Глава 2. Лёгкий взлёт. (Глава 2)

Сойдя на платформу Архангельского вокзала, лётчик Севрюгов вдохнул полной грудью, выпустив на выдохе клубы пара, будто закипевший самовар.

— Эх! А зима то нынче не спешит! – торжествующе прохрипел полярник, задрав голову и глядя в нахмурившееся небо.

Остальные последовали его примеру: тоже наполнили лёгкие холодным и влажным поморским воздухом и посмотрели на небосвод. Правда, придти к аналогичным выводам и, тем более, установить причину такой медлительности зимы оказались не в состоянии.

На перроне не задержались.

— Едем! Едем быстрее! – поторапливал полярный лётчик. В преддверии приключений он сделался суетливым, движения стали резкими; глаза зажглись. – Время не ждёт. Нам до темноты, кровь из носу, взлететь надо. Дни сейчас короткие, а ещё кучу организационных вопросов решать.

Звонящий трамвай довёз всех четверых до порта. Там у одного из причалов был оборудован гидродром, где на приколе стоял заветный самолёт Севрюгова. Это был безупречный продукт германской промышленности, плод коллективного труда авиаконструкторов под руководством Хуго Юнкерса, цельнометаллический трёхмоторный крылатый зверь – ЮГ-1, немного доработанный советскими умельцами.

Кроме караульного в шинели старого образца с тремя нагрудными клапанами-накладками мрачно-голубого цвета, пропустившего Севрюгова с товарищами без лишних проволочек, на гидродроме был только молодой дежурный радист с широкими полномочиями и рыхлым оспенным лицом. Выходной. Ни механиков с мотористами, ни коменданта с его заместителем, ни пилотов, ни завхоза, ни уборщицы. Ни кого. Выходной, по случаю празднования полукруглой годовщины окончательного изгнания интервентов с родной Архангельской земли. Праздничное спокойствие разливалось по ангарам и водной глади, где на своих поплавках тихо-мирно покачивался именной севрюговский самолёт с красивой, бодрой надписью на серебристых боках — «Красный Буревестник». (Буквы были красными, окантовка у букв – тёмно-бордовая). Рядом с ним, будто утки, отдыхали, подготовленные к зимней консервации пара летающих лодок. Имён собственных лодки не имели, лишь скромные белые надписи на поплавках: «Авиаарктика». Сезон навигации заканчивался, море вставало, радиоэфир не наполняли мольбы о помощи потерянных, застрявших на льдине исследователей, ну и вообще, в Арктике не происходило ни чего экстраординарного, остро требующего присутствия в небе Бориса Бруновича Севрюгова. Поэтому радист очень удивился, увидев лётчика, да ещё и в компании трёх закутанных в меха неизвестных лиц. Он тут же собрался телеграфировать в Москву о прибытии прославленного героя, но авиатор быстро одёрнул шустрого радиста, мотивируя всё особой секретностью предстоящей миссии. В доказательство этого полярный лётчик сунул дежурному несколько бумажек с распоряжениями и предписаниями. Затем долго тряс перед радистом бутылкой с незамерзайкой, называл Остапа Бендера, Борменталя и живописца ле Бурде – людьми из центра, и при этом угрожающе размахивал экспериментальным молотком. Такому напору молодой дежурный сопротивляться не мог. Ему пришлось выполнить все требования пилота и обеспечить его всем необходимым, заодно радист сообщил метеосводку на ближайшие три дня.

Поднявшись на борт своего «Юнкерса», Севрюгов всё хорошо и тщательно осмотрел. Штурвал был исправен, иллюминаторы и обшивка — без видимых повреждений. Аккумуляторы заряжены. Датчики приборной панели показывали нормальный уровень масла и полноту баков, как основного, так и дополнительного. Также он проверил наличие ремкомплекта, пищеблока, запчастей и прочего навесного и специального оборудования. Ещё загрузили предназначенную для полярных посёлков почту, несколько больших коробок папирос (плюс пять мешков рассыпной махорки) и валенки, сто сорок пар. Можно было и взлетать.

— Занимаем места согласно купленным билетам! – пошутил полярник, уверенно влезая в кресло первого пилота. – Остап, ты тут. Помогать мене будешь.

Бендер смиренно уселся рядом с лётчиком в кабине. Остап и не претендовал на роль командора перелёта (хули выёбываться!). Это была вотчина Севрюгова! В этом путешествии Бендер (ещё в поезде) отвёл себе роль пассажира. Первого, естественно, класса! Доктор Борменталь и Бурде разместились на сиденьях непосредственно внутри салона. Воцарилась тишина. Лётчик Севрюгов натянул на голову знаменитый, всеми мерянный шлемофон. Руки он облачил в краги. При этом, чтобы перчатки хорошо, плотно сели, несколько раз сжал и разжал кулаки, сопроводив сиё действо мягким кожаным скрипом.

— А-аат винта!!! – громко выкрикнул командир «Красного буревестника». И в его сиплом голосе послышался какой-то задорный, ребяческий восторг, перемешанный с азартом и гусарской лихостью.

Защёлкали тумблеры, выключатели, переключатели; толстые пальцы вдавили нужные кнопки. Недовольно фыркая, на носу завёлся передний двигатель, медленно раскручивая пропеллер. Вслед за ним ожили и затарахтели моторы на правом и левом крыльях и тоже пустили свои пропеллеры по кругу. Самолёт ощутимо затрясло. Постепенно тряска переросла в еле заметную дрожь, а нестройный рёв моторов, сменился ровным гулом.
Всё то время, пока авиадвигатели набирали обороты, Севрюгов молча внимательно слушал, как они работают, и с каждым мгновением лик его прояснялся, рот растекался в довольную улыбку, широкая спина выпрямлялась, мощная грудь же, наоборот, выгибалась, будто на лётчика перестал давить пресловутый атмосферный столб. Он повернул своё одухотворённое лицо к Остапу – Бендер ещё никогда не видел Севрюгова таким счастливым – и тихо произнёс:

— Ну, поехали.

Самолёт отчалил и неспешно поплыл в сторону открытой воды. Качаясь, он начал набирать ход, ускоряясь всё быстрее и быстрее. С причала ему вслед радист по-свойски махал рукой: «В добрый путь». Юнкерс, шлёпая поплавками и разбрасывая брызги, уже подпрыгивал на волнах, когда лётчик Севрюгов нажал вперёд рычаги.

— Взлё-ёёт! – выдавил он.

«Буревестник» отцепился от водной глади и воспарил. Тёплый, трепещущий сгусток оторвался у Остапа где-то в животе, внизу и поднялся до груди, перехватив дыхание. От новизны ощущений Бендер аж прослезился. Он летел! Летел в Америку, где за туманной пеленой неизвестности уже маячила хрустальная мечта детства – манящий, волшебный город Рио-де-Жанейро.

— Хорошо взлетели! Легко, даже как-то! – радости полярного лётчика не было предела.

— Да-ааа… Полетели, – подхватил эту радость Остап, кое-как справляющийся с бушующей внутри него бурей эмоций. Он сглотнул подступивший к горлу комок и вполголоса заметил: – Сбылись мечты идиотов.

— Чего? – не расслышал из-за гула моторов полярный авиатор.

— Летим, говорю… Летим… — глядя вниз через стёкла, молвил Остап.

Винтокрылая машина уверенно набирала высоту, и из её кабины открывался шикарный вид. Усталая Двина, разбившись на кучу рукавов, нехотя ползла на север, чтобы затеряться в холодных объятьях, темнеющего вдалеке свинцовой полосой, Белого моря. Её пологие берега облепили деревянные строения Архангельска. А за ними, до самого горизонта раскинулось море другое, серо-зёлёное, колючее море леса, рассечённое, убегающей из города, ниткой железной дороги. Тройка пассажиров прильнула к иллюминаторам.

— Пока на нужный эшелон не выйдем – с места ни кто не встаёт! – предупредил мастер ледовых широт Севрюгов строгим и развязанным, как у заправского кондуктора, голосом и вывернул штурвал вправо вверх.

Самолёт звонко зажужжал, накренился, описал крутой вираж и рванул в верхние слои тропосферы, взяв курс на северо-восток. От резкого подъёма у всех заложило уши. Изо рта пошёл пар – в самолёте стало холодно. В иллюминаторах показалась нижняя кромка облачности: обрывки туч, какие-то туманные лохмотья и прочая не классифицированная метеорологическая вата. Косяки перелётных птиц, заметив жужжащего гиганта, огибали его на почтительном расстоянии. А внизу, всё также расстилался волнистый, хвойный ковёр, в некоторых местах нагло изъеденный упорными дровосеками «Северолеса». То тут, то там на нём блестели голубые проплешины озёр, большие, маленькие и огромные. Заблудившиеся реки витиевато петляли меж деревьев, силясь пробиться к океану. Нежно пестрели боры-беломшанники. Иногда на тайгу и вовсе сходило озарение, и она покрывалась бледно-жёлтыми пятнами компактно понавыроставших лиственниц.

— Эх, красота, то какая! – подал голос долго молчавший художник.
В самом начале полёта, как только самолёт встал на крыло, Бурдов вдруг понял, что боится летать. Он сильно разволновался, начал нервно дёргаться и паниковать. Хорошо, что рядом с ним сидел доктор Борменталь. Врач успокоил живописца. Дал ему изрядное количество валерьянки и провёл доверительную психотерапевтическую беседу. После этого аэрофобия отпустила Бурде, он притих, успокоился.

— Красота, то какая. Эх… – снова повторил он. – Жаль, холста нету. А то, я бы всё это запечатлел.

— Я одного мастера изобразительных искусств встречал, – донёсся голос Остапа, хорошо слышавшего восторженное блеяние ле Бурде, поскольку кабину и салон отделяла лишь тонкая перегородка с проделанным дверным проёмом без дверей. – Так он без красок рисовал. Может тебе, Сеня, без холста стоит попробовать картину написать?

— Это как это без красок? – удивился Семён, — карандашами что ль?

— Да нет, Сеня, не угадал. Ни карандашами, ни тушью, ни гуашью он не пользовался. И, вообще, принципиально пренебрегал общепринятыми нормами живописи. Он портреты злаками писал. Просом, овсом, гречкой… горохом. В общем, всем тем из чего мы, люди менее амбициозные, варим каши и готовим кулеш. Неплохо, кстати, получал. По двести целковых за шедевр. Как же его, сеятеля, звали… Феофан… Феофан Мухин.

— Федька! Мухин! По двести рублей!

С этими словами Бурдов ворвался в кабину. Он протиснулся между кресел и, облокотившись о спинку того, на котором сидел Остап, эмоционально добавил:

— Ни чего себе! Я ж в мастерских вместе с ним на одном курсе учился.

— Не Федька, а Феофан Мухин, — напомнил Остап.

— Да какой Феофан. Он такой же Феофан, как… — но не найдя подходящего сравнения, Симон ле Бурде продолжил (приводить себя в качестве примера он из ложной скромности постеснялся). – Это псевдоним у него. Он его ещё во время учёбы придумал. А фамилию свою оставил. Я, говорит, свою фамилию ещё прославлю. Я, говорит, ещё новоё слово в живописи скажу! Ай да, жук! Зерном, значит, картины писать выдумал. Овсом, значит! Ай да, мерин!

Если бы Семён не летел сейчас в Америку с двумя чемоданами иностранных денег, то можно было бы подумать, что он завидует Феофану. Но на самом деле это была просто радость за ловкого однокашника, занявшего свою тёплую, хлебную и, самое главное, узкопрофильную нишу в чертогах высокого изобразительного искусства.

— Ну и странные, вы, художники. Один, значит, Феофан. Другой Бурде. Тритий, вообще, Казимир. Тьфу, ты! Гнилая интеллигенция. Квадраты всё какие-то малюет, – насмешливо заговорил лётчик Севрюгов. – Водили нас на его выставку. Картина называется: «Скачет красная конница»! А конницы то и не видать почти. Полосы одни какие-то. Не знаю, чем таким надо было по башке получить, чтобы такую картину придумать нарисовать.

Но Семён не отреагировал на этот выпад полярника в сторону авангардной живописи вообще и свою в частности. Всё его внимание привлекла приборная панель, усыпанная непонятными кнопками, рубильниками и датчиками — скорости, высоты, уровня топлива и прочих параметров, обеспечивающих безопасность и комфортность полёта.

— Ух, ты! Сколько всяких штепселей. А этот рычаг зачем? – протягивая клешню к панели, спросил художник.

— Ну, ты, штепсель! Куда лапы свои тянешь! – быстро одёрнул Бурде Севрюгов. – Руки убрал! И вообще, Бурде, ты чего тут делаешь. Что-то я не припомню, чтобы места свои покидать разрешал.

— А я это… думал, что мы уже вышли на этот, как его… эшелон нужный.

— Никуда мы ещё не вышли, – прохрипел наблюдательный Севрюгов опять кондукторским железным голосом. – Садись быстро на место. Вон впереди фронт грозовой! Сейчас если в снежный заряд попадём – такая болтанка начнётся! Заблюёшь мне тут всё. Быстро сел!

И правда, впереди, прямо по курсу чернела бесформенная масса приближающейся бури. Увидев её, Семён тут же, получив увесистый пинок от вернувшейся аэрофобии, сиганул на своё место. Самолёт опасливо углубился в грозовой фронт. Стало темно. Машину затрясло. Она начала раскачиваться, будто на волнах. Лобовое стекло залепили крупные мокрые хлопья снега.

— Не падаем духом, ребята! – подбадривал своих товарищей смелый полярник. – Штаны все запасные взяли?! Они вам понадобятся! Турбулентность, мать её!!!

Неожиданно «Буревестник», попав в воздушную яму, клюнул носом и пошёл вниз, сваливаясь в крутое пике. Все вскрикнули. В хвосте что-то оторвалось и с металлическим грохотом рухнуло на пол, бренча покатившись к выходу. Самолёт начал падать. Полёт превращался в легендарный… Но первый пилот, готовый ко всему, ценой неимоверных усилий вывел машину из штопора, при этом он выдал такую глубокомысленную реплику, что все сразу поняли, при каких обстоятельствах ковалось могучее непечатное красноречие арктического героя. В этой своей короткой речи он упомянул и погоду, и непогоду, и молодого рыхломордого радиста, выдавшего некорректную метеосводку, и всех синоптиков вообще, и паршивые законы аэродинамики, и Зевса-громовержца, на орехи даже досталось немецкому изобретателю Хуго Генриховичу Юнкерсу, чей аппарат так неуверенно чувствует себя в буйных северных небесах. Через полчаса такого полёта, будто и не полёта вовсе, а скачке на бешеных лошадях по крутым ухабам, самолёт вынырнул из грозовой круговерти.

— Ну, кажется, всё. Вышли! – обрадовал всех лётчик Севрюгов, довольно потирая руки, хлопая и гладя себя по бёдрам. – Прорвались! Все живы? Ни кто не обделался? – крикнул он в салон.

— Живы, живы, — ответил Борменталь, — и вроде не обделались. Семён Кондратьевич, вот только организмом ослаб.

Сидящий рядом с доктором Бурде, зелёный от тряски и похожий на перепуганную мумию, молчал.

— Ну и хорошо, – веселясь, сказал лётчик. – К вечеру в Диксо; не будем, ребята.

Дальнейший полёт продолжался при нормальных погодных условиях. Часа через три отошедший от пережитого шока Бурдов освоился и стал бродить по салону, изучая сложенные там вещи.

— О, а зачем такие лыжи большие? – спросил он, увидев лежащие стопкой вдоль стены, закреплённые огромные лыжины.

— Бурде, хорош там шастать! – грозно шикнул на художника Севрюгов, к которому и был обращён вопрос Семёна. – Не трогай ни чего.

— А, правда, зачем? – спросил у лётчика за лыжи уже сидящий рядом с ним Остап.

— Вместо поплавков крепить, чтобы со льда взлетать и садиться, – ответил Остапу Севрюгов, но так громко, чтобы и Бурдов мог услышать.

— А в бочке этой что? – не отставал с расспросами от лётчика живописец, обнаруживший двухсотлитровую жестяную бочку.

— Спирт, — был краткий ответ полярника.

— Авиационный? – уточнил Семён, приблизившись к кабине.

— Авиационный, — в шутку подтвердил Севрюгов.

— А его пить можно? – не унимался заинтригованный художник, заглядывая в кабину.

— Можно, но только лётчикам!

Севрюгов засмеялся. Развеселился и Остап Бендер. Но Бурде не уловил юмора и снова спросил:

— А мене можно?

— А, ты, разве у нас лётчик?! – сурово посмотрел на художника полярный ас.

— Нет, но я же на самолёте лечу.

— Ну, ты даёшь! Летит он. Это, что получается, если я неделю назад с балериной из Большого Театра казокался, то теперь я что? тоже балерун!? Тоже могу по сцене театра скакать, мудями на всю честную публику звенеть! — лётчик Севрюгов ухмыльнулся. — Ты, хоть и летишь на самолёте, то только как авиапассажир, если не сказать – балласт. Так что…

В это время замигала маленькая лампочка, указывающая на низкий уровень топлива в баках. Каждое такое её мигание сопровождалось противным электрическим писком, что быстро отвлекло всех от туповатого бурдовского эпатажа.

— Ладно, Бурде, хватить тут ерунду всякую молоть, — сказал Севрюгов уже серьёзно, — Остап, мне сейчас помощь твоя понадобиться. Видишь, этот вентиль? – лётчик указал на бурый вентиль внизу справа от Остапа. Бендер кивнул. – Открой его, а потом вот этот рычаг — на себя!

Остап всё сделал в точности, как распорядился полярный лётчик, но лампочка продолжала противно пищать.

— Что за хрень, — с задумчивой тревогой в голосе просипел командир «Красного буревестника».

Он встал и лично убедился, всё ли правильно сделал Остап, подёргав за рычаг и покрутив вентиль. Но датчик всё также показывал критический уровень керосина, лампочка моргала, а дополнительный бак, судя по приборам, оставался полным.

— Может насос не качает? – предположил полярник и осторожно постучал пальцем по датчику уровня дополнительного бака. Стрелка за мутным стеклом предательски опустилась до нуля.

— Залипла, падла!!! Твою ж эскадрилью! Говорил же я слесарям этим, механикам, чтоб починили, что залипает! – Севрюгов решительно сел на своё законное место, злобно ухватившись за штурвал. — Бак то, оказывается, пустой!!! А мы тут, вентиля крутим! А я ещё, думаю, чего мы так легко взлетели, оторвались как-то быстро.

— И чего теперь? – выпучив глаза, трусливо спросил художник.

— Всё, Семён, прилетели! – уже без шуток и бравады произнёс первый пилот. — Сейчас падать будем!

Бурде шмыгнул носом и издал истошный крик о том, что ему ещё рано, что он ещё так молод, после чего убежал куда-то в хвост.

— Что всё так серьёзно? – смирно сидевший весь полёт доктор Борменталь поднялся и приблизился к кабине.

— Серьёзней не придумаешь, — ответил Севрюгов, — придётся садиться. Так что, ребята, в Диксо; н мы сегодня не прибудем. Куда там этот полоумный убежал?

— Не знаю, — обернулся доктор, вглядываясь во мрак салона. – То ли парашют ищет, то ли место, где нужду справить.

— Ты уж, Иван Арнольдович проследи, — попросил доктора Остап, — чтобы этот парашютист за борт не сиганул.

— Ага, — добавил первый пилот, — время скидывать балласт ещё не пришло.

Он принялся аккуратно давить штурвал. Самолёт стал медленно, будто ступая по невидимым ступеням, снижаться. Все напряглись. В анналы никому не хотелось. Непрекращающийся писк опустевших баков настроения тоже не поднимал, вгонял в тоску и уныние, озвучивая приближение неотвратимого. Через несколько минут чахоточно закашлял и замер правый мотор. Машину повело вправо, она начала заваливаться на бок, и в этот момент допил последние глотки керосина и затих двигатель левый. Тут Юнкерс выровнялся, и, всё ещё опасно раскачиваясь, продолжал полёт на одном переднем моторе, да и тот время от времени останавливался, превращая мерцающий серый круг вертящегося пропеллера в сиротливую полоску.

— Лишь бы не заглох, только бы на высоте совсем не обсохнуть, – приговаривал Севрюгов, уже высматривая место для посадки. – Планер из этой посудины никудышный, – и сразу предупредил: – Посадка, ребята, будет жёсткой!

Внизу лежала подмёрзшая лесотундра. Местность болотистая, хоть и ровная, но бугристая. Хорошо, что это была скорее тундра, чем лесо. Деревца там росли низенькие, корявые, худые и чахлые, не способные повредить самолёт при встрече с ними. Когда до земли оставалось метров четыреста, двигатель всё-таки заглох. Все очень бы удивились, если бы полярный лётчик не отреагировал на это очередным монументальным мат-перематом, таким сочным и адресным, что в далёкой Германии заикало всё конструкторское бюро авиазавода Юнкерс. Тем не менее, это не избавило самолёт от падения. Машина стала стремительно терять высоту и приближаться к катастрофе. Севрюгов делал всё, что было в его силах, чтобы избежать неминуемого столкновения с землёй и всё-таки посадить «Беревестник». Ему помогал Остап, но в основном морально. Доктор сидел на своём месте, готовый ко всему. Откуда-то из глубины салона доносился жалобный вой вконец потерявшего самообладание Бурде. Герой-полярник уже посылал в радиоэфир сигналы «SOS», когда самолёт начал чиркать о макушки самых высоких берёз и сосен. Но вот и послышался хруст деревьев, ломающихся под тяжестью падающего на них с неба великана. Неуправляемое воздушное судно ударилось поплавками о землю, несколько раз подпрыгнуло и стало скользить по влажному мху, неуклюже подскакивая на кочках. Внутри него всё тоже дребезжало, звенело и подпрыгивало. С шумом развалилась стопка лыж; звонко сбрякали гаечные ключи. Бурдова подбросило и ударило головой об обшивку так, что он обрёл дар левитации, правда, во время следующего удара он этот дар потерял и скис. От богатства русского языка, которое изрыгал Севрюгов, запотели стёкла. Голубая мечта Остапа — сказочный город Рио-де-Жанейро — неслась в тартарары и стучала о подмёрзшее сибирское болото! Грохот и скрежет, подхваченные напуганным эхом, разлетались по окрестностям, поднимая обосравшихся перепелов. Внезапно самолёт остановился и с корабельным скрипом стал наклоняться вперёд, вздымая хвост с риском переворота. Побалансировав в таком положении несколько бесконечно долгих мгновений, немецкий самолёт подумал – и переворачиваться не стал, а принял исходное положение. Видимо, перебравшийся в хвост Бурде внёс маленький, но решающий вклад в победу над инерцией.