Глава 16. Командовать отрядом буду я! (Глава 16)

— А мы бы, наверное, это Поласухера рано или поздно всё равно бы вычислили, — произнёс Остап. Он удачно расселся в кресле профессорского кабинета и возился с машинкой для обрезания, откусывая головки выданной доктором сигары. — Ну, а кто ещё мог? Не Верзохский же этот?

— Не-е. Ну, он точно не мог. Этот паук плешивый в каморку к себе спать уполз, ещё до того как ты, Остап, чревовещать начал, – Севрюгов пренебрёг каттером. Зубами откусив кончики, он уже вовсю коптил, наслаждаясь изысканным вкусом голландского табачного листа. – Да-ааа, это тебе не «Казбек»… Слабоваты только, да и в мундштук не влазят.

— Это нам крупно повезло, что вы, Остап Ибрагимович, Кешу этого, Поласухера, в подъезде перехватили, – поддакивал словам Остапа Семён, облокотившийся об стол. – А то где бы мы его потом искали. Он бы того… Вместе со стрелками этими в Ригу бы укатил. Ищи его тогда, свищи! Плакали бы наши денежки.

В это время доктор Борменталь звонил по телефону. Он с кем-то о чём-то договаривался, делал какие-то пометки у себя в блокноте, мирно трепал свою эспаньолку, и, вообще, был собран, деловит и чуть вальяжен, будто бы не сколачивал банду, а звонил коллегам с целью созвать консилиум. Пока Остап Бендер и полярный лётчик курили сигары (Бурдов отказался, боясь снова проблеваться), доктор успел договориться с тремя своими бывшими пациентами, в чьих криминальных талантах он не сомневался. Ещё одного фартового человека вызвонил Семён. Также Борменталь договорился об институтской карете «скорой помощи», поскольку автотранспорт был необходим, а автомобиль с красными крестами на бортах, вместительный и комфортный, не вызывал лишних подозрений. К тому же, в случае кровопролития, он мог быть использован по своим прямым обязанностям – эвакуации раненых с поля боя. Кипучая деятельность доктора объяснялась одним – он тоже хотел уехать в Лейпциг к Преображенскому. И если с самого начала поисков клада настрой доктора не отличался оптимизмом, то теперь, когда клад, в буквальном смысле, вырвали из рук, настрой и решительность доктора кардинально переменились. Закончив телефонные переговоры, Борменталь присоединился к остальным и рассказал им о результатах.

— Та-аак, – Бендер посмотрел на часы. Он внимательно выслушал врача и прикидывал дальнейшие шаги. — Сейчас без четверти восемь. «Пациенты» ваши к десяти прибывать начнут… Надо бы к этому времени в Марьину рощу съездить на разведку. Посмотреть, что там да как.

— Я поеду! – неистовый полярник рвался в бой, – посмотрю.

— Хорошо, Борис, езжай.

Остап отбросил ненужный официоз. Он вживался в роль руководителя предприятия, и все воспринимали это как должное. Сказывалась мощная харизма Остапа Бендера. К тому же собравшиеся были наслышаны о богатом жизненном опыте управдома, особенно если дело касалось непростых, щекотливых ситуаций. Да и, в конце концов, ведь это именно он поведал миру о месте тугощёковской нычки, а значит, имел полное моральное право давать указания другим.

— Только Семёна с собой возьми, он у нас рисовать умеет, пусть схему хоть какую-то начертит. Дом этот пусть нарисует, подъезды к нему, план улицы. Чтобы мы представляли, что там нас ждёт. Справишься, Семён?

— Нарисую, — не без гордости ответил Бурде. Ему понравились возложенные на него обязанности.

— Только давай без этого своего абстракционизма, – знакомый с бурдовским творчеством Остап сразу вгонял художника в строгие рамки.

— Лучизма, — кисло поправил Остапа живописец.

– Во-во. Без него самого. Ну, ты меня понял. Нарисуй просто, понятно и доступно для среднего ума.

— Ладно. Сделаю карандашный рисунок, — смирился Семён.

— Ну, машину то я поведу? – (как бы) спросил Севрюгов.

— Разумеется, Борис Брунович, только сторожу в гараже скажите, что это я вас прислал, — напутствовал доктор Борменталь.

Получив от него информацию о местонахождении мединститутского гаража, Севрюгов и Бурде покинули квартиру. Доктор предложил Остапу попить пока чаю. Бутерброды с маслом и зернистой икрой, а также орловские каравайчики дополнили вечернее чаепитие.

— Это Севрюгов на закуску принёс, – сразу пояснил Иван Арнольдович.

— Я так и подумал, — только и сказал порядком проголодавшийся Остап, запивая бутерброды чаем.

После чая хирург осмотрел Бендера. Размотал повязку на голове и, убедившись, что рана не представляет угрозы дальнейшему существованию управдома, снова заматывать голову не стал. Затем проверил рефлексы Остапа. И тоже счёл их удовлетворительными. Лёгкая степень сотрясения не сильно повлияла на умственные способности Бендера и его нервную систему. Доктор только опять предложил Остапу выпить чая, на этот раз очень сладкого, и для закрепления динамики выздоровления угостил его двумя пилюлями сильного обезболивающего. Заодно, чтобы оставаться в тонусе, угостился одной и сам.

Тем временем начали подтягиваться докторские головорезы. Первым пожаловал Всеволод Венедиктович Бубякин. Высокий мужчина лет под пятьдесят, с чрезвычайно морщинистым худым лицом. Бывший левый эсер, и даже член левоэсеровского отряда ВЧК. После неудавшегося восстания в июле восемнадцатого, чудом избежав ареста, он вместе с немногочисленными однопартийцами перешёл на нелегальное положение. Поначалу они даже пытались вести какую-то подпольную политическую деятельность на грани экстремизма, но в итоге всё скатилось в обычный криминал. Бравада эксов превратилась в рядовой разбой. Встречи с сочувствующей общественностью – в рэкет и вымогательство. А работа с электоратом и просвещение страждущих масс — в крышевание проституток. Подпольная ячейка из борцов с большевистской властью медленно, но верно распадалась, ряды её таяли, размах деятельности сходил на нет. Последних двух бойцов летом сего года замела уголовка. Бубякин фактически остался один. Именно сложившаяся неблагоприятная жизненная ситуация и заставила его подвязаться на это дело, к тому же он ещё с восемнадцатого года точил зуб на латышских стрелков. Заявился Всеволод Венедиктович в длинном потёртом и каком-то измятом кожаном плаще. В боковых его карманах Бубякин всегда носил два заряженных револьвера. При необходимости он быстро доставал их и ловко стрелял с обеих рук. Получалось это не всегда эффективно, но зато всегда эффектно. На этот раз он прихватил с собой изрядное количество патронов. Утяжелившиеся от этого карманы ещё больше отвисли и сильно тянули плащ вниз. После идущего за окнами дождя, плащ выглядел так, будто кто-то очень большой, его пожевал и выплюнул, а Всеволод Венедиктович, не побрезговав, снова напялил его на себя. В этом длинном плаще и такой же чёрно-серой кожаной фуражке Бубякин походил на гвоздь. Среди столичных бандитов он слыл известным знатоком огнестрельного оружия и носил кличку – Мятый. Собственно у Борменталя он в основном лечил старые (и новые) профессиональные, сутенёрские букеты венерического свойства, и лишь единожды обратился к доктору с незначительным ножевым ранением.

Всех гостей ещё в прихожей Остап встречал лично. Он кратко вводил их в курс дела и обрисовывал суть предстоящей операции. Шарик по старой памяти также выбегал в прихожую на звонки, но сразу же убегал обратно, видя какие страшно воинственные, лихие люди пожаловали на этот раз.

Вслед за Мятым соизволил прибыть бурдовский знакомец, Африкан Елисеевич Неугодников. Личность широкая и неординарная. Семиреченский казак. Участник Империалистической войны. Есаул. Мастер разведки, шпионажа и действий в тылу противника. Матёр, честолюбив, расчётлив. Характер скрытный. Не женат. Большевистский переворот категорически не принял, поэтому с конца семнадцатого года состоял на службе во всевозможных казачьих формированиях, борющихся с этими самыми ненавистными большевиками. Трудился в контрразведке сначала у либерального атамана Дутова, а затем у другого атамана — Анненкова, гораздо менее либерального, но не менее одиозного. После краха белоказачьего сопротивления остался на занятой красными территории. Благодаря хитрости и грамотно состряпанным поддельным документам поступил на службу в РККА. Но, по-прежнему, работал на белую контрразведку: собирал и передавал информацию, вербовал агентов, организовывал заговоры, диверсии, акты саботажа. Одним словом, в меру сил вредил неокрепшей советской власти. В городе Алма-Ате, тогда ещё носившем имя Верный, дорос до должности заместителя начальника гарнизонной караульной службы. На тот момент единственной, сколько-нибудь значимой ценностью Семиречья были четыре с половинной тонны, лежащего в подвалах городского банка опиума. Под них выпустили сорок миллионов рублей, а на банкнотах так и написали: «Кредитные билеты обеспечиваются опиумом хранящимся в Государственном банке и всем достоянием области Семиречья». Будучи человеком практичным, и видя бесперспективность дальнейшей борьбы с режимом, Неугодников провернул рискованную операцию и похитил несколько пудов банковского зелья. Но с похищенным он не рванул прямиком на юго-восток в Китай, где на границе его поджидали засады и разъезды пограничников, а сделал ход конём и отправился на северо-запад, затерявшись на необъятных просторах родины. Таким образом, избежав расставленной западни, Африкан Елисеевич осел в первом большом, более-менее приличном городе. Им оказался Екатеринбург, тогда уже носивший имя Свердловск. Здесь есаул организовал первую в городе подпольную опиумную курильню. Дело оказалось прибыльным, и через год Африкан Елисеевич уже содержал целую сеть притонов. Но беда пришла откуда не ждали. Местные власти, встревоженные неожиданно буйным расцветом наркомании, тоже сделали ход конём. Распоряжением Горздравотдела все нарколыги прикреплялись к аптекам, где наркотики им отпускались без проблем, лишь только по рецептам наркопункта. Неугодников понёс существенные финансовые убытки. Он решил больше не испытывать судьбу в таком негостеприимном городишке, а отправился со своей бизнес-идеей в Москву. Там и народу и денег было по более, и муниципалитеты не отличались таким иезуитским коварством как свердловские. Правда, в столице рынок уже захватили китайские эмигранты, разместившие курильни в прачечных, и опутали ими всю белокаменную. Не убоявшись возникших трудностей, после ряда стычек с китайцами, Неугодников отвоевал себе нишу и всё же открыл свой притон, сделав упор на сервис и качество товара. Вскоре его заведение обрело популярность среди хамовнического бомонда. Естественно, захаживал сюда и Бурде, который очень помог хозяину с оформлением и украшением курильни. Близкое общение с интеллигенцией повлияло и на Африкана Елисеевича. Он обнаружил в себе литературный талант. Печатал свои произведения в различных сомнительных журналах под псевдонимом М. Ж. Негодников-Дамский. Новеллы его носили откровенный порнографический характер и пользовались ограниченным спросом преимущественно среди экзальтированных дамочек, закомплексованных, впечатлительных и недалёких. Тем не менее, писателем Неугодников себя не считал, но к богемным кругам причислял. В последнее время дела его шли из рук вон плохо. Начались перебои с опиумом. Курильня ушла в минус. Запах жареного становился всё отчётливее.

— Добрый вечер, или как говорят в третьей республике, бон суар, – войдя, поздоровался он с встречающим Остапом. И в знак приветствия, тремя пальцами ухватившись за тулью, оторвал от головы шляпу, но не высоко, всего на пару дюймов, как будто шляпа была тяжела или накрепко примагничена.

— Вечер добрый, — ответил управдом.

Бендер оглядел пришедшего. Рост чуть выше среднего. Телосложение обычное, стандартное, без косых саженей и явного негабарита. Славянские черты лица отрихтованы едва уловимыми азиатскими штрихами. Под носом карандашные усики. На голове серая широкополая шляпа-федора с чёрной лентой. За левое предплечье крюком своей бамбуковой ручки держался элегантный зонт. Он не дал непогоде осуществить своё мокрое дело — модное драповое пальто с поясом и меховой оторочкой осталось сухим. Пальто сидело несколько мешковато. Видимо было на размер больше. Но зато под ним Негодников-Неугодников легко мог прятать автомат. Точно такой же клифт Остап вчера видел у портного, где заказал себе похожий, только без пояса и покороче.

— Я от Семёна Кондратьевича, — сообщил гость, понизив голос.

— Входите, мы вас ждём, — тоже вполголоса проговорил Остап. Видя, что усатенький замешкался, собираясь снять своё шикарное пальто, Бендер тут же предостерёг его. – Не снимайте, в доме прохладно. Топили не везде. Кстати, отличное пальто.

— Мерси, – поблагодарил Остапа Неугодников.

На фоне дружбы с художником наркоторговец навострил лыжи в белоэмигрантскую Мекку – город-герой Париж и активно наполнял свой лексикон французскими словечками, и даже начал немного картавить и говорить в нос. Правда, для столь ответственного переезда требовался стартовый каптал. Потому-то на предложение Семёна Бурдова поучаствовать в прибыльном, но опасном деле, бывший контрразведчик откликнулся не задумываясь.

Остап Бендер проводил Африкана Елисеевича в столовую. Токовище решили устроить там. Во-первых, столовая являлась самой большой комнатой, была светлой и просторной. Во-вторых, тут стоял здоровенный, обширный как Бородинское поле стол. Доктор заменил белоснежную трапезную скатерть на другую — жаккардовую, с рисунком из переплетающихся зелёных листьев и редких жёлтеньких цветочков, благодаря чему, стол приобрёл какой-то полувоенный, маскировочный вид, как раз под стать предстоящим переговорам. К тому же Борменталь собрал по квартире и расставил вокруг стола множество стульев, увеличив тем самым количество посадочных мест до необходимого. Ну и, в-третьих, на окнах в столовой висели тяжёлые, бархатные шторы, надёжно укрывающие собрание от любопытных глаз стороннего наблюдателя.

Пока есаул располагался и вникал в тонкости готовящегося налёта, очередной визитёр возвестил о своём прибытии тремя короткими звонками в дверь. Открыв, на пороге Бендер обнаружил уже знакомого «подозрительного субъекта», встреченного Остапом во время первого посещения доктора. С того момента субъект успел полностью залечить руку. Теперь она не болталась на подвязке, а исправно функционировала и сжимала увесистый вещмешок. Одет он был по погоде в нечто похожее на бушлат. Крупные пуговицы его искрились; из-под бушлата выглядывала всё та же тельняшка. Брюки-клёш почти до колен заляпались грязью. Головной убор – кепка – намокла, обмякла и смотрелась не презентабельно, как шляпка старого груздя. Гораздо колоритней и гармоничней на крупной голове субъекта выглядела бы бескозырка с каким-нибудь героическим названием судна, вроде – «Непоколебимый» или «Рвущий». Однако разгуливать по Москве в полном моряцком облачении было не комильфо, да и, собственно, в реальные морские походы мужчина никогда по-настоящему и не ходил. Звали морячка Эдуард Эдуардович Жбанников. Но среди соратников, нечистых на руку дельцов и эстонских контрабандистов он был больше известен как Ящик. Не так давно он начал отмерять свой пятый десяток. И первую часть своей сознательной жизни Эдуард Эдуардович, действительно, провёл на флоте. Призванный в десятом году, к началу мировой войны он служил боцманом на одном из эскадренных миноносцев военно-морской базы Кронштадт. Так как Балтфлот активного участия в боевых действиях не принимал, а стоял на приколе, то личный состав кораблей, утомлённый бездельем, разлагался, тупел, политически радикализировался, превращаясь в трут для пожара назревающей революции. Самому Жбанникову были по душе идеи анархизма, безвластия и самоорганизации. И вот, когда вспыхнула февральская революция, он с группой идейных товарищей целый месяц бегал по Кронштадту в поисках офицеров, расправляясь с ними самыми варварскими способами. Избавившись от начальствующего состава и самоорганизовавшись в некое подобие матросской народной республики, балтийцы переключили свой внимание на Петроград. Здесь они помогли большевикам осуществить октябрьский переворот. Эдуард Эдуардовичу особенно понравился штурм Императорских винных погребов, в котором он принял самое непосредственное участие. Но большевистские комиссары быстро направили волну флотского гнева в нужное им русло и загнали моряков на Северо-Западный фронт, тормозить рвущегося к Петрограду Юденича. Моряки чувствовали себя в окопах не уютно, примерно как конники на подлодке. Свист шрапнели быстро отбили у Жбанникова охоту подчиняться комиссарам, и он после лёгкого ранения возвращаться на фронт не стал, а снова обосновался в Кронштадте на своём эсминце. Город пребывал в разрухе. Корабли, привязанные к пирсам, ржавели. Остатки судовых экипажей искали работу и пропитание. Ящик, быстро сориентировавшись в обстановке, сформировал из немногих идейных, полных энтузиазма матросов, команду по сбору цветмета. Заодно, организовал пути контрабанды металла в близкие Финляндию и Эстонию. Металл в основном добывался скручиванием деталей с кораблей и разбором портового оборудования и построек. Вскоре размах деятельности организации достиг таких размеров, что несколько военных судов полностью утратили боеспособность, а один тральщик и вовсе, лишившись плавучести, затонул. Жбанников жил припеваючи. Он бы и дальше так жил, благо ржавеющий Балтийский флот можно было разбирать до полной победы коммунизма. Но тут, неожиданно, в двадцать первом году грянуло знаменитое Кронштадтское восстание. Жбанников его, конечно, поддержал, уж больно ему приглянулись выдвигаемые требования восставших, особенно касаемые упразднения политотделов, свободы слова и кустарного производства. Вот только восстание закончилось провалом. Мятеж подавили. Сам же Эдуард Жбанников в составе боевой группы, воспользовавшись суматохой уличных боёв, прорвался в Петроград. Здесь также у причалов стояли некоторые корабли Балтийского флота, и Ящик рассчитывал тут продолжить своё дело. Правда, задержаться в городе на Неве ему не пришлось. Власть, видя во всех матросах мятежников и дебоширов, распустила экипажи кораблей, а морячков — кого не расстреляла — вывезла куда подальше. Перспектива быть отправленным на Камчатку или того хуже, Жбанникова, разумеется, не устраивала. И он с командой идейных сборщиков цветмета отправился в Москву. Флота тут, конечно, не было, но зато был большой, простаивающий, паровозный парк и множество заводов и фабрик, в чьих цехах хозяйничала вездесущая разруха. По столице расползлись пункты приёма металлолома, контролируемые балтийцами во главе со Жбанниковым, а старые контрабандные каналы обеспечили стабильный доход. НЭП дал Ящику легальность и вывел его предприятие из тени. Но с его сворачиванием, в прошлом году деятельность Эдуарда Эдаурдовича оказалась вне закона. Пункты приёма закрывались. К тому же участились нападения на сборные точки залётных бандюков. На последний пункт контролируемый моряками, месяц назад шайка разбойников совершила дерзкий налёт. Несколько человек было убито, как со стороны нападавших, так и со стороны оборонявшихся. Вдобавок, подоспевшая на шум милиция произвела повальные аресты. Сам Жбанников, получив ранение в руку, от преследования ушёл. Всё пропало. Он согласился на предложение доктора, ввиду плачевности своего положения. Хотел срубить валюты и отчалить в Финляндию.

— Здрасте. Меня Иван пригласил. Сказал, дельце весёленькое намечается, с интересом непростым, – заявил большеголовый. Рукой он изобразил жест, каким на флоте обозначают небольшую качку, прихрюкнул и добавил: – Кхре, кхре… плюшевым.

Это был крупный, склонный к полноте, крепко сколоченный мужчина. Его круглая, широкая харя, постоянно румяная, будто с мороза, не внушала доверия. Маленькие поросячьи глазки по-хамски выглядывали из-за щёк. Сильно вздёрнутый нос тоже поразительно напоминал пятак вышеозвученной животины.

— Да, намечается. В столовую проходите, – сказал Бендер, уступая дорогу.

Ростом Жбанников был с Остапа, но благодаря квадратности своих форм, занимал много места и создавал тесноту. Он пошёл впереди, не выпуская мешок, Остап следом. Моряк хорошо ориентировался в докторской квартире. Ведь нелёгкая частенько заносила его к Борменталю. То пьяная драка с черепно-мозговой, то шальной огнестрел. К тому же Жбанников был заядлым приверженцем продажной любви, со всеми вытекающими. А ещё он очень уважал тяжёлые наркотики, что отнюдь не уменьшало количество визитов.

Последним объявился Карпо Поликарпович Шпрота. Судьба потрепала Шпроту. В свои тридцать восемь он выглядел на пятьдесят два. Осунувшееся лицо, под глазами тени. Жиденькая, рано седеющая козлиная бородёнка походила на пучок жухлой травы. Уроженец вольнолюбивых просторов Новороссии, он с ранних лет батрачил на местного конезаводчика, познавая на себе тяжесть подневольного труда. Когда рухнуло самодержавие, Шпрота воспринял это, как нечто полезное, позитивное и долгожданное. Только вот руины самодержавия погребли под собой последние остатки стабильности. Страну начали сотрясать перевороты, что в конечном итоге привело к гражданской войне. На Украине же неразбериха этой войны приобрёла гипертрофированные формы, увеличив бардак в разы. С калейдоскопической быстротой и разнообразием в волостях и уездах менялись цвета флагов хозяйничавших на их территории сил. Порой было не понятно — кто с кем воюет. Вчерашние союзники с остервенением нападали друг на друга, а враги легко объединялись, чтобы добить ослабшего противника. Массы рядовых бойцов перетекали из армии в армию, подчас, не замечая этого. Утром ты поддерживал Директорию и воевал и против белых, и против красных, и против поляков, а вечером ты уже в составе зелёноармейцев участвовал в погромах, лупил галичан, насыпал перцу интервентам и мимоходом давал просраться петлюровцам. Не избежал подобных метаморфоз и Карпо Поликарпович. Начав восемнадцатый год в отрядах УНР под общим командованием Тютюнника, Шпрота к девятнадцатому году органично вписался в войско атамана Григорьева, а после ликвидации последнего, присоединился к Батьке Махно. К тому времени он успел прославился как лихой, отчаянный рубака, поэтому попал в состав «Чёрной сотни» — личной гвардии Нестора Ивановича. Набравшись большого опыта партизанской войны, Шпрота с корпусом Каретника и в союзе с Красной Армией в ноябре двадцатого освобождал Крым. Но после победы большевики обманули махновцев. Корпус окружили и расформировали. Вырваться удалось немногим. Шпрота попал в число счастливцев избежавших высшей меры. Только дорога на Гуляй-Поле оказалась перекрыта. Окольными путями он с несколькими такими же удалыми всадниками пробрался в тамбовские леса, где взбунтовались местные крестьяне. Антонов оценил боевые навыки махновца и назначил Шпроту начальником штаба своей третьей конно-подвижной армии. Однако крестьянская война продолжалась не долго. Армии крестьян были разбиты, кто уцелел — разбежался по чащобам и ещё года полтора скрывался там, время от времени творя разбой под соусом борьбы с советской властью. Карпо Поликарповичу нравилась такая дикая, таёжная жизнь. Красноармейцам такая их жизнь не нравилась, и чтобы выкурить спрятавшихся бунтовщиков, кои были официально объявлены бандитами, они начали расстреливать леса химическими снарядами, травя злых бородатых мужиков газами. Под один из таких обстрелов и попал Шпрота. Он получил серьёзное отравление, ожёг верхних дыхательных путей, лишился голоса и понял, что пора заканчивать с этой лесной деятельностью. Собрав из непримиримых бригаду, он начал гастролировать по городам, грабя нэпачей и слабоохраняемые госучреждения. Постепенно эта скользкая дорожка привела Шпроту с бандой в Москву. Здесь они отметились рядом выдающихся разбойных нападений, смелых по своему исполнению. В уголовной среде из-за отсутствия голоса (хотя он и догадывался, что не только из-за этого) Карпо Поликарпович Шпрота получил прозвище Рыба, а его банда – «рыбаки». Двадцатые годы стали золотым временем налётчиков. Частный капитал давал богатую почву для лёгкой наживы. А сформированная за место царской жандармерии уголовная милиция была юна, ей не хватало опыта и профессиональных кадров. Славные налётчики Рыбы безбедно существовали, добывая свой прожиточный минимум грабежами. Но милиция всё же не стояла на месте. Она крепла, мужала, бурела, в расставленные ею сети всё чаще стали попадаться сами «рыбаки». С последним налётом и вовсе случился форменный просак. Мало того, что нападавшим было оказано жёсткое, вооружённое сопротивление, так ещё и нагрянувшие служители закона загребли остатки банды. Особую пикантность этой истории добавляло то обстоятельство, что место, куда так опрометчиво сунулись налётчики Шпроты, был приёмный пункт цветмета, бережно опекаемый балтийцами Жбанникова. Если бы этот неожиданный факт вскрылся, то участники собрания на квартире у доктора стали бы свидетелями отчаянной потасовки с летальным исходом. Но всё обошлось. Собравшиеся бандиты подробно друг другу о себе не рассказывали и визитками с перечнем заслуг не обменивались.

Когда Остап открыл дверь, Шпрота интенсивно дёргал плечами, стараясь стряхнуть со своего дождевика ненастье. Делал он это так усердно, будто размахивал крыльями и собрался взлетать; из-под непромокаемого балахона доносилось глухое бряцанье. Увидев, что дверь отворилась, бывший махновец скинул капюшон. Некоторое время Бендер и Шпрота всматривались в лица друг друга.

— Карпо Поликарпович, сколько лет, сколько зим, — дружелюбно выдал Остап после паузы.

— Остап! Вот так встреча, — мокрый гость схватил Остапа за руку и усиленно затряс её.

Рыба уже месяцев семь не был рыбой. После ряда сложных операций доктор Борменталь восстановил Карпо Шпроте связки. Они, естественно, не выдавали тот красивый заднепровский бас, каким обладал Шпрота до отравления газами, скорее это напоминало сухой скрип тележного колеса.

— Сколько же лет мы не виделись? – задумчиво проскрипел Шпрота.

— Почти ровно одиннадцать, — Остап был уверен. Он хорошо запомнил события тех далёких лет.

Посыпались взаимные любезности и приветственные дифирамбы. Шквал воспоминаний подхватил старых, давно не видевшихся приятелей.

— Да-аа… Славное было время, – произнёс Шпрота с тугой улыбкой. – Я тот спектакль никогда не забуду. Помнится, вы мне доверили роль барона этого, Фиттенбаха!

— Фортинбраса, — также улыбнувшись, поправил Бендер.

— Ага, точно. А сами этого играли… как его… Шведского короля… Омлета или котлета? Как его там, недотёпу, звали?

— Гамлета. Принца Датского. Трактовка, правда, была вольная.

— Да уж… Тебе же после спектакля сам Батька руку жал. Да и Аршинов на общем собрании так нахваливал, – щурясь от яркого света в прихожей, углубился в воспоминания Карпо Поликарпович. – Вот, говорил, берите пример с товарища Бендера! Настоящим анархистом тебя называл. Что-то я запамятовал. Какую ты тогда у него в культпросвете должность то занимал?
— Как какую? – несколько удивился Остап Бендер. — Заведующий театральной секцией при культпросветотделе Революционной повстанческой армии.

— А, ну да, ну да, — закивал Рыба, — ходили слухи весь ваш Первый анархический театр в Харькове ЧК арестовала и вместе с остальным культпросветом к стенке поставила за агитацию против большевиков.

— Всех то, всё равно не поставили. Мне полгода тюрьмы дали. Не сочли социальноопасным.

— Повезло, – вздохнул Шпрота. – А нас в Крыму так зажали. Со всех сторон как волков обложили. Мало кто ушёл.

— Это вы там свой чудесный бас оставили?

— Не, это я под Тамбовом к крале местной неудачно сходил. Обратно вертался, тут меня и накрыло, чуть не помер там в лесу. Хорошо хлопцы мои рядом оказались…

Но полностью рассказать историю о потерянном басе и чудесном обретении скрипа Рыбе не удалось – в дверь настырно затарабанили. Это объявились разведчики. Принесённые новости обнадёживали. Стрелки ни куда не уехали. Мало того, никакого нападения они не ждали и даже, по заверениям глазастого Бурде, парились в бане. Выяснить в доме ли клад Севрюгову с Бурдовым, разумеется, не получилось, но зато они узнали, что, дом окружает не высокий, хлипкий забор, а во дворе нет злой собаки. Это значительно повышало шансы на внезапность. После такого краткого, эмоционального доклада все находящиеся в прихожей шумной толпой устремились в гостиную. Там Остап уселся во главе стола и долго разглядывал листок бумаги, на котором Бурде набросал схему.

— А дождь то зачем нарисовал? – задал Остап вопрос живописцу, рассевшемуся с довольным видом, будто его художества берут в Третьяковскую галерею.

— Так, а дождь то ведь идёт, — сконфузился художник, — вона как поливает. Я его для достоверности и отобразил.

— Кому она нужна такая достоверность… А впрочем ладно, вроде понятно всё, – Остап положил схему в центр стола и неожиданно заговорил каким-то казённым, штабным языком. – Значит диспозиция наша следующая, — водя пальцем по листку, разъяснял великий комбинатор, — противник силами четырёх-пяти человек засел в данном здании. Наша задача – захватить дом и вернуть наши деньги. Атакуем смело, внезапно. Противник нас не ждёт и в этом наш основной козырь. Они, правда, неплохо вооружены, а по последним разведданным даже имеют пулемёт.

— Максим, — уточнил Семён Бурдов, который уже почувствовал себя полноценной частью команды.

— М; аксим, — поправил художника знаток оружия Бубякин, сделав ударение на первый слог, в полном соответствии с правильным произношением фамилии изобретателя.

— М; аксим, макс; им — не суть, — тоном заправского полководца продолжил Остап, — главное, что они хорошо вооружены. Теперь давайте осмотрим наш арсенал.

— Это можно, – сказал Мятый. Он вытащил из карманов револьверы и поднял руки, устремив вверх стволы. – У меня всё.

— Наганы, — не слишком уважительно проскрипел Шпрота, но даже этот нечеловеческий скрип, не смог скрыть характерного южнорусского произношения буквы «г».

— Револьверы системы Наган, — опять блеснул энциклопедическим знанием лёгкого пехотного вооружения левый эсер. Он спрятал пистолеты обратно и добавил: — Ну и ещё с полсотни патронов к ним.

— А вот мои игрушки.

С этими словами Жбанников небрежно бросил на скатерть вынутый из-за пазухи маузер. Затем наклонился и, аккуратно водрузив на стол вещмешок, развязал его и закатал края, показав содержимое окружающим.

— Дуры! – вырвалось у Рыбы.

— Гранаты, лимонки, бомбы самопальные, – описал Мятый содержимое вещевого мешка. – Не боитесь, что как-нибудь всё это сдетонирует невзначай?

— Не пузырься, не рванёт. Кхре, кхре, – весело успокоил мордатый моряк. – Я три года в пороховом погребе завхозом отматросил, так что полундры не случится.

Он нагло оглядел собравшихся своими свиными глазками и, убедившись, что все познакомились с его вооружением, спрятал маузер, а сидор замотал и снова убрал под стол. Настала очередь Карпо Поликарповича показывать своё оружие. Расстегнув дождевик, он правой рукой вынул торчащий из-за пояса обрез. От долго использования и регулярного применения все шероховатости на обрезе сгладились, неровные спилы выпрямились, первоначально грубо обструганная рукоять удобно округлилась. Он выглядел так, будто был фабричного производства. Этакий дуэльный пистолет-мутант. Если бы Александр Сергеевич притащил такую волыну на Чёрную речку, то Дантес, пожалуй, обделался бы и промазал.

— Отрез, — прокомментировал Рыба, — и…

Тут махновец откуда-то из глубины своего балахона другой рукой резко выхватил сверкающий серебром клинок. И так ловко, с удалым, молодецким свистом рассекая воздух, умело замахал им, что мог бы легко поотрубать всем головы, прежде чем те успели бы сообразить, что происходит и зачем он это делает.

— …шашка! Наградная! Сам Нестор Махно вручал. За Мариуполь!

Некоторое время подержав над головой наградной инструмент, жертва украинской смуты засунул всё обратно. Он ещё не показал скрывавшийся за голенищем кирзового сапога короткий нож. Но это был его секрет, о котором мало кто знал. Собственно, все кто знал об этом секрете, были этим ножом и зарезаны. Рыба его применял только в самые, что ни на есть, критические моменты схватки.

— Впечатляет, — отреагировал на действия Шпроты есаул, не понаслышке знакомый с кавалерийскими атаками.

— Ловко. Ловко. Кхре, кхре. Вы в цирке с эдакими номерами выступать не пробовали? – ехидно спросил Ящик.

— Только в театре, — Шпрота быстро парировал выпад и бросил на Остапа тёплый и хитрый взгляд.

— Обрез винтовки Мосина и шашка. Что ж, типичный партизанско-кулацкий набор, – не забыл уточнить Бубякин. – Не хватает только коня боевого.

— Я надеюсь, вы без него? – в шутку справился Остап, зная, как близок был Карпо Поликарпович со своим жеребцом.

— Без него родимого, — горько вздохнул Рыба, — Кочубей мой от газа в лесу копыта отбросил. Я спасся, а он нет.

— Жаль. Резвый был конь, ретивый, – обронил Остап, который, катаясь пьяным на этом самом ретивом махновском Кочубее, как-то раз ненароком сильно отбил себе яйца. И Бендер продолжил, уже обращаясь к Неугодникову: – А, вы, нас чем удивите?

Выдержав театральную паузу и приковав к себе всеобщее внимание, творческая натура Негодникова-Неугодникова, небрежно, но с наигранным пафосом расстегнув пальто, широким жестом, с возгласом: «Вуаля!» выложила на стол, прятавшийся под одеждой автомат.

— Ух, ты! Кулемёт, – Шпрота округлил глаза.

— Пистолет- …пулемёт. Томпсона! С дисковым магазином. Вещь! – эсер взял в руки автомат, влюблено осматривая его. – Первый раз его в руках держу. Магазин на пятьдесят патронов?

— Уии-иии, – довольно произнёс казак, до неприличия растянув французское «да». – Надёжный агрегат. Сколько раз меня выручал. Помню с китайцами у меня конфликт вышел. Сцепился с ними круто. Стрельбы было… Я только потом узнал, что некоторые из них в Гражданскую воевали, в двадцать пятой дивизии.

— В Чапаевской! – встрял Севрюгов. – У меня товарищ у Чапаева в авиаотряде служил. Ну, а я под Царицыным тогда белых бомбил. В воздушной бригаде Волжско-Каспийской военной флотилии!

— Так. Стоп, – Остап не выдержал этого погружения в историю. К тому же, неизвестно во что это могло вылиться. Всё-таки собравшиеся, в годы войны подчас стояли по разные стороны баррикад. – Давайте, мы всё это потом вспоминать будем, после нашего общего мероприятия.

Все согласились и продолжили обсуждать намечающийся налёт. «Да, — думал Остап, глядя на закалённых передрягами мужчин рассевшихся вокруг стола, — это тебе не «Союз меча и орала». С такими молодцами в каком-нибудь Черноморске можно было бы легко свергнуть советскую власть и объявить его таки вольным городом. А потом ещё несколько дней сдерживать попытки милиции вернуть законный порядок, до тех пор, пока независимый статус города не признают некоторые особо крикливые члены Лиги Наций, вроде вечно возбухающей Польши или неполноценных прибалтийских лимитрофов». Бендер почесал лоб и грустно улыбнулся. Он всё никак не мог определиться, как обращаться к пришедшим гостям. При обращении «товарищи» — нервно кашлял есаул Неугодников, сопровождая сей кашель пошлой фразой: «Пардон, но я бы попросил». А при обращении «господа», возмущались все остальные. Поэтому Бендер остановил свой выбор на нейтральном «граждане». Поначалу он хотел использовать эпитет — «граждане бандиты», но счёл это каким-то гниловато-пафосным.

Развернувшиеся дебаты носили конструктивный, но исключительно острый характер. Основной спор разгорелся вокруг причитающегося вознаграждения. Поскольку козырь внезапности, на который так уповал Остап, нивелировался джокером виде пулемёта Максим, гастролёры-архаровцы хотели равные доли с хозяевами клада. После торгов за проценты и пререканий, которые напомнили Остапу Бендеру его беседу с Воробьяниновым в дворницкой, только на этот раз в роли скупого Кисы выступал как раз несговорчивый Остап, консенсус был найден, и все согласились на равные части добычи — по двенадцать с половиной процентов каждому. Вторым камнем преткновения явился состав штурмовой группы. Герой-полярник непременно хотел в первых рядах поучаствовать в налёте на гнездо ненавистных стрелков. Он тряс своим личным оружием, убеждая всех в твёрдости своих намерений.

— Борис Брунович, ни кто не сомневаемся в вашей доблести и боевой опытности, но бомбить противника и сбрасывать на него воздушный десант мы не планируем, – отговаривал лётчика Севрюгова Остап. – Давайте, каждый будет выполнять возложенные на него обязанности в соответствии с его квалификацией и полученными в школе знаниями.

— В какой школе? – вдруг перебил Остапа встрепенувшийся, полупьяный художник.

— В школе жизни Сеня, в школе жизни… — уточнил Бендер и снова перевёл внимание на Севрюгова. — Граждане, вот, хорошо, плотно вооружены, они и будут атаковать в первую очередь. Иван Арнольдович будет выполнять функции полкового врача. Семён… — Остап смерил взглядом Бурде и повертел лежащий на столе листок со схемой. — …Семён будет нашим походным картографом! Я — техническим директором. Ну, а вы будете штатным водителем нашего отряда. А вдруг случись с вами чего? Кто нас обратно повезёт? И потом. Мы просто так отсиживаться не станем. Мы будем в резерве тылы прикрывать и при необходимости пойдём вторым эшелоном. Глядишь, и парабеллум ваш пригодится!

Ещё немного поерепенившись, Севрюгов уступил. Честно признаться, ему и самому были противны эти первые ряды. Всех их он считал контрой и классовыми недобитками. И при других, менее фатальных хитросплетениях обстоятельств, вряд ли бы согласился иметь с ними общее дело. А то и вовсе, поставил бы всю эту осевшую на дно накипь Гражданской войны к стенке и, как говориться: «Именем революции!». Вот только латышей с недавних пор он любил ещё меньше.

Перед самым отъездом решили ещё раз допросить Кешу Поласухера. Доктор Борменталь кое-как привёл его в сознание, но тот как следует не отошёл от наркоза, нёс какую-то бессвязную, инфернальную околесицу и ничего внятного, окромя размера членских взносов в армию тьмы сказать не смог.

— Может этого бесноватого налево пустить? – предложил кровожадный Ящик. – Для чего нам этот балласт сдался?

— Налево его пустить мы всегда успеем, — Остап отложил расправу. – Иван Арнольдович, усыпите его обратно.