Глава 6. «Братство неприкаянных» в яранге у лунного шамана Лелекая Вырвагынгына. (Глава 60)

Жёсткие погодные условия, о которых предупреждал опытный лётчик Севрюгов, на высоте проявили себя в полной мере. Не стеснённая земной твердью и складками местности снежная буря рвала и метала самолёт, точно хотела разобрать его на винтики. Несмотря на все ухищрения и манипуляции с незамерзайкой после двух часов полёта Юнкерс стал обмерзать, терять управляемость и начал вести себя как необъезженный жеребец – фыркать, брыкаться, перестал отзываться на команды и всё норовил брякнуться на землю. Севрюгову пришлось несколько раз выбираться через двери наружу и сбивать с обшивки наледь знаменитым экспериментальным молотком. Эту опасную работу он не доверял никому. «Вы упадёте – хрен с вами! Молоток новый жалко», — иронизировал он, хотя лицо его при этом оставалось очень серьёзным, а в глазах бушевала метель, сродни той, что буянила за бортом. Для безопасности лётчик обвязывал себя прочной бечёвкой, и за неё Семён и доктор Борменталь страховали полярника, готовые в любой момент придти ему на помощь. Ну а пока Севрюгов героически боролся с обледенением, Остап подменял его и самолично управлял «Красным Буревестником». Собственно, всё управление сводилось лишь к тому, чтобы самолёт шёл прямо, чтобы его не болтало, и чтобы рискующий жизнью первый пилот не сорвался вниз вместе с драгоценным молотком и шансами на благополучное завершение полёта. В мозгу Бендера как на священных скрижалях отпечатались указующие слова первого пилота: «Курс, крен, тангаж… держи, держи, ровно на хер держи». И Остап держал. Он так крепко, до боли в пальцах вцепился в штурвал, что ворвись сейчас в кабину какой-нибудь вооруженный негодяй, и, угрожая воронёным стволом выкрикни: «Руки вверх!», от неожиданности Бендер вырвал бы штурвал из гнезда.

Во время третьего выхода в открытый космос лётчик Севрюгов уже воспринимал эту сложную и опасную операцию по отбивке льда как рутину, он даже в какой-то мере утратил бдительность и к тому же порядком замёрз. И окончательно теряющая свою мощь буря, словно заметив эту лёгкую безалаберность лётчика, из последних сил пихнула «Буревестник» в бок предательским порывом ветра. Юнкерс мотнуло, и герой-полярник соскользнул вниз. Крылатые фразы, которые начал изрыгать воздухоплаватель в этот момент, по пышности форм и поэтически выверенной красоте слога превзошли все предыдущие ораторские достижения пилота. Непотребные перлы посыпались из него довольно непринуждённо и обильно, как будто бомбардировщик, долго тужившись, наконец приступил к бомбометанию. Удали его языку добавляло то обстоятельство, что лётчик неправильно закрепил на себе страховочный канат, и от этого его перевернуло кверху ногами, и он повис в пяти метрах под днищем самолёта (и в двух километрах над землёй!), беспомощно извиваясь, как насаженный на рыболовный крючок червяк. Всё это напоминало цирковой трюк, который пошёл не по плану, и мат, без остановки льющийся из уст воздушного акробата, всецело это подтверждал. Доктор и Бурде тут же попытались втащить Севрюгова обратно в салон, но полярный лётчик оказался тяжёл (почти центнер), да и спасатели далеко не были чемпионами по перетягиванию каната, поэтому поднимали его медленно, с большим напряжением сил, короткими рывками, не более чем на вершок подтягивая вверх лётчика при каждом таком рывке. Отважный ас, побывавший во многих переделках, вдруг очутился в глупом и смертельно опасном положении: «Беревестник» летел, а он висел вниз головой под крылом собственного самолёта, болтаясь и кривляясь в воздухе, а за штурвалом сидел дилетант, по сути – «чайник», а двое других, таких же далёких от авиации парней, безуспешно пытались вернуть арктического экстремала на место. И Севрюгову стало по-настоящему страшно! Полностью опустошив свои хранилища ненормативной лексики, авиатор перешёл на какие-то народные, славянские присказки, подбадривая вытаскивающих его художника и Борменталя.

— Ребятушки, родненькие, наддай! На раз-два, родимые! На три-четыре, любезные! Ух, вывози, вывози залётные! Глаза, хлопцы, боятся, а руки — они делают! Э-эх!!! Не всё коту масленица-а-а! А-ааа!!! – невпопад нёс испуганный полярник. И в отчаянии затянул: — Мы рождены-ыы, чтоб сказку сделать былью-ю. Пре-о-доле-еть пространство и просто-ор…

Если бы с земли этот замечательный полёт лицезрела толпа зевак иностранно-буржуазной национальности, то они сочли бы это зрелище самым захватывающим со времён первых военно-воздушных выходок братьев Райт, и непременно присудили бы Севрюгову Кубок Шнейдера, да ещё и наградили бы его Крестом лётных заслуг – высшей наградой авиаторов, и, вообще, посчитали бы всю советскую авиацию самой сокрушительной и несокрушимой. Вот только внизу ни кого не было. Укрытая ночной темнотой, там стелилась безлюдная тундра и спала тяжёлой зимней дрёмой. А лётчик Севрюгов летел и летел над ней, лицо его сморщилось от холода, как урюк, и ветер свистел у него в ушах. Он, хоть и был хорошо утеплён и закутан, начал совсем коченеть, а неудачное его положение головой вниз привело к нарушению кровотока: голова заболела, глаза затянула красная пелена, в ушах появился режущий шум. Но, наконец, уже теряющего сознание арктического ковбоя дотянули до взлётно-посадочной лыжи, куда он кое-как смог забраться. Оклемавшись, переведя дух и набравшись сил, лётчик, цепляясь за конструкции лыжных креплений и внешние детали обшивки, сумел-таки вползти в салон. Кожаный шлем на нём стоял колом, меховой воротник реглана оброс сосульками, а сам реглан задубел и практически не сгибался, закрывавший рот и нос знаменитый полосатый шарф, великодушно одолженный Севрюгову художником, покрылся хрусткой ледяной коркой, заиндевевшие очки пристыли к лицу, красному от мороза и прилива крови, пальцы окоченели в промёрзших крагах; первый пилот весь трясся и дрожал, зубы его отбивали частую дробь, которую, присутствуй здесь молодой радист из Тикси, расшифровал бы с морзянки как: «Ни за что больше не полезу отколачивать эту ебучую наледь!!!». Севрюгов даже не сумел толком отблагодарить своих спасителей, лишь крепко обнял их и на несгибающихся ногах быстро проследовал в кабину, звонко и печально цокая мёрзлыми унтами по жестяному полу, точно отвергнутая принцем Золушка на своих хрустальных каблуках.

Дальше полёт протекал без ненужных геройств и показной доблести: буря кончилась, выпавший из рук лётчика молоток втоптало в снег пробегавшее стадо растревоженных самолётом овцебыков, откуда-то справа по курсу вылупилось тусклое полярное солнце и не спеша поплелось низко-низко над горизонтом, слабо озаряя рахитическим светом погрустневший к зиме арктический небосвод.

— Ну вот, думал же, что надо было на булинь вязаться, так нет – навязал не понятно чего, вот меня кверху хвостом и перевернуло, – после долгого молчания заговорил Борис Брунович, и сопли падали ему на грудь. – Совсем околел. Даже струхнул малость, – нагло соврал полярный лётчик, у которого перед глазами успела промелькнуть вся жизнь, пока он беспомощно болтался на свежем воздухе. — Напрочь озяб! Думал уже всё – сублимируюсь там, ко всем собачим! До сих пор колбасит.

Но потрёпанный стихией закалённый Севрюгов быстро оправился от потрясений. В кабине он согрелся, лишь вокруг глаз всё ещё оставался белый контур от холодных очков, хорошо заметный на розовом обветренном лице, да иногда его всего сильно перетряхивало, будто он получал удар электричеством. После каждого такого фантомного разряда полярник незатейливо сквернословил, и добавлял: «Бр-рр, всё ещё не отошёл» и тихо сквернословил опять, и сопли падали ему на грудь. Лётчика уже осмотрел доктор Борменталь; признаков переохлаждения и обморожений врач не обнаружил, а как согреться этанолом полярник знал и без рекомендаций светил науки.

— А это хорошо, что мы ночью вылетели, – продолжил он, — в Певек хоть днём прибудем, а то в темноте можно и не заметить его – мимо пролететь. Раз там нет никого, огни не горят…

— Ага, хорошо, — поддержал Остап,- особенно, если учесть, что нас всех в Тикси в этой чуть не прихватили.

Полярный лётчик только вяло усмехнулся на это. С какого-то момента ему вдруг стало как-то неуютно. Кислая, щемящая сердце обида сидела где-то глубоко внутри и не давала Севрюгову насладиться грядущим триумфом. Ведь, если бы он выполнял реальное задание Осоавиахима по испытанию антиобледенительной системы и преодолел во время такого полёта столько же проблем, трудностей и пакостей, уже успевших выпасть на их долю, то об этом перелёте трубили бы все радиостанции мира, газеты печатали хронологию событий, и небезызвестные московские халтурщики, бурдовские приятели Услышкин-Вертер, Леонид Трепетовский и Борис Аммиаков уже сварганили бы и выбросили на рынок обозрение под незамысловатым, почти ехидным названием: «Тяжело в учении?». Но ни чего такого не было. Тайна покрывала полёт. Общественность не ведала о подвигах. А слава Севрюгова не прирастала новыми героическими свершениями. Вот от этих размышлений полярнику и становилось тоскливо. Он чувствовал себя вором, крадущим у самого себя и при этом умудряющимся незаметно для себя же сбывать краденое налево.

Все – не только лётчик Севрюгов – были погружены в подобные крутые раздумья, копошась в собственных мыслях, словно в куче прелого опила. Доктор Борменталь думал о том, как всё ещё очень плохо поставлена квалифицированная медпомощь в Заполярье. О том насколько жизнерадостнее и активней шло бы освоение этих краёв будь в каждом посёлке подобном Диксону или строящемуся Тикси не замызганный фельдшерский пункт, а полноценный стационар с хирургией, стоматологией и акушерским отделением. И ещё врач сочувствовал (и хотел бы помочь) коренному населению Севера, не имеющего иммунитета к алкоголю, табаку, палочкам Коха и прочим болезнетворным субстанциям, которые несли с собою ретивые покорители Арктики. Нехоженая стезя полярного врача-общественника, на которую доктору ненароком довелось ступить, манила своей широтой и безбрежным размахом. Она хоть и не отличалась профессорским комфортом, но зато несла людям пользу, во всяком случае, бо; льшую, чем пересадка обезьяньих яичников молодящимся, цепляющимся за «последнюю любовь» бабулям или лечение сухостоя у не по годам похотливых старпёров.

Мечтания и терзания поглотили и Бурдова Семёна. Научившийся делать татуировки он теперь всё грезил собственным тату-салоном на любимом Монпарнасе, и чтобы к нему туда приходили молодые и, желательно, красивые парижанки с нежной, бархатистой кожей, а художник набивал бы им в самых интересных местах лилии, бабочек, вензеля и кошачьи лапки. Кабаре, куртизанки, кокаин, шампанское, последняя мода, новые лица, новые связи, адюльтеры, адюльтеры… Всё это широким, порочным водевилем неслось перед глазами размечтавшегося живописца, начавшего тосковать по богемному антуражу. Но в то же время, художник чувствовал, что за фасадом этой беззаботной праздности, за всем этим финансовым благополучием скрывается гниль мещанского болота, топкого и вонючего, куда обязательно засосёт, и где безвозвратно утонут талант и вдохновение, музы и мечты, вечная молодость и лёгкость романтичного бытия маргинала. У Семёна из головы всё не шёл тот молодой радист с полярной станции Тикси. Как вольно, как славно, не пуская корней, а лишь время от времени бросая и поднимая якорь – этот многовековой символ скитаний, живёт он. И Семёну хотелось пожить также. Странствовать по морям летом, наслаждаться океанским простором, дышать солью морских ветров, полной грудью ощущать свободу и независимость; зиму же коротать в уединенных посёлках, вдалеке от цивилизации, в обществе таких же бродяг-асоциалов. Да и, собственно, какое это общество? Это же группа единомышленников, презирающих само понятие «общество» и давно положивших с прибором на этот самый современный социум, вместе с его декретами, мандатами, эдиктами, рескриптами, устоями, порядками, несправедливой классовой иерархией, надуманной субординацией, процессуальным регулированием, лицемерным этикетом, уголовным кодексом, нормами морали, и прочими ограничительными барьерами, за которые человечество само себя загнало, что бы хоть как-то компенсировать банальную потерю совести.

А у Остапа Бендера жутко чесался шрам. Сегодня был ровно тот день, когда четыре года назад одержимый старик Воробьянинов чуть не лишил великого комбинатора жизни, полоснув бритвой. События того рокового дня, как и нескольких предыдущих и последующих, скомкались, стёрлись из памяти, оставив после себя лишь боль, темноту, горький осадок незавершённости начатого дела да хрупкий шрам на смуглом горле. И сегодня старая рана особенно зудела и саднила, и у Остапа даже временами перехватывало дыхание, он будто бы чувствовал в своей гортани холодную сталь плохо заточенной бритвы. Бендер сглатывал комок и оборачивался на доктора Борменталя, чьи добрые, умелые руки вернули Остапа с того света.

— Подлетаем! – хриплый бас Севрюгова оторвал Остапа от тягостных воспоминаний.

В иллюминаторах показались разбросанные по заснеженной тундре остовы различных строений, явно незаконченных. Кругом громоздились закутавшиеся в сугробы какие-то кучи, штабеля чего-то нужного и массивного. У берега виднелся наполовину вмёрзший в лёд залива недостроенный причал. Посреди этой широко размахнувшейся стройки возвышался будто бы кем-то брошенный и забытый огромный паровой экскаватор, похожий на застывшего мастодонта, не справившегося с резкой переменой климата и внезапно наступившим ледниковым периодом. И вообще, вся стройка выглядела застывшей, замороженной, и позёмка бегала по её развалам.

— Так, ну и где здесь полоса? Куда я машину садить должен? – мастер ледовой разведки вглядывался вниз, силясь рассмотреть на белой глади ориентиры взлётно-посадочной полосы. – Ничего не понятно. Я когда тут летом был, тут палатки везде стояли, где строители жили, а сейчас их нет. Я и не пойму, где полоса раньше была. Всё белым-бело и снегом замело! О, рифма получилась! Хы-хы.

Он снизил Юнкерс и пошёл на второй круг. Вдруг откуда-то из-под снежного бугра выскочила собака, и, задрав кверху морду, принялась сопровождать самолёт. Очевидно, она лаяла, но в кабине слышно этого само собой не было. Вслед за ней откуда-то оттуда же выбежала вторая и помчалась за первой, также лая на «Буревестник». После них наружу выбрался облачённый в звериные меха человек, а за ним ещё одна лайка, только уже не такая злая и шустрая как две первые. Человек размахивал красным знаменем и подавал знаки, будто Чапаев своей дивизии.

— О, Капканыч из своей берлоги выбрался, — заметил человека с флагом лётчик. – Показывает, куда самолёт садить.

— Кто? Кто? – переспросил Остап Бендер.

— Капканыч, охотник местный, – начал объяснять первый пилот. – Ну, вернее, он не местный, в смысле не якут, не чукча, не эскимос какой-нибудь, он просто живёт тут. А сам он из-под Калуги что ли или с-под Костромы… Я как-то в среднерусской топографии не больно силён. Путаю их всё время. В общем, он раньше где-то там охотой промышлял, а потом при царе, а может и ещё раньше, сюда на севера перебрался, теперь вот тут охотиться. Старый он уже, ему лет семьдесят, наверное, слышит-видит уже плохо, вот и ставит силки, капканы да черканы всякие на зверя пушного. Оттого и зовут его все – Капканыч. Ну а настоящая у него фамилия… ммм… идиотская ещё, непростая, мать её… вся такая старорежимная…

Правая рука Севрюгова коснулась волевого подбородка Севрюгова и нащупала там суровую трёхдневную щетину: побриться бы надо.

— А вспомнил. Предположенский! Точно, точно, Предположенский. А какое имя-отчество у него я и не знаю вовсе. Поговаривают, что он чуть ли не из дворян… Ну а теперь, видишь, тут вон флагом машет, показывает, куда мне самолёт садить.

И «Буревестник» твёрдо управляемый полярным лётчиком, всё больше снижаясь, взял курс на размахивающего знаменем охотника, вокруг которого скучились присмиревшие псы. Сама полоса скрывалась под снегом, но Капканыч стоял где-то в её конце и служил своеобразным ориентиром. Едва коснувшись лыжами земли, летательный аппарат потонул в облаке снежной пыли, и старый охотник со своими четырёхногими друзьями скрылся из виду.

— Мы этого калужского чудика не задавим вместе с его сворой? – испугался за старика Остап.

— Да, не-ее, пришвартуемся аккурат перед ним, – полярник поспешил успокоить Бендера. – Лишь бы Капканыч этот не напутал ничего! А то наскочим на какую-нибудь подснежную хрень, ещё, чего доброго, лыжи себе оторвём.

До знаменосца оставалось с полсотни метров, когда самолёт остановился. Его винты всё ещё крутились, и, подражая бурану, разгоняли локальную пургу, а экипаж «Красного Буревестника» уже высаживался. Всех порядочно утомил этот затянувшийся перелёт. В салоне было не комфортно, холодно, всё тряслось и вибрировало, и десять часов проведённых в таких условиях побуждали к срочной высадке на земную твердь.

Начало смеркаться. Белая гамма постепенно уходила в сине-голубой спектр, меняя окружающий мир. Близлежащие сопки обрели особую загадочность и пугающую задумчивость, также как и лица высадившихся эмигрантов, которые, выпрыгнув из самолёта, по колено провалились в глубокий снег. И как только улеглась поднятая пропеллерами метель, их окружили собаки во главе с охотником. Поздоровались, представились. Гостеприимный Капканыч пригласил всю неприкаянную четвёрку в свою землянку.

— А вы чего, совграждане, прилетели то? – спросил старик, пока они продирались через сугробы к землянке. – Ох, не сидится вам по домам?! Навигация вроде закончилась. Ледовую разведку проводить уже не надо, а вы мотаетесь.

— Задание выполняем. Секретное, – лётчик решил ничего охотнику не разъяснять, а ограничился подобным пространным заявлением.

— Яснопонятно, — скороговоркой проговорил Капканыч. Ему и такого объяснения оказалось вполне достаточно.

Тот бугор, из-под которого выскакивали псы, и оказался землянкой, вернее её крышей. Вокруг него вилась тропка, резким аппендиксом уходящая вглубь выдолбленными в грунте ступенями, незаметными с воздуха. Хлипкая, обитая грубой рогожей дверь преграждала вход. Низкие потолки. Буржуйка при входе. Посреди — узкий стол; на столе протоавангардный натюрморт: видавший виды чугунок с мясным варевом, какие-то плошки, ложки, кружаны, ружьё в полуразобраном состоянии, шомпол, патроны, самодельный светильник с тюленьим жиром, острый и блестящий нож. Справа от стола лежак, слева небольшие нарты, в качестве скамьи. На санях ещё пара псов, вдобавок к тем троим, что выбежали встречать самолёт. Ещё две собаки развалились под столом. Противоположная входу стена напоминала экспозицию музея охоты: «Традиционные ловушки и самоловы коренных народов Севера». Светильник, освещающий землянку тусклым язычком пламени, не давал в деталях рассмотреть весь непрезентабельный интерьер. По углам висел сумрак. И всюду – шкуры, шкуры, шкуры. На лежанке, на нартах, на стенах, на полу и даже на потолке. В основном оленьи, но ещё и волчьи, и медвежьи, и ещё каких-то незнакомых науке тварей.

— Тесновато тут у вас, – заметил доктор Борменталь, едва переступив порог охотничьего жилища.

— А мне хоромы ни к чему, – отозвался охотник. Морщинистое его лицо исказил оскал стариковской улыбки. — Я, совграждане, человек скромный, кхе, кхе, отщепенец. Похлёбку будете?

Старый охотник не любил обращение «товарищи», он и советскую власть не любил и относился к ней со злобным нейтралитетом. Поэтому и считал себя отщепенцем: новый строй не признавал, а от старого миропорядка он давным-давно убежал. Убежал, ещё будучи молодым небогатым землевладельцем. Ему надоела пустота, однообразие и бесцельность помещичьей жизни, и, благополучно промотав имение невзначай почившего тестя, он отправился в исследовательскую экспедицию, оставив сварливую жену, непослушных детей, скучную выборную должность в земской управе, любовницу-толстуху, карточные долги, назойливых кредиторов и прочие тухлые прелести жизни уездного дворянина. В это сомнительное путешествие его позвал один друг по гимназии, которого со скандалом отчислили с географической кафедры какого-то убогого провинциального университета. Оскандалившийся друг решил утереть всем нос и загорелся желанием во чтобы то ни стало открыть какие-нибудь острова или на худой конец пролив, и, разумеется, назвать все эти открытия в честь себя любимого. Или как он сам выражался: «Попасть на глобус». Но экспедиция не имела ни чёткого плана, ни маршрута, ни соответствующей организации, да и состав участников оставлял желать лучшего. Судно и вовсе оказалось не пригодным к походам в высоких широтах. Не проплыв и пятисот миль, корабль оказался зажат льдами и пустился в безвольный дрейф. На второй неделе такого плавания, когда истощились запасы крепкого алкоголя, подступала цинга, а от настольных и азартных игр хотелось разнообразить свой быт членовредительством, и когда пароход сдавливаемый льдами начал трещать и ломаться, решено было экспедицию прервать и покинуть терпящий нешуточное бедствие корабль, высадившись прямо на льдины. Через несколько дней скитаний по полям пакового льда, средь торосов и айсбергов незадачливым экспедиционерам удалось добраться до архипелага Новая Земля, ну а скованный неумолимыми тисками холода корабль в качестве заслуженного трофея утащил куда-то на север падкий на сакральные жертвы Ледовитый океан, самый недружелюбный из всех мировых водоёмов. Так бесславно закончилась эта малоизвестная экспедиция. Её участники большей частью вернулись обратно домой, но некоторые – и в их числе молодой помещик — остались в Арктике. Жизнь на Крайнем Севере обрела для него смысл, наполнилась содержанием борьбы за саму себя, ежедневной, ежеминутной. Все эти обывательские бытовые проблемы казались теперь такой никчёмной мелочью, бессмысленной суетой, чепухой и мышиной вознёй среди себе подобных; а охота перестала быть простым, наскучившим развлечением, она стала составной частью этой борьбы – инструментом выживания. И преисполненный пафосом подобных размышлений, бывший землевладелец перешёл в разряд охотников-промысловиков и стал кочевать по заполярью, уходя всё дальше и дальше на восток, пока и не обосновался в районе Певека. Теперь он стал походить на отмороженного Робинзона Крузо: такая же нечёсаная борода, хмурые, густые брови, одежда из меха, такая же нелюдимость и склонность к аутизму. Только вместо одной Пятницы у Капканыча их было целых семь — в виде ездовых и охотничьих собак.

— Позвольте, господа, но где же мы будем спать? – разглядев насколько мала площадь землянки, возмущённо справился художник.

— Бурде, ну ты опять за старое начал? – вновь упрекнул Бурдова за излишнюю поэтику в речах Севрюгов. — Какие «господа»? Какие «позвольте»? Тебя в полёте укачало что ли?

— Конечно, укачало. А кого не укачало? – быстро отреагировал на упрёки Семён, уже привыкший к севрюговским порицаниям. – Но вопрос то насущный. Не в самолёте же нам спать. Там холодно и надоело.

— А вы, совграждане, идите к чукче;, – посоветовал охотник, отчётливо сделав ударение на последнем слоге. – К этому Выр… дыр… вырмыр… Тьфу, ты! К Лелекаю в общем. К шаману тутошнему.

— К шаману?! Настоящему? – в голосе Бурдова почувствовалось некое волнение и даже какой-то трепетный восторг. Противоречивые, смешанные чувства вдруг овладели живописцем. С одной стороны он хотел бы пообщаться с реальным шаманом, поучаствовать в каких-нибудь магических практиках, а может быть и отведать чего-нибудь этакого — волшебного. Но с другой стороны он боялся колдовских чар и их негативного воздействия на свою тонкую душевную организацию.

— Настоящей не бывает. Тут на севере всё настоящее и шаманы тоже. А этот шаман к тому же чёрный! Или как он сам себя называет — лунный. К нему со всего побережья чукчи; ездят. В бубен стучат, песни какие-то воют, будто псы побитые. Бывает дня по три, по четыре живут. У него в яранге места много. Вот недавно и сыновья его приезжали с жёнами, с детьми гостили. Большая яранга! Места вам всем хватит. К нему идите. Он на другой стороне посёлка живёт, но я вас провожу, не беспокойтесь, совграждане. Похлёбкой только поужинайте и идите, – Капканыч помешал в чугунке большой деревянной ложкой и, закатив глаза, втянул носом поднимающийся ароматный пар. – Только-только сварил. Отведайте, не пожалеете. А то вас чукч; а таким ужином чукчанским угостит… кхе, кхе… специфическим. Уж, я сколько их еды пробовал-перепробовал, а и то иной раз воротит от их деликатесов. А вас то, совграждане, и подавно вывернет.

Судьбу решили не испытывать. Похлёбка у Капканыча оказалась простой и понятной. Мясо, немного крупы и… всё. В благодарность выделили старику часть своего пайка, дали муки, соли, сахара, сухофруктов и сухарей. От консервов охотник отказался с не самой тактичной формулировкой: «Сами, совграждане, этой дрянью питайтесь».

Как и обещал, Капканыч пошёл провожать гостей до чукотской яранги. Он на лыжах шёл первым, остальные вереницей двигались вслед за ним. Две лайки сопровождали путников и бежали чуть впереди. Лыжня витиевато змеилась, будто сама заплутала и уже не знала куда ведёт.

— Далеко от проторенной лыжни вправо-влево не отходите, – предостерегал старый охотник. – Тут у меня капканы, ловушки, кулёмки везде расставлены. Угодить можете в них. Ну, в «пасть» то или в «петлю», конечно, не попадёте – не пролезете, а вот в капкан попасть можете. Так, что осторожнее, совграждане, будьте.

И всю дорогу, пока шли, старик рассказывал премудрости ловли пушного зверя, повадки различных животных, дикую первозданность природы здешних мест, интересные и поучительные истории из своей непростой охотничьей жизни.

— Ну, вот и добрались, – наконец сказал Капканыч, прервав увлекательный рассказ о том, как чуть не стал жертвой подкравшейся сзади росомахи. Он остановился и кивнул в направлении яранги. — Вам, совграждане, туда, а я к себе, обратно поеду, – охотник махнул рукой за спину и поправил сползшую с плеча винтовку Винчестера.

— Как обратно? – удивился Остап, которому понравился старый, проверенный зверолов. – А с нами к шаману этому разве не пойдёте, папаша?

— Не-е. Я у него два дня назад был. Теперь пока он ко мне в гости не придёт, я к нему не сунусь.

И, не вдаваясь в тонкости своих с чукчей дипломатических отношений, старый отщепенец покатил назад в свою землянку. Интенсивно виляя хвостами, собаки побежали за ним.

— Странный он какой-то, – высказал своё отношение к старику-промысловику Семён Бурдов, когда тот отдалился на некоторое расстояние и не мог услышать художника. — Мутный совсем. Собаки одни на уме да зверьё. Одно слово – психический!

— А ты, значит, Сеня, у нас не странный. Не мутный! – заступился за охотника Бендер. – Ты ещё его в политической отсталости упрекни! Хотел бы я на тебя посмотреть, если бы ты лет сорок тут на Севере прожил, и с собаками бы больше, чем с людьми общался, – тут Остап на секунду задумался. – Хотя нет, не хотел бы… Веру в человечество я уже потерял. Боюсь ещё и веры в здравый смысл лишиться.

— Да, Бурде, — подключился лётчик Севрюгов, — это ещё надо разобраться, кто из вас мутнее. А таких отшельников как этот Капканыч тут в Арктике, знаешь, сколько живёт. У-у, и не сосчитать.