Про Пармёна и капусту

Посмотрел как-то раз Пармён Савелич по телевизору фильм. В фильме этом некий фактурный гражданин, из хулиганских побуждений, спрятал сворованный у воров огромный алмаз. И спрятал его в ведре с соленьями, под капустный кочан загримировав. Долго пытались найти алмаз с милицией, а находились лишь братья-близнецы фактурного гражданина, тоже фактурные. В общем – до смешного там доходило, но не в этом суть. Алмаз нашли. Завершились титры. Потушил Пармён телевизор, щелкнув кнопкой на пульте, и остался молча сидеть в кресле, прикрытый сумраком комнаты, словно одеялком. Думал. Вспоминал. А пригвоздило его к креслу вот что: намедни сунулся он в свой погреб, капустки себе к обеду достать, а крышка-то от кадушки пропала! Не насовсем, конечно, нашлась, как фонариком посветил под ногами. Но ведь вкрался червячок сомнений в крепкий умище, и стали возникать будоражащие вопросы: «А я ли это крышкой кадушку свою не прикрыл в прошлый раз? Али приходил кто чужой, да шурудил там…». Точного ответа на все эти вопросы Пармён дать не мог, в силу беспамятства по новогодним случаям. Просидел так в кресле, вспоминая и уже начиная мечтать, увлеченно. До заполночи просидел, то засыпая, то просыпаясь испуганно, всплескивая руками, из которых боялся вот-вот выронить нечто искрящееся, блестящее и ценное неимоверно! И конечно же поутру решил обязательно проверить кадушку! С тем и заснул под утро кое-как, ворочаясь и прижимаясь ближе к остывающей батарее печного отопления.

Кадушка у Пармён Савелича была дубовая, на двенадцать двенадцатилитровых вёдер. В ней он на зиму и квасил капусту. Досталась она ему по наследству от пробабки, что жила в соседнем селе. Как только она, родная, лежа на кровати перекрестилась и перестала дышать, тем самым молча приказав нести ее в сторону кладбища, Пармён выкатил кадушку из погреба, взвалил кое-как на телегу, стеганул лошадку и упёр кадушку к себе домой.
И как только погода к зиме клонилась и переставал таять выпавший снег – Пармён начинал квасить капусту. По-старинке.
Крупные белые кочаны, вылежавшиеся на погребе и дошедшие до нужной кондиции рубил мелко, засыпал морковью тертой, крупной соли сыпал, сахарку и хрена тертого туда чуть добавлял и начинал мять. Мял в ночь, на убывающую луну. До боли и ломоты в плечах втирал солюшку в хрусткие ломтики, как бы начиняя полезностью витаминную бомбу. Капуста давала ароматный, ни с чем не сравнимый сок. Далее действовал так: средними и мелкими целыми кочанчиками выкладывал дно кадушки, подсаливал их. Затем засыпал обильно нашинкованной, почти готовой капустой, трамбовал ее чуть, присыпал клюковкой и поверх выкладывал новый слой некрупных кочанов, который так же засыпал рубленной капустой. Под итог получался эдакий слоеный капустный «пирог» из маленьких кочанов и из капустного крошева. Любил Пармён Савелич такую капусту и ценил ее пуще остальных квашений, например, в стекле или железе. Служила капустная кадушка целую зиму, до весны, опустошаясь чуть не ежедневными набегами.

Проснувшись к обеду Пармён Савелич первым делом налил себе губастый стакан вина хлебного, не сдюжив уговора с самим собой — не пить до масленицы. Проглотил ледяной градус, чуть притушив пожар неведомый внутри. Закурил. С первым дымом все на том же месте начало полыхать пуще прежнего. «А ну как и вправду кто-то схрон устроил в капусте моей?! Залётный может какой! Беглый каторжник-медвежатник, али специалист по подделке ценных бумаг компании IBM и государственных банковских билетов разных стран, лучше богатых! Или, к примеру, контрабандист, как Андрей Миронов в Бриллиантовой руке, с похищенными в гипсовой ноге драгоценностями британского королевского двора!»
И с новой силой зажгло желание богатства у Пармёна в самых кишках! Наматывалось оно на невидимый бур и сжималось до пружинного натуга, вот-вот лопнет или прорвет нутро в поисках свободы! Ажно дыхание сперло, словно у зайца, пойманного хитроумным доморощенным охотником с блестящими глазами. Так и у Пармёна сейчас сверкали зенки, пока он вытаскивал из старого велосипедного обода спицу, чтобы ей, на манер поискового шомпола, тыкать в свою капустную сокровищницу.
Руки непослушно дрожали, а внутри, снизу вверх подкатывали токи предвкушения чего-то невероятного, такого, что невозможно объяснить словами. Как не старался Пармён успокоиться, унять идиотскую улыбку, и опустить кончики рта вниз – да только лицо от этих усилий сводило. Что-то схожее испытал он летом, когда подсматривал из кустов за Лизаветой Парамоновной, зазнобушкой. Как она лебедем из бани выходила с пунцовым лицом, точно в масть красному халатику, с вышитой стыдливой гейшей и иероглифом чая для похудения «Жуйдэмэн» во всю спину. Вот в тот раз почти так же внутри все елозило.

С выдранной спицей и ножиком наперевес вылетел Пармён из избы в ледяной январский день, да тут же назад в дом одним прыжком заскочил – валенки забыл надеть! Как был в носках, так в сугробе и увяз! На таких-то нервах и голову забыть немудрено. В сенцах прокрутился юлой вокруг себя, снег постряхивал, торопясь и кряхтя вскочил обеими ногами в тугие, войлочные пещеры валенок. В профилактических целях выпил еще стакан полезной водки. Потеплело где-то в глубине, под ребрами, и приятным поршнем снизу вверх пошло тепло. Зажмурился и непроизвольно громко рыгнул, – «Свежая!» – торжественно мелькнуло в голове. Забрал с собой недопитую бутылочку, спрятав ее во внутреннем кармане пуховика. Бутылочка эротично и выпукло оттопырила грудь с правой стороны. Вторую, целую, для симметрии, положил в левый внутренний карман. Выскочил на улицу, и аккуратной цаплей, высоко поднимая коленки, зашагал по спрятанной сугробом тропе в сад, к своему погребку.

У самого погреба были следы. Они топтались, прятались, припорошенные утренним снегом, петляли от дома куда-то под сутулую яблоньку, пересекались и расходились, заканчиваясь у погреба. Еще чаще забилось сердце, каждым стуком подгоняя кровью в мозг нехорошие и тревожные мысли. Пармён Савелич ножик и спицу взял поудобнее и прокашлялся, готовясь громко кричать и звать на помощь. Приоткрыл дверцу, обитую рубероидом, и вошел в тамбур погреба, пригнувшись перед низкой притолокой. Было тихо, как заброшенном колодце. Стал спускаться по лесенке, скрипнув третьей ступенькой, и вовсе пропустив четвертую — та еще с лета на ладан дышала и грозилась его уронить. Была в этой ступеньке какая-то женская блудливая непредсказуемость. Маленьким своим капризом она могла сломать в организме любую кость и испортить настроение на долгие месяцы. Пригнувшись, прошел мимо полки, боясь башкой снести банки с маринованными патиссонами. Не любил Пармён маринованные патиссоны, но не знал об этом, когда пять лет назад закручивал эти самые банки.
В погребе пахло мышами, прелью, залежами картофельной пыли и задворками овощного рынка. И было прохладно, как в усыпальнице эпохи династии Мин. Драные велосипедные камеры висели по стенам на гвоздях и пугающе поблескивали ниппелями. С потолка змеями свисали хвосты поливочного шланга и обрывки ворованного телеграфного провода. Пармён, раздвигая их, продирался к ожидавшему его сокровищу, как в джунглях, и представлял себя Индианой Джонсом. Скрипели половицы, дрожал фонарик в руках, оживляя тени на стенах овощного узилища.
Убрал с кадушки гнет и поднял крышку. Пахнуло мокрой солью и кислым, почти уксусным духом. Ядреность и вкус капусты ощущались даже обонянием – была она хороша настолько, что сразу захотелось хрустеть ей неистово, зажевывая водку. Выпил, конечно же. Щепотью троеперстной зацепил податливую капустную массу, зашвырнул в рот и захрустел блаженно, откинув голову назад.
Повздыхал. Помолился молча, прося случиться чуду. Наконец, закрыл глаза и запустил дубоватые пальцы в верхний капустный слой. Обожгло холодом и защипал сорванный заусенец. Стал щупать капусту трепетно, сантиметр за сантиметром. Не нашел в верхнем слое ничего, акромя куска кочерыжки, случайно попавшей в крошево. Закусил ей вновь выпитое. Добрался ощупью до слоя с целыми кочанами и стал доставать их по одному, складывая на крышку от кадушки.
Дальше все было как в заколдованном тумане.
Стал азартно рубить почти ледяные кочаны ножом пополам, потом на четверти. Резал и матерился без злобы, умываясь солеными брызгами. Хрусткие кочерыжки складывал в эмалированный тазик. Прерывался, чтобы нож подточить о красный кирпич, что из угла бани Лизаветы Парамоновны пыром выбил по осени. Не было в верхних кочанах никакого сокровища. Перекинулся вновь к кадушке, чуть расстроенный. Спицей стал протыкать слой капустной массы насколько позволяла длина. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего. И вдруг!
Спица уткнулась во что-то твердое и победоносно звякнул металл. Пармён ошарашено отстранился от кадушки, непроизвольно шагнул назад и грузно уселся на ларь, стоящий у стены. Вытер мгновенно выступивший пот со лба рассольной ладонью. Облизал с пальцев остатки капусты и протер слезящиеся глаза. Пребольно дернул себя за бородищу, проверить – не спит ли? Не спал! И тут же в потьмах засверкала кадушка вылетающими из нее ювелирными огнями! Бриллианты и алмазы выстраивались в фигуры всех известных и неизвестных Пармёну созвездий, плавно сменяя друг друга: Малая Медведица превратилась в Большую, Большая Медведица стала Девой, а Дева стала Раком! Затем в воздухе начали летать деньги и ценные бумаги Роснефти и МММ, выпущенные лимитированным тиражом. Переливались цветом голографические знаки подлинности, подмигивали и одобрительно улыбались правители государств с аверсов и реверсов коллекционных монет… Между ними, подныривая и огибая, как бы проплывал, улыбаясь, Пармён Савелич, словно в невесомости. Счастливый, атлетичный и загорелый, с золотым кинжалом турецкого Паши на бисерном поясе и уверенным осознанием несметного количества материальных ценностей в личном пользовании.
Краем мозга он конечно понимал, что все это наваждение и морок, но уж больно было красиво и дорого зрелище сие!
Чтобы остановить видения и вернуться в реальность Пармён Савелич громко хлопнул в ладоши. Пропало все вмиг, безо всякой дымки и киношных спецэффектов. Тяжело поднялся он с рундука, и на негнущихся ногах преодолел два далеких шага, отделявших его от таинственного богатства. Взялся за торчащую из кадушки спицу, и дрожащими пальцами стал погружаться в капусту, стараясь держаться оси. И вот… Оно. Нечто ледяное и железное. С подвижными гранями. Браслет? Пояс? Ожерелье? Истерично подцепил крючком указательного пальца и стал извлекать на свет Божий находку. Капуста цеплялась за сокровище и не хотела отдавать его. Пармён рванул посильней и вытащил из кадушки… свои наручные часы, которые потерял еще в ноябре. Так с часами и застыл стоя, окаменев и превратившись в твердый знак. Потекло что-то из глаз, соленое, горячее. Смешалось с каплями капустного рассола на щеках и устремилось скромным ручейком в бороду.
Фонарик заблажил и стал мерцать, бледнея с каждой секундой. Заплясали тени на стенах. Сгорбившийся над кадушкой Пармён Савелич в эдаком освещении стал похож на алхимика, не хватало только шляпы с острой тульей и широкими полями. Затем фонарик погас совсем и Пармён на ощупь стал пробираться в сторону выхода, громко пыхтя. Ступал, склонив буяну голову, как раненый минотавр, не видя пути. Коварная полка с банками маринованных патиссонов бросилась под ноги. И заскрежетало железо и зазвенело битое стекло. Запахло кислым, зачавкало что-то под ногами. Почти никакого внимания не обращая на случившееся, Пармён добрел до лестницы. Поднялся из погреба и вышел на мороз. Захлопнул с силой дверь, запрокинул бороду к небу, выпучив мокрые глаза. Стали растекаться в расфокусе облака, оплавленные и размытые слезами. Зарычал Пармён на небо. Скрипнул зубами, вскрыл бутыль из второго кармана и залпом выпил ее всю до дна. Постоял, покачался. Зачерпнул снега в ладони и размазал по пылавшему огнем лицу. Достал из кармана часы, осмотрел, послушал – идут. Нацепил на руку. Глянул время привычным движением поднеся ближе к глазам, покрасовался чуть, присматриваясь, как бы со стороны, хорошо ли сидят на руке. Крякнул и пошел домой, вытряхивая из бровей и бороды ошметки квашеной капусты и соленые льдинки.

Как была невероятна высота полета ожиданий, и таким же невероятным и стремительным было падение! Удара, подобных этому, Пармён Савелич не испытывал уже больше месяца, и, конечно же, испытывал его тяжело. Пил много дней. А что еще делать, коли почти осязаемое богатство утекло из рук капустным рассолом обратно, в кадушку! Пил до самых блинных запахов, что большак заполонили на Прощёное воскресенье. От них и проснулся, взбудораженно охая и почему-то на кухне, сидя за столом. Глянул в окно. Там, по дороге, бряцая бубенчиками катились сани, влекомые гнедой коняшкой. В санях стоял Лёнька Лаврентьев с вожжами в руках и улюлюкал зазывно что-то удалое, помахивая кнутиком. В санях он катил чучело Масленицы и свою гармонь-трехрядку. На ухабах она разводила меха и громко блеяла хаосом нот. На ярком солнце блестела сбруя железками, а румяный возница олицетворял собой всякого здорового русского мужика, радующегося празднику! Проехал в сторону площади у магазина. Знамо – праздновать, да чучелку жечь! Провожая сани, Пармён взглядом дошел до соседкиного дома, и увидел в окошке, так же любопытствующую, Раису Саввичну. И она Пармёна приметила. Кивнули друг другу, улыбнувшись одними глазами. Пармён погладил Кота, прыгнувшего на подоконник откуда-то из небытия. Кот хоть мурлыкал блаженно, но в его голосе слышалось осуждение.
Пармён Савелич задернул занавесочку и посмотрел на часы на руке. Отколупал присохшую к циферблатному стеклышку капустную сопельку… ухмыльнулся. И вдруг срочно захотелось туда, на площадь! Захотелось запить холодную водку горячим сбитнем, блинов захотелось с припёком! С медом! Прощения просить! Плясать! Ух! Аж зашелся!
Выдохнув воодушевленно, Пармён Савелич сказал в потолок: «Ты это… ты прости меня, Господи…», и не найдя глазами иконы, повторил: «Ты это… ты прости меня, кот…»