Глава 15. Пытки комсомольца. (Глава 15)

Очухался Бендер уже на своём диване. Головные боли, мучавшие Остапа первые дни в Москве, вернулись с новой силой. Вдобавок прицепом приволокли с собой шум в ушах, озноб и уже знакомое, опостылевшее головокружение. Под сдавившей повязкой в районе затылка что-то сильно ныло и пульсировало, будто там мучительно зарождалась новая жизнь или безвольно погибала старая.

— Наконец-то очнулись, Остап Ибрагимович.

Бендера передёрнуло. Опять Вяземская. Она сидела рядом и смотрела на управдома тёплым, нежным, полным похоти взглядом, словно, чувствуя беззащитность Остапа, пожирала его глазами, причём откусывала такие большие и сочные ломти, так мило и довольно улыбалась, что Бендер непроизвольно проверил наличие на себе трусов. Но и трусы, и брюки, и даже кожаный ремень тонкой ручной выделки были на месте. Остап Бендер приподнялся на локтях и сел.

— Лежите, лежите. Не вставайте, — тут же заворковала Вяземская, — Иван Арнольдович сказал, что у вас сотрясение. Вам покой нужен.

Не обращая внимания на женские наставления, Остап обхватил голову руками, как будто собрался оторвать её и убрать куда подальше. И если бы у него в тумбочке хранилась запасная, он, наверняка, так бы и поступил — поменял больную голову на здоровую. Сквозь туман и подвальный сумрак стали проступать отрывочные воспоминания случившегося. Короткая радость от находки. Капустный хруст залежалых банковских билетов. Испуг на лицах компаньонов. Удар. Падение мордой вниз. Попытка подняться. Кованый сапог, больно вонзающийся под рёбра. Истеричные вопли Бурде – «Не стреляйте! Я ещё так молод». Баулы уплывающие прочь, подхваченные чьими-то загребущими руками. Новая попытка встать. И снова сокрушительный удар по темени. Темнота в глазах. Дорога домой, как в лихорадочном, тифозном бреду. Дурной сон, ставший явью. Что-то очевидно пошло не так. Кто-то хитрый и таинственный, воспользовался плодами их поисков. Конкурирующая организация! Могущественная, вероломная и коварная. Настоящая пещера Лехтвейса! С настоящими разбойниками, вооружёнными, злыми! Ну, в самом деле, не мог же этот падла, продавец-осовиахимовец, сыграть с ними такую злую шутку. Слишком преданно он смотрел на Севрюгова. Да и кованых сапог на нём не было. Значит, эту каверзу провернул кто-то другой. Тот, кто знал, что они ищут и куда пошли. Или кто-то следил за ними. Знал, сука, и следил. Но кто?! Голова разболелась ещё сильнее. Стрясённый мозг закипел и начал просачиваться через рану на затылке. Остап встал. Его качнуло.

— Лежите… То есть, сидите — не вставайте, — видя слабость Остапа, продолжала увещевать Юлия Юрьевна, — Иван Арнольдович сказал, вам покой нужен.

— А он, кстати, где?

Недружелюбный тон Бендера оставлял секретарше всё меньше шансов побыть сиделкой при хворающем управдоме.

— У себя, — ответила девушка, заметно погрустнев.

Колыхаясь, Остап молча направился к выходу.

— Куда же вы? Остап Ибрагимович. Вам же покой нужен… — вяло запротестовала Вяземская. Но в её голосе уже слышалось отчаяние рыси, упустившей верную добычу.
– Ведь доктор сказал…

— А я к нему и пошёл, — холодно из коридора бросил Бендер.

Грохот закрывшейся двери окончательно разрушил робкие надежды размечтавшейся секретарши.

Выйдя на площадку Остап нос к носу столкнулся с Кешей Поласухер. Его физиономия оставалась всё такой же отталкивающей, вот только была излишне встревоженной. В руках оскандалившийся комсорг тащил плотно набитый дорожный саквояж. От неожиданности Кеша отскочил и вжался в стену, его маленькие глазки забегали, и хитрый, виноватый, как у нагадившего хорька взгляд, стал ещё виноватее и испуганней, будто его угораздило нагадить в туфли жене скорняка. Какая-то нервозность угадывалась в поведении молодого человека. Какая-то дёрганность и подозрительная суетливость сквозила в его движениях. Он явно был не рад встречи с управдомом и хотел поскорее улизнуть. Что-то тут было не то… Кепка, максимально надвинутая на лоб. Обезьянковый воротник клетчатого пальто высоко поднят. Да ещё и этот саквояж! Смутные сомнения овладели Остапом. Какая-то чёрная обида вспенилась в его груди. И толком не зная почему, Бендер со всей силы врезал по прыщавой, гнусной роже Иннокентия. Младший Поласухер вскрикнул, присел и, прикрыв ладонью подбитый глаз, выдавил из себя:

— Не бейте меня. Я всё расскажу.

Бендер оторопел. Растерявшись и не зная, что делать дальше, он снова треснул поласухеровского отпрыска по загривку.

— Я, как бы, не виноват. Меня заставили, – сквозь слёзы прогнусил Поласухер.

Смутные сомнения начали обретать форму. Бендер вспомнил, что утром, пока они ждали Семёна, этот самый Поласухер выскочил из подъезда и, не поздоровавшись, боязливо озираясь по сторонам и всё время оглядываясь, усвистал в неизвестном направлении. И про клад он знал. И рожа, то у него гнусная…

— Ах, ты, сука! – злобно выругался сын турецко-подданного и снова вдарил Иннокентию. Потом он ухватил комсомольца за шиворот и поволок к доктору Борменталю.

Разгневанный Остап вдавил кнопку звонка и непрерывно жал на неё, пока доктор не открыл. Борменталь, потрясённый событиями двух минувших дней и вконец добитый утренним происшествием, ненадолго потерял жизненные ориентиры. Чтобы хоть как-то вернуться в прежнюю колею, снять стресс и заглушить горечь утрат, Иван Арнольдович бесцеремонно поглощал последние профессорские запасы марочного спиртного. Причём, для усиления седативного эффекта, нарушая общепринятые врачебные практики, закусывал алкоголь фармпрепаратами барбитурового ряда. Ориентиры он, конечно, пока не нашёл, скорее даже наоборот, но зато успокоился и конкретно притупил досаду. Когда он распахнул дверь, это было видно по его лицу – осунувшемуся, безучастно-отрешённому, как у селёдки: глаза пустые, мимика заморожена, щёки отвисли ниже скул. Остап втащил в прихожую перепуганного, хныкающего Кешу, у которого из носа шла кровь.

— Что случилось? – бесчувственно спросил доктор. Он решил, что Бендер при случайном столкновении сломал Иннокентию нос. Поэтому реагировал на ситуацию с подчёркнуто медицинским хладнокровием. – Надо вату принести и лёд приложить.

— Какой, на хрен, лёд! Какую, к чертям собачьим, вату!!! – потомок янычар бурлил. – Да, я ему сейчас ещё не то сломаю! – для пущей убедительности он дал сидящему на полу комсоргу по шее ребром ладони. – Представляешь, это он на нас каких-то подонков навёл.

Выбежавший по привычке встречать гостей Шарик, услышав о собачьей нечисти и видя, как стремительно накаляется обстановка, быстро убрался восвояси. Доктор же смиренно погладил свою бородку и тупо посмотрел на скорчившегося у дверей, путающегося в кровавых соплях проштрафившегося растратчика-комсорга.

— Вот мерзавец, – возмутился он, но выражение его лица осталось таким же деревянным, а тон пофигистичным. — Ты подумай, какой подлец.

— Так это он наши кровные слимонил! Это он во всём виноват!!!

С криками в прихожую выскочил Бурдов. Он слышал разговор и был крайне взволнован. Бурде тоже злоупотреблял алкоголем и медикаментами наравне с доктором Борменталем, только, ввиду общей слабости здоровья и расшатанной психики, этот вроде бы успокоительный коктейль, подействовал на Семёна несколько иначе. Во всяком случае, выглядел художник, как маньяк, вышедший на грязное дело. Безумный оловянный взгляд и торчащие в разные стороны, спутавшиеся от новой причёски волосы живописца, напугали даже Остапа. Бендер и сам испытывал острую неприязнь к Иннокентию, но раздавая ему тумаки в подъезде, Остап свою чашу гнева порядком расплескал, бурдовский же сосуд оставался до краёв полным, а поставленный на барбитуратно-алкогольный огонь, при виде виновника фиаско вскипел моментально.

— Дайте, я его сейчас придушу! — Бурдов кинулся к Поласухеру и схватил его за горло.

— Подождите, Семён, – разжимая пальцы художника, сдавившие комсомольскую трахею, вкрадчиво проговаривал доктор. Из врача Борменталь вдруг превратился в своего отца — судебного следователя. Его ровный голос внушал доверие, но его слова острыми гвоздями вколачивались в возводимый для Иннокентия Ростиславовича эшафот. – Сейчас… мы… пройдём в операционную и устроим там этому негодяю допрос. С пристрастием! Тогда он нам всё расскажет. Кто нас ограбил… Где наш клад… И как нам его вернуть. Всё-ооо…

Это перевоплощение доктора и угрожающее, жудковато-протяжное «всё-ооо», встревожили Остапа. Он понял, что педантичность, учёная степень и богатый опыт в области хирургии Ивана Арнольдовича, гораздо опаснее для несчастного Кеши Поласухер, чем неадекватность пылкого художника. Хотя сама идея превратить операционную в допросную Остапу понравилось, как и Бурдову. Бурде успокоился и дал негодяю дышать.

— Сейчас ты нам всё расскажешь, — криво улыбаясь, провещал Семён. Внезапно лицо его прояснилось, левый глаз сверкнул. – Точно! Я вспомнил. Мне же сегодня утром, когда я от дворника с лопатой поднимался, этот гад в подъезде на встречу попался. Он меня ещё обо всём так подробно расспрашивал. Куда это мы собрались, да зачем. И главное весь такой любезный был. Такой, падла, любознательный!

И в сердцах Бурде пнул Поласухера ногой, так что самому стало больно. На шум в переднюю вышел лётчик Севрюгов, угрюмый, со стеклянными глазами; в майке и мятых форменных галифе, а его дюжий торс небрежно пересекали две полоски подтяжек. Он тоже заливал горе на пару с художником и врачом, и заскучал от долгого отсутствия своих собутыльников. Появился он, густо попыхивая «Казбеком», так густо, что казалось будто его «пламенный мотор» работает на отстойной соляре. Элитные алкогольные напитки вперемешку с барбитурой на могучий организм полярника возымели довольно-таки ограниченное успокоительное действие. Лётчик, по прежнему, оставался заведённым. Его злило, что его так нагло обокрали, что ему угрожали огнестрельным оружием, но больше всего его бесило, что он струсил под дулом. На него давно ни кто не направлял пистолет, и он испугался. Растерялся и испугался. Уязвлённое этим обидным фактом самолюбие не давало полярному волку покоя. Он жаждал мести. Что бы хоть как-то устаканиться, Севрюгов беспрестанно курил. Разговора он не слышал, поэтому увидав ошалевшего со страху Кешу Поласухера с разбитой мордой, пренебрежительно, словно дети притащили домой хромого ежа, спросил:

— Этого ещё на кой сюда приволокли?

— А это он на нас, каких-то подонков навёл, – повторил слова Остапа Бурде.

Секунда ушла у лётчика на переваривание полученной информации. Вторую секунду он наливался, будто моментально созревающий томат. Мощная шея его надулась, желваки напряглись, волевой подбородок заходил ходуном, пунцовое лицо озарило прихожую. Третья секунда – и обмякшее тело комсомольца, падая, бьётся головой о стену.

— Зачем?.. – апатично сказал доктор, будто ни чего и не произошло.

Он склонился над распластавшимся Поласухером и прощупал пульс на сонной артерии.

— Живой? – немного испугавшись, спросил Севрюгов.

— Жив, жив, – успокоил его Борменталь. – Только зачем же по лицу. Ещё и так сильно. А если вы ему челюсть сломали. Как же мы его допрашивать будем.

— Ничего, допросим как-нибудь. Он у меня заговорит!

И Севрюгов начал крыть комсорга такими отборными матами, такой чёрной, моргульской бранью, что Бурдов, сам намедни упражнявшийся в «изящной словесности», изумился, насколько непринуждённо пилот жонглирует бранными словами, обильно сдабривая их специфическими военно-воздушными жаргонизмами. Закончив ругаться, арктический матершинник, пообещал собравшимся, что в случае чего, он вернёт комсомольцу дар речи. Дословно это звучало так: «Эта скотина у меня задницей разговаривать начнёт». Он схватил скотину с говорящей задницей в охапку и поволок в операционную. Теперь то до Остапа дошло, кто тут самый опасный. Ведь, и временно сменивший ипостась доктор Борменталь, и художник ле Бурде в своих спонтанных, слабо подготовленных вспышках агрессии, были по сути жалкими дилетантами, по сравнению с хлебнувшим лиха гражданской войны отмороженным полярником, чей необузданный нрав вырвался наружу, и который теперь горел желанием расправиться над всеми обидчиками, по возможности быстро, жестоко и кроваво.

— Подождите, — остановил своих подельников Остап, — давайте хоть посмотрим, что у этого хмыря в сумке. Может и допрашивать то его, не придётся.

Надежда, конечно, была слабой. Бендер раскрыл прихваченный саквояж. Но там, вместо ожидаемых денег, оказались личные вещи Иннокентия. В основном одежда.

— Ишь, гадина, на крыло встал. Свинтить хотел. Шмотки, вон, приготовил, – сделал железобетонный вывод Севрюгов, – сейчас, он нам расскажет, куда это он, крыса, собрался.

В операционной, всё ещё не пришедшего в себя Поласухера раздели. Сняли с него пальто и люстериновый пиджак. Бурдов успел пошарить по карманам, но не найдя ни чего ценного, кроме комсомольского билета, злобно почесал свой мясистый нос. Комсомольца же усадили в кресло, которое заблаговременно придвинули к хирургическому столу. Кресло оказалось гинекологическим, и руки комсомольца закрепили в подставках для женских ног при помощи бечевы. Доктор разложил на столе медицинские инструменты, острые и блестящие, с таким расчётом, что бы очнувшийся комсорг мог уловить их зловещий, холодный отблеск. После чего приблизил к креслу свисающий с потолка большой и круглый операционный фонарь с кучей маленьких лампочек внутри. Потом Борменталь одел накрахмаленный белый халат, резиновые перчатки и, плавно, будто бы даже чуть пританцовывая, направился к шкафчику, где хранились ёмкости с препаратами. Аккуратно вынул оттуда одну из склянок, намочил небольшой комок ваты, а склянку убрал обратно в шкаф. По комнате тут же разлетелся слезоточивый запах нашатыря. Доктор расправил плечи и звонко хрустнул костяшками пальцев. Хруст, сопровождаемый резиновым скрипом перчаток, придал разворачивающейся мизансцене определённый настрой. На первом этапе допроса, безусловно, солировал доктор Борменталь. Остальные в сердитом ожидании следили за чёткими движениями врача, за его плавными перемещениями по комнате. Никто не испытывал удовольствие от всего происходящего, скорее это была вынужденная необходимость. Остап с тревогой думал, насколько далеко может зайти весь этот следственный балаган. Он по-прежнему чтил уголовный кодекс, а тут всё явно разворачивалось в сторону его грубого попрания, и Бендер в уме прикидывал тяжесть нарушенных статей. Севрюгов нервно жевал, почти погасшую папиросу, переминался с ноги на ногу, играл желваками и стучал кулаком правой руки о ладонь левой. Эти хлопки, будто удары страшного метронома, гулко отражались от кафеля пола и стен, отсчитывая комсомольцу последние секунды перед неприятным пробуждение. В позе бегуна перед стартом замер Бурде, словно намереваясь по сигналу доктора кинуться к Поласухеру и выбить из него всю правду раньше остальных. Лишь изредка он трепал себя за волосы и приглаживал лохматые брови. Борменталь же думал о Гиппократе, и о том, что принесённая ему клятва, в данный конкретный момент несколько утратила свою актуальность. А ещё он вспоминал Филиппа Филипповича: как бы старый профессор отнёсся ко всему этому? На самом деле, Иван Арнольдович и не собирался прибегать к хирургическому вмешательству в процесс дознания, а приготовил инструменты скорее для острастки и большей сговорчивости незадачливого афериста.

Наконец доктор остановился около стола и включил светильник. Ровный, не отбрасывающий тени, белый-белый свет мощного операционного фонаря залил обездвиженное тело примотанного к креслу комсомольца. Заезженный литературно-художественный штамп, когда злой следователь светит настольной лампой в лицо подозреваемому — в таком, больничном варианте — приобрел черты чего-то футуристического. Будто сцена допроса, вырванная из ненаписанного романа Герберта Уэллса о тоталитарной антиутопии сурового будущего. Хирург в белоснежном халате. Связанный лишенец. Лампа, кресло, режущие инструменты. И три, стоящие в стороне, сумрачные фигуры.

— Ну-с, приступим.

С этими словами Борменталь поднёс ватку к носу, пребывающего в нокауте, комсомольца. Тот очнулся. Попытался открыть глаза, но мощь лампы обожгла ему сетчатку. Полосухер зажмурился и состроил настолько отвратительную, гнусную рожу, что даже добрый доктор Борменталь не удержался от пощёчины.

— А-ааа! – заорал комсорг. Он ни чего не видел, кроме огромного светящегося круга перед собой, поэтому испуг его был безмерным, а вопли особенно душераздирающими. – Что вы делайте! Перестаньте! Не бейте меня! Развяжите меня! Выключите лампу! Я всё и так, как бы, расскажу! Вы, что, психические?!!!

Это обвинение подействовало исключительно на Бурдова, как будто это и был сигнал к старту. Он резко кинулся к столу, схватил первый попавшийся под руку инструмент и, если бы не феноменальная реакция доктора, вовремя перехватившая бурдовскую руку, то допрос тут же бы и закончился, в связи с преждевременной гибелью обвиняемого.

— Тише, Семён, – бормотал Иван Арнольдович, забирая у художника зажатый скальпель. – Куда ты так разогнался. Скальпель вон схватил, да ещё этот. Им Филипп Филиппович только собак резал.

— Собак? – растерянно переспросил Бурде.

— Собак!!! – пуще прежнего завопил связанный комсомолец. – А-ааа! Вы чего!!! Прекратите! Не убивайте меня! Фашисты!

На этот раз не сдержался Севрюгов. Подскочив к креслу, он опять точным ударом в челюсть лишил Поласухера чувств.

— Тоже мне, нашёл фашистов, молокосос, — приговаривал лётчик, тяжело дыша, и хриплый его голос дребезжал, как скачущий галопом тевтонец, — я ему сейчас таких фашистов устрою. Он у меня, паскуда, узнает…

Видя, что допрос превращается в обычную экзекуцию, если не сказать — в банальный мордобой, Остап решил взять бразды правления себе. Он, единственный из собравшихся, кто участвовал в допросах, правда, в роли обвиняемого, но, во всяком случае, великий комбинатор был знаком с процессом изнутри, и разбирался в некоторой юридической терминологии и тонкостях, связанных с этим делом.

— Значит так, – веско начал Остап, не дав договорить полярному лётчику, – Борис Брунович, перестаньте бить подследственного по лицу. Где ваш гуманизм?

— Ну, я не хотел. Просто у него конструкция организма хлипкая. Кость у него какая-то слабая, — неуклюже выкрутился боксёр-полярник. — Да и чего с ним, с лодырем, сделается. Парочка затрещин ему только на пользу пойдёт. ****юли, они от всех болезней помогают!

— Вполне возможно, что они и помогают от тех недугов, которыми страдает наш подзащитный. Только давайте, исцелять вы его начнёте уже после того, как он нам всё расскажет, — заметил Бендер. — А пока, лучше проследите, чтобы Семён Кондратьевич не зарезал обвиняемого раньше времени.

Лётчик, согласившись с доводами управдома, оттянул подтяжки и шлёпнул ими себя по груди, при этом грозно посмотрев на Семёна. Бурдову ничего не оставалось, как смириться. Он кивнул, расплылся в идиотской улыбке и зачем-то исполнил уродливый, показушный книксен, ну или что-то на подобии его, может вступительный реверанс из второй части марлезонского балета.

— А вы, Иван Арнольдович, снова приведите нашего подзащитного в чувства, — добавил Бендер, — руководить допросом буду я! И в самом деле, выключите вы эту лампу. Это, по-моему, уже через чур.

Доктор вырубил светильник и направился к шкафчику за новой порцией нашатыря. Смочив выдохнувшуюся ватку, Борменталь не стал убирать склянку обратно, а благоразумно прихватил её с собой.

Нашатырная вонь снова выдернула Поласухера из нокаута. Над очнувшемся комсомольцем тут же склонился вежливый Остап.

— Вы, Иннокентий, надеюсь, поняли, что положение ваше безвыходное, деваться вам некуда, а мы настроены серьёзно. Поэтому не тяните время, не усугубляйте свою вину, а честно и откровенно расскажите нам всё как есть.

— Это, как бы, не я. Меня заставили, – сбивчиво, хлюпая расквашенным носом, принялся изливать правду Поласухер. – Это всё Мориц. Он карточный шулер из Риги. А живёт, как бы, в Москве. А я не знал. Я ему, как бы, денег проиграл. Как бы, много денег. А он с «лесными братьями» связан. Это они вас, как бы, ограбили. Они с самого начала за вами, как бы, следили. Вы клад нашли, они вас и ограбили, я им только, как бы, рассказал, куда вы пошли и всё-ооо…

Тут Поласухер начал рыдать, так противно, что пробудил у собравшихся не только отвращение, но и толику жалости.

— Точно. Я вспомнил! – опять прозрел Бурде. – Мы же когда первый раз дом этот искали, нам чухонец какой-то навстречу попался, я ещё у него дорогу спросил… Это они и были? Следили за нами?

— Ага… они, — заливаясь горючими лошадиными слезами, выл комсорг.

— Хватит ныть, – прервал стенания комсомольца Остап. – Что ещё за «лесные братья»? И куда они унесли наши деньги?

— «Лесные братья» — это, как бы, бывшие латышские стрелки, – сквозь всхлипывания гнусил Кеша Поласухер, — они в Марьиной роще живут. Их там человек, как бы, пять вместе с Морицем с этим.

— Твою дивизию! — негромко присвистнул Севрюгов. — Латышские стрелки — ребята серьёзные. Даром что чухонцы. С ними шутки плохи.

— И что же эти серьёзные ребята поверили в эту чушь с кладом? – спросил доктор Борменталь.

И хотя, в его вопросе слышались уже только отголоски былого скепсиса, обворованные кладоискатели посмотрели на доктора так удивлённо, будто он утратил связь с реальностью. Просто рациональный ум врача никак не мог смириться с тем фактом, что на Земле ещё так много чудаков, верящих во всякий спиритизм, оккультизм и прочие лженаучные домыслы и мелко-мещанские поверья.

— Ага, — закивал Поласухер, – они, вообще, товарищи, как бы, со странностями. Они каждый год в Янов день, ну по-нашему, на Ивана-Купалу ночью напьются и в Патриарших прудах нагишом как бы плавают. А потом по парку бродят, цветок папоротника ищут, – тут же привёл пример комсомолец. Без грубого физического воздействия и убийственного света медицинского прожектора его гнилая, трусливая душонка, покрытая плесенью пороков, незаметно выползла из пяток. Растратчик оживился, сделался более словоохотливым и покладистым. Голос его приобрёл холуйскую интонацию, а взгляд голубой оттенок лизоблюда, или даже, скорее, карий — жополиза. Да и где-то там, в глубине болота своей гнилой души, в тёмном подсознании, Кеша Поласухер, этот пройдоха и казнокрад, слабо верил в честность «лесных братьев», обещавших с ним поделиться. Скорее он сам мечтал им отомстить, расправиться с ними, поэтому и откровенничал. – А вот вчера в зоопарке тоже напились и в носорога камнями кидали. Голову ему как бы пробили. Говорили, что кто единорогу роги; поотшибает, тот, как бы, богатство обретёт.

— Это всё, конечно, интересно, но где таки наши деньги? — остановил обвиняемого Остап.

— Там у них как бы в доме в Марьиной роще. Летний тупик, один. Я сегодня как бы к ним должен приехать… за своей долей. А завтра они как бы к себе на родину уезжают. В Ригу. Мориц там хотел как бы игорный особняк открыть.

«Знакомая идея, — подумал Бендер, — да и Мориц… Мориц… Тоже кажется, что-то знакомое».

— Времени у нас мало, — сказал он, уже обращаясь к своим товарищам, — что предпримем? Какие будут предложения?

— Латышские стрелки — ребята серьёзные, — вновь озвучил свои тревоги бесстрашный авиатор, и опасливо. — У них, небось, и пулемёт имеется?

— Ага, — комсорг затряс головой, так отчаянно, будто его начали пытать электричеством, — имеется. Сам видал.

— Плохо, — удручённо произнёс Остап Бендер, — своими силами нам их не одолеть. И клад наш законный — не вернуть. В милицию, думаю, обращаться не стоит. Тут нужны профессионалы иного рода. У кого-нибудь есть проверенные боевые товарищи? Или знакомые налётчики?

— Да уж… — протянул лётчик, — дело то рискованное. Не каждый и согласится.

У него, разумеется, были и боевые товарищи, и друзья-однополчане, но сейчас они уже занимали видные посты, высокие должности, они носили портфели вместо маузера, и вряд ли бы согласились участвовать в разборке со стрельбой и возможными жертвами.

— У меня есть, — проговорил доктор Борменталь скромно, — правда, не знаю – налётчики они или просто бандиты какие. Во всяком случае, пули я из них доставал.

— Ну что ж, это уже кое-что. Может, сменим обстановку и обсудим дальнейший план действий, — предложил Остап, озираясь по сторонам, — а то, тут как-то не комфортно.

— Да, пожалуй, пройдёмте в кабинет, — согласился врач.

— А с этим паразитом, что делать будем, — Севрюгов небрежным движением руки указал на связанного.

— Полагаю, его пока следует усыпить. А то вдруг он нам не всё рассказал. Мы его тогда по новой допросим. Иван Арнольдович, организуйте подзащитному наркоз.

Едва Остап договорил, как доктор Бормендаль уже стоял подле известного шкафа и доставал оттуда новую бутыль, жёлто-коричневого стекла. Затем из нижней секции вытащил треугольную маску для наркоза. Набил её ватой и обильно смочил жидкостью из бутыли. Хлороформом.

— Вы чего, — запротестовал Поласухер, — не надо меня усыплять. Я же, как бы, вам всё рассказал. Всю правду. Я не…

Но вновь разрыдаться он не успел. Медработник со свойственным ему профессионализмом заткнул комсомольцу носоглотку маской и быстро отправил того в отключку. После чего проверил у него пульс.

— Часов пять-шесть этот гельминт спать будет, — констатировал врач. Он несколько ослабил путы, дабы не нарушить тому кровообращение. – Идёмте в кабинет.

Когда все уже покидали операционную, Бурде, проходя мимо спящего, ущипнул того за нос. То ли, чтобы убедиться крепко ли спит обвиняемый, то ли просто в силу подпорченности своей натуры.