Глава 5. Тиски Тикси. (Глава 52)

Остап Бендер в одинокого вышел на крыльцо покурить. Папироса, почему то, отдавала прелой ватой, только Бендера это никак не смущало. Подмораживало. Было ещё не поздно, но короткий полярный день, лениво зевнув, уже куда-то незаметно для всех слинял. Посёлок заслуженно накрыла тьма. И в этой темноте на весь огромный, безбрежный небосвод раскинулось потрясающе красивое северное сияние, яркое, радужное и колышущееся. Управдом стоял и любовался этим чудесным, завораживающим зрелищем и недоумевал: почему вокруг так безлюдно, почему больше ни кто не глазеет на всю эту красоту, на эти переливы, на эти затейливые, нереальные цвета, которые великому комбинатору доводилось видеть только на безумных полотнах Бурдова. Стоя так задравши голову, Остап не сразу заметил подходящие к нему тёмные фигуры, человеческие фигуры. Двигались они неспешно, хотя приближались довольно быстро. В сумерках их ноги не просматривались, поэтому Бендеру казалось, будто фигуры плывут или даже скорее текут, нарушая тем самым пространственно-временной континуум и подстраивая его под себя. Сколько фигур тоже сразу из-за темноты было не разобрать, да и перемещались они не ровно, по пересекающимся траекториям, будто прямое, наикратчайшее направление движения было им неведомо. Первым к дому подвалила не самая статная из фигур, в тулупе с высоким, поднятым воротником. В ней Остап узнал коменданта Казяева, который накануне так радостно и дружелюбно встречал прилетевших гостей. Только в тусклом свете висящего над крылечком фонаря лицо коменданта выглядело несколько иным чем вчера: мертвенно бледное, вокруг глаз тёмные круги, нос острый, чёрные губы неестественно оттопырены. В знак приветствия он улыбнулся Остапу улыбкой больше похожей на оскал. Оголились острые, большие, вампирские клыки, и на них явственно просматривалась свежая кровь. Малиновыми пятнами были заляпаны также серый овчинный тулуп и воротник. Бендер вдруг с ужасом осознал, что Семён, ушедший полчаса назад в столовую за добавкой грога, уже не вернётся. Он погиб! Вампиры выпили у него всю кровь, а может быть, и вовсе съели его горемычного. Между тем остальные упыри обступили крыльцо. Шипя, оскалились и они. Глаза их светились холодным и жутким апельсиновым огнём. От страха Бендер не мог пошевелиться, колени у него задрожали, противные мурашки побежали по спине и затылку. Ледяной пот прошиб Остапа. Что происходит в этом посёлке? Откуда взялись эти твари? Кто это, вообще, такие? Что за мракобесие здесь твориться!? Оцепенение, вызванное первоначальным шоком, быстро прошло. Надо звать на помощь. Нет, надо предупредить товарищей, чтобы они подготовились, и если не уничтожили, то хотя бы отпугнули эти адские отродья. А что для этого нужно?!? Лук? чеснок? осиновые пули? серебряный кол? скипидар? святая вода? свечи с Атлантиды? свет!? Солнечный свет! Внезапно небо озарилось вспышкой. Здоровенный огненный шар с глухим гулом летел по небу, становясь всё больше и ярче. Очередной космический скиталец, новый тунгусский метеорит, пролетев по вселенной не один миллион километров, решил закончить своё галактическое странствие и приземлиться в довольно-таки странный и совсем уж сумбурный момент всемирной истории, и конечной целью своего увлекательного маршрута звёздный булыжник выбрал чердак дома, на пороге которого блудный сын турецко-подданного встречал атаку заполярной нечисти. С диким грохотом камень врезался в крышу. Всё затряслось. «Крыша!» — раздался бешеный вопль Севрюгова. Стало светлее. Бендер открыл глаза, проснулся.

— Борис Брунович, — послышался голос доктора Борменталя, — зачем так по столу колотить? Оглохнуть можно.

— Это же «козёл». Его забивать надо, — получил ответ доктор.

— А я всё никак не пойму – почему «крыша»?

Спросил Севрюгова радист полярой станции, молодой человек с подкупающей внешностью и лицом неизвестного актёра. Он сидел в застёгнутом на большие, как царские пятаки, пуговицы ватнике без рукавов, из-под которого во все стороны торчала полосатая, моряцкая душа – тельняшка. Летом радист служил на исследовательском судне, а после окончания навигации перебирался на сушу и нёс вахту на различных научно-наблюдательных пунктах, разбросанных по всему арктическому побережью. Жены у него не было. Ещё будучи юнгой, он провалился в коварную ледяную полынью: вода была настолько холодной, что когда его оттуда выудили, шансы юного матросика повлиять на рост демографии в стране равнялись нулю; какой-то бесценный возвратно-поступательный функционал оставил он в той злосчастной промоине. Но юнга не отчаялся. Да и в половой немощи были свои плюсы — легко переносилось регулярное отсутствие женщин, как во время дальних морских походов, так и во время бесконечной зимней вахты на затерянных в снегах станциях.

— Ну, а как, по-твоему, надо? – шутливо справился лётчик, заранее зная, что ему возразят.

— Как, как… «Рыба» надо! — искренне пояснил радист.

— Хе, «рыба»! Это у вас в морфлоте – «рыба»… морская, а у нас в авиации – «крыша»! Потому что партию закрывает и потому что сверху! — и полярный лётчик ещё раз, только уже менее громко и размашисто, акцентировано ударил костяшкой домино по столу. – Всё, считаем бабки, у кого сколько?

Все сидящие за столом с приятным костяным стуком начали переворачивать оставшиеся у них доминошки. Бурдов, у которого осталось больше всех не выставленных камней, тяжело вздохнул.

— Чего, Бурде, вздыхаешь? – не преминул подколоть живописца Севрюгов. – Опять – козёл?

— Да, ну вас, – художник, резко потерявший интерес к игре, нервно отодвинул костяшки от себя. – Придумали игру какую-то дурацкую, в которую играть никто не умеет. Это домино… его… его, вообще, китайцы придумали чтобы гадать, а вы играете в него тут.

— Да ладно! – удивился услышанному радист. Лично он полагал, что домино изобрели моряки, и не просто моряки – а воинственно пьяные, развесёлые флибустьеры.

— Да, так и есть. Мне один китаец рассказывал. И погадал, кстати, заодно, – поделился информацией Семён. Правда, он не уточнил, что гадание это происходило в курильне, и китаец этот был порядочно накачан опиумом.

— Ну и что он вам, Семён, нагадал? – поинтересовался Борменталь. Врача с недавних пор сильно стали интересовать всяческие мистические истории, гадания, предсказания, пророчества и прочие ненаучные методы познания.

— Нагадал, что придёт время, и я себя найду, – это всё, что запомнил Семён из того объёма несусветной белеберды, которую безудержно нёс залипающимся языком с жутким азиатским акцентом обкуренный китаец.

— Себя он найдёт! Ха-ха, — рассмеялся полярный лётчик. — Бурде, ну ты, когда найдёшь, мне телеграмму пришли – приеду, посмотрю, как это новое твоё непотребство выглядит. Думаю, изменений к лучшему ожидать не стоит… Ну а пока, эти твои китайские домино говорят, что ты, Бурде, козлодой! Ха-ха-ха!

— Смейтесь, смейтесь. Вот найду себя – узнаете тогда, – художник не сдавался под нападками. – Я, правда, ещё не до конца знаю, как это будет. Но вы очень удивитесь моему преображению. Я вас ещё огорошу. Огорошу! Я чувствую.

— Мы в тебя, считай, Семён, верим, – поддержал Бурдова молодой радиотелеграфист, успевший за два дня сдружиться с живописцем и разглядевший в нём родственную, одноволновую душу. – Огорошишь, так огорошишь. Это, как это говорит наш кок, когда кашу гороховую сварит или ещё чего в этом роде: «Вы ешьте, ешьте. Я сам, правда, не пробовал, но вам понравится!»

— Эх, да когда уже эта метель паскудная, наконец, закончится! Когда нам взлёт разрешат, – переключился Севрюгов. Он достал папиросу, прикурил и долго эмоционально тряс уже погасшей спичкой, будто у него к пальцам прилипла и никак не отставала зелёная, тягучая сопля. – Второй день уже тут сидим.

— Метеорологи утверждают, что завтра, — осведомлённый радист попытался успокоить полярника.

— Да слышал я, – Севрюгов уже и сам днём ходил за метеосводкой. – Надоело уже просто тут. Скучно.

— Баньки нет, — с тоской поддакнул Бурде.

Севрюгов как-то человеконенавистнически посмотрел на него и продолжил:

— Сидим тут как эти… зажатые со всех сторон. Отсюда не выпускают, в Певеке не принимают. Так, что, ты там говорил в Певеке в этом?

Радист, а именно к нему и был обращён вопрос, пожал плечами:

— А кто его знает. Я, считай, недели две назад с пароходом «Лейтенант Шмидт» — судном этим… статистико… -экономической экспедиции Наркомвода по радио связывался, сообщили, что строителей оттуда оставшихся забрали, запасы там оставили и всё, ушли. А с Певеком, считай, связи нет — радиостанцию там ещё не установили. И кто там сейчас, что там…

Он снова пожал плечами и легонько потряс головой. Сквозь зубы, крепко сжимающие папиросу, авиатор негромко выцедил ожидаемую мало цензурную фигуру речи, отражающую (через призму сексуальной самореализации лётчика) текущее положение дел. Лётчик хоть и сохранил присущие ему задор и бодрость, но настроение его было скверным, да и сам он был резок, раздражителен и спонтанно вспыльчив. Ему не нравилась эта задержка и непонятная ситуация в Певеке, где предстояла остановка и дозаправка. Негатива добавлял и плохого качества ректификат, крутой, тяжёлый, не приносящий радостной лёгкости, от которого даже знаменитый брусничный грог противно отдавал сивушной дрянью. Заметив шевелящегося под ватным одеялом Остапа, Севрюгов оживился:

— О, Остап. Проснулся? Ну, как ты? Слезай, сыграешь с нами, а то Бурде этот совсем не вывозит. Всё козёл да козёл! Хы! Скоро молоко начнёт давать.

— Остап Ибрагимович, чувствуешь себя как? Температура спала? – в свою очередь спросил доктор Борменталь, вовремя заметивший у Бендера первые признаки инфлюэнции и накормивший Остапа целебным, противовирусным порошком, от чего Остап крепко и уснул.

— Да, вроде, получше, – ответил управдом, — слабость только осталась. – И сухо откашлявшись, добавил: – И ещё дичь какая-то снилась.

— Это нормально, – медик развернулся на лавке в сторону Остапа. – Sit nox cum somno, sit sine lite dies! (Латынь. Пусть будет ночь со сном, а день без ссоры!) С горячечными снами лихорадка выходит. Они порой хоть и страшные, зато интересные.

Остап потянулся и, лёжа на верхнем этаже двухъярусных нар (головой к выходу), приподнялся на локте, чтобы лучше рассмотреть, что там внизу происходит. Неширокую полоску свободного пространства залил полумрак. Лишь над столом, свисающая на шнуре лампа, укрытая жестяным коническим колпаком, роняла неяркий раструб света на стол и прилегающие окрестности. Хорошо был виден сам стол, вплотную прижатый к стене. Лётчик Севрюгов и моряк-радиотелеграфист разместились на дальней от Остапа лавке. Напротив них, на точно такой же грубо сколоченной скамье вполоборота к Бендеру сидел доктор. Пригорюнившийся Бурде торчал отдельно, чуть поодаль, на табурете, как сыч на пне; сгорбившись, нога на ногу, цигарка меж сиреневых губ скупо мерцала тёмно-алым огоньком.

— Спускайся, Остап, – по-доброму позвал Борменталь, — послушаю тебя.

Доктор вытащил из-под стола свой потёртый саквояж, поставил его на колени и достал оттуда старенький, но проверенный стетоскоп. В этот момент в дверь радиотелеграфной станции с силой затарабанили.

— Кто это к нам в столь поздний час? – встрепенулся молодой радист.

Он резко вскочил со скамьи, расстроив тем самым шаткое равновесие рычага первого рода, отчего конец скамьи, где только что сидел радист, пошёл вверх, противоположный же край, с грузно восседающим полярным лётчиком, устремился вниз.

— Бля-адь! Морфлот, двою ж эскадру! — только и успел выкрикнуть Севрюгов.

Полярник попытался удержаться, ухватиться за стол, судорожно и неуклюже задёргал руками, будто, не умея плавать, хотел куда-то уплыть, но сила земного тяготения, так легко побеждаемая отважным пилотом за штурвалом винтокрылых аппаратов, вернула долг. Обидно завалившись на бок, лётчик рухнул на дощатый пол, рассеяв вокруг себя, сметённые со стола костяшки китайского изобретения для гадания. А золотая коллекция великорусских ругательств пополнилась очередным эпохальным шедевром, где даже междометия несли на себе чёрный груз половых извращений. Тяжёлые слова этой меткой инвективы основательно потрясли генеалогическое дерево радиста от корней до самого верха, так что с его ветвей посыпались спелые, плодоносные шишки.

— Оп, простите-извините, – слегка иронично, но в тоже время совсем безучастно сказал «морфлот», будто бы в этом падении лётчика был виноват вовсе не он, а Ньютон и его суровый закон.

Он отпрыгнул от распластавшегося Севрюгова и кинулся встречать гостей. По пути моряк деловито похлопал по плечу Семёна: мол, чего сидишь, помоги старшо; му подняться. За спиной радист оставил открытую дверь, ведущую непосредственно в рубку, где стояло радиотелеграфное оборудование. Из радиорубки доносилось ровное гудение, потрескивание и писки. В мире видимо не происходило ни чего знаменательного: телеграф молчал, лишь в радиоэфир сквозь треск и волновые разводы электрических помех робко прорывался негромкий, монотонный голос какого-то иностранного диктора. В темноте рубки мигали редкие лампочки. Слева связиста обдала жаром пузатая, на изогнутых ножках, чугунная печь, похожая на круглый комод без ящиков. Продукты жизнедеятельности своего клокочущего, трескучего нутра буржуйка беззастенчиво выбрасывала через трубу, выставленную в окно. На крыше трубе места не нашлось. Там торчали провода, мачты антенн и прочий радиотелеграфный такелаж, полное предназначение которого знали только Попов, Эдисон и ещё один мужик — радиолюбитель из Нижней Вохмы. В три шага преодолев открытое пространство закутка, молодой человек углубился в узкий проход между стоящими вдоль стен парами пар нар. Он быстро достиг двери, где его поджидали часовые: справа – умывальник, слева – три поставленные друг на друга небольшие тумбы. Отперев эту дверь, радист пропал из виду, скрывшись в прихожей. Послышались скрипы, сдавленные, глухие голоса, завывание пурги на улице, мягкий топот валенок, отбивающий приставший снег, стуки и какая-то возня. Затем дверь снова распахнулась, впуская процессию. Впереди с озадаченным видом вразвалочку шёл радист, в руках он нёс внушительную охапку дров, обнимая её как трофейного поросёнка. За ним по узкому проходу цепочкой двигались комендант и его грозные штурмовики. Щуплый Швондер затерялся где-то между ними.

Приблизившись к печи, радиотелеграфист резво накидал в её пылающий зев половину принесённых поленьев, затем прикинулся сильно занятым, шустро удалился в радиорубку, надел наушники и прикрыл за собой дверь. Казяев же остановился, не доходя до стола. Его дружина встала за ним, зажатая в узком проходе меж нар, как персы в Фермопильском ущелье. Их большие головы в шапках-ушанках замерли, аккурат на уровне лежака Остапа, по левую руку от него. Бендер вдруг вспомнил только что виденный сон, и ему захотелось заглянуть им в зубы, как скакунам на ярмарочном торжище или поднять одну из шапок, чтобы убедиться, нет ли под ней рогов, но он только тихо поприветствовал вошедших. Лётчик Севрюгов, который к этому времени уже успел подняться, и теперь стоял посреди закута в тупом, злобном недоумении, соображая, то ли ему ещё раз, только теперь уже более скрупулезно и обстоятельно отматерить радиста, то ли сходить сначала до ветру, а уж потом, окунуть незадачливого морячка в кладезь житейской мудрости, несколько растерялся, увидев нагрянувших гостей. Казяев продолжал нерешительно мяться, не зная, как начать.

— Ба, кто к нам пожаловал? Казян! Чего не спишь? У тебя же как его… режим! – развязано спросил Севрюгов, не чувствуя надвигающейся опасности. – Какого моржового сюда припёрся?!

Лётчик, не то чтобы недолюбливал коменданта, но относился к нему предельно пренебрежительно, как к прыщу на лице любимой женщины: смотреть, конечно, противно, но вроде самому то не мешает, а надо будет – так она сама его выдавит.

— Товарищ Севрюгов, попрошу предъявить документы, – с натугой произнёс комендант и нервозно отдал честь, вскинув руку ко лбу.

— Чего, чего? – переспросил лётчик самоуверенно-снисходительным тоном, ведь до этого Казяев обращался к Севрюгову не иначе как «Глубокоуважаемый Борис Брунович», иногда, в особо торжественных случаях, льстиво начиная обращение с «наш». – Ты чё такой официальный, Лёня? Ты случайно нигде там головой не ударился? – стал нагреваться, как паяльник, полярник. — Документы ему покажи! Я уже тебе их показывал. Со вчерашнего дня там всё по-прежнему. Ничего нового не появилось. Идите-ка, давайте отсюда!

Подручные коменданта напряглись, а сам он покраснел и слегка затрясся.

— Я бы вас попросил не препятствовать следствию, – напыжившись, упорствовал комендант. Голос его дрожал. – Поступил сигнал. Надо бы его проверить. Поэтому предъявите документы и мандат от Осовиахима на испытание. И вы, товарищи, документы покажите.

Казяев кивком головы указал на доктора и Бурде.

— Какой на хер мандат!? – не выдержал Севрюгов. Теперь все заготовленные гневные молнии, посыпались не на голову радиста, а на коменданта и его свиту. – Ты, что за ферзь, чтобы я тебе одни и те же бумажки по десять раз показывал! Если ни хера не понимаешь, иди грамоте учись. Нечего тут людей от дела отвлекать. Задание правительственное срывать! Я в Москву после испытаний вернусь, я тебе такой мандат покажу!..

— Попрошу не скандалить, товарищ Севрюгов, – срывающимся писком выкрикнул Казяев, точно его крепко прихватили за мошонку.

Он вспотевшей ладонью потрогал свою кобуру, проверив на месте ли пистолет. Лётчик заметил это движение и вышел из себя окончательно. Как не выспавшийся, злой и голодный медведь, докучаемый всю зиму блохами, а тут ещё самонадеянный охотник нагло ввалился в берлогу.

— Ты, чё, мне угрожаешь?! Ты тут, ****ь, чё, самый опасный!!! – неистово захрипел здоровяк Севрюгов. По шкале громкости и величине издаваемых децибел этот его рык занял строчку между рёвом забуксовавшего трактора и грохотом воды в Ниагарском водопаде.

Он пытался задавить коменданта авторитетом и галимой нахрапистостью, и никак не мог взять в толк: с чего это Казяев так усердствует, не отступает? А всесоюзная слава полярника, помноженная на дурное настроение, и возведённая в квадрат дрянным, забористым спиртом, моментально накалили обстановку. Воздух в небольшом помещении радиостанции сгустился, наэлектризовался, готовый вот-вот разразиться грозой или даже бурей кровавой потасовки. И тут на арену назревающего конфликта, как из табакерки, из-за спины Казяева выплыл козырной валет комендантской партии — Швондер. Он натянуто и злорадно улыбался, собираясь покрыть безосновательные доводы полярного лётчика и прилюдно разоблачить всю шайку аферистов-испытателей. Завидев его, доктор и Бурде побледнели, будто у них и в правду выпили всю кровь; художник от неожиданности даже выронил изо рта папиросу. Севрюгов сначала набыченно перевёл взгляд с коменданта на Швондера, пытаясь понять, кто это ещё тут нарисовался, потом со Швондера на казяевских помощников и потом опять на коменданта. Поза коменданта говорила: «Долетался, дурак, ты, дурачок!».

Сложив воедино всё это, взбешённый авиатор принял решение, во многом спонтанное, но оправданное. Медлить было нельзя. Хук справа. Хук слева. Миллисекундная пауза. Прямой в печень и правый апперкот. Казяев, взбрыкнув, рухнул, едва не расшибив голову о печь. По зажатому в ущелье персидскому войску пробежал ропот. Царь пал! Эфиальт-Швондер, поражённый и напуганный сквозанул обратно, опять спрятавшись за широкими спинами, а место выбывшего Ксеркса тут же занял один из дюжих бойцов личной гвардии царя. Фермопильское сражение закипело. Персы наступали, по одному выдвигаясь из ущелья, спартанцы не сдавали позиции. Лётчик Севрюгов, совмещавший в одном лице все три сотни элитных мордоворотов Спарты, как заведённый, самозабвенно молотил кулаками, повергая наседающих врагов. Хуки, джебы и апперкоты щедро сыпались на них, будто пилот не глядя, раздавал пряники: этому в ухо, этому в нос, а тому сразу — в раззявленное хлебало. Остальные кладоискатели выступали в качестве зрителей и на ход сражения влияния не оказывали. Раскрыв рты, сидели Борменталь и Бурдов с каменными лицами. Остап неподвижно лежал и с олимпийским спокойствием, молча, взирал на битву с верхотуры своего лежака, как греческие небожители с вершины Олимпа глазеют на воюющих, одаривая героев и наказывая уродов. Изредка до Бендера долетали какие-то тёплые брызги. Снизу неслись смачные шлепки и выкрики. «Бессмертные» явно не оправдывали своего звания. Последний из персов попытался сначала выхватить револьвер, а поняв, что сделать этого уже не успеет, просто ухватился двумя руками за стойки нар и, раскорячившись в проходе, упёрся, боясь выйти на поле брани. Севрюгов сцапал его за грудки и тянул на себя, с твердым намерением дать в репу и ему и уложить в ряд к товарищам. Оба тяжело пыхтели. Силы казались равными. И тут Бендер проявил свойственное обитателям Олимпа коварство и ногой в толстом шерстяном носке подпнул упирающегося гвардейца в спину. «Бессмертный» вывалился из ущелья, где Севрюгов, сначала врезал ему в подбородок своей крепкой головой, а затем с нескольких ударов отправил казяевского помощника в глубокий, качественный нокаут. Только Швондер попробовал удрать. Но провидение настигло его. Остап ухватил Эфиальта за шкирку и задом наперёд выволок предателя на расправу к рассвирепевшему спартанскому герою. Швондеру хватило одной сочной затрещины, чтобы присоединиться к груде тел.

На этот раз при Фермопилах безоговорочная победа досталась грекам.

— Вот, Остап, познакомься… Тьфу! — потирая набитые кулаки, Севрюгов ожесточённо сплюнул в сторону лежащего завхоза. — Это Швондер. Бывший наш председатель домкома. Ну, который до тебя был. Узнал нас, паскуда, и Казяеву, похоже, нашептал: кто мы, да какого мы.

— Ах, вот в чём дело! – Бендер уже сидел на нарах, свесив ноги вниз. Чуть качнув ими, он спрыгнул на пол и пошагал в сторону лётчика оценить итоги битвы. — А я думаю, с чего бы ты это тут кулачные бои устроил. А, оказывается – раскрыли нас. Как думаешь, арестовывать нас пришли или так, проверить просто?

— Не знаю. Казяева этого не поймёшь… Чего у него на уме… – лётчик-боксёр, озабоченно глядя на сваленных у печки вдрызг отмудоханных визитёров, помассажировал свою тугую шею. – Надо бы их связать, пока не очухались.

— Зачем связывать? – взял слово доктор Борменталь. – У меня есть замечательные соли барбитуровой кислоты. Сделаю им инъекции. Часов пять-шесть эти, с позволения сказать, защитники родины тихо-смирно поспят.

Саквояж всё ещё покоился на коленях у врача, и Борменталь начал рыться в нём, выискивая заветный препарат. Приготовление раствора заняло несколько коротких мгновений. В ту самую минуту, когда доктор готовился сделать первый укол, приспустив штаны и оголив большую ягодичную мышцу одному из казяевских помощников, из радиорубки вышел телеграфист. Всё время пока длилась схватка, он просидел в наушниках и звуков побоища не слышал. Он поймал волну, где ему пела какая-то чужеземная певичка, на ужасном скандинавском наречии активно призывая потанцевать с собой. Ну а что-что, а танцевать молодой радист любил. Любил, умел и не испытывал при этом общеизвестных трудностей. Ведь из той злосчастной проруби он, кроме всего прочего, вынырнул ещё и великолепным танцором. Со стула он не вставал, а только под песню бойко двигал плечами и согнутыми в локтях руками, повторяя движения шимми. Так он и вышел, продолжая слабо шевелить конечностями в такт всё ещё играющей в мозгу мелодии. И первое, что бросилось ему в глаза, была широкая жопа, матово белеющая в полутьме. Над жопой склонился доктор Борменталь и что-то тихонько колдовал там. Вообще-то, укол можно было сделать и прямо через брюки, и даже Гиппократ по этому поводу не возражал бы, но Борменталь руководствовался видимо каким-то своим железным правилом. Он уже успел протереть ректификатом будущее место укола. Со спины это выглядело так, будто доктор хочет наказать и отшлёпать обладателя белеющей задницы, а то и вовсе надругаться над ним, может быть даже в порядке очереди.

— Оп… – опешил радист от представшей его взору картины. — Свистать всех наверх! — он сильно смутился, пытаясь найти приличное объяснение происходящему. – Это, что это тут случилось?

— Рубаха в сраку засучилась! Не видишь, достаём, — зарифмовал ответ лётчик Севрюгов.

— А, это вы уколы ставите, — наконец, разглядев блестящий шприц в руке у доктора, смекнул радист. — А то я уже было подумал, что вы им, как говорит наш шкипер: «кингстоны прочищаете», – и он несколько раз изобразил, как лыжник отталкивается двумя палками одновременно. — И что я пропустил? Какой такой страшный недуг их так резко скосил?

— Не волнуйся, это не заразно, – прихворнувший Остап тут же развеял напрасные опасения радиста.

— Я и не волнуюсь особо. Мне просто интересно, что же всё-таки тут стряслось, – любопытствовал молодой человек, подходя ближе и рассматривая поле битвы. — Через наушники ещё вроде отдаленно слышал грохот какой-то, думаю, опять что ли Борис Брунович у нас с лавочки оверкиль исполнил. А это вона чё! Ну а что здесь всё-таки стряслось?

— Да так. Ничего особенного, – попытался отшутиться полярный лётчик. — Не поняли мы друг друга. Ну, вот и повздорили.

— Ничего себе повздорили! – как-то нехорошо усмехнулся радист и уже менее весело и более серьёзно добавил: – Так это же полная полундра! Вы же, считай, всю Советскую власть в посёлке свергли. Кроме этих четверых тут больше ни милиции, ни военных, считай, что и нет.

— Ого… Точно, – испугавшись содеянному, ледовый герой аж вздрогнул.

И пусть он сотворил это нечаянно и без злого умысла, но что сделано, то сделано. Как если бы он начал сжигать мусор и старую листву у себя в саду, разжёг костёр, на секундочку отвлёкся, глядь, а уже ветер подхватил огонь, и весь город вспыхнул и сгорел вместе с райисполкомом, театром и пожарной каланчой. Севрюгов в мнимом отчаянии даже провёл ладонью по лицу, как будто хотел стереть с него сажу и гарь от этого пожара.

— Ну дела, — восторженно присвистнул Бурдов.

Остап, которого давно подмывало выкинуть какой-нибудь громкий внешнеполитический фортель, сразу предложил:

— А давайте, ради смеха, раз уж советскую власть всё равно свергли, объявим тогда Тикси вольным городом. И по радио всему миру об этом сообщим.

— А прилегающую территорию — первой на планете заполярной анархической республикой, – тут же поддержал идею Бендера Семён, и в порыве нахлынувшего энтузиазма вскочил с места.

— Можно и так, – великодушно согласился раскуражившийся Остап. – Какая, Борис Брунович, у Тикси прилегающая территория?

— Да кто её мерил эту территорию. Тут от Лены до Колымы и посёлков то больше нет никаких. Одни олени да тюлени! И на юг до самого Якутска – тундра с тайгой. Ну, какая тут территория. Пол-Европы влезет и ещё место останется, Бурдову, вон, огород разбить и капусту выращивать, козлов разводить. Ха-ха! Он у нас по козлам большой спец!

— Очень даже достойные площади, – обрадовался Остап и снова живо спросил у лётчика: — А как думаешь, местное население нас поддержит?

— Где? В Тикси? Тут местного населения – десять человек на полярной станции. А строители – всё сплошь контра, кулачьё да политические проститутки, вроде Швондера вон этого. Они то поддержат. Они, кого хочешь, поддержат, лишь бы против Советской власти снова повернуть.

— Ну вот! – полушутя, продолжал развивать и углублять свой замысел Остап. – Объявим Тикси вольным городом, а себя министрами какими-нибудь назначим. Прибудем в Америку уже в положении, со статусом. Министры, как-никак! Ты, Борис Брунович, будешь у нас военным министром. Иван Арнольдович – министром здравоохранения. Ну а Семён Кондратьевич будет статс-секретарём по вопросам культуры быта и межполовому общению.

Семёну должность понравилась. Он рад был хоть сейчас бежать и проводить поголовную ревизию немногочисленного женского населения посёлка, но решил проявить принципиальность.

— В анархической республике не бывает статс-секретарей, — заявил он с таким гонором, как будто прожил в анархических республиках как минимум лет сорок.

— Зато там телесные наказания бывают… и расстрелы, – жестко сказал Бендер. Он, в отличие от Бурдова, в такой республике жил и хорошо знал перегибы махновского правления. – А особенно это касается тех, кто руководству перечит, — добавил Остап.

— Простите, а от имени какой организации мы будем выступать? – доктор закончил усыплять последнего представителя старой власти и тоже подключился к обсуждению итогов переворота. – Обычно такими мероприятиями всякие контрреволюционные организации занимаются с броскими названиями. Должны же и мы как-то называться. Ну, там, «Правый центр», например, или «Вольное повстанчество северных земель», или ещё как-нибудь в этом духе.

У Остапа, разумеется, был свой вариант названия, и он даже открыл рот, чтобы его озвучить, но Семён Бурдов опередил великого комбинатора.

— «Братство неприкаянных»! – предложил поэтически настроенный статс-секретарь.

— Бурде, ну ты, совсем что ли, психический! – использовал любимое словечко живописца Севрюгов. – Да нас за одно такое название, если поймают, к стенке поставят, и разбираться не станут, какая у нас программа и какие взгляды.

— А что такого? По-моему очень даже соответствующее нам название, – Бурдов, видимо, давно в своей бедовой башке вынашивал кое-какие мысли по поводу перелёта, поэтому моментом нашёлся, как обосновать своё предложение. – Ведь и мы летим и летим… Полстраны уже облетели. Не одну тысячу вёрст. И нет нам нигде пристанища. Везде мы чужие, везде в гостях. Странствуем, как альбатросы, подхваченные ветром, не зная, где приземлиться, не ведая, где отложить яйца.

— Бурде… — лётчик немного подумал и махнул на художника рукой. — Иван, у тебя для этого альбатроса неприкаянного тоже соли какой-нибудь не найдётся? Яйца ему негде отложить! Усыпить его тоже, на хер, пока он нас со своими идеями совсем не огорошил, как обещал.

— Да, Семён, я давно подозревал, что вам вашу фантазию лечить надо, – строго и вкрадчиво сказал Борменталь, будто обращался к душевнобольному. — Но с названием вы уж совсем погорячились. И с сопутствующими галлюцинациями, кстати, тоже… лишка хватили.

— Сеня, ты погнал, – только и произнёс Остап, соглашаясь с доктором и пилотом.

— Ну и ладно. Не хотите, как хотите, – обиженно вымолвил Семён надломленным голосом, в котором чувствовалось крылатое выражение: «Художника обидеть может каждый». Он присел обратно и упёрся взглядом в пол. Весь его революционный, анархический порыв угас.

— Так я не понял, мне за радиостанцию идти или нет? – телеграфист воспринимал всё случившееся с юношеским задором. Казяев ему и самому не нравился. – Будем в эфир выходить? Радировать, что Тикси теперь вольный город? А?! Анархическую республику провозглашать будем!?

— Да подожди ты, – притормозил пылкого радиста Остап Бендер. – Борис Брунович, ты как? Объявим?

— Я, вот, думаю, не стоит нам шумиху поднимать. Ну, наваляли по сусалам всей этой кодле, Советская власть то тут причём, – лихое гусарство у Севрюгова уступило место холодной рассудительности. – Нам же ещё может пару остановок по маршруту на родной территории делать придётся, а мы анархию тут разведём, в министры-капиталисты подадимся, да ещё и всему миру об этом сообщим. Проблемы могут возникнуть. Так что, с анархией вашей обождём пока. Не до неё сейчас!

— Жаль, а я уже было настроился, – радист несколько приуныл, но, помолчав, пресно улыбнулся. – Правда, как говорит наш старпом: «Бунт на корабле – дело, конечно, весёлое, но если узнаю, кто бузу поднял – тому абгалдырь засуну туда, куда военно-морской устав даже пальцы совать не дозволяет».

— Чего засунет? – не понял Остап, слабо разбирающийся во флотской терминологии.

— Абгалдырь!.. засунет, – повторил радист и пояснил: – Прут такой металлический с крюком на конце. Он, считай, где-то метр длинной. Им якорную цепь растаскивают. Вот его, считай, и засунет.

Объясняя принцип использования загадочного инструмента, радист сначала развёл руки в стороны, показывая примерную длину прута, потом опустил воображаемый абгалдырь к полу и изобразил, как им растаскивают цепь, выглядело это так, будто неумелый гольфист пытается клюшкой вытащить попавшую в лунку жабу, а затем резким и коротким движением осуществил угрозы старпома, при этом лицо радиста сделалось каким-то остервенелым, а движение было таким неожиданным, что у всех наблюдающих за этой пантомимой непроизвольно сжались булки, а кто-то даже от испуга не громко, но отчётливо пёрнул.

— Да уж. Строгий у вас старпом, – только и сказал Бендер.

— Строгий, но справедливый, – подтвердил телеграфист. – Он, вообще, мужик нормальный. Бывало придёт ко мне в радиорубку…

— Так, хватит нам про своего старпома байки травить, – оборвал радиста Севрюгов. — Что он кому куда там на корабле у вас суёт – нам это знать не обязательно. У нас своих проблем выше крыши! Я вот думаю, — обратился лётчик уже к своим подельникам, — вырываться нам отсюда надо, и чем быстрее, тем лучше. Утра дожидаться не стоит. Прямо сейчас, собираемся и на старт.

— Вы это об чём? – художник быстро сглотнул обиду. – Как на старт? А метель?! Там же метель, как мы же полетим?

— Да так и полетим. На крыльях, как альбатросы… неприкаянные, – авиатор стал преображаться, точно накачиваясь адреналином, и сердце его превращалось пламенный мотор, и за спиной стали расправляться крылья! Такое с ним обычно происходило перед полётом полным риска. И чем больше было риска, чем меньше было шансов на успех, тем разительнее были происходящие в нём перемены. – Зря мы, что ли, бутыль с антифризом возим. Закрылки обработаем… элероны, глядишь, и не обледенеем. А в случае чего, молоток имеется. Заправиться только надо, припасы кой-какие прихватить. На склады пойдём. Первым делом будем маслогрейку брать, – поставил боевую задачу полярный лётчик, словно собрался проводить полномасштабную войсковую операцию с использованием авиации и бронекатеров. – Придётся мародёрствовать – замки срывать! Ключей то нет.

— Так вот он же завхоз, — радист указал на Швондера, — у него, считай, от всех складов ключи должны быть.

Наперекор бушующей стихии экипаж «Красного буревестника» неторопливо двигался в сторону складов, держась за трос, протянутый вдоль дорожек. Радист увязался с ними, чтобы помочь. Он до сих пор считал, что Севрюгов выполняет важное задание Осовиахима, а неприятный эпизод с Казяевым – лёгкое недоразумение. «Перегибы на местах», — как высказался по этому поводу Остап Бендер. Да и все разговоры про Америку и заполярную анархическую республику, радиотелеграфист воспринимал как простую шутку. Пурга сбивала с ног. Шквалистый ветер, с наклонностями патологического садиста, злой и колючий, свирепствовал, сыпал в лицо какой-то ледяной, обжигающей гадостью. От этого лицо невольно сжималось, стягиваясь и растягиваясь одновременно. «У-уу, падла!», — ругался Севрюгов, возмущённый поведением ветра. А он исступлённо рыскал по посёлку, и, казалось, дул со всех сторон одновременно: куда ни пойди – всё навстречу. Протягивая кверху крутящиеся султаны снега, необузданный шторм будто бы хотел перемешать небеса и землю, превратив всё в однородную белую взвесь. В такую погоду хорошо воевать с теплолюбивым супостатом, наивно решившим, что раз у нас всего много, то это и забрать будет легко. Зима, стужа, страшный минус трещит, а захватчики алчные бродят по бескрайним заснеженным полям, мёрзнут, понять не могут, куда так быстро лето ушло. И до того навоюются, столько новых впечатлений получат, что уши себе отморозят или какой другой орган не менее полезный. И богатств им уже не надо – домой бы. А всё – нет пути назад! Перемело дороги, снегом засыпало, мороком затянуло, теперь там партизаны да разбойнички хозяйничают, произвол чинят, лютуют, кистенями черепа кроят, злорадствуют, из заезжих путников дурь вышибают; да звери дикие, голодные бесчинствуют, непрошеными гостями без хлеба закусывают. И гибнет несчастный супостат, ни снискав ни богатств, ни славы, так и не постигнув всех прелестей загадочного русского климата.

Сторож и по совместительству истопник склада горюче-смазочных материалов, в простонародье – маслогрейки, очень удивился, когда увидел, сколько народу, да ещё ночью, пришло за керосином. Функции сторожа он выполнял чисто формально, поскольку грабить склад никто и не собирался. Не имело смысла. Продавать горючее было не куда, а пить его ещё не научились. Единственной опасностью могла стать диверсия, но такой важный стратегический объект как маслогрейка полярного посёлка Тикси в планах империалистических вредителей пока не значился. Поэтому основной его обязанностью было поддержание положительной температуры в складском помещении для сохранения состояния текучести масел и топлива.

— Вы это куда это в такую непогодь навострились? – сощурил глаза сторож-истопник. – Лететь!?

— Ага, считай, отчаливают они, дед. Отдавай швартовы, – первым отозвался радист.

С «дедом» радист, конечно, загнул. Сторож был ещё не стар. Просто он носил могучую, пеньковую бороду цвета парижской грязи, которая к тому же зимой разрасталась до совсем уж возмутительных размеров, и в ней истопник становился похожим на вышедшего из леса думного боярина, разве что одет был скромнее. А ещё он имел специфический, какой-то не то вологодский, не то берендеевский говор, от чего речь его и напоминала стариковскую.

— Батюшки! Это в такой-то шибкий буран собрались?! Страсть то какая! Не ровён час, убьётесь ведь грешники перелётные, – предостерёг он.

— Ты за нас не беспокойся, – лётчик Севрюгов попытался развеять опасения истопника. – Нам оно, чем хуже, тем лучше. Проверим противообледенительную систему в жёстких погодных условиях. Как раз то, что нужно!

— А где же комендант? Чего он сопровожать не пришёл? – остающийся начеку сторож начал задавать неудобные вопросы. — И заведующий где? Кто же вам карасин отпускать будет?

— Да спят они уже, – вмешался Остап. – Будить их некогда, а взлетать надо срочно. Нам шифрограмма из Москвы пришла, – и Бендер будто бы озвучил её содержание. – «Срочно вылетайте тчк. Проводите испытания тчк. Ждём доклад тчк». Вот.

Он вынул из кармана обрезок старой телеграфной ленты, прихваченной в радиорубке, и сунул его сторожу. Истопник повертел обрывок ленты в руках, но ему было бы проще прочитать египетские иероглифы, чем разобрать бездушную тайнопись агрегата Морзе. Поняв это, бородач испытующе посмотрел на радиста. Телеграфист, в подтверждение слов сказанных Остапом, одобрительно кивнул. Это была его идея, подсунуть малограмотному истопнику огрызок левой шифрограммы.

— А кто же вам двери то отопрёт? – продолжал держать оборону упрямый сторож. – Ведь я же во внутря то не захожу. Пешку то у себя из кандейки топлю, а температуру по храдуснику слежу. И ключей у меня нету. Да и чего мне тама, во внутрях делать то. Чего я карасина чтоль не нюхал?

— Мы сами откроем, нам же заведующий ключи свои дал, — доставая бренчащую связку, подтвердил легитимность своего позднего визита Севрюгов, чем окончательно развеял остатки сомнений сторожа. – Так что, можешь дальше службу нести, пеШку свою топить, мы без тебя управимся.

Работали споро. Пока Бурдов и радист на санях подвозили топливо, остальные готовили к полёту «Буревестник»: расчищали его от снега, обрабатывали обшивку антифризом, заправляли горючее в баки. На всякий случай дополнительно загрузили четыре бочки с керосином. Через три часа можно было взлетать; даже, кажется, метель начала стихать. Все на прощание жали молодому радиотелеграфисту руку, а Севрюгов искренне и дружелюбно предложил:

— Может тебе тоже морду набить?

— Да не-е, не надо, — честно отказался связист.

— Ну, как хочешь, хозяин-барин. Просто могут подумать, что ты с нами заодно. А так, вроде как ты и не при делах… Ну заставили, скажешь, да ещё и фотографическую карточку помяли, – поучал лётчик. — Казяев очухается, злой будет, виноватых начнёт искать.

— А чего он мне сделает? Кого тогда за радиостанцию посадит? Связь с большой землёй кто, считай, держать будет? Да и, считай, не начальник он мне. Я руководству полярной станции подчиняюсь, товарищу Страборну, Адольфу Кузьмичу, а Казяев этот, считай, пусть там, в посёлке у себя командует. А то, что вы подрались там с чмырями с этими, или как говорит наш боцман: «рундуки перетряхнули так, что зубы по палубе разлетелись», так это, считай, ваши с ним неполадки, мне до них дела нет, – хорохорился храбрый морячёк. – Так что, спасибо, Борис Брунович, обойдусь без мордобития. А вы летите! Систему испытывайте! Удачи вам.