Глава 1. По рельсам до взлётной полосы. (Глава 1)

Поезд шёл в Архангельск. За окном тянулась бесконечная северная тайга, тёмная, глухая и угрюмая, и затрапезно таинственная в своём вековом однообразии. Международный вагон из-за дороговизны билетов был почти пуст. В одном купе ехали важные из себя члены правления треста «Северолес». Поначалу шумные, они ухитрились так быстро нажраться, что к Ярославлю впали в спячку и до конца пути вели себя тихо, как штабелированный пиломатериал. Другое купе занимали будущие эмигранты. Вот только, полярный лётчик ещё колебался и решение, покинуть страну советов, окончательно не принял. Что-то ему не очень хотелось вливаться в беснующиеся ряды апеннинских чернорубашечников. А альтернативы предложению д’Аннуцио пока что не предвиделось.

Первопрестольную покидали в спешке. Кровавая каша Летнего тупика не оставила времени на сантименты, и прощание со столицей вышло скоротечным и скомканным. Собственно, всё прощание ограничилось лишь непродолжительным фуршетом в буфете Ярославского вокзала непосредственно перед отъездом. На общие сборы и вовсе ушло часа полтора. Из всех своих вещей Остап успел захватить с собой лишь крокодиловый чемоданчик с предметами первой необходимости. Иван Арнольдович Борменталь взял акушерский саквояж, наполненный хирургическим инструментарием и лекарствами на все случаи жизни. Бурде. Бурде прихватил лучший набор кистей, красок, палитру и небольшую холщёвую сумку ещё какого-то барахла. Он также хотел взять свои особо ценные картины и любимый мольберт, но лётчик в грубой форме убедил его этого не делать. Полярник посоветовал всем лучше прикупить хорошие зимние вещи. На эти цели пришлось отщипнуть от тугощёковского клада некоторое количество иностранных купюр. После посещения «Торгсина» Бендер обзавёлся длинной бобровой шубой. Конечно, эта шуба была не чета, той роскошной меховой конструкции, оставленной румынским пограничникам, но Севрюгов покупку одобрил, сказав, что пусть шуба и тяжеловата, зато бобёр, даже мокрый, греть будет. Доктор выбрал себе норковый полушубок. В таких полушубках обычно щеголяли молодые, внезапно разбогатевшие коммерсанты средней руки или забуревшие казнокрады, кичащиеся временной безнаказанностью. Бурдову… Бурдову за неимением подходящего размера, досталась песцовая полудамская бекеша с капюшоном и отворотами на рукавах. Сидела бекеша на нём как-то противоестественно, и в ней он походил на нерадивого отпрыска обнищавшей боярской фамилии. Ещё всеми были куплены шапки-ушанки, рукавицы и пимы. Пимы, красиво выделанные, декорированные вышивкой и бисером, не отличались практичностью, реальных арктических морозов они, конечно, не выдержали бы, но, по заверению опытного Севрюгова, для конца октября и такие могли сгодиться. Вся эта куча зимней амуниции теперь лежала на верхней полке и дожидалась урочного, уготованного ей холодами часа. Самому же полярному лётчику покупать что-либо не требовалось. Севрюгов, вообще, изначально был собран и подготовлен к полёту. Реглан, унты, стёганые штаны на вате, утеплённые краги и свитер были практически повседневной одеждой Бориса Бруновича.

Ну а пока, четверо кладоискателей склонились над столом, где лётчик на планшетной карте прикидывал маршрут.

— Значит, стартуем мы здесь, – Севрюгов ткнул толстым, как палка «Краковской», пальцем в Белое море, закрыв при этом большую часть акватории водоёма, и, не отрывая, повёл свою колбасню на восток. – Берём курс сюда. Тут дозаправка. Снова пошли… Та-аак… Тут снова дозаправка. Потом тут… и всё – Америка! За три-четыре дня управимся. Ну как?

— Лететь далековато, – не без скепсиса сказал Остап, глядя на масштабы предстоящего полёта. – Только я не пойму. Зачем лететь на восток, если до финской границы всего километров пятьсот?

— Ну, тебе же в Рио-де-Жанейро надо, а он как раз в Америке и есть. Туда и прилетим, – ответил на замечание лётчик Севрюгов и добавил: – И потом, мне этот маршрут известен. А в Финляндию я и не летал ни разу.

— Но мне, например, в Лейпциг надо, – вклинился доктор Борменталь, намеревающийся отправиться к профессору Преображенскому, – а он в Германии. В Европе. Не близко потом обратно добираться из Америки то.

— А мне в Париж, – напомнил и о своих планах художник с французскими корнями.

— Да сдалась вам эта Европа! – отмахнулся полярник. – В ней сейчас такое твориться, кого только там теперь не водиться! Анархисты, террористы, нацисты, правые, левые, извращенцы всякие. И эмигрируют туда сейчас все кому не лень. Да там не сегодня-завтра война начнётся. Ну и зачем туда ехать? Чего вы в этой Европе забыли?! А Америка — вот она! Новый свет! Её ещё не всю засрать успели. Найдёте себе тёпленькое местечко. И потом, зря мы, что ли, столько шмотья зимнего набрали.

Разумеется, полярный лётчик выбрал этот маршрут не только для того, чтобы угодить Остапу Бендеру. У него был свой интерес. Просто так лететь из Архангельска в Хельсинки было недалеко и скучно. Он, в первую очередь, горел желанием осуществить рекордный по дальности перелёт. Эмигрировать так, чтобы весь мир ахнул! А страна и в первую очередь Алкснис кусали бы локти. Для того чтобы обойти расставленные этим Алкснисом препоны, Севрюгов сумел всё-таки раздобыть разрешение на испытание новой противообледенительной системы за липовой подписью заместителя Алксниса по гражданской авиации товарища Уншлихта и ещё какую-то мутную, командировочную бумаженцию из Осоавиахима. Правда, из всех антиобледенительных новшеств он смог заполучить лишь большую бутыль с сомнительного цвета жидкостью и ещё более сомнительного запаха. Жидкость обладала двойным эффектом и могла использоваться как для наружного применения, так и для внутреннего. То есть служила одновременно и присадкой к топливу, снижая его вязкость на морозе, и ей же можно было обрабатывать стёкла и обшивку самолёта, препятствуя, таким образом, образованию наледи. А ещё ему выдали усовершенствованный молоток для отбивки льда с более длинной рукоятью и облегчённым титановым набалдашником. Но смелый полярник не отчаивался. Смелый полярник любил рискованные мероприятия. «Главное взлететь, — приговаривал он, — а дальше видно будет. Небо – оно быстро разберётся: у кого яйца крепкие, а кто и на рулёжке обделаться готов». И, видимо, будучи абсолютно уверенным в крепости своего хозяйства, арктический сокол завёл старую пластинку и стал в ярких, радужных тонах описывать прелести предстоящего путешествия, какой восторг все испытают от полёта, какие неимоверные красоты раскинуться под крылом и как весело и приветливо их будут встречать аборигены. Остальные увлеченно слушали Севрюгова, подзаряжаясь его энтузиазмом. На станции в Вологде лётчик сбегал и купил пива и местных маринованных маслят, а ещё большую копчёную щуку.

— Странное сочетание продуктов. Пиво… грибы… Рыба неизвестного происхождения… – заметил доктор, небольшой любитель гастрономических экспериментов. – Как бы несварения не получилось. Что-то меня маслята эти как-то смущают.

— Не беспокойтесь. Маслята — это лучший вологодский деликатес. По рецепту особому. С клюквой, можжевельником… и ещё хрен знает с чем ещё! Может даже с солидолом. Хы-хы, – полярник выставил вперёд большой палец. – Вот такая вещь! От всех болезней помогает.

Местный деликатес ожидания оправдал. Не случилось даже изжоги. После трапезы, не спеша потягивая пиво, Севрюгов продолжил расхваливать арктические красоты, делая акцент на своё мастерство воздухоплавателя. Он так разошёлся, что даже дал всем по очереди померить лётный шлем из натуральной кожи.

Неожиданно, Семён, терзаемый своими собственными непоседливыми тараканами, спросил:

— Мне вот интересно. Почему эти латышские стрелки нас там, в подвале не застрелили? Я, честно признаться, думал что всё – спета моя песенка.

Вопрос был не к месту, но резонный. Первым откликнулся Остап.

— А зачем им нас убивать. Они знали, что жаловаться в милицию на них мы не пойдём. А четыре трупа в подвале ведомственного магазина, какой-никакой, а повод для уголовного расследования.

Все сразу переключились на свежие воспоминания, восстанавливая по частям хронологию событий, начиная с подвала «Рыболова-охотника» и заканчивая развязкой в Марьиной роще. За бурными разговорами, вдруг вспомнили, что так до сих пор полностью не пересчитали тугощёковскую валюту. Дверь в купе закрыли. Чемоданы-близнецы открыли. Большинство денежных знаков оказалось банкнотами европейских государств. И количество их радовало. Одних только английских фунтов набралось сто пятьдесят тысяч. Были тут и франки, и итальянские лиры, и североамериканские доллары, и обесценившиеся немецкие марки, а также два мешочка набитые монетами. В одном, том что по больше и по легче, лежали в основном серебряные доллары и мелочь стран почившего Латинского валютного союза. В другом – по меньше, но по тяжелее – монеты были из золота. География чеканки этих денег охватывала, чуть ли не половину членов Лиги Наций. Ещё меж пачек затесалась стопка заёмных векселей с императорскими двуглавыми орлами на небольшие суммы. Недолго думая, эти векселя, как и германские марки, за ненадобностью, выкинули в окно. Северный ветер легко подхватил их и растянул шлейф из бумажек аж до Череповца. Само собой провели ревизию драгоценностей из шкатулки латышских стрелков. Итого, по самым скромным прикидкам, с учётом инфляции, девальвации, спекулятивного обменного курса и прочих финансово-эмиссионных механизмах на каждого приходилось в переводе на советские рубли тысяч по семьсот — восемьсот. Тут уже с удвоенным пылом стали обсуждать грядущие перспективы. Разговоры затянулись.

— И чего этот барыга, Тугощёков, деньги с собой не взял, а в подвале их зарыл? – назойливые насекомые в голове художника не давали ему покоя. – За бугром то, они бы ему, ой как, небось, пригодились!

— Тяжело, наверное, было тащить, – включился Остап Бендер. – Может, у него и других ценностей навалом было. По себе знаю, что проще всего брильянты перевозить. И места мало занимают, и стоят дороже прочего.

И Остап вкратце поведал о своей предыдущей попытке эмиграции, закончившейся грубым грабежом на советско-румынской границе. Остальные внимали его рассказу, немного удивляясь бурному прошлому управдома. Плывущий за окном вагона лес погрузился в ночную темень, заразив дремотой пассажиров поезда. Постепенно стихали и пересуды. Начали укладываться спать.

— А всё-таки зря мы Кешку Поласухера в живых оставили, – разнервничавшись, обронил картограф. Он уже минут пять остервенело пытался всунуть колючее, волосатое одеяло в холодный и влажный пододеяльник. У него это плохо получалось. Он пыхтел и сопел, а на его мясистом носу выступила блестящая испарина. – Надо было и его, прохвоста, кокнуть. Вдруг он нас всех заложит. Придушить гадёныша – и в воду. Москва-река мутная. Хрен бы его кто нашёл!

— О, Бурде! Не знал, что ты у нас такой злодей, – усмехнулся полярный лётчик. – Прямо, не художник, а какой-то граф Калиостро!

— Откуда в вас Семён такая кровожадность? – тихо сказал Борменталь, лёжа в постели. – Думайте, человека убить так просто?

— В самом деле, Сеня. Ты чего это! Кокнуть!.. Придушить. Слова то, какие, – пристыдил живописца и Остап Бендер. – Ни кого он не заложит. Кто этому хмырю поверит! Пусть поживёт ещё, подумает о своём существовании. Может он после этого жизнь свою бренную изменит, исправиться.

— Ну и ладно, – зевая, согласился живописец. Он бросил возиться с непослушным одеялом, а просто укрылся им, положив на пододеяльник сверху. – Не заложит, так не заложит. Пусть живёт, брандахлыст поганый.

Купе угомонилось. Первым заснул Севрюгов. Он громко захрапел, и его храп напоминал рокот авиадвигателя. Видимо, во сне ас уже парил где-нибудь над торосами или бомбил позиции окопавшегося неприятеля. Под такой рёв аэроплана Бендеру не спалось. Он ворочался и переживал. Думал о предстоящем перелёте. Ведь это только в речах Севрюгова полёт обещал быть простым и лёгким, а небо безоблачным и спокойным. На самом деле впереди таились трудности, риск и непростые испытания. Не зря же профессия полярных лётчиков по своему героизму и доблести уверенно удерживала пальму первенства, опережая такие бесстрашные специальности, как глубоководные водолазы, кровельщики или электромонтёры. Но о водолазах не писали газеты. Кинотеатры перед сеансами не крутили документальные ленты об опасных буднях кровельщиков. А пионеры не называли свои отряды в честь отважных, пришибленных электричеством монтёров. О полярниках же день и ночь трубили радиостанции. Поэты посвящали им стихи, а композиторы клали эти стихи на ноты. Их брутальные физии печатались на марках, спичечных этикетках и коробках с монпансье. Они открывали новые земли, устанавливали рекорды, проводили ледовую разведку, спасали затерянные экспедиции, пропадали без вести сами, и другие лётчики отправлялись искать уже их и тоже пропадали, а когда находились, истощённые, обмороженные, но с горящими глазами и неудержимым желанием к новым свершениям, то им опять посвящали песни, а если не находились, то их именами называли проспекты и дома отдыха, и тогда такие полёты становились легендарными и их заносили в анналы. «Что-то не очень хочется вписываться в такой легендарный перелёт и попадать в анналы», — подумал Остап. Он встал и пошёл покурить.

В тамбуре его поджидали полумрак, мерный грохот колёс и прохладно. За окном призывно мелькал редкими огнями дикий, лесной полустанок, на котором состав побоялся остановиться. Лишь паровоз приветственно погудел коротким басом. Вставив папиросу в подаренный Севрюговым мундштук, Бендер чиркнул бензиновой австрийской зажигалкой. Табачный дым не был ни сладок, ни приятен, он горчил. Эта тёплая горечь навевала какие-то странные мысли об отечестве. Будто бы Остап Бендер уже начал испытывать ностальгию и затосковал по родине. Задумавшись, он не сразу обратил внимание на появившегося в тамбуре человека.

— Извините, можно прикурить? – брызгая деликатностью, осведомился вошедший.

Бендер всё ещё сжимал в ладони никелированный слиток зажигалки, поэтому быстро откликнулся на просьбу.

— Благодарю, – сказал человек. И, разглядев во всполохе зажигалки выдающийся медальный профиль сына турецкоподданного, узнал его и робко поздоровался: – Ой, здравствуйте.

Остап, погружённый в свои мысли, промолчал.

— Вы меня не узнали? – поинтересовался курильщик заискивающе. – Я Берлага, бухгалтер. Мы с вами в Черноморскае встречались.

— А, Берлага! Какая неожиданная встреча. И что же вы здесь делаете? Куда путь держите? – ехидно спросил Остап. Тут он вспомнил о непростом положении дел в «Геркулесе», чему и сам в немалой степени поспособствовал, и уточнил: – Вычистили?

Берлага тяжело вздохнул.

— Ага, вычистили. (Он опять вздохнул). Это я ещё легко отделался. Скумбриевича посадили. Полыхаев в бега подался. А меня, вот, в трест «Северолес» отправили, в Архангельск. Тоже бухгалтером.

— Ну, это нормально! – улыбнулся Бендер. – Всё-таки бухгалтерские счёты они как-то полегче будут, чем пила лесоруба. Работать на них интереснее! И как вам новое место работы? Как город?

— Вы знаете, не привык ещё. Климат тяжеловат.

— Отчего же? – продолжал куражиться над бедолагой Остап. – Тут и море тоже имеется, и порт. Правда, каштаны не растут. Но зато, какие кедры! Не полюбили ещё орешки?

— Нет, знаете ли, мне как-то каштаны больше по душе, – ответил Берлага. И тут же, зная о крахе бендеровского детища, то бишь, черноморского отделения арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт, попытался перехватить инициативу. – А вы куда направляетесь? В командировку? Или тоже?..

— Да, да. В неё самую. В командировку, – по привычке начал намазывать великий комбинатор. – Еду, так сказать, осваивать новые территории, делиться опытом. На севере поле для деятельности шире. Тут, между прочим, помимо традиционных оленьих рогов и копыт, есть ещё и такие оригинальные материалы как бивни моржа, китовый ус и даже, редкие теперь, кости мамонтов!

— Да, что вы говорите, – неискренне удивился бывший геркулесовец.

— Думаете, из чего это сделано? – Бендер двумя пальцами выдавил окурок и поднёс пустой мундштук к носу Берлаги.

Черноморский бухгалтер-изгнанник скосил на мундштук глаза, присмотрелся, но определить, из какого материала он изготовлен, естественно, не смог. Он лишь блаженно улыбнулся, будто Остап подсунул ему не вонючий, прокуренный отросток моржового пихунца, а посольский мятный пряник, и покачал головой.

— Из бакулюма, — многозначительно сказал Бендер.

— Из чего? – виновато переспросил недоумевающий работник «Северолеса».

— Вы, тёмный человек, Берлага! С вами скучно беседовать. Ладно, оставляю вас любоваться видами ночного леса. А я спать, пожалуй, пойду.

И Бендер ушёл, оставив сконфуженного бухгалтера глазеть в черноту окна. По пути в купе Остап вспомнил, что так и не обеспечил председателя конторы Фунта двойным жалованием.