Глава 4. Ленин на Тортуге. (Глава 4)

Ровно за полтора года до эпического столкновения «Красного Буревестника» с гусями и последовавшего за ним падения, в заполярном посёлке Диксон произошло знаменательное событие – открытое заседание местного исполкома, куда были приглашены многие видные посёлковые обитатели. Человек пятьдесят их собралось в актовом зале нового здания клуба. Люди всё были солидные, непростые и заслуженные. Большинство носило бороды и почти все (кроме женщин) – усы. Можно было смело утверждать, что по суммарному количеству растительности на протокольных лицах собравшихся с этим суровым сборищем советских полярников мог сравниться разве что мексиканский парламент времён грязного диктатора Порфирио Диаса. В толпе присутствующих мелькало несколько рябиново-алых орденов Боевого Красного Знамени и парочка серебряных треугольников Трудового. В общем, собрались все сливки общества, если конечно, этот термин вообще применим к населённому пункту, от которого до Северного полюса в десять раз ближе, чем до ближайшей филармонии. Политотдел исполкома сидел за столом на сцене. Всё как полагается: графин, стаканы, красное сукно. Остальные – на скамьях в зале; зал нетерпеливо гудел. На заседании обсуждался один единственный наболевший вопрос: установка в посёлке памятника.

— Товарищи, — обратился к собравшимся начальник полярной станции, а по совместительству председатель исполкома, товарищ Квасов, — посёлок наш растёт. Народонаселение уже больше тысячи!

— Тысяча двадцать семь жителей, — уточнила первый секретарь исполкома, она же парторг, гражданка Подмыткина, миловидная дама лет двадцати восьми с большими и влажными миндалевидными глазами. Она вела стенограмму заседания.

— Вот, — продолжил Квасов, задирая верхнюю губу и касаясь седыми, мохнатыми, жёлтыми от табака усами носа, — это не считая, моряков, всяких вахтовиков-артельщиков и прочих приезжих, коих наберётся ещё тысяч пять-шесть. Так вот, товарищи, народу много, а памятника нет. Не культурно! Предлагаю установить человеческую скульптуру из гранита – его тут у нас много — какого-нибудь выдающегося исследователя Арктики. Кто за? Прошу поднять руки… Единогласно. Теперь осталось определить, чью скульптуру будем устанавливать. Какие будут предложения?

Первым взял слово начальник гидрометеорологической станции товарищ Кузовиков:

— Предлагаю кандидатуру Седова, Георгия Яковлевича. Человек, так сказать, жизнь отдал за Северный полюс. Герой! И, между прочим, выходец из бедной крестьянской семьи. Наш, так сказать, классовый единомышленник.

— Седов это хорошо, — подхватил председатель Квасов, закуривая трубку. – Ещё, какие будут предложения?

— А почему, собственно, Седов? Почему не Русанов? – подключился к дискуссии капитан порта, товарищ Грузовиков. – Русанов, собственно, тоже в экспедиции погиб. И кстати, не так далеко отсюда. И революционное прошлое у него имеется. Я, собственно, предлагаю Русанова.

— Русанов тоже неплохо, — поддержал и эту идею товарищ Квасов, окуривая собрание дешёвым табаком. – Кто ещё желает высказаться?

— Я желаю, — подал голос руководитель геофизической обсерватории товарищ Распопов-Океанский. – Ну да, погибли люди, так что же, всем теперь памятники ставить? Этак мы с вами, товарищи, гранита не напасёмся. И что это за критерий отбора такой – погибель! А заслуги?! Где их заслуги?! Много ли они земель открыли? Много ли нового на карту нанесли? Нет, товарищи, не много. Лично я предлагаю Фердинанда Петровича Врангеля! Он и острова открывал, и побережье исследовал, и в кругосветное плавание ходил, и даже был директором Гидрографического департамента! Ему и поставить памятник!

Последнее обстоятельство особенно нравилось Распопову-Океанскому, действительному члену Русского Географического Общества. Он и к своей неблагозвучной фамилии добавил псевдоним Океанский, чтобы хоть как-то соответствовать этому высокому званию, приобретённому им не совсем законно на сломе эпох.

— Врангель… очень даже может быть, — закивал головой полярник Квасов. Он поправил свой английский френч с накладными карманами и опять потрогал усами нос.

— Врангель!!! Да вы что, с ума посходили?! – громко возмутился командир батареи береговых орудий товарищ Пестриков. – Ишь, чё выдумали. Да я с ним в Крыму воевал! Да вы бы ещё Колчаку памятник поставили!?! Он тоже Артику исследовал, в экспедиции ходил. Землю этого… как его… Санникова искал. Вы мне эту контрреволюцию бросьте!!!

И как собравшиеся ни пытались убедить фронтовика-орденоносца, что тот Врангель, с которым Пестриков воевал в Крыму, это не тот Врангель, который изучал географию северных морей, командир батареи стоял на своём. Тяжёлая контузия полученная им при штурме Перекопа, не оставляла Фердинанду Петровичу шансов быть водружённым на постамент, к тому же путешественник имел неосторожность носить баронский титул. Одно только словосочетание: «памятник барону Врангелю» выводило Пестрикова из себя. Врангеля пришлось отвергнуть.

Новые предложенные кандидатуры тоже вызвали горячую полемику. Одни не соглашались с масштабом личности кандидатов и незначительностью сделанных ими открытий, других не устраивали место и обстоятельства гибели отважных первопроходцев, третьих удручал тот факт, что некоторые претенденты, на то чтобы быть увековеченными в граните, до сих пор здравствовали, шастали по бескрайним арктическим просторам и в поте лица изучали затерянные горные гряды и никому не известные перешейки. Споры приобрели политическую окраску. Страстная перепалка едва не переросла в мордобой. И если учесть, что некоторые из присутствующих имели при себе огнестрельное и (зачем-то) холодное оружие, то последствия диспута могли оказаться самыми античеловечными.

— Граждане, товарищи! – нарушил перебранку бородачей звонкий, комсомольский голос Подмыткиной. – А можно мне предложить?! – зал притих. – Предлагаю поставить памятник товарищу Бегичеву.

— Бегичев! Точно! – Квасов хлопнул себя по лбу. – Никифор Алексеевич! Очень достойная кандидатура. Много где побывал. Несколько островов открыл. Между прочим, погиб в экспедиции. Убит колчаковским офицером, – этой веской деталью Квасов попытался переманить на свою сторону командира береговой батареи и прочих ветеранов. – Он и в Диксоне бывал. Да его многие из нас лично знали! Я тоже предлагаю Бегичева. Кто ещё за?!

Все уже устали от этого заседания с перемыванием костей бесчисленному количеству исследователей Крайнего Севера, поэтому проголосовали единогласно.

— Значит, решено, — довольно подытожил Квасов, улыбаясь. Улыбающийся, с обвисшими усами на большом, круглом лице он походил на моржа. – Гранитному памятнику Бегичеву Никифору Алексеевичу в нашем посёлке – быть!

Зал уже принялся расходиться, когда рот раскрыла Туяна Дондоковна Цыбикжапова, председатель колхоза оленеводов. Сколько оленей в её хозяйстве и сколько оленеводов их пасёт, она не знала и сама, поскольку её колхоз раскинулся на территории по площади сопоставимой с империей Александра Македонского. И что творится на этих огромных пространствах, не знал ни кто. Может там, до сих пор не перевелись мамонты, и не наступила советская власть, а общественно-политический строй так и не изменился со времён мезозоя. Причём, все в посёлке думали, что Туяна Дондоковна уроженка здешних краёв и принадлежит к какой-то загадочной и малочисленной местной народности, и поэтому относились к ней как-то снисходительно. Хотя на самом деле, родом она была из монгольского Улан-Батора, а в Диксон попала по распределению, с отличием закончив Московскую сельскохозяйственную академию имени Тимирязева.

— Товарищи, вы чего? – строго сказала она с характерным восточным акцентом. – А как же Ленин?

В клубе вдруг стало очень тихо. Конечно, вождь мирового пролетариата к освоению Арктики имел весьма отдалённое отношение, но собравшимся стало как-то неудобно, что они забыли об Ильиче. Лица у всех сделались виновато-сконфуженными, как у человека, севшего в трамвай и только тогда осознавшего, что он забыл дома надеть штаны. Кое-кто даже покраснел.

— Точно! Ленин! Владимир Ильич! – Квасов опять хлопнул себя по лбу. И как ни в чём не бывало, быстро предложил компромисс: – Предлагаю, на одном постаменте с товарищем Бегичевым установить и скульптуру Владимира Ильича! Кто за?

После единодушного голосования «за» раздались бурные аплодисменты и выкрики «ура». Конфуз прошёл. Раз уж без штанов едет весь трамвай, то это уже не ляпсус, а тренд. Ну а стенограмму пришлось подкорректировать.

Для сооружения памятника из Красноярска был выписан дипломированный скульптор. Пока он две недели добирался на пароходе по Енисею до Диксона, на центральной площади посёлка была установлена огромная глыба гранита, из которой и предполагалось высекать монумент. Прибывший скульптор был человеком новой формации и из всех художественных методов признавал только соцреализм. Автор замыслил Ленина и Бегичева стоящими рядом, рука об руку, их лица устремлены вперёд, а позы смелы и величественны, как у спешащих на вызов пожарников. Бегичев в одежде полярника – унты, полушубок, меховой шлем. Ленин в традиционных для себя плаще и кепке. Поделившись своими грандиозными планами с исполкомом и получив их полное одобрение, скульптор первым делом осмотрел и замерил гранитную глыбу и пришёл к выводу, что на работу уйдёт не менее десяти месяцев. Затем, чтобы во время созидания скульптуры оградить себя от пагубных погодных явлений, он повелел установить над глыбой навес. Просьбу выполнили и даже обшили навес стенами из досок. На какое-то время эта своеобразная мастерская стала самым большим строением не только в Диксоне, но и во всём Советском Заполярье. В дальнейшей работе ему понадобились два натурщика, чьи выдающиеся телеса должны были стать образцами для будущих каменных фигур. Придирчиво осмотрев добрую половину поселковых жителей, ваятель остановил свой выбор на товарищах Кузовикове и Грузовикове. Первому отводилась роль вождя, второй выступал в качестве подло убитого колчаковцем полярного героя. А дальше начался кропотливый процесс отсекания лишних частей от глыбы. Кузовиков и Грузовиков, одетые соответствующим образом, ходили в мастерскую как на работу. Позировать мужчинам нравилось, особенно долгими зимними вечерами. Туда же стали приходить их жёны, озабоченные регулярным отсутствием мужей. Вслед за ними потянулись друзья и члены исполкома. Чтобы всем было, где разместиться, часть скамеек из клуба перекочевала в мастерскую, там заблаговременно для обогрева уже установили несколько буржуек. Постепенно центр общественно посёлковой жизни переместился туда же. Наплыв желающих поглазеть за работой скульптора стал таким большим, что перед входом пришлось выставить снятых с береговой батареи часовых с карабинами. Самому же скульптору такое внимание к своей персоне льстило. В глубине души он посмеивался над дремучестью собравшийся публики и мнил себя, если не Роденом, то, по крайней мере, Верой Мухиной. Иногда, когда становилось слишком шумно, он прикрикивал на зрителей, все затихали, а позирующие резко замирали, будто боялись, что их сейчас же разжалуют из натурщиков, выгонят на мороз, да ещё и накатают в Москву кляузу, дескать, они (Кузовиков с Грузовиковым) не соответствуют высокому идейно-художественному уровню скульптуры, и вообще, много пьянствуют, курят и матерятся. Но ударными темпами закончить работу не удалось. Вместо запланированных десяти месяцев процесс занял четырнадцать. Мешали периодическое отсутствие вдохновения и некоторые местные традиции чаепития. В задумках у скульптора было ещё выложить на сопке, возвышающейся над посёлком, аккурат напротив памятника, огромными камнями слово – «коммунизм». Чтобы создалась композиция: Ленин и Бегичев бодро шагают к коммунизму, призывая следовать за ними всех остальных. Но знающие люди, отговорили его. Объяснив, что это северная сторона сопки, и она, за исключением нескольких особо тёплых июльских дней, покрыта снегом. Так что призывно марширующие каменные истуканы только несколько дней в году шли бы к коммунизму, остальное же время бесцельно брели к заметённой пургой иллюзии. И от мегалитической надписи пришлось отказаться. Истуканов же развернули лицом к океану курсом на Северный полюс.

Ввиду всех задержек, открытие памятника решили приурочить к годовщине октябрьской революции по юлианскому летоисчислению – двадцать пятого октября. А накануне — октября двадцать четвёртого – в окрестностях Диксона, сбитый гусями, потерпел аварию самолёт Остапа Бендера. Впрочем, аварии как таковой не было. Просто двигатели объелись гусиного паштета и заглохли, а лётчик Севрюгов, даже надышавшись паров керосина, опять спланировал и аккуратно посадил машину. Многие в посёлке видели эту жёсткую посадку и тут же поспешили на помощь. Первое, что попросил Севрюгов у прибывших спасателей, это обед и баню. После двойной порции рыбного рагу натерпевшиеся эмигранты пошли отмываться в местную сауну. Поверженного же «Буревестника» на тросе утащил в ангар маленький и злой трактор.

Общественная баня полярного посёлка Диксон играла такую же роль в жизни поселения, какую Колизей играл в Древнем Риме. Это тоже было место публичное, часто всеми посещаемое, здесь в неформальной обстановке решались многие насущные вопросы и полуголые мужики периодически устраивали кровавые потасовки. И хотя, на время работы над скульптурой поселковая баня несколько сдала свои позиции и утратила звание самой большой постройки в Диксоне, но зато перед открытием памятника, когда мастерскую разобрали, баня вернула себе этот гордый титул. Строение это было выдающееся. Под одной крышей там, кроме самого помещения парной, размещалась ещё прачечная, парикмахерская и котельная, снабжавшая теплом весь посёлок. Два этажа, подвал, склад угля, буфет на восемьдесят персон. Высоченная труба котельной цепляла низко летящие облака, обдавала их чёрным дымом и отпускала восвояси. В помещении для мытья водные процедуры одновременно могло принимать до батальона пехоты, а махать вениками в парилке – рота. Но четвёрка искателей лучшей жизни мылась одна. В бане был женский день, к тому же час стоял поздний. Поскольку большинство жителей посёлка составляли представители сильной половины человечества, то женский день был всего один, и это была суббота. Правда, для экипажа «Буревестника», ввиду сложившихся обстоятельств и постигшего их форс-мажора, сделали исключение. Мылись они с наслаждением. Брились. Долго грелись и парились и нежились в тёплых тазиках. Неожиданно эта гигиеническая идиллия бала нарушена — в баню ввалилась бригада золокатов из котельной в составе четырёх единиц слабого пола. Они отработали смену, и их ни кто не успел предупредить, что помывочная занята. Восемь часов женщины катали тяжёлые телеги с золой и пеплом от печей в отвал, пришли смыть с себя сажу и очень обрадовались компании молодых, приятных людей с известным лётчиком во главе. Золокаты оказались женщинами весёлыми, крупными и без комплексов, полные страсти, и все, как на подбор, уроженки города Саратова. Они ещё помнили экспериментальные, безбашенные законы и декреты первых месяцев Советской власти, призванные окончательно порвать с прошлым укладом семейной жизни, от которых ханжеская, пуританская Европа в ужасе хваталась за трусы, — об обобществлении женщин и раскрепощении нравов, об отмене браков и создании коммун вольных хлебопашцев-трахарей; помнили (и участвовали в нём сами) массовое движение нудистов с голыми маршами и демонстрациями под лозунгами: «Долой стыд!», «Сбросим оковы мещанского быта!», «Брак – пережиток царизма!», «Даёшь секс по первому требованию!», «К ***м буржуазную мораль!», «Да здравствует мировая сексуальная революция!!!». Внезапное появление таких умудрённых опытом дам добавило в скучный процесс мытья огоньку. Львиная доля жара от этого огонька досталось, разумеется, Бурде, большому любителю сильных половых ощущений.

— Да-ааа… Знойные женщины! – довольным и уставшим голосом произнёс Остап, вальяжно развалившись на лавочке в предбаннике и слушая хохот продолжающихся плескаться девиц. — Это даже не субтропики. Это настоящее тропической жарево! В центре такого уж точно не встретишь.

— Ну, дак. А как ты хотел! Забудь ты про центр. Здесь север! Тут тебе, брат, не до шуток. Всё серьёзно, по-настоящему! На полшишки не получится. А такая баня да с такими девками, сами знаете, от всех болезней помогает!

Увещевал знающий лётчик Севрюгов, не раз попадавший в такую прожарку. Голый он сидел рядом с Остапом, закинув ногу на ногу, и жевал в зубах дымящуюся, будто фитиль, папиросину.

— Не знаю, как от всех, но стресс она хорошо сняла, – важно заметил доктор Борменталь. – И женщины, действительно, попались знойные. Я вот только с утехами как-то переусердствовал. Спину, похоже, потянул. Поясница теперь ноет.

— И не говорите. По полной отдохнули, – к разговору подключился Семён. Тяжёло дыша, художник лежал на спине, занимая соседнюю лавку. Всё у него болело, и даже из носа сочилась кровь, но морда оставалась довольной, как у пережравшего сметаны кота. – В Москве такого точно не встретить! Разве что, Феоктиста Тарасовна ещё фасон держит. А остальные… Да и Сандуновские по сравнению с этой банькой – туфта на постном масле.

— Бурде, ты нам с этой своей Феоктистой, чтоб её, Тарасовной все уши ещё там, на болоте в тундре прожужжал. Хорош уже, – полярник был как всегда резок с Семёном. И уже добрее добавил: – Ладно, одевайтесь, и пойдёмте в буфет чай пить.

В буфете царила гулкая пустота. Но зная повадки прославленного лётчика, ему был накрыт стол, на котором кроме кружек и чайника стояли две тарелки: одна с кусковым сахаром, другая с салом и чёрным хлебом.

— Чай тут знатный. С брусникой! – приговаривал Севрюгов, разливая горячий чай из большого, закопченного чайника с длинным и кривым носиком, через который то и дело в кружки вместе с потоком десантировались бледно-розовые ягодки. – Вот такая вещь! – (Большой палец вверх). – От всех болезней помогает!

Первым, помогающий от всех болезней чай, отхлебнул Остап.

— Кхо, кхо, — сморщился он, — ни чего себе с брусникой! Там сколько спирта? Половина?

— Мера спирта на три меры чая, – уточнил лётчик. – Грог называется! А что. Тут на севере без спирта никуда! Даже, извиняюсь, в сортир не сходить.

— А в сортире то спирт зачем? – спросил Бурдов, швыркая обжигающим внутренности грогом.

— А чтоб медведей не боятся! – нарочито грубо пошутил полярный лётчик. – Ха-ха! А медведи тут шатаются белые, резкие. Это тебе не бурые увальни. Эти сожрут, и обделаться не успеешь. Тут север. Заполярье! Тут всё по другому.

— Заполярье это, конечно, интересно. Да и городишко этот, как я погляжу, не плох, и, судя по живущим здесь дамочкам, очень даже приветлив, – грог наполнил великого комбинатора душевной теплотой, – но это не Рио-де-Жанейро! И дамочки эти, при всём моём к ним уважении, не мулатки. Я уже очень хочу к тёплому океану. Борис Брунович, как по вашему, мы надолго здесь застряли?

— Не знаю, – почесал затылок Борис Брунович. – Надеюсь ни чего серьёзного. Думаю, дней за пять отремонтируем. Двигатели прочистим, масло заменим и дальше полетим. Самолёт то цел. А двигатели прочистим. И не такое случалось. В небе всякое бывает.

— Да!?.. Бывает? – обвинительным тоном вопрошал Остап, у которого перед глазами всё ещё стояла жуткая картина кровавого месива в воздухе.

— Редко, но бывает, — виновато сказал Севрюгов, потупив взор. – Нашло что-то на меня. Сам не пойму. Может керосина надышался… а может бури магнитные… Кстати, завтра открытие памятника будет, митинг намечается, – быстро перевёл он тему разговора. – Нам выступать придётся.

— Нам?! – в один голос переспросили его.

— Нам. Мы же, то есть вы же – «люди из центра». Так что речь придётся толкнуть. Ну, Бурде не в счёт. А тебе Остап или Ивану выступить придётся.

— А почему это я не в счёт? – возмутился захмелевший от чая живописец. – Я могу, например, стихи прочитать с трибуны. Я пока в самолёте летел — многое сочинил: о природе, о погоде, о бренности бытия.

— Бурде, ты, совсем, что ли ****ько? Это же митинг в честь открытия памятника Ленину! Тут о политическом моменте говорить надо, а не о погоде и уж тем более не о бренности, мать его, бытия, – Севрюгов был категоричен. — А со стихами со своими ты, если что, в клубе можешь выступить. Специально для тебя вечер народного творчества организуем. Сюда редко такие клоуны приезжают, так что послушать тебя народу много соберётся!

— Ну, у меня то, вряд ли получится с речью выступить, я же всё-таки врач, а не оратор, – отказался Борменталь. – Да и о чём мне говорить? Я если перед такой публикой о вреде пьянства или табакокурения буду рассказывать – меня побьют. Пусть уж Остап Ибрагимович попробует.

— Хорошо, — тут же согласился управдом, — опыт у меня имеется, я выступлю с речью! Затрону и политические моменты, и международную обстановку, укажу и на узкие места в быту. Всё будет, как полагается!

— Вот и славно, – подытожил полярник. – Эх! Завтра и весёленький денёк будет. С утра по посёлку прогуляемся, в порт сходим. Днём митинг. Вечером банкет. Если что, можно и в баньку опять сходить. Там, в котельной, кстати, завтра уже другая смена будет работать. Тоже не из института благородных девиц. Из Иванова! Со своим колоритом особым. Женщины там, пусть и постарше, но зато не гнушаются ни чем. Одна в молодости в профсоюзе тружениц пола состояла, другая в восемнадцатом году в Бюро свободной любви служила, так что опыт у них тоже богатый, – прибавив: – Я им в пошлый раз из Москвы фильдеперсовые чулки привёз. Они меня любят!

— М-ммм… — промычал Бурде. Новые перспективы его радовали. И не смотря на усталость, всевозможные растяжения и лёгкую боль в паху, он готов был прямо сейчас снова идти в баню, только уже с бригадой ивановских золокатов.

— Чего, Бурде, стонешь? Снова в баньку захотелось? – разгадал причину бурдовских стенаний лётчик. – Это ещё что! Тут в порту две крановщицы работают, так они вообще, во Всемирной лиге сексуальных реформ состоят. Журналы из Германии выписывают. Говорят даже в Вену на конгресс ездили.

— Кто говорит? – ещё больше оживился Семён.

— Кто, кто? Они и говорят! Говорят, что ездили, – Севрюгов усмехнулся. — Ну, ты даёшь. Не по радио же говорят. Ладно, спать идёмте. Отоспимся сегодня, наконец, по-человечески.

Ночевали в общем бараке новой постройки вместе с инженерным составом строителей радиомачты. Там пахло свежеструганными брёвнами, кислыми портянками и чьими-то развешенными на батарее ватными брюками. Грог, парная, любвеобильные золокаты и одиннадцать дней в холодной, негостеприимной лесотундре сделали своё дело — все четверо спали как убитые, если не сильнее. Не мешал даже стоящий в бараке десятибалльный казарменный храп. Скорее наоборот, помогал, ведь это был родной, человеческий храп, а не опостылевший вой волков и ветра на ночных болотах приполярья.

Во сне Остап видел свою хрустальную мечту – Рио-де-Жанейро. Он бродил по улицам, по пляжу, слышал многоголосый рокот прибоя, ему было тепло и уютно. Единственное, что его смущало, это то, что дома в этом бразильском городе были сплошь из свежетёсаных брёвен, а мулаты вместо белых штанов поголовно носили ватные и от этого источали тяжёлый портяночный запах. Доктору снилось, как он вместе с профессором Преображенским в медицинских халатах ходят по местам общепита и замеряют спиртометром количество алкоголя в чайниках, а полученные результаты заносят в увесистую канцелярскую книгу. Результаты замеров всех радуют, и сам Дмитрий Иванович Менделеев, удовлетворённый полученными данными, вручает обоим железнодорожные билеты до Лейпцига. Только вот, профессор уезжает, а Борменталя высаживает из поезда суровый, бессердечный кондуктор с кирпичной мордой, поскольку билет у доктора оказывается не до Лейпцига, а до Архангельска. Семён Бурдов во сне мылся в бане с золокатами из Иванова. Правда, все женщины лицом и формами были вылитые Щварценбахер-Мохнаткины, и от этого сновидение его преисполнилось невообразимыми сценами страшного разврата. Но в самый кульминационный момент оргии, когда к компании должны были присовокупиться портовые крановщицы в фильдеперсовых, немецких чулка, в этот банно-прачечный вертеп ворвался огромный белый медведь и начал гонятся за Семёном, пытаясь сотворить с ним то же самое, что художник только, что вытворял с Мохнаткиными. И весь остаток ночи бедный Семён убегал от медведя, скрывался и совершенно выбился из сил. А лётчику снились небо, полёты, самолёты и гуси. Всё это смешалось в какую-то бредовую фантасмагорию: самолёты махали крыльями, а гуси имели пропеллеры и сбрасывали бомбы на мирные и, почему то, итальянские города. Севрюгов же палил из пулемёта направо и налево, сбивая озверевших птиц. А уже в конце боя, после заслуженной победы итальянский диктатор Бенито Муссолини повесил на шею отважного пилота здоровенный, похожий на сапог, орден за спасение Рима от гусей.

За завтраком все четверо пришли к единодушному мнению, что выспались они хорошо, но всем (дословно) «снилась какая-то херня». После трапезы пошли на обещанную Севрюговым экскурсию. Посёлок бурлил. На последние числа октября приходился конец морской навигации, и посёлок в эти дни напоминал Тортугу или Порт-Ройал времён расцвета карибского пиратства. Жизнь в Диксоне била даже не ключом, а могучим петергофским фонтаном. С ледяных просторов северных морей всю осень в диксоновский порт стекалось множество торговых, рыболовных и научно-исследовательских судов. Корабли вставали на рейд в ожидании ледокола, а потом, прибывший, напоминающий утюг ледокол, чёрный и тяжёлый формировал из судов караван и, продавливая свежий, ещё не такой прочный лёд уводил корабли на большую землю. А пока ледокола не было, экипажи кораблей вываливались на берег отдохнуть от морской качки и флотской рутины, снять стресс, напряжение и пообщаться друг с другом. Из торговых судов спускались бравые матросы, с невыветрившимися бациллами анархизма под парадными бескозырками. Они веселились и пели песни, и играли на губных гармошки. Целая эскадра больших и малых промысловых посудин, бросив в бухте якоря, выпускала из своих недр кучу разношёрстной матросни. Здесь были и угрюмые ловцы трески и хека. Оказавшись на берегу, они распространяли вокруг себя такой мощный рыбный штын, что пролетающие мимо чайки пускали слюну и от спазма желудков падали в обморок; рыбаки же шли мыться в баню. От их нескончаемого наплыва баня переходила на круглосуточный режим работы. Отмывшись, рыболовы устраивали в клубе театральные постановки доморощенных судовых драмкружков. Репертуар был не богат и ограничивался сценками из жизни ловцов трески и хека с комическим, правда, уклоном и внешнеполитическим подтекстом. Швартовались и эстетствующие краболовы, ублажавшие слух немногочисленных барышень гитарными романсами и ловко мухлюющие в картишки. В порту бросали якоря охотники на тюленей – неказистые, но суровые и безжалостные мужики, вылитые ермаковы ушкуйники. В посёлке их недолюбливали, ибо считали хладнокровными убийцами беззащитных бельков и котиков. Охотники отвечали взаимностью, и вели себя, как абордажная команда на захваченной бригантине, грубо и беспринципно. Большие китобойные корабли, заглушая своими гудками береговые ревуны, встав к причалу, высаживали элиту рыбопромышленников – бесстрашных китобоев, вонючих от ворвани, но гордых и надменных, будто они прорвались в порт с боями и при этом умудрились пустить на дно весь британский флот. Под натиском такой оравы полярный посёлок до краёв наполнялся солёной, морской романтикой, художественной самодеятельностью и азартом во всех его проявлениях. В воздухе видал аромат свободы, навеянный бескрайней широтой океанских просторов. И меню клубной столовой пополнялось такими изысканными рыбными деликатесами, которые не пробовал даже сам губернатор острова Борнео. А с суши, из необъятных просторов Азии в Диксон тянулись вереницы бродяг сухопутных. Походными колоннами прибывали геологи, которые в своих рюкзаках волокли столько образцов пород и минералов, что из принесённых ими камней можно было сложить пирамиду Хеопса в натуральную величину. Приходили географические экспедиции с такими важными (на их взгляд) открытиями, перед которыми (опять же, на их взгляд) меркла слава Колумба, а Марко Поло нервно курил в сторонке позаимствованный у Христофора Американыча табачок. Возвращались из своих скитаний ботаники, биологи и зоологи всех мастей, уставшие, исхудавшие, искусанные, потерявшие не один гекалитр крови, но довольные тем фактом, что открыли новый вид м; ошки, которая выглядит также как и обыкновенная, но кусает, сука, в три раз; а сильнее. Зашитые в звериные шкуры кочевники-оленеводы из хозяйства Туяны Дондоковны, выполняя колхозные разнарядки, приводили стада северных оленей, которых тут же на импровизированной скотобойне на окраине посёлка забивали на мясо, разделывали и, погрузив на корабли, отправляли в магазины республики. Нелёгкая приносила назад и артели золотодобытчиков. Они всегда держались обособленно и делали вид, будто ни чего не намыли, пока кто-нибудь из них не напивался, и тогда старатели дружно, как по сигналу, пускались во все тяжкие, а добытое за лето золото оседало в карманах жуликов, шулеров и девиц без комплексов. А ещё по реке в Диксон прибывало множество буксиров лесозаготовителей, тащивших на привязи длиннющие плоты кругляка. Сдав древесину, лесозаготовители в ожидании транспорта на большую землю тоже оседали в посёлке и вносили свою неповторимую порцию дикой, уже таёжной романтики в этот праздник жизни, который затихал только под утро. Люди гуляли и радовались, мерялись уловом и внесённой в мировую науку лептой новых открытий, обменивались опытом и ударами по небритым мордсам, делились эмоциями и (какой пассаж!) мочеполовыми инфекциями. До поздней ночи с улиц посёлка не выметалось бурное веселье. Но на этом празднике жизни присутствовали и чужие. Была здесь чёрная ложка дёгтя зависти в этой всеобщей бочке мёда беззаботной праздности. Это были охотники за пушным зверем. Им, в отличие от остальных, закончивших летнюю вахту и убывающих тратить заработанные деньги в более тёплые веси страны Советов, предстояло разбрестись по Таймыру, обосноваться в отдалённых зимовьях и сторожках, и всю долгую, тёмную зиму, почти полгода ставить силки и капканы, добывая ценных пушных проказников. Жаба душила охотников. И чтобы хоть как-то её угомонить, охотники отчаянно бухали, со всеми задирались, конфликтовали и ссорились, дабы потом, в зимнем одиночестве заполярья не испытывать большую тоску по человеческому общению. До стрельбы, конечно, дело не доходило, но бодрые потасовки вспыхивали с регулярной периодичностью. Всё это и впрямь походило на будни знаменитой столицы флибустьеров – Тортуги. С той лишь разницей, что не было того горячего, островного климата с тропической растительностью, не было увитых лианами пальм и разноцветных попугаев, не было плантаций сахарного тростника, чернокожих рабов, лёгкого поведения мулаток; на кораблях и официальных зданиях развевались не «весёлые роджеры», а красные полотнища советской власти; вместо пресловутого рома люди распивали спирт, разведённый в соответствии с жёсткими полярными нормативами до семидесяти трёх градусов; да и по улицам не бродили канонического вида пираты с хрестоматийным некомплектом подвижных частей тела. А если такие индивидуумы и встречались, то их увечья были получены не в морских баталиях, не при захвате испанских галеонов с серебром и изумрудами, а на полях лихих сражений гражданской войны, либо – за редким исключением – войны Империалистической. Правда, присутствовал в посёлке один настоящий морской волк. Правую ногу он потерял в страшном побоище при Цусиме. Левого же глаза лишился ранее в неспокойных водах Жёлтого моря при прорыве Тихоокеанской эскадры из осаждённого Порт-Артура. Служил он гарпунёром на китоматке «Удалая», и, не смотря на свой грозный вид — двухметровый рост и воловью шею, плавно перетекающую в лохматую, как у лешака голову, — человеком был добрым, а в свободное от работы время увлекался художественной самодеятельностью и вёл в клубе кружок горлового пения. Это хитрое искусство он постиг в читинском окружном госпитале, когда проходил там лечение после тяжёлых морских баталий.

— Хорошо тут! – радостно воскликнул Семён Бурдов, очарованный неповторимой атмосферой посёлка. – Свободно! И люди все простые, не психические. Без этой столичной, мелкомещанской накипи.

— Ну да, Бурде, тут ты прав, – поддержал живописца лётчик Севрюгов. – Люди здесь по большей части достойные, такие знаешь… — он крепко сжал ладонь, — настоящие. Плесени всякой нету. А если и заведётся какая гнида, то тут её на чистую воду махом выведут! И в расход! – но, заметив удивлённо-встревоженные лица собеседников, прибавил: — Шутка.

Между тем начался митинг. Людской поток подхватил всех четверых и понёс из порта на центральную площадь. В этой сутолоке к ним прицепился ушлый геодезист из геологоразведки, наслышанный об их злоключениях. Он пристал к Севрюгову с расспросами, пытаясь выяснить у полярного лётчика точные координаты нефтяного месторождения, случайно обнаруженного упавшим «Буревестником». Пока геодезист разворачивал перед лётчиком карту, поток прибил их к наспех сколоченной трибуне, куда уже взобрался первый оратор. Выступающим был Квасов. Он в самых заманчивых цветах описывал перспективы развития Диксона, брызгая слюной на микрофон-усилитель. Сулил посёлку после установки монумента резкий взлёт культуры и народонаселения. А дальше стал плести кружева, такие ажурные и безоблачные, что Остап волей-неволей вспомнил себя пятилетней давности и свою пламенную речь в Васюках, с той лишь разницей, что Квасов не обещал превратить Диксон в центр мироздания, хотя посыл в его словах был примерно таким же. Дружные аплодисменты согнали председателя исполкома с трибуны. Вслед за ним туда взошёл командир береговой батареи товарищ Пестриков. В своём выступлении он сделал упор на международное положение дел и рассматривал открытие памятника исключительно через призму непростой международной обстановки. Бегло описав общее положение, перешёл к частному. Первым делом катком проехался по Чемберлену, обвинив того в колониализме, а заодно попутно размазал ещё несколько более мелких европейских фигур, пляшущих под британскую дудку. Затем переключил своё внимание на американских президентов и особо одиозных сенаторов, их он уже обвинял в пренебрежении нормами международного права, разжигании войны и даже припомнил интервенцию. В след за североамериканским истеблишментом настала очередь Лиги Наций и прочих международных институтов, кои Пестриков упрекнул в отсутствии самостоятельности, неспособности принимать решения, бесхребетности, продажности мировому капиталу и обслуживании интересов узкой группы зажравшихся, обнаглевших стран. С солдатской прямотой он рубил правду-матку, не стесняясь в выражениях, и кулаки его сотрясали воздух. Ну а под конец выступления распалившийся оратор и вовсе пообещал лично дать по зубам всем империалистическим хищникам, посмевшим протянуть свои гнусные щупальца к границам советского заполярья. Трибуну он покидал под одобрительные крики собравшейся толпы. Место Пестрикова занял новый оратор. За ним – следующий. Арктическое солнце, такое в октябре уже ленивое, так и не дождавшись открытия памятника, увалилось за горизонт. Наступили сумерки. Но толпа митингующих не расходилась. Толпа ждала, когда, наконец, с монумента сорвут большой кусок грязно-серой парусины и их взорам предстанет долгожданная скульптура. Хотя терпение у людей на площади уже тоже кончалось, и окрепший после заката морозец способствовал этому. Каждого нового оратора приветствовали всё менее радостно, а провожали всё более активно. Однако выступающие всё не унимались. Один за другим они упорно лезли на трибуну, как раззадоренные селяне карабкаются на ярмарочный столб за парой яловых сапог. Среди прочих слово взял Борис Брунович Севрюгов. Жаловался на сильно доставшую бюрократию, говорил об угасании в массах революционного порыва, сетовал на отсутствие энтузиазма в высших эшелонах власти. Волна всеобщего краснобайства вынесла к микрофону даже геодезиста, который и выступать то не собирался. Но молодой человек не растерялся, а поведал митингующим о богатствах таймырских недр. Будто из рога изобилия высыпал на площадь тысячи тонн золота, платины и никеля, вылил море нефти, пустил газ. При этом так насытил своё выступление мудрёными маркшейдерскими терминами, что слушали его, разинув рты. Выступать последним выпала честь Остапу, поскольку благодаря запущенному Севрюговым слуху, его все в посёлке считали большой столичной шишкой, а некоторые бывавшие в Москве даже уверяли, что видели Бендера в Малом Совнаркоме. Произносить длинную речь Остап не стал. Во-первых, он уже закоченел и хотел поскорее прекратить это мероприятие, а во-вторых, толпа на площади, тоже замёрзла, и затягивание митинга грозило перерасти в народные волнения, бунт и погромы. Бросив несколько упрёков в адрес предыдущих трибунов, Остап рассказал к слову пришедшийся анекдот, потом начал рассуждать о развитии северных портовых городов, зачем то завёл разговор о «порто-франко», при этом неожиданно для себя перешёл на язык черноморских пикейных жилетов, в итоге закончил свою речь словами:

— Товарищи, Ленин – это голова! И Бегичев – голова! Ленин и Бегичев – это две головы!!!

После этого Квасов, стоящий рядом с Остапом, подал знак вниз за трибуну, и три грузчика из доков, ждавших наготове, за канат стянули с монумента кусок старого паруса. Гранитные фигуры открылись взорам собравшихся во всём своём готическом великолепии. В неярком свете портовых огней, озарявших площадь, каменные лица деятелей с усами и острыми эспаньолками походили одно на другое, причём в угловатых чертах ленинского угадывался лик Кузовикова, Бегичев же своими грубыми скулами и высоким лбом поразительно напоминал начальника гидрометеорологической станции товарища Грузовикова. Но народ это обстоятельство нисколько не смутило, разве что, автор композиции – красноярский скульптор — конфузливо почесал свой щетинистый кадык.

— Ура!!! – закричал Остап.

— Ура! – захлопали на трибуне.

— Ура! Ура!!! – радовалась, аплодируя, площадь.

— Ура-ра-а-а… — подхватило горное эхо и запрыгало по сопкам прочь из посёлка.

Митинг подошёл к концу. Заиграл до сих пор молчавший оркестр. Вместо салюта небо как по заказу озарилось красочным северным сиянием.