбодрил растроганного молодого человека: — Считай, боец, что тебя посвятили в военную тайну.

— А тебе, Остап, откуда о секретных учениях известно? — спросил Бендера Севрюгов, когда боец умчался на второй этаж в контору. — Нам о них Алкснис только сегодня рассказал, что они проводиться будут.

— Да? — удивился Бендер. — А я и не знал ни о каких учениях. Так просто ляпнул. Ну, вот видишь, как всё хорошо получилось, даже, можно сказать, и не обманул ни кого!

Все как-то дружно натужно посмеялись. Возникшая напряжённая пауза не располагала к бурному проявлению эмоций. Золотоискатели молча стали разглядывать товар в ожидании ключей. Силки, лесы, свинцовые грузила, патронташи, бамбуковые удочки, манки и свистульки – небогатый ассортимент магазина как-то слабо вдохновлял к дальним странствиям и увлекательным походам за дичью. Пресные мины кладоискателей даже не ожили. Печать безучастности застыла на них. Воодушевился лишь Севрюгов. Глядя на огромные болотные сапоги, он предложил:

— О, Бурде! Купи вон себе болотники. Наденешь их вместо этой вон, трихомудии, — полярник презрительно указал на знаменитые лаковые штиблеты Семёна и его идиотские, старорежимные гамаши. — А? Как тебе сапожки? Ходить в них будешь.

— Зачем они мне?! Мне лично мои ботинки нравятся, – подал голос художник. – А шастать по болотам я не собираюсь.

— Это ты напрасно, – качая головой, поучительно проговорил лётчик. И прибавил, в задумчивости разглядывая единственную висящую на стене двустволку: – Никогда наперёд не знаешь, что тебе может понадобиться.

Семён не нашёлся что возразить, только лишь противно чихнул, так, что ему побрезговал сказать — «Будь здоров», даже добрый доктор Борменталь. Вернулся продавец с ключами от подвала.

— Вот! – он протянул их Остапу. – Вам помочь?

— Нет, спасибо. Мы как-нибудь сами справимся, – Бендер взял два соединённых кольцом блестящих ключика. Он высоко подбросил ключи и сноровисто поймал их в кулак. – Нам же только осмотреть. Годиться подвал – не годиться. Ну, давай, боец, будь на страже. Вход в подвал, где?

— А он там, – молодой человек рукой изобразил в воздухе большой крюк, очевидно давая понять, что вход находиться с задней стороны дома.

— Ясно, – сказал Остап Бендер. И, обращаясь к своим товарищам, не выходя из образа, как-то по-военному добавил: – Все за мной.

— А ловко у вас с ключами получилось, – восторгался проворством управдома Семён, когда они обходили магазин.

— Тут заслуга не моя, а скорее Бориса Бруновича, – заметил Остап.

— Ага, — откликнулся лётчик, — но с учениями это ты здорово придумал, правдоподобно.

Бендер скромно промолчал, но Бурдов, чувствуя близость сокровищ, опять разгорячился и начал высказывать терзающие его, вновь возникшие опасения:

— А вдруг трубы прорвало и деньги водой залило?! Или слесаря какие-нибудь наш клад нашли и себе засундучили?! А если наши деньги этот продавец уже себе прикарманил?!..

— Ладно, Сеня, хватит причитать. Сейчас всё узнаем, – подойдя к подвалу, успокоил художника управдом.

На подвальных дверях висел один большой амбарный замок. Второй замок был врезным. Бендер снова ловко подбросил ключи и открыл поочерёдно оба замка. Сначала навесной, потом врезной. Дверь скрипнула и отворилась. Опередив кладоискателей, в подвал ломанулся дневной солнечный свет. Залил сползающие вниз ступени. Озарил тесный проход, окаймлённый змеевиками с манометрами и предклапанами. И, бросив небольшое светлое пятно на пол, замер. Полностью осветить подвальный сумрак ему мешало неудачно расположившиеся на небосклоне светило и первый закон оптики, строго воспрещающий лучам распространяться не прямолинейно.

Все четверо осторожно спустились. Семён вытащил из кармана позаимствованный у дворника фонарик и осветил им темноту подземелья, чем вызвал одобрительные возгласы подельников. Почти всё пространство занимали разросшиеся сантехнические коммуникации. Трубопроводы разных диаметров вились и переплетались, будто корни деревьев в Чёрном лесу. Казалось, что вот-вот в окружающей тьме зловещим красным светом загорятся глаза, прячущихся между корней ночных злобных тварей.

— Ну, и где тут копать? – разрядил обстановку полярный лётчик. На его физиономии нарисовалась ехидная, саркастическая ухмылка.

По сути, для оборудования тайника с кладом оставался жалкий, зажатый со всех сторон водопроводными трубами и канализационными коллекторами пятачок свободного места, на котором и ютились компаньоны.

— А вот тут, наверное, и копай, — Остап, опустив глаза в пол, повертел головой и несколько раз топнул слегка вытянутой нагой.

Севрюгов хмыкнул, плюнул на ладони, растёр их, крепко обхватил лом и начал долбить. После нескольких ударов в мягкий, увлажнённый грунт пола, лом упёрся во что-то твёрдое.

— Кажется, что-то есть, — удивился Севрюгов. Ухмылка сразу испарилась с его губ. Брови нахмурились. — Дай сюда!

Полярник резко выхватил лопату из рук опешившего художника. Бендер, Бурдов и Борменталь, как заворожённые, следили за действиями лётчика, который азартно вгрызался штыковой лопатой в земляной пол. Через две минуты он докопался до дощечек, расположенных на сорокасантиметровой глубине. Доски порядком подгнили, поэтому разошедшемуся пилоту не составило труда разломать их ломом. После этого он снова взялся за лопату. Выкинув с десяток горстей земли, Севрюгов нащупал нечто ценное.

— Опа! — вырвалось у него.

Семён заглянул фонарём в яму. Баулы! Их металлические, поеденные ржой рамки с замочками виднелись в вырытом углублении.

— Нашли! – радостно выдал художник.

— Точно. Похоже, нашли, – убедился Остап.

— Твою мать! – не сдержался всегда интеллигентный доктор. Чья монолитная вера в естественные науки дала жирную, глубокую трещину.

Полярный лётчик присел на одно колено и за ручки выдернул из-под земли две брезентовые прорезиненные сумки. Один баул был явно тяжелее. В его раздувшейся утробе что-то заманчиво, глухо звякнуло. Вся четвёрка застыла в немом оцепенении. Вид у них был какой-то радостный, удивлённый и растерянный одновременно, как на свадьбе у клоуна: все думали, что это шутки и их ждёт некая умора, но когда увидели его красавицу-жену — обомлели. Бендер, придя в себя, не спеша открыл первый подвернувшийся под руку баул, порылся в нём и вынул на свет пачку купюр.

— Доллары, – присмотревшись к банкнотам, сказал великий комбинатор.

— Доллары? – кисло переспросил Бурде.

— Доллары, Сеня, доллары, — повторил Остап, — А ты чего ожидал здесь найти? Пиастры?

Бендер протянул пачку Севрюгову и залез в другую сумку.

— А это, кажется, у нас фунты, – разглядывая деньги, произнёс он.

Вдруг Остап, который стоял спиной к выходу, заметил, что свет, и так с трудом продирающийся через дверной проём, заметно потускнел, а лица товарищей, стоявших перед ним, приобрели настолько испуганное выражение, точно они узрели привидение самого Тугощёкова, явившегося покарать борзых кладоискателей, дерзнувших откопать его миллионы. Руки друзей отчего то медленно начали подниматься вверх. Сзади себя Остап почувствовал какое-то движение, он хотел обернуться, чтобы посмотреть, что там твориться, но не успел. Что-то твёрдое и тяжёлое отоварило его по башке.