Про Пармёна и котят

Приключилась как-то раз с Пармён Савеличем такая каверза – у него кот окотился! Все бы ничего, конечно, но Кот ведь!
Как это могло произойти, в деталях, Пармёну конечно было невдомек. «Проснулся. Обычный вторник. На улице оттепель, а кот окотился», – так и записал в Твиттере. Проводя углубленные раскопки в памяти Пармён понял, что кот выглядел совершенно обычно все последнее время. Вроде бы. Однако доверять себе на сто процентов, как и любой человек с фантазией, он не мог.

Котята были похожи на ожившие меховые варежки с хвостами. Они пытались вставать, и, открывая беззвучные рты, искали тепла. Кот лупил глазами на котят, и первое время возмущенно шипел, когда те пытались присосаться к нему в поисках молока. Потом смиловался, и в целом стал нежен с котятами: вылизывал и умывал их, как родных. Пармён пил сливовицу рюмочками и недоумевал – как, откуда и почему с котом такое случилось? Называть кота «кошкой» язык не поворачивался.
Так прошёл месяц. Сливовица кончилсь. Котята подросли. Стали смелее расползаться по дому, интересничать у штор и жрать больше родителя. Котята Пармёну нравились — они были ладные, ушастые, смешные и совершенно одинаковые! Он мог часами наблюдать за ними, их неуклюжей беготней и игрищами, иногда забывая не то, что бы поесть, а даже выпить! Это шло вразрез его жизненному укладу. Через неделю решил Пармён Савелич котят продать.

Утеплил байковым одеяльцем кошачью переноску, которую приобрел вместе со своим котом много лет назад, и усадил туда пищащих котят. Засупонился хорошенько и сам. Закрыл дом и пошел на площадь возле магазина, к остановке автобуса. Февраль дышал морозом, вытягивая из ноздрей и рта витиеватые клубы пара. На автобусе Пармён расчитывал доехать до райцентра, затем поездом до областного, где сразу за вокзальной станцией каждый выходной проходила масштабная ярмарка. Туда и направлялся.

В автобусе Пармён быстро заснул. Слюдяное льдом окошко не показывало ничего, кроме голубовато-серых узоров, в салоне он был один. Снился ему странный сон про домового, который никак не давал Пармёну спать, ежеминутно будив его своим храпом. Храпел домовой то стабильно и размеренно, то раскатисто с усилениями, то переходя на рывки апноэ. Водитель в такие моменты смотрел в салон через зеркальце, вздрагивая и причитая.

Доехали, с божьей помощью. От автобусной станции Пармён чинно перешёл дорогу и направился прямиком в рюмочную «У Клозетова». Питейная, с интерьером советской пельменной, представляла из себя некий подвальчик, с круглыми высокими столами и низким потолком. Там он поднял себе настроение, подряд выпив два раза по сто пятьдесят граммов анисовой водки. На закуску заказал пива и яичницу-глазунью, с зелёным луком, на сале. Завтрак занял не более десяти минут, однако котята, почуяв запахи, стали пищать и пытаться найти выход из переноски. Пармён осадил их, цыкнув. Махом выпил третью кружку пива, помакал хлебушек в растекшуюся по тарелке желтковую слякоть, и засобирался на выход.
У Пармёна в рюмочной была заведена отдельная депозитная книжица, туда он и попросил хозяина написать нужные цифры. «Семь-тыщ-четыреста остаток, Пармён Савелич! гуляй — не хочу!» – сообщил Клозетов из-за стойки. Пармён угукнул, поблагодарил, подпоясался потуже, и взяв котят, вышел в февраль. Раскрасневшиеся щеки защипало на морозе, Пармён Савелич закурил и отправился на вокзал, под сопроводительную воронью ругань. Поезд подъехал как штык-нож, по расписанию, дымясь и издавая звуки. В тёплом вагоне Пармёна быстро сморило, и, смежив веки, он стал досматривать храповатый сон про беспокойного бабайку.

На следующей станции подсели двое. Сиволапый мужичок в унтах и круглая румяная баба в павлопасадском платке. Сиволапый стал пить чего-то вонючее, и как-то сразу потек, будто оттаивая, а баба стала жевать сало с хлебом, ароматизируя пространство вокруг себя. Разбудили, конечно, Пармёна, хотя говорили шепотом, сквозь зубы. Пармён проснулся, однако глаз не открывал, не желая участвовать в их разговоре.
– Надысь пошла, – говорила она, – а молока нету! Охуеть? Как, говорю, так-то? Магазин как называется? Продавщица мне – «Молоко», и фартучек трогает свой. Я ей – «Охуеть! Ну дай-ка молока мне». А она говорит – «Нету!» Охуеть? Ты чего тогда открылась, граждане интересуются…
– А хлеб? – проскрипел сиволапый.
– Что хлеб? – переспросила баба.
В ответ сиволапый стал сморкать в варежку пьяные сопли.
– Да хлеб-то я не ем, – отвечала баба в павлопасадском платке, – У меня жопа как глобус, видишь, – она привстала и крутанулась боком, сбив у Пармёна шапку с головы, – Видишь? Охуеть?
– Овощи есть надо. Я вот съем помидор – и сразу хочется выпить. А как пью – не закусываю никогда! Вот просто даже помидор в руках держу – и уже худеть начинаю! А у нас рядом с таксомоторным – плодоовощная база. Там помидоров много всегда и золовка сидит на весах. Оттого я и худею. И пью много. И глаз до сих пор красный.
– А в другой день я пирожков наделала с рисом и яйцом, – перебила его баба, – А мой и говорит: «Я рис не ем!» Охуеть? Пятьдесят четыре года ел, а теперь, говорит, «Не ем!» Почему, спрашиваю ты, дрыщ-полуношник, и вдруг рис не ешь? Он ведь укрепляет, мудила ты носатая! А он мне – у меня от риса давление, говорит, и склероз! Охуеть?
– Борис у меня, дежурный, сидел кнопки и выключатели нажимал в каптерке. Никак понять не мог – от чего кнопки на стене. Нажимает – и не происходит ничего. Разобрал одну – подсоединена, проводки разноцветные торчат, припой, олово-свинец. Щелкает – и ничего. Полез отверткой. Коротнуло. На въездных воротах моторчик погорел, лампы побило в цеху, занялась авария с искрами. Эти от ворот бегут босиком, а те тащат ведро с песком и багор. А Бориса электричеством жахнуло – волосы как штукатурка побелели и осыпались, и на носу жилка лопнула какая-то – посинел навсегда нос!
– Борис – на херу повис! Он Электрик? Кто ж в ризетку лезет с отверткой, коли не понимает в электричестве ничо? Охуеть! Я своему говорю – с голоду подохнешь, на своем зеленом луке и редисе! А он в туалете закрылся и сидит! Охуеть? Я ему свет выключила, а он заплакал. Охуеть!
– У Юрь Иваныча дочка младшАя в дом негру привела. Замуж, значица, собралась. Говорит – «Папа! Люблю его, затейника.» Юрь Иваныч посидел-посидел на пуфике в прихожей два дня, и говорит: «Ты, Алевтина, конечно, молодец! Из всех негров себе самого красивого выбрала!» И отдал замуж дочку. Потому что дружба народов.
– А внуки как же? Ох, мой внучара! Охуеть! Баба, говорит, машинку мне купи! И тычет пальцем в председательскую Волгу! Охуеть? А ему самому уже двадцать шесть, борода как у вахабита – рта не видать! Его даже милиция боится. Охуеть!
– Двести грамм – жизненно необходимый минимум. Я без этого даже просыпаться никакого желания не имею, и сил. Вот знаю, что двести грамм припрятал со вчера – встану с кроватей, а нету – и буду лежать, пока не принесет кто. И несут. Потому что ценят!
– А у соседки – мыши! Охуеть! Все из дома вынесли. Даже соду и зубной порошок, а вермишели развесной полкило – съели прямо при ней, один пакетик остался и чек. Охуеть?
– А у меня кот родил. – Громко сказал Пармён хриплым со сна голосом. И потянулся руками врастопырку, звезданув кулачищем бабу по правой скуле. Баба схватилась за челюсть и шепотом сказала – «Охуеть!», а Сиволапый прикинулся ветошью и сделал вид, что спит уже давно. Дальше ехали молча.

Через полчаса Пармён Савелич уже будил себя коньяком, стоя в ледяном тамбуре и готовясь к выходу да подбадривая котят.
Поезд стал тормозить, гремя и скрипя всем, чему положено греметь и скрипеть. Усилился людской гомон в проходе, где-то заблеяла коза и заблажил ребёнок, завёрнутый в одеяло, как шаурма. Замелькали чемоданы, поднятые над головой, галкой загалдела проводница, объявляя конечную станцию. Толпа услужливо подняла Пармёна на руки и, бесцеремонно покалывая локтями, отнесла из тамбура до самого выхода со станции. Больше всех локтем старалась покалывать баба в павлопасадском платке. Сразу от выхода и начиналась торговля, задолго до самого рынка.
За тяжелыми дверьми стоял манекен, с дредами разномастных телефонных зарядок и других экзотических проводов, свисавших с бесполой головы. Из крохотного радиоприемника играл Боб Марли, сам продавец спал, сидя на раскладном походном стульчике и обнимая себя двумя руками.
В двух шагах дед продавал белёные прелостью огурцы, выложив их на черненую влагой деревянную разделочную досочку. Рядом лежал сточенный до состояния шестой гитарной струны ножичек. Дед отрезал себе им огурцовое колёсико, и клал его под язык, словно таблетку валидола. Затем наливал из фляжечки, выдыхал фигурное морозное облачко и выпивал. Жмурился, кряхтел, громко рассасывая огурец, и чавкал. Зубов у деда не было совсем. В метре от огурцового деда стоял хлипкий мужичонка в кожаной осенней курточке и шарфе. Он продавал ферзя. Огромную, размером с двух собак, шахматную фигуру. Пармён видел такую вторую, в лобби гостиницы «Славянский КолоритЪ». Покупателя на эдакую экзотику, видать, не было давно. У мужичонки буквально из глаз выстреливала в сторону ферзя осязаемая неприязнь. На фигуре красовалась корявая надпись «Других нету», что говорило о том, что и этот ферзь скорее всего ворованный. Народ шел на рынок, как на праздник. Бабы накрашены и громки, мужички суровы и молчаливы, в большинстве своем с похмелья. Посреди дороги лежала лопата для уборки снега, публика старательно обходила ее, ища глазами дворника. Мужичок с ферзем тоже пострелял глазами в поисках, и не найдя хозяина, ловким движением ноги спрятал лопату куда-то себе чуть ли не во внутренний карман. Продаст.
Ближе ко входу на рынок прохаживался взад-вперед дебелый мужик в ватнике без воротника. Мужик был весь из загадок и тайн. Вокруг его необъятной талии спасательным кругом был натянут шерстяной пояс, на нем было написано белой краской «Шерсть Собака». На могучей шее у него висела картонка: «Кабаний жир, Медвежье сало, рога.» Вопреки всякой логике мужик голосил неистово: «Мё-о-од!».
За мужиком прятались старушки, числом пять. Если не обойдешь мужика – их и не углядишь. Они стояли и трясли серыми шерстяными носками, молча предлагая их купить. У четверых из них ассортимент был совершенно одинаковый. У пятой поверх носков трепетали нитки с нанизанными сушёными грибами. На морозе грибы задубели настолько, что больше напоминали кору экзотического африканского дерева Бобоёб… или как его…
Пармён барским шагом (ворот нараспашку) подошёл к воротам рынка. Бабки активизировались и затрясли носками усиленно. Грибная бабка шумела бусами-грибами, как погремушками, и задавала такт остальным. Пройдя мимо бабок и посторонившись выходящего мужика, с мертвой лошадиной головой на плече, Пармен Савелич вошёл на рынок.

Кавардак стоял вокруг порядочный! Происходило одновременно столько всего, что Пармён прижал к груди котовозку, боясь утратить ее вместе с содержимым. Между ног тут же прошмыгнул не то карлик, не то чей-то усатый ребёнок в папахе. Где-то свистнул кнут и мученически заорала корова, перебивая зазвонившие вокзальные часы. Сновали по рядам чаеносцы с каменными бубликами на шее, гремя тележками и бутербродами с заледеневшим сыром. Где-то между рядов горлопанила музыка из радиолы, у павильона с аквариумными рыбками заржала лошадь, кого-то били, орали чьи-то дети и пиликал баян вдалеке. Катились бочки, громыхали железом фляги, тащились мешки с чем-то неведомым на горбах, развязывались узлы с тряпками и брызгало на черный асфальт цветными тряпками, и причитали бабы. Пармён шел к ряду с живностью, кивая и здороваясь со всеми подряд, никого конкретно в лицо не узнавая. Ему кивали в ответ, и подносили стаканы с беленькой, и он выпивал, чокаясь, вдоль рядов с курями и зерном, затем пил рюмочки с ароматным коньяком, вдоль рядов с барашками, лавашами и матнакашем, и складной стаканчик какой-то сивухи выпил, у пиликающего баянчика вдалеке. Хмелел Пармён, обнимая котовозку. Жались друг к дружке котята пучеглазые. Верещали голоса на все лады, говор спорил с акцентами, путались и сливались в единое месиво слова:
– Кому сби-и-тня!
– Антиквариат с имперских антресолей!
– …у Петровны муж, Антип, сбежал к молодухе, намедни. Так та его лупит! Купила у Ибрагима…
– Рога-а-а с креплением на стену!
– А сама стоит, жопа красная, и говорит мне: – «Аллергия у меня на ваши леггинсы!»
– Да не знаю я, спирту четыре литра было для смазки деталей.
– Испо-о-однее! С кружевами! Носки мужския.
– Одела и стоит, сопли у ней до колен, и тушь потекла с глаз… «Дождусь», говорит. Вот как любит!
– …вымя нехай смазывает вазелином «Норка», удой – он от настроенья у коровы…
– И ребятенка, с собой забирай в Астрахань, а то тут будешь от погреба до кухни ходить, спотыкаться.
– …чучелко иголочкой – тыц, а у тебя приступ сердечный, и привет!
– Дома-а-шняя птица всякая! Яички из под ней!
– Какое разнообразие!
– Раньше-то как было?
– Кто?
– То-то! А сейчас что?
– Где? Ну где я тебе их возьму?
– Шоколадку хочу, мам!
– Сорок второй, Зина, на войлоке!
– Жанна! Жгучий случай, неси длинный рукав!
– Чебуречки из печки! Пирожок, внутри творожок…
– Ага, вот… Так сказать, переезжаю я!
– Лук-лучо-о-ок!
– Да уж не больше, чем у твоего Володьки, уж точно! Я сама видела.
– Чаю с лимоном налей, Баб-Нюр…
– Пять тыщ разменяйте, девочки…

Дойдя до нужных рядов с домашними животными, Пармён зашел за прилавок, и занял пустующее место. Выпил Пшеничной с продавцом пуховой козы. Стал разворачивать котовозку. И вот пока вокруг все голосило и шепталось, повизгивало и скрипело, в этот шум и гам вклинился и Пармён с диким хмельным воплем:
– Коты и к-о-ошки, ни одной мандавошки! От кота-гермафрод-и-ита, Европейской породы, мать его ети-та!!!

И как будто затихло все. Смолкли петухи и кони, перестал реветь титан с чаем, зашелестело тихонько скрипящее колесо у торговца мукой и куда-то ушел весь людской гомон, как под воду. Пармён вдохнул полные легкие февраля и снова заорал, что было мочи:
– Коты и к-о-ошки, ни одной мандавошки! От кота-гермафрод-и-ита, (тут даже петуха дал на «И») Европейской породы, мать ети-та!!!

Первого котенка забрала какая-то пара, явно из столицы, и явно приехавшая просто поглазеть. Они шептались и целовались, нежно держась за руки и выплескивая свою любовь в мир. Она постоянно улыбалась в мех воротника, а он поправлял шапку и шутил невпопад. Пармён сказал «Сто пятьдесят евро», они расплатились двумя бумажками и ушли, забрав самого теплого котейку. Повторив заклинание дважды, Пармён Савелич продал еще одного котенка, за сто двадцать долларов и тридцать евро сверху. Третьего купил откуда-то взявшийся краевед Осипов. Он был не то, чтобы сильно пьяный, но вращал глазами и икал. «Викус-ик, из машбюро-ик! Викусику подарю котенка… буду угощать ее-ик!… ик!.. икрой черной, с бутербродами!» – и дальше еще что-то невнятное стал говорить своим уползающим с головы ртом. Пармён отдал котенка краеведу Осипову за тысячу рублей, выпив с ним литр двенадцатилетнего Джемессона, которым Осипов размахивал, как гранатой. Он взял котенка, положил его в меховую варежку и сюсюкаясь с ней растворился в толпе. Откуда взялся здесь? Куда ушел?..
Четвертый и пятый котенок ушли как-то сами по себе. Одного из них, кажется, купил иностранец за двести евро. Все повторяя: «Хермафродайт, хермафродайт». Пармён отвлекся на раздумья о тесноте мира, его внезапности и нитях, которыми весь этот мир пронизан, словно огромный клубок. О том, что в сплетениях этих, одно к другому сходятся и расходятся все эти бабы в платках, тулупы, варежки, свитера и шапки, и все те, кто одет в эти теплые, незаменимые в феврале вещи. Только убирая в карман деньги, Пармён Савелич понял, что котенок остался всего один. Он достал его из переноски и заложил за пазуху, в тепло. Котенок не сопротивлялся, а совсем наоборот, стал углубляться, и устраиваясь поудобней, замурчал. Пармён посмотрел на наручные свои часы, вновь обретенные не так давно, и стал прикидывать обратный маршрут.
Последнего котенка купил, начинающий уже падать от градусов, продавец пуховой козы. Сказал, что «внучка давно просила породистого»… а кого породистого – он никак не мог вспомнить. Решил, что кота. Пармён не стал спорить и убеждать, потому что замерз и очень хотелось есть.

На обратном пути к станции, купил банку аджики и сухарей бородинских вразвес.
В поезде уже сидя, хмельной и довольный, с упоением смотрел как барыга с вагонным лабухом дрались из-за брошенного им наземь рублика. Торгаш гремел клетчатой сумкой с алтайскими березовыми массажерами, а лабух, точечными движениями о спину барыги, минорно терзал гитару с нейлоновыми струнами. Пармён Савелич грыз бородинские сухарики, макая их в баночку с аджикой, и смеялся до слез, делая ставку на музыкально одаренного питомца Мельпомены. Так и доехал – вся борода в крошках и слезах радости.
Вышел из поезда, закурил. Хмель гудел в ушах, как после хорошего концерта. Мерзлые пальцы едва удерживали папироску и подрагивали непослушно. «Тысяча евро будьте нате. Каждый год одно и тоже! Маркетинг...» – сказал Пармён писателю-памятнику Льву Толстому, и, поклонившись ему в ноги, направился в подвальчик к Клозетову, обедать.