Про Пармёна и забор
Алексей Н. Возрастные ограничения 18+
Зашла как-то раз к Пармён Савеличу в палисадник корова чья-то и выжрала клумбу с цветами. Через дыру в заборе забрела, скотина. Обложила лепёхами дорожку в сад и подчистую цветы да клевер многолетний умяла. Дыра в заборе была основательная, туда при желании можно было даже небольшой грузовик втиснуть, аккурат прошел бы, не задев уцелевших штакетин. Дыру эту упавший телеграфный столб учудил, срубленный Пармёном в отчаянной попытке добраться до скворца. Старая история.
Пармён корову, конечно, прогнал, с оттяжкой кнутом приложившись слева два раза. След оставил – как расписался! Однако, клевера было жаль, да и цветы какую-никакую радость эстетическую несли. Решил, в общем, Пармён Савелич забор починить.
Заказал трехметровых досок из райцентра с доставкой. Ждал две недели, дежуря иногда у временной проволочной загородки возле пробоины в заборе, подтачивая топор. Как-то раз подпил и даже заночевал там, невольно вспомнив армейское, былое. Заготовки на штакетины решил выпилить сам, чтобы финансово сэкономить и себя занять столярными хлопотами. Доски также разгружал сам. Упревший, перетаскал все и сложил за домом, аккуратно прикрыв листами толи. Развонялся ямщиком, как вымокший бараний тулуп, ей-богу! Дома долго поливался из ковшика, стоя в тазике, отмываясь. Вытаскивая из мозолей занозы, хрустел суставами замученных солью пальцев. Устал, в общем, с непривычки: ощущал ломоту в теле даже через несколько дней. По вечерам на особо ноющие места прикладывал кота. Когда мышцы вроде пришли в норму – сильно испортилась погода и стало не до работы на воздухе. Обильно дождило каждый час, похолодало изрядно и тучи, казалось, ползут так низко, что закрывают собой яркие осенние яблоки в саду. Пармён Савелича заботливо и крепко обнял сплин: он никак не мог найти свой зонт, его не радовал ни теплый плед с вышитым на нем тульским самоваром, ни кот, потешной обезьянкой носящийся по дому и загоняющий в углы невидимых мышей. И даже сердиться не было никаких сил. Все сидел у окна, наблюдал за природной стагнацией и пересчитывал дождевые капельки на стекле треснутой форточки. И даже полезная брага в эти дни казалась какой-то пресной и слабенькой настолько, что Пармён предпочитал пить водку. Осень, как никак.
В один из вечеров заметно потеплело. Закончился очередной дождь, ветер стих, небо превратилось в единый свинцовый лист, приколоченный намертво, а на дворе образовался туман, который заслонил собой и забор с дырой, и большак, и деревья за ним. Пармён Савелич задумчивым Чапаем стоял у входа в дом, завернутый в икеевскиую овечью шкуру, и облокотившись на косяк наблюдал за бесноватыми мотыльками у настенного уличного фонаря. Влажный ветерок легким дуновением плюшево касался волос на ногах. Воздух можно было буквально трогать и мошкара, казалось, тонула в этом чуть теплом киселе. С редких листьев продолжали беззвучно падать дождевые капли, подрагивая и заботливо передавая от листа к листу прозрачную влагу. Общая картина тишины мягкой ватой лезла в уши и затыкала их до звона в перепонках. Идиллию нарушило ритмично сипящее железо откуда-то со стороны мельницы. Из влажного вечернего тумана на скрипящей лисапедке на большаке появился деревенский дурачина Николашка. Остановившись и прислонив к сирени своего педального коня, он через дыру в заборе вошел на пармёнов двор.
Николашка был в шортах и фуфайке. В руках держал модульный вэйп-испаритель с ароматом арбуз-мята… ну дурачина, чего с него взять?.. Всем ведь давно известно, что микс «Цитрус-хвоя» самый вкусный пар дает! На голове у незваного гостя была презервативом натянута мокрая насквозь кепка, с вышитым якорем и синим треснутым козырьком из пластика, который он учтиво приподнял, здороваясь.
– Сдрась, Дядьпармён, – обратился он к хозяину, – Ты забор ставить собрался вродь?
– Ну, – сказал Пармён и скрестил руки, уложив их параллельно усищам.
– Еще доски нужны тебе? Сосна есть… крепкая. Новьё!
– Новьё у него, – буркнул – Куды мне ее? В два слоя штакет ставить?
Николашка выдохнул фигуристое плотное облако арбузного пара, добавив туману вокруг дома и зашел с козырей: – А если не хватит матерьяла, дырка будет опять?.. в заборе-то!
Пармен Савелич почесал многоопытный свой нос и призадумался: «В столярке я конечно не дока. Коли просчитаюсь да напортачу – не видать мне частокола и щербины будут, как во рту у Шуры!»
– Почем отдаешь? – без энтузиазма спросил он у Николашки, обращая взор куда-то в клумбу, где доживали короткий свой век цветки-ноготки, и добавил: – Денег нету.
Николашка оживился.
– А ты, Дядьпармён, со мной выпей, да с собой полчетверти отлей, на том и сойдемся да разойдемся… Гвозди в подарок!
– Доски неси… Дед Мороз… Гвоздей своих ведро в сарае стоит!
Николашка шельмой метнулся со двора, пропав в вечернем тумане, словно в молочном абрате. Уже через десять минут он по одной поднес к пармёнову дому три отличных доски-двухдюймовки. Пармён Савелич осмотрел товар взглядом притязательного эксперта. Доски были хорошие, лучше чем свои, и это было понятно даже в туманных сумерках. Еще минуты две рассматривал, делая вид, что доски не идеальны, но торговаться не стал. Довольный выгодной сделкой и внезапно возникшим поводом для возлияний он указал Николашке тащить доски за дом.
На стол сообразили быстро. Закуской стал соленый огурец с желтоватыми, будто от гноя, боками. Пузытай и лоснящийся, он весил около килограмма – настоящий гусар! В двухведерной фляге их поместилось 16 штук, остальное место занимали вишневые и смородиновые листья, вперемежку с укропными палками и выдавленным в этот соленый суп помидором. На дне ведра угрюмым НЛО лежал утопший окончательно патиссон.
Сидели на кухне. Первая бутылка утекла быстро, как дети из школы. В глазах обоих появилась та самая озорная искра, которая, разгоревшись, в былые времена сжигала целые города. Спустя две сотни грамм Николашка споро добрался до той утомительной стадии, когда хмельному человеку хочется похорохориться. Он стал рассказывать Пармёну про то, что может спать по 25 минут в сутки, про свирепость пальцев на руках (дай мне гвоздь двухсотку – узлом свяжу!) и про устрашающую силу своего голоса. В подтверждение последнего он вдруг неожиданно громко запел! Про туман, огонек, что-то про слезы березы, платочек и тучку в небе. Уже на втором четверостишии он сбился, позабыв слова, и стал щелкать пальцами говоря: «Ну… Ну? Как там дальше?». Пармён молча наливал горькую в стаканы и грыз невкусный огурец, хомяком складывая крупные его семечки куда-то за щеку. Он уже начал было думать: «А не стукнуть ли ему бутыль о голову, чтобы ушел поскорей», но случилось иначе. В момент, когда Николашка рассказывал про рыбалку, про то, как однажды он сказал щуке «бу!» и та утонула от страха, у Пармён Савелича закончилось терпение и выдержка. Шумно вдохнув он прицельно плюнул накопленными огуречными семечками прямо в Николашкину беззубо смеющуюся физию. Наступила оглушительная тишина. Под неуместно громкое тиканье часов из под абажура пластиковой люстры вылетела толстая, сонная муха, почуявшая неладное, и сломя голову устремилась к выходу. Гость в это время громко шмыгал носом, пытаясь найти и придать лицу выражение, подходящее по ситуации. По его красным щекам путешествовал микроспазм, который передергивал рот и заставлял часто моргать. От этих нервных шевелений на лице прилипшие огуречные семечки отклеивались и падали на треснутую клеенчатую скатерть. Пармён молча встал из-за стола, поставил на стол закупоренную литровую бутыль, обещанную за доски, и придвинул ее Николашке. Затем выпил налитое из обоих стаканов, давая понять, что аудиенция закончена. Николашка к этому моменту зафиксировал лицо на стадии – «Хорошо посидели». Улыбаясь чуть набок, он взял со стола бутыль и положил ее в глубокий карман армейских пехотных штанов. Он ловко упаковал обе ноги в удобные кроксы и по-самурайски тихо вышел в темноту начавшейся ночи. Пармен Савелич прикурил от спички, эффектно чиркнув ею о притолку, и встал в дверях, слушая, как растворяется в ночи скрип велосипеда дурачины Николашки. Докурил, щуря седые глаза в темноту, плюнул звучно и ушел спать. Так закончился торговый день.
Наутро Пармён Савелича ждало открытие, своею грандиозностью сравнимое с доказательством второго признака равенства треугольников. Мчась под утренним дождиком по нужде за двор он увидел, что под толью, в его собственной стопке из десяти досок не хватает трех. Эти три доски никуда не пропали, они лежали рядом, под разлапистой яблоней, примяв жухлую траву. Подумав с минуту, Пармён осознал страшное! Получалось, что Николашка вытащил из Пармёнова вороха три самых красивых доски, обойдя вокруг дома перепродал их Пармёну, потом выпил с ним за его счет, спел песню, взял с собой литру беленькой и ушел, оплеванный, но не битый!
Пыхтела и полыхала шипящей яичницей на сале злоба Пармён Савелича! Обида обжигающе брызгала кипящим маслом на ворот рубахи, когда Пармён, матеря белый свет, укладывал дважды купленные досочки на место, под толь. Завтракая, на Николашку громоподобно в голос посылалась бубонная чума и беспощадный голод. Ближе к обеду Пармён Савелич утомился и осип, но продолжил истерить одними губами, шепотом. Вскоре, когда дошел до самокритики, решил все-таки остановиться и отвлечься немного. Достав наугад книжку с красочным корешком, он уютно уселся в кресло-качалку. Книжкой оказался «Альбом пород лошадей СССР», за авторством профессора С.В. Афанасьева. За ним он и провел весь день, рассматривая картинки и бубня вслух об уздечках, упряжках, гнедых и вороных, про гривы и хвосты… напрочь позабыв про вчерашний афронт и утраченную бутыль.
Доски так пролежали еще месяц. К холодам крепко запил Пармён Савелич, и как-то раз во хмелю порубил их колуном чуть не на щепы. Этими самыми досками он топил печь до самого декабря. А дыру в заборе залатал шифером с крыши сарая, перестраивая его под конский загон. Но это из другой истории, про мечту о племенном жеребце и невиданных барышах…
Пармён корову, конечно, прогнал, с оттяжкой кнутом приложившись слева два раза. След оставил – как расписался! Однако, клевера было жаль, да и цветы какую-никакую радость эстетическую несли. Решил, в общем, Пармён Савелич забор починить.
Заказал трехметровых досок из райцентра с доставкой. Ждал две недели, дежуря иногда у временной проволочной загородки возле пробоины в заборе, подтачивая топор. Как-то раз подпил и даже заночевал там, невольно вспомнив армейское, былое. Заготовки на штакетины решил выпилить сам, чтобы финансово сэкономить и себя занять столярными хлопотами. Доски также разгружал сам. Упревший, перетаскал все и сложил за домом, аккуратно прикрыв листами толи. Развонялся ямщиком, как вымокший бараний тулуп, ей-богу! Дома долго поливался из ковшика, стоя в тазике, отмываясь. Вытаскивая из мозолей занозы, хрустел суставами замученных солью пальцев. Устал, в общем, с непривычки: ощущал ломоту в теле даже через несколько дней. По вечерам на особо ноющие места прикладывал кота. Когда мышцы вроде пришли в норму – сильно испортилась погода и стало не до работы на воздухе. Обильно дождило каждый час, похолодало изрядно и тучи, казалось, ползут так низко, что закрывают собой яркие осенние яблоки в саду. Пармён Савелича заботливо и крепко обнял сплин: он никак не мог найти свой зонт, его не радовал ни теплый плед с вышитым на нем тульским самоваром, ни кот, потешной обезьянкой носящийся по дому и загоняющий в углы невидимых мышей. И даже сердиться не было никаких сил. Все сидел у окна, наблюдал за природной стагнацией и пересчитывал дождевые капельки на стекле треснутой форточки. И даже полезная брага в эти дни казалась какой-то пресной и слабенькой настолько, что Пармён предпочитал пить водку. Осень, как никак.
В один из вечеров заметно потеплело. Закончился очередной дождь, ветер стих, небо превратилось в единый свинцовый лист, приколоченный намертво, а на дворе образовался туман, который заслонил собой и забор с дырой, и большак, и деревья за ним. Пармён Савелич задумчивым Чапаем стоял у входа в дом, завернутый в икеевскиую овечью шкуру, и облокотившись на косяк наблюдал за бесноватыми мотыльками у настенного уличного фонаря. Влажный ветерок легким дуновением плюшево касался волос на ногах. Воздух можно было буквально трогать и мошкара, казалось, тонула в этом чуть теплом киселе. С редких листьев продолжали беззвучно падать дождевые капли, подрагивая и заботливо передавая от листа к листу прозрачную влагу. Общая картина тишины мягкой ватой лезла в уши и затыкала их до звона в перепонках. Идиллию нарушило ритмично сипящее железо откуда-то со стороны мельницы. Из влажного вечернего тумана на скрипящей лисапедке на большаке появился деревенский дурачина Николашка. Остановившись и прислонив к сирени своего педального коня, он через дыру в заборе вошел на пармёнов двор.
Николашка был в шортах и фуфайке. В руках держал модульный вэйп-испаритель с ароматом арбуз-мята… ну дурачина, чего с него взять?.. Всем ведь давно известно, что микс «Цитрус-хвоя» самый вкусный пар дает! На голове у незваного гостя была презервативом натянута мокрая насквозь кепка, с вышитым якорем и синим треснутым козырьком из пластика, который он учтиво приподнял, здороваясь.
– Сдрась, Дядьпармён, – обратился он к хозяину, – Ты забор ставить собрался вродь?
– Ну, – сказал Пармён и скрестил руки, уложив их параллельно усищам.
– Еще доски нужны тебе? Сосна есть… крепкая. Новьё!
– Новьё у него, – буркнул – Куды мне ее? В два слоя штакет ставить?
Николашка выдохнул фигуристое плотное облако арбузного пара, добавив туману вокруг дома и зашел с козырей: – А если не хватит матерьяла, дырка будет опять?.. в заборе-то!
Пармен Савелич почесал многоопытный свой нос и призадумался: «В столярке я конечно не дока. Коли просчитаюсь да напортачу – не видать мне частокола и щербины будут, как во рту у Шуры!»
– Почем отдаешь? – без энтузиазма спросил он у Николашки, обращая взор куда-то в клумбу, где доживали короткий свой век цветки-ноготки, и добавил: – Денег нету.
Николашка оживился.
– А ты, Дядьпармён, со мной выпей, да с собой полчетверти отлей, на том и сойдемся да разойдемся… Гвозди в подарок!
– Доски неси… Дед Мороз… Гвоздей своих ведро в сарае стоит!
Николашка шельмой метнулся со двора, пропав в вечернем тумане, словно в молочном абрате. Уже через десять минут он по одной поднес к пармёнову дому три отличных доски-двухдюймовки. Пармён Савелич осмотрел товар взглядом притязательного эксперта. Доски были хорошие, лучше чем свои, и это было понятно даже в туманных сумерках. Еще минуты две рассматривал, делая вид, что доски не идеальны, но торговаться не стал. Довольный выгодной сделкой и внезапно возникшим поводом для возлияний он указал Николашке тащить доски за дом.
На стол сообразили быстро. Закуской стал соленый огурец с желтоватыми, будто от гноя, боками. Пузытай и лоснящийся, он весил около килограмма – настоящий гусар! В двухведерной фляге их поместилось 16 штук, остальное место занимали вишневые и смородиновые листья, вперемежку с укропными палками и выдавленным в этот соленый суп помидором. На дне ведра угрюмым НЛО лежал утопший окончательно патиссон.
Сидели на кухне. Первая бутылка утекла быстро, как дети из школы. В глазах обоих появилась та самая озорная искра, которая, разгоревшись, в былые времена сжигала целые города. Спустя две сотни грамм Николашка споро добрался до той утомительной стадии, когда хмельному человеку хочется похорохориться. Он стал рассказывать Пармёну про то, что может спать по 25 минут в сутки, про свирепость пальцев на руках (дай мне гвоздь двухсотку – узлом свяжу!) и про устрашающую силу своего голоса. В подтверждение последнего он вдруг неожиданно громко запел! Про туман, огонек, что-то про слезы березы, платочек и тучку в небе. Уже на втором четверостишии он сбился, позабыв слова, и стал щелкать пальцами говоря: «Ну… Ну? Как там дальше?». Пармён молча наливал горькую в стаканы и грыз невкусный огурец, хомяком складывая крупные его семечки куда-то за щеку. Он уже начал было думать: «А не стукнуть ли ему бутыль о голову, чтобы ушел поскорей», но случилось иначе. В момент, когда Николашка рассказывал про рыбалку, про то, как однажды он сказал щуке «бу!» и та утонула от страха, у Пармён Савелича закончилось терпение и выдержка. Шумно вдохнув он прицельно плюнул накопленными огуречными семечками прямо в Николашкину беззубо смеющуюся физию. Наступила оглушительная тишина. Под неуместно громкое тиканье часов из под абажура пластиковой люстры вылетела толстая, сонная муха, почуявшая неладное, и сломя голову устремилась к выходу. Гость в это время громко шмыгал носом, пытаясь найти и придать лицу выражение, подходящее по ситуации. По его красным щекам путешествовал микроспазм, который передергивал рот и заставлял часто моргать. От этих нервных шевелений на лице прилипшие огуречные семечки отклеивались и падали на треснутую клеенчатую скатерть. Пармён молча встал из-за стола, поставил на стол закупоренную литровую бутыль, обещанную за доски, и придвинул ее Николашке. Затем выпил налитое из обоих стаканов, давая понять, что аудиенция закончена. Николашка к этому моменту зафиксировал лицо на стадии – «Хорошо посидели». Улыбаясь чуть набок, он взял со стола бутыль и положил ее в глубокий карман армейских пехотных штанов. Он ловко упаковал обе ноги в удобные кроксы и по-самурайски тихо вышел в темноту начавшейся ночи. Пармен Савелич прикурил от спички, эффектно чиркнув ею о притолку, и встал в дверях, слушая, как растворяется в ночи скрип велосипеда дурачины Николашки. Докурил, щуря седые глаза в темноту, плюнул звучно и ушел спать. Так закончился торговый день.
Наутро Пармён Савелича ждало открытие, своею грандиозностью сравнимое с доказательством второго признака равенства треугольников. Мчась под утренним дождиком по нужде за двор он увидел, что под толью, в его собственной стопке из десяти досок не хватает трех. Эти три доски никуда не пропали, они лежали рядом, под разлапистой яблоней, примяв жухлую траву. Подумав с минуту, Пармён осознал страшное! Получалось, что Николашка вытащил из Пармёнова вороха три самых красивых доски, обойдя вокруг дома перепродал их Пармёну, потом выпил с ним за его счет, спел песню, взял с собой литру беленькой и ушел, оплеванный, но не битый!
Пыхтела и полыхала шипящей яичницей на сале злоба Пармён Савелича! Обида обжигающе брызгала кипящим маслом на ворот рубахи, когда Пармён, матеря белый свет, укладывал дважды купленные досочки на место, под толь. Завтракая, на Николашку громоподобно в голос посылалась бубонная чума и беспощадный голод. Ближе к обеду Пармён Савелич утомился и осип, но продолжил истерить одними губами, шепотом. Вскоре, когда дошел до самокритики, решил все-таки остановиться и отвлечься немного. Достав наугад книжку с красочным корешком, он уютно уселся в кресло-качалку. Книжкой оказался «Альбом пород лошадей СССР», за авторством профессора С.В. Афанасьева. За ним он и провел весь день, рассматривая картинки и бубня вслух об уздечках, упряжках, гнедых и вороных, про гривы и хвосты… напрочь позабыв про вчерашний афронт и утраченную бутыль.
Доски так пролежали еще месяц. К холодам крепко запил Пармён Савелич, и как-то раз во хмелю порубил их колуном чуть не на щепы. Этими самыми досками он топил печь до самого декабря. А дыру в заборе залатал шифером с крыши сарая, перестраивая его под конский загон. Но это из другой истории, про мечту о племенном жеребце и невиданных барышах…
Рецензии и комментарии 0