Глава 7. А, нет, вот они в яранге, а там они в землянке у Капканыча были. (Глава 70)

Взгляды экипажа «Буревестника» проводили старика, пока его фигура не пропала во тьме полярной ночи, и перешли на шаманский чум. Дул лёгкий ветер и сыпал снежок. Перед непрошенными гостями чернел одинокий широкий конус, метра четыре в высоту, с лапой торчащих из вершины жердей. Загадочной таинственностью язычества вдруг повеяло от пристанища чукотского жреца, в особенности сейчас, когда ретировался охотник, с пространным обоснованием своего нежелания наносить к шаману высокий государственный визит. Исторический материализм, и так не особо закрепившийся в Заполярье, исчез совсем, растворился, растаял, уступив место предрассудкам и животному страху перед неизведанным, ни с того ни с сего обуявшем души неприкаянных собратьев.

— Ну, пойдемте, чего стоять, – первым сбросил с себя мимолётное мистическое наваждение смелый авиатор, не раз бывавший в гостях у коренных народов Севера. – Тут дверей нету – стучаться не надо. Идёмте.

Он подсветил карманным фонариком и раздвинул края оленьих шкур, закрывающих вход. Наклонившись, лётчик полез в образовавшуюся щель, и остальные гуськом устремились за ним, преодолевая предательское мандраже. К немалому удивлению они оказались в некоем подобии прихожей, где луч фонаря летчика выхватывал из темноты множество подпорок, камни очага, связки веток, тюк кого-то барахла, две низкие скамеечки, подвешенные на перекладинах куски мяса, рыбу, пучки трав. А впереди стоял ещё один шатёр, еле заметно освещённый изнутри притаившимся там слабым источником огня. Этакая яранга внутри яранги, только гораздо меньше.

— И куда это мы попали? – спросил озирающийся по сторонам управдом, поражённый масштабом внутреннего пространства, особенно в сравнении с малолитражной землянкой Капканыча. – Это что? Предбанник что ли или конферец-зал?

— Ага. Типа того, – Севрюгов продолжал водить фонарём. – Это, вроде как, — кухня, кладовка и сени вместе взятые.

— Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои, – раздался тревожно-писклявый голосок живописца.

— Помолчи, ты, Сеня! – тихо попросил Остап. – Шаман этот может спать уже лёг, а ты тут горланишь. Тактичней надо быть, – и уже обратившись к полярному лётчику, Бендер указал на второе «помещение». — А это, я так понимаю, непосредственно, штаб-квартира этого самого шамана.

— Ну, да, она самая. Полог – называется, – лётчик нащупал туда вход и, встав на четвереньки, заявил: — За мной лезем! Снег только с ног стряхните.

Внутри, представшая глазам экипажа «Красного Буревестника» картина была неожидана и пугала своей волнующей простотой. Прямо по центру на полу сидел худой старик похожий на иссохшего хана Батыя. До пояса он был совершенно голый. (Вполне вероятно, что он был гол и ниже, но ноги его скрывала мохнатая шкура, а может это были просто особые меховые штаны). Дряблая белая кожа, рёбра, выпирающие ключицы; по голове растеклась шапка редеющих, смоляных с проседью волос. Перед ним горел круглой формы жирник, упирающийся своим пламенем в дно небольшого ведёрка, подвешенного на свисающий сверху крюк. Ковшиком с длинной ручкой шаман зачерпывал в ведре готовящийся там отвар и, слегка приподняв ковш, тонкой струйкой выливал отвар обратно. Время от времени он подносил ковшик с отваром ко рту, делал короткий глоток, пару секунд анализировал состояние готовности и опять сливал всё в ведро, продолжая таинство. Лицо шамана не выглядело дружелюбным, да и вся его тщедушная фигура отталкивала, вызывая зябкую оторопь. Огонь от жирника отражался в немигающих шаманских глазах, и казалось, что это его глаза горят и мерцают в темноте.

В пологе было не холодно, но как-то влажно, словно в остывшей бане. Там стояла душная, странная смесь каких-то отчаянных ароматов, тяжёлых и естественных. Благоухающий букет из запахов пота, звериных шкур, тухлой рыбы, горелого жира, продуктов человеческой жизнедеятельности, горечи неведомой травы, и всё это наслаивалось одно на другое, и совсем нельзя было разобрать, чем конкретно, так отвратительно воняет. От спёртого воздуха и этого потрясающего амбре у гостей головы пошли кругом, и они так и застыли в замешательстве, выстроившись в ряд все вчетвером на карачках перед шаманом, словно псы перед хозяином. Не хватало только высунуть языки и прерывисто задышать. Все молчали. Повисшая двусмысленная пауза грозила обернуться конфликтом цивилизаций. И опять инициативу взял на себя закалённый первый пилот.

— Вечер добрый, – поприветствовал он чёрного шамана. – Гостей на ночлег примете?

— Добрый, добрый. Вот, я самолёт, видел, прилетел, – начал разговор обитатель яранги, не отрываясь от своего дела. – Вот, думаю: если один человек в самолёте прилетел то ко мне не пойдёт – у русского охотника, вот, у Капканыча останется. А, вот, если большая команда прилетела – то придёт. У русского охотника, у Капканыча мало-мало места, вот. Да вы, вот, садитесь. Чего встали, как н’ырангыткат! (чукотск. четырёхногие)

Русскому языку чукча научился у забредавших в эти места путешественников, купцов, промысловиков, первопроходцев и прочих проходимцев с пытливым умом и непомерными амбициями, шатающихся по Арктике в надежде отыскать своё место в истории и попасть на страницы школьных учебников или на худой конец героико-приключенческих романов. Несколько раз он и сам был проводником в исследовательских экспедициях и многих закоренелых полярников знал лично. Говорил чукча не плохо, почти без акцента, лишь делал большие паузы между словами и будто бы сглатывал их окончания; а голос его казался мягким, но каким-то сухим, и от этого вся его речь звучала неприятно, не располагала к задушевной беседе и совместному песнопению.

— А чего это он голый? – шёпотом в самое ухо спросил у Остапа Семён Бурдов, когда они расселись также как и чукча прямо на полу.

— Я то откуда знаю. У него и спроси, – также шёпотом ответил Бендер.

— И как же вы, вот, в такую непогоду летели? Всю ночь, вот, большая пурга была, только, вот, к утру стихла, – удивился шаман. – Не иначе, вот, Мать-Моржиха вам помогала.

— И она тоже, – скорбно вздохнул лётчик Севрюгов. Болтаясь вверх тормашками под крылом самолёта, он разослал молитвы всем кого знал, и Матери-Моржихе – верхнему чукотскому существу — в том числе. — Так, мы переночуем?

— Ночуйте, коли, надобно, — продолжил разговор старый чукча. И озвучил валюту, которой будет взиматься плата за постой. — Спирт, вот, у вас есть? Табак есть?

Умудренный опытом Севрюгов вытащил из заплечного вещмешка фляжку со спиртом, упаковку «Казбека» и три пачки солдатской курительной махорки в пятьдесят грамм весом каждая. Увидев подношения, шаман проворно подхватил фляжку, как будто она могла от него убежать и скрыться, и потряс ею над ухом. При этом лицо его прояснилось и, вроде, даже улыбнулось.

— А у меня, вот, и чай поспел. Чайпат! Чай русские лётчики пить будут? – сразу предложил ставший благодушным хан Батый, получивший со славян дань. – А может вы, вот, есть хотите? У меня, вот, рыба солёная есть, к’эмк’ин – это нельма по-вашему, по-русскому. Есть печень нерпы, вот, мэмыл по-нашему, по-чукотскому, сырая, вот, почти свежая. Да и, вот, мало-мало мясо нерпы есть. Только оно у меня, вот, закопано… За ярангой, вот, улюв, то у меня сделан.

Чукча испытующе посмотрел на «русских лётчиков».

— Мы есть то не хотим, – за всех ответил Севрюгов, знакомый с местной кухней и обычаями. – А, вот, от чая горячего не откажемся!

— А зачем он мясо закопал? – опять наклонившись к Остапу, вполголоса спросил Бурде.

— Да откуда я знаю, то, – и хотя Бендер еле сдержался, громкости он не прибавил. – Я с ним это мясо не закапывал. У него и узнай, раз так интересно.

— Боюсь я у него спрашивать, – оправдался за своё любопытство Семён. – Вон он какой страшный. Глаз у него дурной. Вдруг нашаманит. Вдруг ещё, чего доброго, он меня сглазит или порчу какую нашлёт.

Остап сам был бы рад наслать на пытливого художника порчу, чтобы то не приставал с глупыми вопросами, но смолчал.

Между тем шаман снял ведро с крюка и поставил перед собой.

— О, готов, вот, — всё также, не убирая с довольного лица лукавой улыбки, сказал чукча. – Чай у меня, вот, согревающий. Традиционный. Сейчас вам, вот, кружки дам.

— Традиционный, в смысле, чукотский? – уточнил доктор Борменталь.

— Традиционный, в смысле, шаманский! – гордо отозвался старый чукч; а.

Он обернулся и стал рыться где-то там, в тёмном углу полога. А пока он искал в своём скарбе посуду, доктор из чисто научного любопытства заглянул в ведро, узнать, из чего шаман сварганил свой хитрый чай.

— Листья какие-то плавают, ягоды, – прокомментировал увиденное врач. – Ещё что-то, не пойму. Темно… Грибы что ли… или корни какие-то.

— Корни? Какие ещё корни? – с испугом осведомился Бурдов, в котором колдовским эхом отозвалась мандрагора.

— Не знаю. Но точно не имбирь!

И доктор с озадаченным видом отстранился от ведра. Ну а шаман нашёл то, что искал и опять повернулся к гостям. Он расставил перед ними посуду, будто бы подобранную с разных ступеней социально-классовой лестницы. Перед лётчиком чукча поставил большую жестяную кружку, потускневшую от времени и потемневшую от возлияний. Ивану Арнольдовичу досталась деревянная чашка, похожая на пиалу, только более глубокая и… из дерева. Художника и живописца чукч; а одарил роскошной чайной парой из фарфора с рисунком на корабельную тематику. А на долю Остапа выпал обычный гранёный стакан в массивном серебряном подстаканнике, тяжёлом как гантель чемпиона-физкультурника. Лунный шаман закончил сервировку и решил внести последние пикантные нотки в уже готовый напиток: смело, не особо отмеряя, налил туда из фляжки спирта.
«Началось», — подумал Остап Бендер.
«Кто бы сомневался», — про себя хмыкнул Борменталь.
«Не, ну точно, опоит и сглазит. Старый лиходей», — испугался мнительный Бурде.
«Маловато для хорошего грога будет», — прикинул полярный лётчик Севрюгов.

Налив в ведёрко спирт, чёрный шаман принялся размешивать отвар, при этом он поднял глаза кверху и стал что-то бубнить на своём языке. Слова, слетавшие с его тонких губ, были короткие и резкие, будто он шинковал слова своим острым языком и ссыпал их в этот – не при детях будет сказано – чай, словно огурцы в оливье. После этой немаловажной процедуры старик приступил к разливке.

Вкус у чая оказался терпкий, горьковатый и с лёгкой кислинкой.

— Можно поинтересоваться? – тон доктора был учтив. – А какие ингредиенты, ну кроме спирта, входят в этот ваш чай?

— Ингрд… Индигриденты… — тупанул чукча, последний раз слышавший это слово ещё при Александре Третьем, лет тридцать пять тому назад. – Входят… входят… Чего, вот, входит. Вэривичьын входит. Это брусника по русскому, по-вашему, вот, ягоды и листья от неё. Потом, лыгоонъылгын входит. Это ягоды, вот, этой… лыг… лыг… а по-вашему… Шикша, что ли, или водяника, и так и так по русскому, вроде, называется. Потом… потом, чай, вот, входит! Ага, чай, чай. Ещё мало-мало кчоп тут есть. Это дудник, корень, вот, его. Ну и ещё челгывапак’ – мухомор, по-вашему. Куда уж шаманский чай без них, вот!

— Какой ещё, на хер, мухомор?! – встрепенулся полярный лётчик, уже успевший порядочно отпить из кружки.

— А может и не так, по-вашему, будет, – чукотский шаман задумался и решил схитрить, дабы не нагонять на гостей лишней жути. — Я эти, вот, названия всякие – ягод, грибов, цветков всяких, вот, мало-мало по-русски путаю. У нас в тундре столько всего не… не… тын’агыргын… а не растёт, не растёт, вот, как там у вас много. Да, вы, пейте, вот, не бойтесь. Мать-Моржиха с нами! А если хотите, вот, можете чак’ар — сахар добавить. Вкусней, вот, будет. Дети у меня тоже с сахаром, вот, любят пить. Вы, вот, пейте. Чай хороший, вот, от всех болезней помогает!

В доказательство того, что чай безопасен и очень даже полезен для здоровья, необходим в плане повышения тонуса, разгона тоски и общего подъёма жизненных сил, повар сделал большой глоток из своей чашки. Глядя на эту показательную дегустацию, Севрюгов успокоился и послушно из вещмешка достал сахар и раздал всем по куску. Шаман отказался.

— Я, вот, чай пить люблю с табаком, — заявил он.

Он распечатал одну из пачек махорки и для пробы засунул небольшую щепотку табачка себе в ноздрю. При этом он так мощно чихнул, что показалось, будто внутри шаманского организма что-то хрустнуло и вышло из строя.
— О, хороший табак, — вынес свой вердикт старый язычник.

Из-под себя он извлёк трубку, и, плотно набив её, стал дымить, параллельно потягивая свой отвар. Дальнейшее чаепитие шло в тишине. Отвар был горяч; глотки короткие. Бурде, которому досталась самая маленькая по объёму посуда, допил быстрее всех и протянул свою чашку за второй порцией.

— Э, нет, — отказал ему «старый лиходей». – На первый раз, вот, и этого хватит. Мало-мало обождать, вот, надо, пока чай вас согреет.

Мухоморовый чай, который с кулинарной точки зрения являлся, скорее, плодово-ягодным компотом, принялся действовать не сразу, но неотвратимо. Его согревающий эффект дал о себе знать жжением по всему пищеводу, начиная от глотки и вплоть до желудка. Постепенно это жжение тёплыми, пульсирующими волнами стало распространяться по всему телу, превращая его в пышущую жаром печку. Пот пробил членов экипажа «Красного Буревестника», спины их взмокли, на лицах выступила испарина. У Остапа Бендера ещё и шрам на горле стал гореть и пылать огнём. И сама яранга ожила, словно наполнилась какой-то магией непостижимой современной науке и пролетарскому образу мысли.

— Да, вы, вот, раздевайтесь. Не сидите в одежде, – посоветовал шаман, заметивший, что гостей бросило в жар. – Голое тело лучше, вот, ярангу греет. И в пологе – тепло и вам – тепло, вот.

Отчего-то процесс раздевания вызвал у всех какие-то непонятные трудности и немотивированную весёлость. Смешки и шуточки сопровождали этот своеобразный полярный стриптиз. А когда вся бесштанная команда «Буревестника» отказалась в одних трусах, это обстоятельство и вовсе подняло всем настроение. Чай согрел не только тело, но и душу. Хотелось дурачиться, общаться и познавать окружающий мир. Всё вокруг будто бы изменилось и стало казаться не таким как прежде. Зачумлённая, вонючая яранга теперь выглядела вполне респектабельно и мило. Запахи не смущали, духота прошла. Сам же хозяин жилища тоже зримо преобразился. Его отталкивающая внешность перестала быть такой мрачной, а, наоборот, от неё пошёл позитив и добропорядочность восточного мудреца. Поза его, монументально торжественная, плавные жесты, манера говорить, напомнили Остапу прошлогоднюю аудиенцию у индийского философа в номере «Гранд-отеля». И неожиданно для всех великий комбинатор, обращаясь к шаману, спросил:

— Уважаемый, а в чём смысл жизни, не подскажите?

— О-о, какой, вот, не простой вопрос, – золотоордынские глаза чукчи сжались до совершенных щёлок. Он вынул изо рта свою трубку и почесал лысеющую макушку. – Ответить на него будет нелегко, вот.

В надежде услышать что-либо глубокое гости перестали шушукаться и замерли. А старик опять зарядил понюшку табаку себе в нос и чихнул так, будто треснул — и только чудом не развалился на две примерно равные половины. Эта припарка и дала шаману необходимый импульс, и, немного помолчав, он заговорил:

— Река жизни у каждого своя. Вот… И течёт у всех по-разному. И ветер судьбы в паруса дует каждому свой. А значит и смысл жизни, вот, у каждого свой, – шаман затянулся и выпустил облако дыма, отдалённо напоминающее летящую каравеллу. — Счастье в жизни, вот, надо искать. Что бы жилось хорошо. Вот и весь смысл. У нас — у чукчей есть одно древнее сказание, вот, давайте я вам его расскажу.

Возражений не последовало, и чукча начал свой рассказ.

Древнее чукотское сказание о смысле жизни и поиске счастья.

Жил в одном стойбище на берегу реки молодой оленевод. Пас он оленей, и всего ему хватало, всего у него было в достатке; жизнь текла размеренно, зима сменяла лето, и олени его были сыты. Но хотелось ему чего-то большего, каких-то сугубо новых горизонтов; хотелось сменить обстановку и развеяться. И всё чаще молодой оленевод стал засматриваться на другой берег реки. И казалось ему, что там, на том берегу реки, и трава зеленее, и ягеля больше растёт, и волков меньше, и даже солнце там светит ярче. Но плохо плавал молодой оленевод, и как бы ему не хотелось попасть на другой берег, а страх свой он пересилить не мог. Да и водичка, по правде говоря, была далеко не такая, как летом в Евпатории. Но вот однажды, в одно прекрасное весеннее утро увидел он на том берегу юную девушку, стройную и круглолицую. И влюбился молодой оленевод в юную девушку, так крепко влюбился, что поборол свой страх, собрал свою ярангу и переплыл на другой берег реки. А переплыв, ответственно заявил он ей о своей любви исключительно неземной, что помогла ему побороть его страх. Ну а девушка прониклась этим его признанием и полюбила оленевода тоже. И стали они вместе пасти оленей, и кочевать по тундре, в поисках новых горизонтов и общего, одного на двоих счастья. Отдалились они от реки в этих своих скитаниях, нарожали детей, расплодили оленей, но так и не нашли то, что искали, а может и нашли, да в суете и заботах не заметили. И так бы они и закончили свой путь, если бы опять не вышли на берег той самой реки. И вдруг, уже не молодому оленеводу показалось, что там, на том, на его бывшем родном берегу, и трава зеленее, и ягеля больше, и солнце будто бы ярче светит, а вместо старого стойбища с неказистыми ярангами стоит теперь посёлок из домов деревянных с окнами и электричеством. Ну, вот, думает, пропустил я, похоже, весь прогресс, всё, думает, хватит кочевать, вот теперь заживу, теперь то попользуюсь благами цивилизации на склоне лет, обрету наконец долгожданное счастье и покой. И не было у оленевода больше страха, смело переправился он на другой берег вместе с женой, детьми и оленями. Пришёл в своё стойбище, ставшее теперь посёлком, а его в колхоз заставили вступить, оленей в совхозное стадо забрали, да ещё и общественную нагрузку повесили. Вот.

— А смысл то в чём? – отважился на вопрос осмелевший от чая художник, потерявшийся в туманных гиперболах чукотского фольклора. Но последовавший ответ шамана вогнал живописца ещё дальше в тёмные бездны первобытнообщинного экзистенциализма.

— А смысл, вот, в том, что хорошо не там, где нас, вот, нет… и не там, где мы есть… А хорошо, вот, там, где нам хорошо, а там, где нам хорошо, там и счастье. Главное — не бояться, вот!

«Так выпьем же за то, чтобы наше местоположение географически совпадало с местоположением нашего счастья!» — хотел было сказать Остап, дабы обратить шаманское нравоучение в некий тост, да не стал. Голова его шла кругом. Мысли быстро сменяли одна другую, путались, наскакивали друг на друга, сбиваясь из сметаны в масло; а масло расплавилось и завоняло. В мозгу воцарился настоящий кавардак. Хотелось сделать что-нибудь оригинальное: сжаться в одну крохотную точку и резко разрастись, заполнив собой всё пространство полога, или ещё лучше воспарить и слиться с вселенским эфиром, растворившись в нём. Осоловелые, блуждающие взгляды остальных членов экипажа, говорили о том, что они тоже отвлеклись от реальности и замаслили нечто подобное.

— Я, вот, вижу, вы уже готовы, – вдруг сказал шаман, безошибочно определивший психоделическое состояние своих гостей, ориентируясь и на свои собственные ощущения. – Давайте, я теперь, вот, вам на хомусе сыграю, вот, Песню тундры.

Возражать опять ни кто не стал. И судя по их блаженной мимике, они и прибыли в эти нетронутые просвещением земли с одной единственной целью – послушать, как исполняет рапсодии на хомусе старый, прокуренный оленевод.

«Дын, ды-дын, ды-дын», — забренчал он на своём древнем, как кочевое скотоводство, инструменте. «Дын, ды-дын, ды-дын». Мелодия лилась не сложная, но как-то сразу цепляла, будто шаман теребил не язычок своего варгана, а непосредственно струны души у слушателей. «Дын, ды-дын, ды-дын». Исчезли чёрные стены яранги, и открылась бескрайняя цветущая тундра. И все полетели над ней. Над белёсыми полями ягеля, над ручьями и болотами, над стадами мирно пасущихся оленей, над ягодными равнинами, земляничными полянами и грибными кочками. «Дын, ды-дын, ды-дын». Полёт между небом и землёй, вне времени и законов физики, реальный и нереальный одновременно. Но вдруг, когда на горизонте показались голубые вершины Шамбалы или Беловодья, а может и вовсе заросшие отроги Корковаду, шаман внезапно забил в бубен. «Бом, бо-бом, бо-бом!». Мотив был такой же, но звуки сыпались резкие, тяжёлые, неудержимые, точно камнепад. «Бом, бо-бом, бо-бом!». Шаман больше не дёргал за струны души, теперь он бил своей колотушкой из китового уса прямо по темени, по мозговой корке. «Бом, бо-бом, бо-бом!». От этих мощных, сокрушительных ударов треснула кора и сознание рассыпалось на осколки, и в образовавшуюся брешь из подсознания полезли тёмные образы былого. И Остап вспомнил! В его памяти всплыли подробности того рокового вечера накануне кровавой развязки античного приключения.


Бендер через какого-то матёрого татарина, носильщика с Октябрьского вокзала напал на след последнего, двенадцатого стула, и ему оставалось только вычислить точные координаты того места, где этот злосчастный стул стоит. Бриллианты мадам Петуховой были близки как никогда. Вечером, почти уже ночью он пришёл в комнату Иванопуло уставший, но решительный: завтрашний день обещал дать координаты. Он не делился с Ипполитом Матвеевичем ходом своих розысков – не считал нужным. Вот и на сей раз, ничего не говоря Воробьянинову, Остап сразу лёг спать. А бывший предводитель уездного дворянства не мог заснуть. Его уже давно одолевали подозрения и различные сомнения. Упаднические, обречённые мысли свили гнездо в его повредившейся голове и не давали ему покоя, и он всякий раз по возвращении Остапа допекал того своими пустыми расспросами.

— Товарищ Бендер, — негромко обратился он к техническому директору.

— Чего, Киса? – раздражённо откликнулся Остап. – Я спать хочу.

— Товарищ, Бендер, а я знаю, где ещё один клад спрятан, – вдруг выдал Воробьянинов, ещё больше озлобив Остапа.

— Идите в жопу, предводитель!

— Нет, я серьёзно.

— И я серьёзно. Мы один то клад уже почти полгода найти не можем, а вы мне теперь ещё про какой-то поёте, – Остап зевнул и потянулся. — Давайте так! Тот, что в стуле я беру себе, а вы этот забирайте. Я не против.

— Да, нет, вы послушайте, – не отставал Воробьянинов. – Это было в январе восемнадцатого года. Я тогда ещё в Старгороде проживал…

— Киса, говорите потише. Я засыпаю… — Бендер снова зевнул. Он уже привык, засыпая, слушать монотонные воробьяниновские россказни о славных старых, дореволюционных временах.

— Так вот, — стал говорить Киса уже полушёпотом, — ко мне как-то утром приехал господин Тугощёков, Капитон Митрофанович с супругой, мой старый знакомый, председатель московского охотничьего клуба. Вообще-то, он в Старгороде проездом оказался. Он в Севастополь ехал, а оттуда хотел куда-нибудь в Европу отбыть. Плохо, говорит, нынче в Москве: национализация, экспроприация, грабежи, погромы, одним словом, говорит, форменная вакханалия и хаос. Вот он и решил переждать всю эту революцию где-нибудь, где не так опасно. А человеком он был не бедным — купец, торговал хлебом, мукой, зерном, ещё чем-то там, и для всех этих дел имел свой собственный банк! Значит, приходит он ко мне и говорит, всё, говорит, национализировали мой банк. Пришли, говорит, под вечер четыре вооружённых человека в кожаных тужурках, и сообщили, что банк переходит в собственность новой власти. А я, говорит он мне, заранее знал, что придут банк мой отбирать, и всю валюту наличную, ну ту, что с собой взять не получалось — тяжело, — в основном мелкие купюры, засунул в два баула инкассаторских и в подвале охотничьего клуба закопал. Ну а копает он, скажу я вам очень хорошо. В своё время он был чемпионом по охоте на барсука с таксами… Вот… А керенки, он говорит, всякие, билеты кредитные, боны там и прочую шваль им оставил — пусть подавятся! Хи-хи…

Погружающийся в сон великий комбинатор тоже издал какой-то неопределённый звук — то ли смешок, то ли стон, и распалённый собственным рассказом Воробьянинов воспринял это как одобрение на дальнейшее повествование.

— И что бы вы думали? – продолжала «особа, приближённая к императору», довольная тем, что Остап Бендер её больше не посылает в места, беспрепятственный доступ в которые имеют только урологи, проктологи и лица с тяжёлыми поведенческими отклонениями, и наведываться куда приличным, интеллигентным людям как-то, мягко говоря, западло. – Решил я сегодня свежим воздухом подышать, прогуляться, на трамвае проехаться. И совершенно случайно набрёл на тот самый охотничий клуб. Только раньше у него адрес был: Первый Воздвиженский переулок дом номер двенадцать, а теперь и улица по другому называется и номер дома зачем то сменили. Всё переименовали! Но я его узнал. Клуб это охотничий, тот самый. Может сходим, товарищ Бендер, проверим подвал? А вдруг баулы всё ещё там. А? Сходим? проверим?

Но Остап ни чего не ответил. Он уже спал.

Воспоминания, вылезшие под воздействием шаманского чая, который с кулинарной точки зрения являлся, скорее, плодово-ягодным компотом, поразили Остапа до глубины души. Ему тут же захотелось поделиться вновь открывшимися фактами с товарищами, и он распахнул глаза, широко вернувшись в реальность. К некоторому своему удивлению шамана в яранге он не обнаружил. Не было нигде видно и Семёна Бурдова. Недвижимо лежал на полу Севрюгов, прерывисто дыша, а доктор сидел и качал головой, будто в такт продолжающей звучать мелодии хомуса. А яранга жила своей жизнью, стены её шевелись, и пламя жирника отбрасывало на них длинные, подвижные тени. Блуждая среди фантомов прошлого, Бендер как-то потерял счёт времени. Он даже не заметил, что с первыми ударами шаманского бубна художник, не совладав с нахлынувшими на него чувствами, вдруг вскочил и в чём и был, то бишь в одних трусах и шарфе, стремглав выбежал из яранги прочь. Полярный лётчик попытался его остановить, но от выпитого зелья ему казалось, что он сросся с ярангой, влип в неё, став с ней одним целым, и когда он поднимал ногу или руку, весь пол чукотского жилища тянулся вслед за ними, словно мёд за ложкой. Шевелить конечностями в таких непростых условиях было неимоверно тяжело, и хотя он не сдавался, но от этого энергозатратного, бесплодного ползанья авиатор совершенно выбился из сил и так и затих, распластавшись лицом вниз. Доктор же Борменталь, также как и Остап, тоже сначала провалился в воспоминания, а потом совсем перестал выходить на связь с нашим миром. Сколько-то побродив по астральным планам, где он даже успел пообщаться с Парацельсом и ещё парой-тройкой каких-то при****нутых средневековых алхимиков, врач пришёл в себя, полностью переосмыслив свою жизнь. Ему словно бы довелось побывать на тёмной стоне своей светлой личности, и доктор Борменталь ужаснулся увиденному там.

— А где? – Бендер только и смог кивнуть головой, указав на пустующие места шамана и Семёна.

Доктор пожал плечами. Он и сам пропустил эпизод с бегством Бурде. Обращаться с вопросами к Севрюгову было бесполезно, Остап только проверил дышит ли полярник, залипнувший и уснувший на полпути к нирване, а затем, последовал примеру старого чукчи и тоже, запустил понюшку махры себе в нос. Эффект был тот же. Остап так убийственно чихнул, что вековая яранга чуть не сложилась.

— Уф, — выдохнул Бендер, почувствовав, как немного прояснилось в голове.

Для закрепления результата он закинулся ещё одной порцией табачка. Правда, на этот раз результат случился обратный. Махорка попала Остапу в носоглотку, и от этого чих его получился не наружу, а как бы вовнутрь. Глаза его чуть не выскочили, и махра полетела из ушей. И он подавился, закашлявшись аж до слёз.

— Не туда пошла, — обиженно вымолвил управдом, утираясь и отхаркиваясь.

В этот момент у входа в ярангу послышалось шевеление. Кто-то, пока Остап отплёвывался и размазывал по сусалам сопли, уже проник внутрь и теперь, тяжело сопя, пробирался к пологу. Остап испугался, что это крадётся страшный хищник с клыками и отсутствием знаний о том, что человек это вершина эволюции и макушка пищевой цепи, и что включать его в свой рацион не очень гуманно. И растревоженное мухоморами воображение уже начало рисовать картины одну инфернальнее другой. В надежде найти что-нибудь тяжёлое, чтобы встретить непрошеного визитёра во всеоружии, Бендер оглянулся по сторонам. Но ему под руку попалась только колотушка для бубна – так себе вариант. Доктор Борменталь, тот вообще, обречённо сидел в задумчивой позе просветлённого мастера, разгадавшего сканворд из перипетий собственной жизни. То ли он просто не видел большой опасности в этих шорохах и звуках, то ли его сознание снова слетело с катушек адекватности и запуталось в очередных галлюцинациях. И даже когда створки входа раздвинулись и в образовавшуюся щель начала медленно втискиваться чья-то мохнатая спина, положение тела доктора оставалась по-прежнему камено неподвижным, а выражение лица таким же загадочно-счастливым с лёгким оттенком усталости и грусти. Остап же, увидев эту спину, и дабы пресечь незаконное проникновение в шаманское жилище, не придумал ничего лучше, как выплеснуть на гостя горячий чай и вдобавок запустить в него опустевшим ведром.

— Ай! Ой! – раздались выкрики старого шамана, не ожидавшего, вернувшись к себе домой, получить ведром по хребтине. – Вы чего творите! Чего, вот, русские буяните у меня. Совсем ополоумели! Ивмъэтун (чукотск. дух безумия) в вас что ли, вот, вселился? Чай, вот, весь у меня разлили, чайпат… Подсобите, вот, лучше!

— Извиняюсь, — виновато отозвался Остап Бендер. – Я думал это… это росомаха к нам лезет.

Только теперь он признал чукчу облаченного в меховую кухлянку. А спиной вперёд старик продвигался потому, что волок за собой оленью шкуру, на которой возлежал голый Семён Бурдов, укрытый сверху ещё одной овчиной. Шаман уже очень устал тащить художника, от этого и дышал тяжело, он и сам замёрз (тоже выбежал налегке) и сильно озлобился.

— Росомаха? К’эпэр?! — глаза старого чукчи округлились до вполне себе европейских размеров. — Чего ей, вот, здесь делать. Я, вот, если хотите знать, и сам, вот, могу росомахой обернуться.

Раскрыл свой секрет полярный чернокнижник. И тон его был таким непринуждённым, будто он сообщил Бендеру, что умеет шевелить ушами. Остап крепко задумался, но в это мракобесие, тем не менее, поверил, и стал помогать втягивать замёрзшего Семёна в тёплый полог яранги.

— А этого то жмурика, вы откуда притараканили? – спросил у чукчи Остап, сам удивившийся тому, как после колдовского, «брусничного» отвара распоясался его лексикон, вернувшийся во времена буйной, мелкоуголовной молодости. – На прогулку выводили, свежим воздухом подышать?

— Убежал сам он. Какой, вот, ваш товарищ дурной. А ещё добавки просил… Я, вот, в бубен, в ярар! бить начал, он, вот, вскочил и побежал. Голым, вот, зачем-то на холод побежал. Я за ним, вот, побежал… Я за ним, вот, бегу, он, вот, от меня убегает. Я за ним – он от меня, вот. Так бы совсем убежал бы, вот, и замёрз. Сгинул бы… Хорошо в капкан Капканыча, вот, ногой попал. Тут я его и догнал, вот.

— Иван Арнольдович, ты как, с нами или где? Может поможешь уже? – упрекнул врача за бездействие Остап. – А то этот наш альбатрос неприкаянный околеет тут ещё. Вот ему обидно то будет – зажмуриться, когда до Америки уже добрались почти.

Остап потряс доктора за плечо и, не удержавшись, зачем то дёрнул его за остро торчащую, всклокоченную бородёнку.

— А? Ага, ага. Я нормально, нормально. Шаманский, сука, чай! — Борменталь словно бы отсутствовал, но теперь очнулся и склонился над живописцем. — А чего с ним?

— На холод голышом выскочил, – снова повторил теперь уже специально для доктора чукча. – И бежать от меня! И главное, пока он от меня бегал, всё кричал. Бежит, гинь, кричит, вот, гинь нечистая! Какая, думаю, гинь, какая, вот, нечистая. Думаю, в баню что ли он, вот, голый собрался, раз «гинь нечистая» кричит… Помыться, видать, захотел. Только в посёлке, вот, баню ещё не построили. Ничего ещё толком, вот, не построили. Эх-хэ-хэх… Сейчас, вот, бань везде понастроили, вот, чукчи в них моются, потом, вот, хворь к ним пристаёт. А болеть ко мне идут, вот…

Старый чукча, напившись своего чая, говорил много и по делу и не по делу. Грибное зелье пробуждало у него потребность в общении. И если не было поблизости живых собеседников (а такое бывало чаще), то шаман беседовал с огнём, Луной, темнотой ночи, ду; хами, ветром, прибрежными скалами, северным сиянием, Матерью-Моржихой и тому подобными не самыми разговорчивыми объектами и явлениями, чей голос могли расслышать лишь ведьмы, шаманы, наркоманы да пациенты психиатрических лечебниц в буйной фазе шизофрении.

— Ну, обморожений нет – это уже хорошо. Переохлаждение только и, кажется, пятая и третья плюсневые кости сломаны… Но это не точно, – поставил предварительный диагноз доктор Борменталь. – И без сознания он, не пойму от чего. Обморок что ли у него.

— Я его пока сюда, вот, тащил, он ещё говорил чего-то, а теперь, вот, молчит совсем, – уточнил чукча. – Ох, дурной, вот.

— Пульс низкий, сердцебиение слабое, — добавил Борменталь, прощупав по руке, как работают внутренности замёрзшего. — Надо бы его обогреть как-то. Спиртом бы его натереть…

Пока обмазывали Бурдова спиртом, словно мариновали утку для жарки по-пекински, Остап, ворочая худосочное тело одурманенного живописца, думал, что хорошо, что не убежал лётчик Севрюгов, а то этот тщедушный старикашка-шаман не дотащил бы стокилограммового полярника до яранги, и они застряли бы в этой недостроенной заполярной дыре до первых весенних пароходов.

— Его сейчас желательно куда-нибудь в тепло поместить, – закончив процедуру, сказал врач, как бы обращаясь к хозяину яранги. – К печи бы горячей. А ещё лучше в баню. Но бани, вы говорите, нет.

— А вы его, вот, на этого здорового вашего сверху, вот, положите и шкурами, вот, накройте, – шаман указал на широкую, блестящую от пота спину спящего Севрюгова. – Пусть он, вот, его и греет, чего лежит зря.

Так и поступили: уложили Семёна поверх полярного лётчика и застелили несколькими шкурами.

Утром с размороженным живописцем случился маленький детский казус — он обмочился, и проснувшийся от этого лётчик Севрюгов своим возмущением окрасил рассвет в пунцовые цвета неловкого стыда за других. Первоначальным желанием полярника было быстро убить Бурдова и закопать его рядом с нерпой. Но он всё ещё плохо управлял своими расслабленными конечностями, от чего сильно страдала координация движений, да и чувствовал он себя так, будто его размазали по немытому полу яранги и забыли прибрать. Поэтому казнь решено было отложить, ограничившись лишь устным порицанием. Горячие слова первого пилота были пропитаны едкой иронией, но в череде его тирад превалировал всё ж таки упрёк в адрес нерадивого художника. Лётчик укорял Бурде в чём только можно: в низких умственных способностях, в слабом здоровье, в отсутствии совести и морали, в мелкобуржуазных замашках и паразитическом образе жизни, в безответственности и откровенном разгильдяйстве. В выражениях он не стеснялся, и в характерной для себя манере с большим апломбом технично заменял литературные слова на их матерные аналоги. Его безудержному фонтану это добавляло экспрессии и забористой эмоциональности. Особенно ловко полярник жонглировал разнообразными животноводческими аллегориями, сравнивая Семёна то с одним, то с другим не самым благородным представителем фауны. Чаще всего это были копытные млекопитающие, начиная от уже набившего оскомину козла и заканчивая ишаками и какими-то муфлонами. Причём лётчик обильно сдабривал все эти зоологические нарицания сальными прилагательными, чётко указывающими на то, что животное было подвергнуто сексуальному насилию; либо же авиатор давал твёрдое обещание сделать это в обозримом будущем с тяжёлыми последствиями для объекта нападок. И ещё командир «Красного Буревестника» вознамерился кастрировать Бурдова, а из отчекрыженных причиндал художника приготовить какое-нибудь несложное блюдо и художнику же его и скормить. Звучало это угрожающе, но несколько сумбурно. А первый пилот всё не унимался, продолжая смешивать Бурде с грязью своих грубых, содомитских фантазий. Некоторые севрюговские задумки поражали своим утончённым садизмом, а некоторые, так и вовсе вызывали у Остапа и доктора нечто среднее между испугом, восторгом и лёгким шоком. Теперь им казалось, что всё то устное народное творчество, которым искрил Севрюгов до сего момента, было лишь репетицией, жалкой прелюдией перед сегодняшним выступлением. И даже вчерашний лирический монолог под крылом самолёта мерк в сравнении с ним. Там всё-таки обстановка не была такой камерной, мешали шум моторов и рёв ветра, слова не всегда долетали до ушей благодарных слушателей, а подхваченные пургой растворялись в ночном небе, да и корить в своих неудачах кроме собственной нерасторопности Севрюгову было не кого. Здесь же в тесноте северного жилища совпало всё: идеальный адресат и конкретный виновник эксцесса, скверное настроение, мухоморовый отходняк, спутанность похмельного сознания, горькая обида за подмоченную репутацию, и гнев, и злоба, и тоска… Пожалуй, что так искренне, так неистово и от всей души крыл в свое время лишь только Гришка Отрепьев, когда его полупьяного, в одном исподнем возмущённые казаки волокли заряжать в пушку. Но даже в этом мощном потоке авиаторского срамословия трёхэтажным особняком стоял двусмысленный (если не сказать – амбивалентный) топоним, к которому Севрюгов прибегал наиболее часто, и которым он обкладывал Бурдова со всех сторон, и сверху и снизу, и даже изнутри. До этого момента полярный лётчик (почему то) не применял его, и, по всей видимости, он был навеян чудодейственным грибным чаем, но зато он в полной мере отражал неприятный утренний инцидент, а также указывал на некоторые недостатки живописца и его не совсем благонадёжный социальный статус. Шляпа ***ва! К счастью, до рукоприкладства дело не дошло, но около часа хриплые крики зафаршмаченного героя-полярника сотрясали ветхие стены яранги. Сам же бенефициар, свалившегося на него отборного непечатного великолепия стоически сносил обрушившуюся на него лавину оскорблений. Он, вообще, слабо понимал суть происходящего и особой вины за собой не признавал. Ведь это была не его идея использовать лётчика в качестве перины-печки, и уж тем более «шляпа хуева» и помыслить не смела превратить отважного полярника в отхожее место. С кислой миной, угрюмый и потерянный Бурде сидел и нежно гладил сломанную ногу. Ещё саднила поцарапанная о наст спина, раскалывалась голова, а мысли, редкие и пустые, стрёмные как микробы, бесцельно ползали там, противно нагоняя ощущение полной безысходности. С такой ватной головой и депрессивными мыслями хорошо служить стрелочником где-нибудь на железнодорожном переезде, сидеть и с тупой надеждой ждать, пока разогнавшийся паровоз собьёт корову. И чтобы рога и копыта в разные стороны, и вымя набок. Полная бредятина…

Этот разнос остановил чукча;, объяснивший, что, собственно, ни чего ужасного то не произошло, и здесь в заполярье, моча, если не эликсир жизни, то очень ценный и нужный продукт. Ей, к примеру, дубят оленьи шкуры, моют голову, чтобы вывести вшей, или делают примочки, а зимой поят оленей, для поддержания их солевого баланса, а дети малые, коим в силу возраста опасно употреблять отвар из мухоморов, пьют мочу взрослых, которые этого отвара обпились. И старик привёл ещё много подобных омерзительно тошнотворных примеров, диковатых с точки зрения современного, испорченного цивилизацией и гигиеной гражданина.

— Вас послушать, так выходит, что он чуть ли не облагодетельствовал меня, – с грустной иронией в голосе просипел лётчик Севрюгов. – Может ему ещё спасибо сказать, за то, что он мне всю спину обоссал!?

— Спасибо, вот, не спасибо, — возразил шаман, — а, вот, ругаться так страшно не надо. Слова, вот, такие ваши нехорошие не надо громко, вот, говорить тут. Очаг мне можете, вот, осквернить. Железного Ивмъэтуна можете впустить! Вот.

— Ну, это, да… Это я погорячился. Извиняюсь, – признал свою вину поостывший полярник. – Вспылил спозаранку. Простите, и за очаг, простите, и за этого вашего… железного, как его там… Но это всё из-за него!

И полярный лётчик неприличным жестом указал на пригорюнившегося живописца, на которого и смотреть то было больно. Вид у него был такой, будто его одновременно выпороли, устроили ему сеанс экзорцизма, и вдобавок Севрюгов реализовал большую часть своих угроз, адресованных Семёну.

— Да, Сеня, Борис Брунович прав, — твёрдо констатировал Остап Бендер. — Сегодня ночью в своих пошлых выходках ты переплюнул сам себя!

А точку поставил доктор Борменталь, глубокомысленно произнёсший на латыни:

— Vir prudens non contra ventum mingit! (Латынь. Мудрый муж не мочится против ветра!)

После того как крылатый Юнкерс унёс «братство неприкаянных» дальше на восток, старый шаман в течении трёх дней проводил обряд очищения своей яранги от скверны и изгонял из неё непобедимый русский дух.