Глава 8. Навстречу мечте хрустальной. (Глава 81)

Через четыре долгих, томительных, унылых и алкогольно перенасыщенных дня прибыл американский пароход. Стоянка его длилась не долго. И на другой день, погрузив меха и моржовую кость, корабль уже отчаливал восвояси. Конечным пунктов в плавании значился город Сан-Франциско. Бендер договорился с капитаном и тоже был готов отплыть. А там из Сан-Франциско до Рио-де-Жанейро на перекладных… Оставались формальности – форма номер пять. Прощание с родиной сопровождала гнусная погода. Над свинцовым морем сгустился туман. У пристани навязчивый прибой бултыхал снежно-ледяную кашу: та шуршала и чавкала, и тёрлась о покатые борта торгового судна. Суетливо в сером небе кружили птицы, запутавшиеся в низкой облачности и сбившиеся с дороги на юг. Валил мокрый снег. Крупные его холодные хлопья, липкие и сырые, точно кондитерские изделия кустарей-халтурщиков, попадая на открытые участки тела, противно таяли, и хотелось немедленно их стряхнуть и наказать небесной канцелярии, чтобы видоизменила осадки на менее гадкие. Подмораживало. Изо рта шёл пар. Зима будто бы уже пришла, но ждала, пока отшвартуется и уплывёт корабль, чтобы всерьёз и надолго грянуть, и не уходить до Первомая. «Братство неприкаянных» распадалось. Бендер в окружении трёх других членов братства стоял возле трапа. У него ещё остались самые крепкие связи с отчизной, которые немедленно требовалось разорвать.

— Значит, Борис Брунович, ты остаёшься? – без особой надежды, что первый пилот поменяет своё решение, справился Остап.

— Конечно, остаюсь! – бодро отвечал лётчик арктической авиации. – А чего мне там теперь делать. На кой хрен мне теперь эта заграница сдалась! Мне теперь и здесь неплохо. Перелёт мой… то есть, конечно, надо сказать, наш, оценили. Папанин по приезду обещал мне личный автомобиль подарить. А сегодня утром я телеграмму алкснисовскую… ммм… фу-ука, гуву прикуфыл… войно то, как… Падва-а! – он сплюнул розовым и после договорил: — Короче, он к ордену меня представил! Так что, эмигрировать мне не зачем. Да и с советской властью у меня особых разногласий нет. Мне социализм строить нравиться! — и совсем уж развеселившись, Севрюгов добавил: – Представляешь, даже дурачок этот Казяев поздравительное приветствие из Тикси прислал!

— Да, хорошо тебе! – подытожил Бендер. – Ну а мы как-нибудь официально в этом «нашем» перелёте фигурируем? Может, вон, Семёну тоже какая-нибудь медаль полагается за его подвиги доблестные?

— Судно; ему полагается именное. Чугунное! – не преминул съязвить полярный лётчик. – А, вообще-то, я об этом ещё как-то не думал. В Москву доберусь, там и решу. Может задним числом вас тоже в друзья воздушного флота запишу. Энтузиастов лётного дела!.. или типа того.

— Тогда, прощай, Борис! – Остап крепко пожал руку и мягко обнял полярника. От кожаного реглана лётчика пошёл замечательный, добротный скрип. Такой родной и приятельски ласковый, что не хотелось расцепляться.

— Прощай, Остап. Как доберёшься, ты там мулатам пламенный наш пролетарский привет передавай, – уже разомкнув объятия, напутствовал Севрюгов. — И лично от меня тамошним мулаткам парочку шершавых не забудь вставить!

— Хорошо, обязательно… Ну, а ты, Иван Арнольдович, тоже не поплывёшь? — вопрос Бендера направленный уже к доктору Борменталю звучал как риторический, и ответ на него был Остапу известен.

— Нет, Остап, не поплыву. Не могу. Профессиональный долг, – тихий голос врача звучал убедительно твёрдо. И если у Бендера ещё и оставались какие-либо сомнения, то их как Фома ***м смёл. — У роженицы роды тяжёлыми оказались. Плод… мальчик – недоношенный, слабенький. За ними теперь уход квалифицированный нужен. Как я их оставлю? Фельдшер местный не справится. К тому же, один из этих горе-комсомольцев-зимовщиков с ветряной оспой приехал. Я его пока в карантин поместил. Там его лечу. Хорошо ещё, что он, вроде, заразить больше ни кого не успел. Так что ещё и за ним присмотр требуется, а то я уеду, он тут всю Чукотку перезаражает! А ещё после нового года, хотим «Красный чум» организовать. По отдалённым стойбищам поедем. Работы тут у меня много! Я, конечно, не профессор, но мне так кажется, что в края те мало образованных врачей наведывалось, так что со стороны медицинской науки буду, можно сказать, первооткрывателем тех мест. А вдруг, повезёт, — тон доктора несколько изменился, — …или не повезёт, и болезнь какую-нибудь новую, ранее не описанную открою или синдром или вирус неведомый… азиатский.

— Значит, всё-таки решил врачом-общественником стать? – улыбнулся Остап. — Ты, главное, сам чем-нибудь неведомым там не заразись.

— Постараюсь. А так, попробую себя на новой ниве. Для врача главное – это всё время пробовать что-то новое, учиться, опыта набираться. Иначе – застой и потеря навыков! – доктор тоже улыбнулся, и лукаво так: – Ты же рассказывал, что тоже бывал врачом-общественником.

— Ну, я то просто исполнял. И кроме лекций о вреде абортов и пользе физической культуры больше ни чем себя в медицине не проявил.

— И то хорошо! Если хоть одна несознательная дамочка после твоей лекции одумалась и не стала делать аборт, ты, считай, уже чью-то жизнь спас, — лицо доктора прояснилось. — А кстати, мама эта молодая, Зося Викторовна, вроде бы, твоя знакомая по Черноморску, что ли?

— Ошибка жизни! Но прошлого назад не воротишь… — и печально помолчав, Остап задал доктору встречный вопрос. — А долю твою куда девать? Деньги то серьёзные.

— Ты, Остап, деньги мои в банк положи, а проценты, которые набегать будут, пусть они каждые полгода в фонд «Красного креста» перечисляют. – озвучил свой нехитрый план доктор Борменталь. – А основная сумма пусть пока полежит. Мало ли чего.

— Благородно. Прагматично, но благородно. Всегда знал, что все врачи в душе – филантропы, — одобрил альтруистический замысел хирурга Остап. – Ну, прощай, Иван Арнольдович. Может ещё свидимся.

Снова последовали мягкие объятия и крепкие рукопожатия. Намокший воротник докторского полушубка неприятно касался щёк Остапа. Какая мелочь! Бендер прощался с человеком, спасшем ему его молодую «сложную штуку», и был глубоко признателен доктору, и он искренне от души прижимал к себе растроганного врача, которого несколько сковывала собственная интеллигентность и деликатность. С этими мокрыми объятиями рвалась предпоследняя с родиной канитель. Оставалась последняя связь, не самая нужная, не самая ценная и не самая прочная, но, безусловно, яркая и запоминающаяся.

— Ну, а ты, Семён. Вот, от кого от кого, а от тебя я никак не ожидал такого разворота! – Бендер повернулся к художнику. – Как же Париж? Эйфелева, чтоб её, башня? Оставишь французов без своего могучего творчества?

— Да пошли они вместе со своей башней! – не убирая довольной улыбки с синих губ, отозвался Семён. – Я себя, наконец, нашёл. Живопись, картины, наколки эти, это же всё плоско. Как бы это сказать… Двухмерно! …И чего я лекции по скульптуре и лепке прогуливал… — он задумался. – А, мне тогда глину месить не нравилось. Ну, зато теперь я резьбой по кости занялся. В ученики к главному местному косторезу поступил.

— Так и скажи, что за его дочкой ухлёстываешь! – вернул свою ремарку Севрюгов. В силу всесоюзного размаха своей грандиозной личности, он был в курсе всех мало-мальски заметных событий в жизни немноголюдного посёлка. – А она, кстати, почему не пришла? Ты же везде с ней таскаешься.

— Как так «ухлёстываешь», «таскаешься». Очень обидны ваши слова. Что я повеса, что ли какой! И отнюдь я не ухлёстываю, а ухаживаю с конкретным намерением жениться, – в густых бровях живописца, как алмазы, искрились капли растаявших снежинок. – А не пришла она, постольку, поскольку, отцу по работе помогает. Он из здоровенного бивня мамонта вырезает композицию под названием: «Рейд Первой конной армии Будённого по тылам отступающих войск Деникина». Хочет к пятнадцатилетию октября успеть.

— А он, чё, в Первой конной служил?! – удивился Бендер. – Что то я не слышал о бесстрашных чукотских кавалеристах, сражавшихся в рядах будёновских войск.

— А он и не чукча. Он – эскимос! – прозвучал резкий ответ новоявленного костореза.

— Тем более! Где эскимосы, и где разгром Деникина! Что за тема для композиции? – любопытствовал Остап, заинтересовавшийся новым увлечением Бурдова, из-за которого Семён кардинально сменил свои жизненные ориентиры. – Где он образы берёт?

— Просто к ним этим летом агитационная кинопередвижка, наконец, добралась, вот там им кино про гражданскую войну и показывали, – дал пояснения Бурдов. – Его этот фильм очень впечатлил.

— А название, зачем такое длинное? – выказал свой интерес доктор Борменталь.

— У них тут всё такое! Как есть – так и называется. Да и это на русском оно такое длинное. По эскимоски оно покороче звучит.

И Семён стал произносить название композиции на эскимосском языке. Сначала он бойко зачирикал, затем стал как-то мило ворковать, а дальше закряхтел и при произношении какого-то особо сложного гортанного звука, не справился с малознакомой фонетикой и поперхнулся, после чего закашлялся и замолк.

— Что, Бурде, букварём подавился эскимосским? – не упустил возможность подколоть живописца лётчик Севрюгов.

— Ага. Трудный язык. Сочетание звуков не привычное, – согласился Бурдов и поёжился.

Остап добродушно смотрел на художника, облачённого в традиционную чукотскую кухлянку с капюшоном. Удивительно, но Семён в ней смотрелся очень органично. Будто и вправду нашёл себя. Заматерел, приосанился, расцвёл.

— Ты то будущему тестю вырезать помогаешь? – решил узнать вовлечённость Семёна в создание шедевра Остап. — Ты хоть, Сеня, лошадей вживую видел. Местные то навряд ли имели такую возможность, тут ведь кроме оленей и собак больше никакого общественного транспорта не предусмотрено.

— Не-е. Мне мамонта ещё рано резать. Я ж ещё в учениках! Я пока по моржовой работаю, – тут Семён спохватился и полез во внутрь своей мохнатой одежды. – Кстати, чуть не забыл. Это тебе! Подарок.

С этими словами Бурде протянул Остапу маленькую резную фигурку, похожую на радостного, растолстевшего, накуренного гремлина.

— Это кто? – Бендер вертел фигурку в своих руках и пристально её разглядывал.

— Это пеликен. Здешний талисман наудачу! Сам из моржового бивня вырезал, – гордо сказал Семён.

— Спасибо, Сеня, – поблагодарил художника эмигрант и спрятал подарок в карман.

— У меня задумка есть, — приоткрыл завесу своих планов Бурде, — музей косторезного дела здесь в посёлке организовать. А ещё статую тут возвести хочу. Большую. Матери-моржихи или ещё кого традиционного, может даже пеликена того же только в масштабе. Подумать надо. Я, собственно, на эти цели часть денег то себе и оставил, а остальную мою долю ты, Остап, куда-нибудь потрать с умом. Можешь хоть на благотворительность пустить.

— Предлагаешь мне командовать парадом? – грустно усмехнулся Остап. Ему показалось, что что-то попало ему в глаз, и он стал выковыривать соринку, протирая обе фары. После чего заговорил снова. — Не знаю, совпало так или нет, или отцы города Рио-де-Жанейро заранее ждали моего прибытия и решили встретить меня с распростёртыми объятиями, но меньше месяца назад там тоже как раз возвели одну огромную статую внушительных размеров и, по-моему, даже уже успели открыть её. Так может мне в качестве частного пожертвования от единоличника-миллионера внести тогда круглую сумму из твоих щедрот для премий ударникам строительства?

Художник пожал плечами.

— Ладно. Доберусь, посмотрю, что они там возвели, тогда и определюсь с величиной круга суммы. – Бендер подмигнул Семёну. – И тебе открытку с видами вышлю для вдохновения, раз ты тоже скульптором решил стать. Ну, прощай, Сеня!

И опять – мягкие объятия, крепкие рукопожатия. Обхватить Остапа двумя руками Семёну мешал самодельный костыль. Бурде застенчиво улыбался. Остап же оставался сумрачно серьёзным.

– Да, твой прапрадед бы тобой гордился! – разорвав последнюю нить, сказал великий комбинатор.

— Ты, Остап Ибрагимович, это об чём? – не понял Бендера начинающий косторез.

— Ну, он из Парижа в Пропойск перебрался. Тебя из Москвы вот сюда, на край глобуса занесло. В Уэлен. Это впечатляет. Наполеон даже и представить себе не мог, что отголоски его необдуманного похода долетят до этих мест.

— Ах, вот ты об чём, – дошла до Семёна глубина бендеровской мысли. – Это, да. Но ты, Остап, оглянись. Посмотри, как тут люди живут. Честно, открыто, безо всякого форсу. Каждый по совести живёт. Каждый сам своё дело знает. Ни кто ни кому не указ. Вот, где свобода! Вот, где настоящая анархия!

Бендер оглянулся. Небо, море, линия горизонта, утопающая в молоке тумана. Стойкие, потрёпанные Арктикой домишки, вцепившись в узкую полоску суши, выстроились в два ряда. Лужи, грязь, праздно шатающиеся псы в толстых шубах. Разобранный скелет кита на берегу. И величественная сопка, стерегущая этот клочок цивилизации, примостившийся на кромке Евразии. А под портовым флагштоком, под конвульсивно трепыхающимся в слабых порывах ветра кумачом в напыщенную шеренгу выстроились комсомольцы-зимовщики. Они торжественным образом принимали в комсомол попавшего в сети агитпропа американского моряка с торгового парохода. Мякиш бил в барабан. Пентюхов и Рипатузова толкали речи. Рипатузова ещё и пела. Американец, похоже, не совсем понимал, что происходит, но выглядел очень довольным. За действом с неподдельным любопытством наблюдали школьники. Некоторые ребята по-взрослому дымили трубками. Чадили они с такой непринуждённостью, точно бы сосали карамельные леденцы на палках. Досточтимый Адьдегидов периодически грозил курягам пальцем. В школе он курения не допускал, но полностью искоренить эту пошлую привычку среди детворы ему пока не удавалось. Перед Альдегидовым как перед культпропомом во весь рост стояла трудновыполнимая задача организовать из них пионерский отряд. Собственно, трудность то задачи и заключалась в том, что большинство ребят были отягощены пагубными пережитками прошлого, сохранившимися ещё со времён раннего неолита. И курение табака через трубку было далеко не самым криминальным из них. А принимать такую неотёсанную публику в пионеры, означало бросить тень на всю пионерскую организацию, на комсомол и, в конечном счёте, на партию.

— А эти? – Бедер указал на комсомольцев.

— Это всё накипь! – махнул свободной рукой Бурде. – А атаман у них, Пентюхов этот, тот, по-моему, вообще, психический! Да, и остальные не далеко от него ушли… Через два, ну, три месяца они забудут, как Маркс с Энгельсом выглядят. И идейность свою позабудут. И трудовую дисциплину. Взгляды свои переосмыслят. Тут, к слову сказать, недалеко от посёлка шаман тоже живёт. Надо бы ради смеха всю эту шоблу чайком волшебным подпоить. Пусть развеются!

— А может тебе, ради смеха, между ушей врезать? Ну, так, для профилактики! – вмешался полярный лётчик. – Ишь, чего задумал. Провокатор хренов. Я, вообще то, у них почётный председатель! А ты тут смуту навести хочешь.

— Да я, Борис Брунович, не то имел ввиду. Ни какую смуту я навести не хочу, – взялся оправдываться Бурдов. – Я имел ввиду, что весь этот их комсомольский церемониал — это всё приходящее, пустое. И не приживётся он в этих местах. Здесь всё это пустозвонство ни к чему. Тут дикость, простор, природа-мать! Размах такой, что словами не описать! Его почувствовать только можно. И вы, Борис Брунович, лучше меня это знаете. Ведь только здесь, на севере – воля! Здесь! можно вдохнуть полной грудью, расправить плечи, распустить руки, то есть крылья… и воспарить, полететь, позабыв о бренности бытия и несовершенстве миропорядка.

— Слышишь, Остап, а ведь Бурде прав! – полярник хлопнул в ладоши и потёр их, будто стал опять к чему-то готовиться. – Оставайся! Полетаем! О бренности позабудем.

— Я бы рад, друзья мои, да боюсь, что добрые мулаты меня не поймут, – с плохо скрываемой горечью произнес управдом. — Полтора миллиона человек ждут моего прибытия, а я не явлюсь. Не красиво. К тому же, зима близко, а я уже давно хочу искупаться в тёплом океане и позагорать под пальмами.

В этот миг тревожно загудел пароход, предвещая разлуку.

— Кажется, мне пора.
Бендер подхватил два чемодана, набитых купюрами, и поднялся по трапу на борт. Вслед за ним взбежал молодой комсомолец американского происхождения. Пароход повторил гудок и стал отдавать швартовы.

— Прощайте! – уже с борта крикнул Остап, сцепив над головой руки. – Пишите письма!

Последние слова великого комбинатора сгинули в третьем протяжном гудке отплывающего корабля. Трое неприкаянных жильцов калабухова дома махали Остапу с пристани. Управдом, теперь уже, разумеется, бывший, махал им в ответ. Он уплывал навстречу своей хрустальной мечте. Ещё один подлец, урвавший свой кусок от большой и доброй страны. Остап Бендер, наконец, обрёл своё маленькое счастье, но потерял Родину.

А, впрочем, его папа был турецкий подданный…