Про Пармёна и новый год

– Русский человек должен любить салат «Оливье», понимаешь? – говорил Пармён Савелич своему коту, очищая складным ножичком вареную морковку, – Обязан любить! Ведь в нем все вкусно, как по отдельности, так и в комбинированном классическом или чуть своевольном виде.
Говорил, и нарезал соломкой морковь, а затем кубиками салатного размера начал ее формировать. А кот слушал. Лизал левую переднюю лапу и затем ею расчесывал усы и ресницы на умной морде, задевая внимательные уши, и как бы настраивая их на лучшее восприятие хозяйского монолога. Однако глаз не сводил с батона ветчины, перевязанного грубым шпагатом и кажется незаметно принюхивался.
Тем временем Пармён Савелич стукнул вареное яичко о край эмалированной миски, стал чистить. Полетела керамическими брызгами шелуха на деревянный пол, цветастый застиранный половичок и замшевые тапочки с дыркой на большом пальце. Хрустящие вкрапления скорлупок поблескивали в подстольных потьмах, на столе же собирались чищенные яички одно к одному, блестящими ассиметричными ядрами украшая кулинарное поле битвы. Пармён ловко взмахнул ножом и брызнуло ярко-желтое солнце крутого желтка на разделочную досочку, и стали крошиться яйца в размер морковных кубиков одно за другим.
– Сколько говорено о пользе и питательности простого куриного яйца, ась? – обращался снова к коту Пармён, – Ведь забывают люди, что источник жизни – в самой жизни, а радости ее – в достатке духовного богатства. Каждому по чуть. А кому мало – кушать больше стоит! Добрых людей на Руси много от того, что молоко ести любим, да яички куриные. От первого, от молока то бишь – весь зверь живой становится с измальства, а из второго птица всякая родится! Мы не то, что там папуасы черные, что для здоровия своего сердца убиенных животных сырыми в пищевод заталкивають, сморкаясь и плача от отвращения. У нас иначе все. Молочка выпил – и на покос, яичко скушал – воды принеси в дом… А лечения? Чирей какой выгнать на заду, али нос прогреть от соплей – все куриным яйцом. Голос коли пропал – сырое кушай, а если англицкой лордой себя возомнил – пожалуй на завтрак в смяточку либо в мешочек, и с гренкой неприменно. А мечтаешь повыпендриваться и с барышней посля ночных буйств изысканно позавтракать – яйцо-пашот тебе на доброе здравие! А закусь! С лучком зеленым! А салаты!.. Со сметанкой, что из молока…. – говорил, а сам уже за картофелину вареную в мундире схватился, и тоненькую кожицу, ногтиком поддевая, очищал, круглую, ароматную и такую родную. Глазки выковыривал аккуратно, затем строгать на кубики покрупнее морковных стал.
Булькал бульон на газовой двухкомфорочной плите. В прикопченной кастрюльке лежил кус мяса говяжьего, доходил до салатной кондиции. Пахло преддверием нового года, запарились оконца тесной кухоньки и пропала за испариной этой вечерняя пурга. Настала камерность и уют. В этой кухонной размеренности и жаре упрел Пармён. Утерев ручищу о штанину стал он убирать со лба пот, смачивая им волосья, и со лба прилизывать их к макушке. Непослушная растительность была, все нарожон лезла и как будто просила острига. Пыхтя и шумно выдыхая, Пармён Савелич перекинулся туловом через стол и форточку приоткрыл чуть, впустив зиму. Одернул трепещущую зановесочку и продолжил свою работу и лекцию:
– Русскому человеку салат «Оливье» – это и первое, и второе, и канпот, если нужно! Квасу ледяного с погреба туда влей и будет тебе окрошка, что для жары вещь необходимая! Горячие щи хлебать на покосе с ума сойдешь в одночасье! – Пармён взял из миски соленого огурца-красавца и ножом по боку полоснул его вдоль.
– Утоляя голод, салат этот насыщает душу праздничными фанфарами и уважением к кулинарному искусству, а коли не рад гость салату «Оливье» – считай не русских кровей он! Татарва, либо цыганин какой, Господи прости, – и перекрестился.
– Самое же время для этого салата… – тут Пармён Савелич на кота отвлекся: тот отвернулся и внимание свое вперил в запотевшее окошко, застыв так. По стеклышкам там и сям начали стекать стыдливые слезинки, превращаясь в стремящиеся к раме и подоконнику ручейки в миниатюре, оголяя черную прозрачность новогоднего вечера. На дворе дунул ветер чуть сильней, скрипнула фортка, скозняка напустив в кухню.
– Пссс! – цыкнул Пармён на кота! Тот, среагировав на звук, занял исходное положение, давая понять, что готов продолжить слушать.
Пармён Савелич развернул ириску, сунул за щеку и продолжал с чуть искаженной дикцией:
– Самое время для этого питательного и удивительного на вкус салата – сама новогодняя ночь, и святки в целом. Русскому человеку, повидавшему всякого за год, очень кушать хочется к святкам! Праздника ему подавай, колядки и веселье чтоб. А вот апосля колядок выпить да закусить отменно чем-нибудь крайне вкусным, чтобы снова на двор идти хотелось, и настрой чтобы радоваться был, и по гостям случайным шлындать да морду морозить улицей. И как тут обойтись без такого рода питательной закуски? Огурец он что? – На этом слове Пармён Савелич докрошил огурца, его попку с хвостиком в рот сунул, к истлевшей ириске, и хрустнул смачно. – Огурец он суть – вода с солью! И пользы для живота от него по ночному загулу – никакой! Хоть хлебом его, хоть картошинкой вареной, но зажуй, будь мил!.. – И дальше забубнил сам себе что-то под нос, нарезая второй огурец и мыча «Let it snow» Синатры.
Зима быстро освоилась на кухне: сквозняк прямо из форточки шмыгнул под рубаху и подморозил пузцо, пустив мурашей по затвердевшим соскам. Торчащий из дырявого тапочка большой палец тоже ощутил прохладу и чуть посинел. Где-то за двором завыл в тон метелице соседский собака Борис, и повеяло из маленького оконца в кухню какой-то тоской. В паузах, когда собака Борис набирал в свои псиные легкие воздуху для новых звуков, слышно было, как песню эту холодную подхватывают гудящие провода, и вот уже спустя секунду снова играет весь оркестр в полную свою зимнюю мощь. Кот надулся шаром, ощетинив бока и загривок, и во взгляде его появилось недовольство, а в туловище порыв и намерение уйти в комнаты, ближе к печи. Пресекая это действо, Пармён Савелич привычно перекинулся через стол и хлопнул окошком, вновь возведя шаткий барьер от зимы. Коту пальцем погрозил: «Сиди и вникай! Шаблаешься со всякой швалью по садам мерзлым да катухам-погребам соседским! Воспитания никакого!». Кот от этих слов смиренно соглашаясь зажмурился и замер так. «Вот я, к примеру, – стал говорить Пармён, срезая с ветчины оболочку и путаясь в шпагате, – Воспитания и манер очень даже приличных, несмотря на внешнюю свою дикость: руки о себя вытираю только в одиночестве, сморкаться в кулак али лишний воздух пускать в штаны при всех — это ни-ни! А если и выходит так, то посматриваю вокруг и делаю вид, в поисках якобы виновного. Изыскан я в воспитании и изящен чрезмерно для нашего сельца!»
Сжевал ветчинный край, чмокая оценивал вкус, размазывая полученную массу по нёбу языком. Удовлетворенный стал шинковать ветчину на квадратные мягкие подушечки. Кот, оживленный запахом, вопросительно вытянул шею и стал приглядываться, щурясь. Пармён сожителя конечно же угостил, изрядным шматом одарив его продажную шерстяную натуру. Кот запрокинул уши назад и чавкая, стал поглощать ветчину неистово. Пармён пригладил бороду, довольный, и продолжил приготовление. Ссыпал ветчинное крошево к нарезанным отваренным овощам. Ярко заиграл в тазике калейдоскоп салатной заготовки. Тут Пармёну показалось, что сквозняк как будто бы совсем не пропал, а чуть утих. Вроде форточку прикрыл, а все одно волосья на макушке куда-то против зачеса валятся ветерком набок. Застенчивые, друг за дружку цепляются, никак не решатся по одному вольничать. Залысинка тоже ощущает прилив воздушных потоков. Обернулся – так и есть: дверь в избу открыта. На пороге Савелий Пармёныч, брат родный, пралик его рашиби!
**********
Стоит в дверях красный, как рак, зипун нараспашку, пуговица вырвана с мясом, хоть сейчас скорняку на стол ложь, да заплату кожаную ставь. В одной руке полштофа, в другой пряник печатный, отгрызанный на четверть, и между пальцев еще петушки сахарные натыканы, на манер Фредди Крюгера. На широких штанах красного бархата налипло снегу по самые колена, выше валенок. Пробирался явно заблукав где-то по садам, либо совсем с пути сбившись околицей брёл наугад безо всякой дороги. Савелий Пармёныч тяжко дышал, отопывал с обуви снег, фыркал и моргал исступлённо аки конь, попавший в чужой загон. Вдохнув глубже обычного стал он говорить:
«Я ей ведь сразу, ещё по осени сказал, главное… как и в ентот год буду ДедОм (с ударением на О) Морозом наряжаться! И вот, значится, отобедали нынче, я посидел-посидел, да и провожать год уходящий начал. Потом началось самое смешное и Мягков, точнее Лукашин опьянел в бане до беспамятства – пора и мне, думаю, собираться! Достал с шифоньеры шапку свою красную, портки нацепил уже, нос раскрасил свекольным огрызком из винигрету (ох, вкусён, сладкий как арбуз-ягода, астраханский). Неси, жена, говорю, из шкапа пальто красное в пол, с меховой оторочкой из молочной ярки! ДедОм Морозом стану рядиться сейчас прямо! А сам конечно уже готов был хоть без порток по домам ходить – настроение праздничное…»
Стоит тут сделать отступление, сквозь тонкую паутинку которого не совсем понятно, что происходит. Суть отступления в том, что брат Пармён Савелича горькую пил только раз в году. На все праздничные дни, правда, в любой градус уличный да и на бутылочный внимания не обращая никакого – он пил. Пил все что горело, давало в ноги, пенилось, дурманило голову, не замерзало, веселило и спустя дни заставляло волосья спутываться до колтунов.
Меж тем Савелий Пармёныч продолжал:
– У ней, понятно дело, на плите все кипит, в печи чугунок с мясом тОмится, окна запотели, сама в сенцах пол моет, телевизер орет про «вагончики», и тут я, значится, пальто требую. А она встает в рост, лобик потный утерла свой, невысокий, тряпку о пол кинула, как тарелку на счастье, и говорит мне: – Ты, Савелий Пармёныч, пульт от телевизора возьми, дома сядь и сиди в тепле. Никакой ты не Дед Мороз в этом году не будешь!
А я, представь, слова вымолвить не могу – ошалел! Так и остался в одном валенке стоять, чуть не плача. Снимаю шапку, как на паперти тяну руку, значится, к ней с немым вопросом. А она, будь курвой, как даст по руке мне! Шапка нарядная моя култыхнулась в ведро с поломойной водой, вмиг непригодной стала для праздника! А эта скалапендра и говорит мне: «Ты, Савель Пармёныч, безо всей своей атрибутики будешь похож на побирушку-алкаша! Бородой твоей накладной и усами, мы еще в ноябре окна в спальнях позатыкали от сквозняков. Посох твой, фольгой инкрустированный и волше-е-ебный (блеюще сказала так, стервь) в подполе потолок подпирает, попробуй убери, ага. А пальтушку, точней то, что моль не доела, я Николашке-сыну перешила на утренник в ПТУ, он фокусником-коммунистом был по сценарию… там Хельга Ивановна, директор, напридумывала чего-то сногсшибательного с бенгальскими огнями и тиграми...»
Говорит она это все, а ты веришь, Пармён, стою я и думаю – как же так? Ведь теперича все село так и останется по домам сидеть, свет жечь, да шампанскую с водкой пить, если не выгонишь их на двор! В телевизоры все вставят свои глаза грешные и будут сидеть моргать в чистеньких комнатках, ухмыляясь и всецело уподобаясь городскому жителю, что никакого счастья от природы не имеет! А у нас елка у магазина, как в Простоквашино – всякой утварью увешенная стоит, нарядная…
Стоит снова сделать небольшое отступление.
Все время, пока Савелий Пармёныч изливал душу и открывал темные тайны своего погасшего до середины января семейного очага, входная дверь оставалась открытой. За спиной у Савелия Пармёныча все это время бесилась метелью стужа. Летящий снег, подсвеченный мигающим фонарным столбом и охапкой света из распахнутой двери мельтешил и красиво искрился, однако неистовый борей старался, так, что летящие белые мушки визуально превращались в бешеный рой и почти пугали. Сопровождающее подвывание собаки Бориса придавало происходящему гоголевский флер ночи перед рождеством, и настроения тоже не поднимало. От открытых дверей самым естественным образом на полу организовался приличный сугробик, наметенный заботливо вокруг ног говорящего без остановки Савелия Пармёныча. За время монолога он пять или шесть раз приложился к штофу и изрядно похорошел. Его свекольный нос как будто стал светиться, бессонные глаза заслюдились и обесцветились спиртовым туманом. Рассованные по карманам сахарные петушки игриво выглядывали на волю разными частями своих липких тел. Чтобы не застудить избу окончательно Пармён втянул за ремешок брата внутрь, и прогнав на улицу наметенный сугробик, захлопнул за ним дверь. Савелий Пармёныч, теребонькая выдранную с мясом пуговицу, продолжал:
— Распустил я их тут всех! С завтрева лютовать начну! Николашка с Сонькой от бани до клуба бегать от меня будут кругами, в своем костюме из маво польта! Сучье мясо!.. Родный сын!..
Пармён Савелич, кивая понимающе перебил тираду, спросив сипло: – Майонез есть у тебя? Я купить забыл…
**********
Доварилось на кухне мясо. Пармён Савелич достал его из кастрюльки большими кондитерскими щипцами, и аккуратно придерживая вилкой, стал делить лезвием ножа на ломтики вдоль, чтобы затем растерзать их чуть не на волокна, как того требовал рецепт. Брат сидел за столом напротив и гладил кота. Кот мурлыкал и гладил ладонь Савелия Пармёныча головой в ответ. Стрелки настенных часов будто увязли в киселе воздуха кухни и никак не хотели переваливать за девятый час. Вечер растянулся событийностью, предстоящими хлопотами по добыче и вызволению майонеза из холодильника и цепких лап Соньки, жены Савелия Пармёныча. В налитых стаканах выветривался из зубровки спирт, вмешивая свои летучие флюиды в новогоднюю атмосферу. Неминуемо близился праздник.
Дорезав мясо, Пармён излишки с жилками скинул на пол, и предательский кот тут же покинул своего ласкателя, устремившись поедать угощение. Главное мясо, разделенное на фрагменты, грохнулось в салатный тазик, к нарезанной ветчине, картошке, моркови и соленому огурцу. Во след за ним из стеклянной банки, как из бассейна, выкатился зеленой ватагой упругий зеленый горошек. Подпрыгивая рассредотачивался он поверх всего салата, заводя с остальными ингредиентами полезные для вкусовых показателей знакомства. Оставалось только покрыть их всех майонезным одеялом и размешав, дать немного настояться.
Выпили, закусив незаправленным салатом, каждый по ложке.
Савелий Пармёныч во хмелю рассыпался рассказами и воспоминаниями о былом. О детстве их с Пармёном, поделенным пополам, про вечные их споры и примирения, про тайные вылазки по чужим погребам за сливками да сметаной, про зимы, холоднее которых до сих пор не встречались им, про Ваську-печника, что Пармёну три раза переделывал печь. Про тарзанку да про блины сотнями на масленицы сельские, и обжорство ими до отрыжек, про карусель деревянную на мельнице, про цыган, что табун лошадей колхозных за собой увлекли. Про председателя, дядьку их родного, схороненного в прошлый февраль, и всех, кто встречает этот новый год на кладбище. Выпивали за них не чокаясь, вспоминая каждого по отдельности и вместе, возвращаясь к кому-то по два и три раза. Стукнули часы десять раз. Засобирался Пармён за майонезом в дом к Савелию. Но для начала решил дом подтопить, чтобы не простыл. Достал с запечек черное от угольной пыли ведерко, зачерпал оттуда угля каменного железным печным совком пять раз с горкой, зная, что так жара хватит хоть до самого утра. Благодарно загудела печка. Признаться Пармён побаивался ее. Чудилась она ему однажды во сне – живым организмом. Стояла на своем месте, но все в ней шевелилось, как в жирной гусенице, и должен был Пармён ее постоянно кормить. Хоть листок газетный, но подбросить ей в пасть, которая была железной и скрипела надрывно при открывании. И вот в один такой момент, когда кормить Печь было совсем нечем – она сожрала Пармёна! Как был в труселях и носках с оленями, полностью поглотила его и стала перемалывать, горячим жаревом нутра своего обжигая… на том он и проснулся в ужасе. Вот и сейчас, подкидывая уголь, торопился Пармён, и боязливо варежкой специальной поскорей затворял вьюшку, а у самого на душе скреблось, как когда после темноты улицы на свет в дом возвращаешься, а кажется, что за спиной сама тьма материализуется и норовит ухватить тебя за плечи и уволочь навсегда. Испытывая все эти чувства Пармён Савелич с гвоздя схватил треух дубленый, тяжеленный на белой овчине тулуп на масштабные свои плечи взвалил и вышел как есть хмельной и засупоненный в темную зиму.
Уговор с братом держали простой: Пармён забирает майонез, заправляет Оливье по возвращению домой. А Савелий в это время идет к Лаврентьевым, и у них, у Леньки, забирает гармошку, либо самого Леньку с гармошкой, прихватив по пути всех, кто на звуки музыки осмелится высунуть нос во двор. Новый год встречать на площади у магазина, возле елки. Всем вместе.
Выйдя из дома разошлись по большаку в разные стороны. Пармён через несколько метров обернулся было, справиться как там брат, но снег уже съел его силуэт, и лишь в звуках вьюги чуть слышно скрипели его подмороженные шаги. Каким-то парадоксальным образом вышло так, что оба шли против ветра, либо казалось обоим так, и каждый радовался, что назад пойдет с большим комфортом. Безо всяких приключений, монотонно шагая под вой ветра в ошалелых от мороза ветвях, добрался Пармён до братского дома. Калитка при открытии скрипнула на «соль» второй октавы, закрылась на «ля» первой. Тронул ручку дверную – открыто. Вошел в темные сени, и, задев рядок обуви, беззвучно выругался. Шаря рукой в поисках выключателя дошел до стены и щелкнул кнопку. Зажегся неяркий свет и чернота отступила, обнажив обитую дермонтином дверь в дом. За ней галдел хриплыми динамиками телевизор, осыпая дом мелодиями новогодней ночи, затем громыхнуло упавшей крышкой, что-то еще заскрежетало и, кажется, разбилась тарелка под звуки женских матюков.
Открыл дверь. Шарахнуло в нос ароматным новогодним бытом. Промеж ног тут же прошмыгнул на волю хозяйский кот, с чем-то большим и съедобным в зубах, словно от беса бросившись из дома в метельную ночь. Пармён шагнул в коридорчик. Свет в коридорчике не горел, но Пармён прекрасно знал, что чуть слева, перед закрытой дверью на кухню, стоял вожделенный холодильник. Из под закрытой в зал двери шутил Максим Галкин, пародируя Баскова. Басков сидел рядом и смеялся на всю страну как умалишенный. Пармён хмыкнул в усы и открыл дверцу холодильника. Оттуда ливанул свет недавно замененной лампочки. Ярко осветились прикрытые фольгой салатники, тарелочки с маслинами и маринованными опятами, крытый пищевой пленкой кокотник, наполненный белесым соусом и пиала с рыбой под маринадом. Одну из полок занимала коробка с тортом и наклеечкой, сообщающей о том, что торт заказан из Москвы, у одной крайне популярной пирожницы. Пармён сглотнул обильно выделившуюся слюну и представил в миг накрытый стол, ломящийся от изобилия разносолами: там водка соседствовала с огурцом в обнимку, винегрет танцевал вальс с соленой семушкой, хлебушек макал себя в немыслимые соуса, прикрывался сыром и колбасами разными, и под их тяжестью начинал чавкать как промасленный блин; там было вино, говорящее тост с акцентом горным, там сверкали боками бокалы и шипели пузырьками вина, заигрывая с водкой и пуляясь в жаренного гуся своими упругими пробками, и на хрустальном блюде, развалившись раджей, почевал король стола – мусье Оливье. И всю эту вакханалию Пармён мог потрогать, попробовать на зуб и при желании даже забрать с собой! В принципе он так и решил. Взяв с дверцы майонез и припрятав его в карман тулупа, он стащил с головы шапку, положил ее на пол под ноги и стал составлять в нее все блюда и мисочки, подходящие по размеру. Набив шапку провиантом, Пармён поднял ее за уши, как за ручки сумки, и ногой аккуратно притворил дверцу холодильника, оказавшись в полумраке коридора.
Внезапно он понял, что вместе с ним в полумраке коридора оказалась и Сонька, жена Савелия Пармёныча. Скрестив руки на груди она стояла памятником всем брошенным женам, застигнутым врасплох: халат, распахнутый на треть, бигуди, красные ногти, взгляд – боцман сухогруза, севшего на мель.
Пармён оробел было, однако, включив второе дыхание пошел на выход мимо нее, совершенно молча. Сонька протянула руку и тоже молча изъяла из шапки неустойчивую селедочницу и плошку с чем-то маринованным (в темноте не разглядишь). Пармён не стал сопротивляться, толкнул коленом дверь в сени, и, задержавшись на миг, буркнул куда-то за спину: «С наступающим…». Вышел в сени. Впотьмах прошел к выходу и дернул ручку. В открытую дверь промеж ног прошмыгнул в дом хозяйский кот, припорошенный снегом и покрытый инеем. Улица как будто начала успокаиваться: чуть стих ветер, снег стал почти вертикально стремиться к земле, однако изредка все еще прилично поддувало. Пармён захрустел снегом, шагая к дороге. Из-за спины ветер принес смешанный с пургой Сонькин вопрос: «Моего не видал?»… Ответил ей не оборачиваясь что-то вроде: «Мой все одно длинней и толще», но в пурге и не расслышал даже сам себя, а уж она и подавно.
**********
Без шапки конечно было холодно. Неся ее, нагруженную, в руках, Пармён дребезжал салатниками и замерзшими ушами. Звук поднимал настроение, как святочные бубенцы. Войдя в свое жилище поставил на стол экспроприированный провиант и в каждую миску воткнул по ложке, чтобы не руками есть. В жарком доме начало покалывать оттаивающие уши. Растирая заиндевевшие руки шерстяным носком Пармён Савелич выпил налитое в стакане, за успех прошедшей экспедиции. Стрелки на часах показывали почти ровную линию от двенадцать к шести. Через каких-то полчаса они обе возвысятся к абсолюту северного полюса и наступит новый год. Торопясь выдавил в Оливье всю пачку майонеза и деревянной ложкой стал помешивать его по часовой стрелке, принюхиваясь и предвкушая. Размешал хорошенько. Налил и выпил, закусив, наконец, готовым салатом своей мечты. И заискрился мир вокруг! По вкусовым сосочкам пробежала гастрономическая судорога, закрылись, обомлев, глаза и непослушный язык непроизвольно зачавкал. Волшебный момент, по своей сути. Божественная какофония вкусов, забирающая в небытие остатки разума. Стыдливый конфуз перед всеми остальными салатами и отдельно перед селедкой под шубой. Это был вкус Истины, ради которой придумали майонез…
Почмокав, удовлетворенный окончательно, похвалил себя, конечно же. Стал собирать закуски к путешествию в Новый год. Составив все емкости в огромный ашановский пакет, водрузил его на санки. По карманам рассовал засургученные бутыли с водкой, две стопки, отварную картошку, вместе с мундиром, пироги с говяжьей печенью и луком внутри, затирушки на сале и хлеб ломтями. Вышел полностью укомплектованный, навстречу празднику!
На подходах к проулку стали слышны куражные звуки гармошки, и видны пляшущие по деревьям и кустам отблески огня. Завернув за дом тщедушного краеведа Осипова, Пармёну открылась площадь перед магазином. На ледяной скамейке автобусной остановки в одиночестве сидел Савелий Пармёныч и играл на гармошке «Одинокую ветку сирени». Он был похож на беглого каторжника дядю Митю, который однажды зимовал на селе, ночуя за мзду в сельской бане. Савелий увидел Пармёна и перестал играть, вставая. За спиной у Савелия оказался приклеенный к стене остановки бледный плакат «Твой родной край». На плакате был нарисован полигамный хлебороб в майке, в окружении зрелых женщин и радующейся пшеницы. У всех селянок были дорисованы маркером соски и гитлеровские усики. В двух шагах от Савелия горели поломанные экспромтом деревянные ящики.
Спустя минуту братья тянули руки к огню, молча жуя. Природа одумалась под новый год: снег закончился совсем, в ночном небе организовался яркий месяц. На бледно освещенной огнем лавочке изобилием пестрил накрытый «стол». Салатники переливались отблесками огня и в их хрустальных узорах множился костер. На саночки, чуть утопленные в сугробе, приспособили бутыли и рюмки, организовав таким образом передвижной бар. Теплело на душе с каждой минутой. Савелий Пармёныч только что доиграл «Last Cristmass», молча помянули Джорджа Майкла. Подбросили для жару еще один деревянный ящик, смеясь над тем, что хипстеры в городе за такой плотят до двух тысяч целковых.
Без пяти двенадцать из кустов, прихрамывая и почесывая ляжку, вышел улыбающийся краевед Осипов. Его набрякшие веки и похотливый взгляд (а-ля Барри Алибасов) выдавали в его тщедушном организме изрядное количество алкоголя. «С наступа-а-ающим» – сказал Осипов еще издалека. «С наступа-а-а-ющим» – повторил он несколько шагов спустя, доставая стакан. Одет он был неподобающе погоде: пальто, какая-то невыразительная шапка-петушок, ботиночки… В двух словах – пахнущий шпротами прибалт. Выпили, торопясь. Савелий Пармёныч заиграл на гармошке вступление из КВН, Осипов попугайским голосом, сбиваясь, стал орать текст песни.
Идя на звуки своей гармошки на дороге показался Ленька Лаврентьев. У него в руках рокотал бумбокс, говорящий голосом Президента о том, что "… это был трудный год". За Лаврентьевым шлёпали, торопясь и буксуя в сугробах, Николашка с Сонькой. С другой стороны дороги шла, лузгая семечки, Лидия. Не ней, поверх полушубка, крест-накрест был повязан невероятных размеров пуховый платок. В одной руке она держала конское седло, во второй – початую бутылку шампанского. Из динамиков Московский Кремль начал звенеть курантами. К третьему удару мелкими шажочками до костра добралась соседка Раиса Саввична. Она привела на поводке собаку Бориса, который усевшись на зад, стал подрагивать отмороженными ляжками, и, принюхиваясь, щуриться на огонь.
Ленька Лаврентьев на одиннадцатом ударе курантов бахнул шампанским. Все заулюлюкали едино, крикнули «двена-а-адцать!» и заиграл гимн. Николашка стал подставлять пластмассовые бокальчики на разлив. Раиса Саввична щурясь улыбалась, и давала собаке Борису сахарок, Осипов просил сделать погромче и все тем же попугайским голосом пытался петь гимн, вытягиваясь в офицерскую струнку. Лидия бросила седло в сугроб, уселась грузно на него и не дожидаясь никого стала пить принесенное шампанское из горла. Грянуло дружное – «С но-вым го-о-одо-о-ом! С новым счя-а-астьем!», и потом разрозненное «Ура-а!». Стали стукаться беззвучно пластиковые бокальчики с ненастоящим шампанским. Играли тени, приплясывая вокруг костра: сливались в интересные фигуры, исчезали и появлялись вновь. Сонька глядела на мужа, часто моргала, и плакала от того, что пузырьки у нее пошли носом. Савелий Парменыч, не зная истиной причины, кинулся к супруге, утешая ее на ушко шепотом. В общем праздничном гомоне и помирились, конечно же.
Пармён Савелич стоял чуть в стороне, глядел на всех своих таких ненавистных и столь любимых соседей. На руках у него ребеночком лежал тазик с салатом оливье, в руках он держал деревянную ложку.
– Ничаво, – говорил он почти вслух, жуя салат, – Я вам покажу в ентот год!.. Ничаво…