Портрет

К этому моменту мое вдохновение окончательно иссякло, безмолвная моя любовь, за безнадежностью поставленная на окончательное затопление, утянула с собой на дно и все остальные светлые чувства.
— Чё не пишешь? Надо еще три главы минимум, — Ольга знает, что говорит, она мой редактор. — Что?? Вдохновение исчезло? Любовь прошла? Сейчас я тебя научу, это очень просто,- лихо говорит Оля. — Стопроцентная гарантия нервного возбуждения, а также мгновенная бесплатная отмена опции.
Я обнадеживаюсь. Навостряю уши, подтягиваю к себе телефон.
— Находишь его фотки в интернете, выбираешь нужный образ, какой тебе удобнее, печатаешь, вставляешь в рамку и каждый день его целуешь.
Ооо. Я озадачена.
— И чё работает?
— Ещё как работает, тысячу раз проверено,
— сразу наезжает Ольга.
— А последствия?
— Никаких последствий. За три главы он тебе так надоест, что ты с радостью забудешь его навсегда, говорю тебе, быстрая бесплатная отмена опции, — Оля свежа, бодра, румяна, абсолютно уверена в себе.
Но не все мои сомнения рассеяны и Оля как будто чувствует это на другом конце провода, тут же становится доброй волшебницей из сказки:
— Но смотри (Золушка)! С этого момента видеться с ним нельзя, иначе чары портрета рассеются. Отныне он для тебя образ, только… дух… — в поиске образа Ольга наверно водит руками над всевидящим стеклянным шаром у неё на столе и на меня из телефона веет её изотерическими дымами, — дух… как дух апреля… победившего суровую зиму, — (на дворе действительно апрель, семнадцатое число), певуч Ольгин призыв к высшим силам. — Как дух самой Вечной Весны, поглощающий твои эмоции, а выдающий тебе живительный эфир вдохновения!
Оо-очень образно и звучит убедительно, я послушно сажусь искать его фотку в интернете на многочисленных сайтах про докторов.
Надо сказать, все фотки старые, и ни на одной он не похож на себя, даже приблизительно. Даже не вериться, что это один и тот же человек. По ретроспективе фотографий видно, что он как-то иссох со временем. Это не выгодно при его итак не богатырской конституции. Но шоу должно продолжаться, я проявляю усидчивость и выбираю таки одну. Выбираю самую парадную, где он на себя вообще не похож, но зато похож на одного голливудского актера, глядя на неё, у меня хотя бы не возникает недоумения: как вообще он мог мне понравиться?
На фото серьезный доктор наук с проницательным взглядом больших чистых глаз (может за очками у него и правда такие большие красивые глаза?), с правильными чертами лица, достаточно пухлыми губами (неужели такие были у него когда-то?), прическа погуще и округлый овал лица (где это все в натуре?).
Ладно, пусть. Вдохновение важнее. Иду в печаталку. Тщательно маскируя свой истинный интерес, сообщаю работнику, вот, мол, коллега с работы, готовим ему сюрприз на юбилей… Молодой парень с серьгой в носу косится на меня недоверчиво, я делаю серьезное лицо, солидно и сдержанно улыбаюсь. “Ну, ну..” отвечает он мне насмешливым взглядом и приступает к обработке фото.
Лицо то зеленое, то коричневое, то красные волосы, то синий контур вокруг глаз, это все становится как фотки того американского художника с одним лицом в разных цветах и фонах и даже хуже. Фантасмагория какая-то. Совсем не в ту сторону. Парень с серьгой похоже исповедует какой-нибудь сверхновый попреализм и пропагандирует его всеми возможными способами.
Добились вроде натурального эффекта, это не выглядит больше ни как фотография на памятник, ни как реклама клоунских услуг, можно печатать.
— Глянец или матовая?- озадачивает он меня.
О, надо подумать. Если целовать её каждый день, мыть ведь её придется, гигиена превыше всего! Правильный ответ — глянец.
— А Рамка?
Ага. Опять надо думать. Не слишком ли много решений для одного утра? Выбираю приятный розовый цвет.
— Он кто? — наклоняется ко мне поближе и говорит потише парень, в его глазах непростой интерес…
Отвечаю сочувствующим взглядом “нет к сожалению”, и указываю на стандартный серо-синий цвет. Жду. Жду. Готово. Икона к поцелуям готова.
Прихожу домой и ищу свободный гвоздик. Такой есть только в коридоре. И ничего, и хорошо, говорю я ему, (Таня велела мне с ним разговаривать), отсюда тебе будет хорошо видна вся моя жизнь, да и я буду видеть тебя почаще, лишний раз гляди и поцелую. Постепенно и привыкну.
С фото на меня смотрит совершенно чужой человек. С таким же успехом я могла бы повесить фото действующего президента, Далай-ламы с обложки журнала “географик” или собственно самого сумрачного красавчика Киану Ривз, на которого он и похож.
Я стесняюсь проходить мимо него голой, прикрываюсь, постепенно эта привычка совсем оставляет меня и каждое утро я одеваюсь и причесываюсь прежде чем выйти из спальни. “Здрасьте,”- говорю я ему. Мы на “Вы”, и с каждым днем наши отношения все официальнее.
Он следит, что и как я ем. Из коридора ему действительно все видно, и приходится тщательно контролировать себя. Жевать с закрытым ртом, аккуратно класть кусочки в рот, а не разевать пасть как голодный пеликан. Пить из стакана, а не из бутылки, над тарелкой не наклоняться.
Я стала реже пить кофе, ему это не нравится, я вижу, он недоволен каждый раз, когда я тянусь за кофеваркой. Я практически не употребляю алкоголь дома, только вне. Но приходя домой, тщательно это скрываю от него, и алкоголь и все что было “вне”.
Подружек своих оглашенных приглашать я боюсь, они ему точно не понравятся, они и выражаются, и выпить могут лишнего, не ступить, короче, не молвить не умеют. Сижу я дома со своим портретом одна.
Стасу, моему парню, я сказала, что на портрете врач, что он спас жизнь мне, всей моей семье и всему нашему подъезду, что он святой. Стас поверил.
А вот портрет мне не верит.
Я сказала портрету, что Стасу негде ночевать и он пока поживет у меня, но потом непременно жениться. Портрет жалея меня, тяжело вздохнул — Стас ему не нравится, он не полюбил его с первого взгляда. Я тайно провожу Стаса в комнату — я надеюсь портрет спит в это время и его не заметит. Но старания мои тщетны, портрет — недремлющее око.
Он видит в темноте, я это знаю, и когда ночью крадусь мимо него подмываться, делаю невинное лицо. Он не ревнив, но строг, ещё бы, ведь он теперь отвечает за мой моральный облик. Мне впору ему исповедоваться.
Поцеловаться с ним не приходит мне в голову, это невозможно, это все равно, что целоваться с батюшкой в церкви, всё равно, что зайти в кабинет к ректору и сесть к нему на колени.
Портрет суров. Дошло до того, что перед выходом из дома, он придирчиво осматривает меня, спрашивает куда это я собралась в таком виде, “ключ не потеряй” — кричит он мне вслед. С каждым днем мне все меньше доверия, все жестче контроль. Он стал моей совестью, моим чувством долга, едким чувством вины.
Портрет авторитарен. Он окончательно освоился в квартире и теперь его требования таковы: Либо Он, кто тут на фотке, либо никто.
То, что ОН это совершенно недоступная мне опция, и обо мне, собственно, и не знает, как не знает обо мне Киану Ривз, даже не догадывается! — это портрет не волнует совсем!
Требования портрета ужесточаются, взгляд его с каждым днем всё беспощаднее. Он занял всю квартиру, он видит меня насквозь, он видит меня сквозь стены. Он полностью захватил власть на моей территории, я не могу открыто ему возразить. Это рыбье, бессловесное положение превратило меня в мятущуюся рыбку, а мой дом в аквариум, из которого я не могу вырваться.
Вечером я сбегаю из дома и брожу кругами вокруг, лишь бы отдышаться, лишь бы выйти из зоны действия этого всевидящего и всепроникающего Духа Вечной Весны. Допоздна сижу на скамейке у детской площадки и слушаю, как матерятся подвыпившие подростки, это точно лучше, чем чистый эфир моего домашнего вдохновителя.
В кратчайший срок, всего за две недели проклятый портрет доводит меня до отчаяния, до истерики. В этой истерике я звоню Ольге.
А с Ольгой так: взорвется где-нибудь дом по ее совету, она всегда точно знает в чем дело: в неправильном трактовании ее слов. В нашей собственной бестолковости.
— Дурыы! Родят вас матери в огромном количестве! Никакой каши с вами не сваришь! Ты как этот портрет использовала? Что ты с ним делала?
Я видимо не первая дура за день.
— В коридоре его повесила, чтобы почаще вдохновляться, мимо идешь…
— Господи, какая она дура, посмотри на неё! Кто же так де-ела-ает? — Как рыдальщица в древнегреческой трагедии завывает Оля и видимо там её бросает из стороны в сторону по поверхности стола.
— Ну а как, ну а как,- не могу я больше виновато вилять хвостом, сейчас он отвалится…
Ольга перестает рыдать и дает наконец точную инструкцию:
— Короче, так. Кладешь его в ящик около кровати, ящик закрываешь. Открываешь по особым случаям.
Вау. Ваау. Вот зачем оказывается фотка. Вааау. Вот когда с ней целоваться… понимаю, наконец, почему парень в печаталке так смотрел на меня… я прямо не знаю что и сказать…
— Всё, устала я сегодня с вами. Сеанс окончен. — Ольга безнадежно отключает телефон.
Даа…вот, оказывается, чего он все это время ждал, вот почему был так мной недоволен. Мне даже стыдно… какой он, оказывается, негодяй, прикидывался моей совестью, говорил правильные вещи, а сам…
Прихожу домой и прямо с порога подкрадываюсь к нему вдоль стенки, рывком снимаю его со стены и быстро засовываю в шкаф, лицом вниз под коробки с обувью; озираюсь по комнате и после краткой передышки перекладываю его под постельное белье для надежности — самостоятельно ему оттуда не выбраться. И только после этого окончательно выдыхаю и позволяю себе безмятежный бокал вина и протестное шляние по квартире в голом виде.
Ночью сквозь сон я отчетливо слышу стук в дверь шкафа, стук идет изнутри, я просыпаюсь от этого. Прислушиваюсь. Тихо.
Я не открою ему. Мы договаривались на пару невинных поцелуев, а тут что? Нет, и говорить нечего.
С чего этого я вдруг сама невинность, я не знаю. Я не против секса, но это вероломство с его стороны, да еще какое! Превратить меня в жалкое запуганное существо и ради чего? Неет. Я согласна только на равноправные добровольные отношения: ночь и спальня — это только моя территория. И вообще, это подлый сговор за моей спиной: утром отнесу Ольге ее портрет, пусть сама с ним разбирается.
— Забирай.
Решительно, возмущенно я кладу на Ольгин стол портрет в пакете, я не хочу его видеть, я и её видеть не хочу. Гордо расправляю плечи — независимая я моя!
Ольга в полном недоумении, что же там такое обидное? Пытается угадать, потом соображает, щурит глаза, ощупывает содержимое, проверяя догадку и осторожно вытягивает портрет из пакета.
Молча изучает его, пытается понять — как в такой короткий срок он полностью подчинил меня? В чем источник непререкаемой власти?
— Мужик он, конечно, харизматичный, но чтобы до такой степени… — вслух размышляет она.
— Забирай, — мне нечего добавить.
— Подожди, мужик-то твой.
— Мой?! Да вы с ним сговорились!
Оля осоловело хлопает глазами, бывают клиенты недовольны, но чтобы до такой степени.
В кабинет входит Марина, молоденькая практикантка из бухгалтерии.
— Ой, — обрадованно удивляется она, — дядя Коля!
— Какой ещё дядя Коля? — ошарашенно спрашивает её Ольга.
— Ну, дядя Коля, я же вам говорила про него, когда вы искали врача, именно он порекомендовал вас вашему хирургу, вы забыли? Ничего страшного, — успокаивает она нас, — пациенты всегда в волнении, врачи к этому привыкли. Хороший портрет! Глянцевый!
Марина берет его в руки и разглядывает с нежной улыбкой:
— Он такой человек хороший, добрый, мягкий, только с женой ему не везет, пользуются все его добротой и норовят под каблук посадить, а ему это не нравится, он хочет равноправных отношений, поэтому до сих пор один.
— Ууу, — мычит Оля. — Теперь понятно.
Переводит взгляд на меня:
— А на вид такой мачо.
— Это только на вид, — легко отмахивается Марина, — он добрейшей души человек. А портрет-то его вам зачем? — наивно, в лоб спрашивает она нас.
Мы поджались, не знаем, что сказать, нашлась, как всегда, Ольга:
— Красивый он очень мужчина, в кабинете хотим повесить, чтоб украшал.
(Ответ правильный: надо лишить злые языки главного аргумента).
Марина довольно смеется:
— Ему было бы приятно, я скажу ему об этом.
— Не надо! — в голос кричим мы, только этого еще не хватало.
Да не бойтесь! Он все правильно поймет, он же врач, он к такому привык.
Махнув беззаботно рукой Марина порхает дальше по кабинетам, захватив зарплатные ведомости, с которыми приходила.
Теперь уже нам обеим портрет грозит бедою публичного посмешища на всю контору — теперь мы вместе с Ольга реально боимся его: совершенно точно, он носитель какой-то неведомой силы, мы озираемся трусливо и не прикасаемся к нему, как к магическому предмету. Мы понимаем, это именно он затянул Марину к нам в кабинет именно в нужный ему момент. Аккуратно взяв его пакетом, мы засовываем его в ящик стола и закрываем ящик на ключ: мера не лишняя — я рассказала Ольга, как ночью он рвался из шкафа.
На цыпочках выходим из кабинета, снова запираем на ключ, и выдохнув, спешим покинуть это проклятое место, тем более, что пятница и можно уйти пораньше.
В понедельник нас таки ждет беда, портрет всесилен и он опять доказал это.
— Дядя заинтересовался, — докладывает нам Марина. — Так он вас знает! Вы же лежали у них в отделении!
Марина обращается ко мне. Такого позора в моей жизни ещё не было. Натянутая улыбка, как может, скрывает его. Ольга откровенно выпучила глаза. Марина ничего этого не замечает и весело продолжает:
— Он передал вам свой телефон, он сказал, что этот портрет не очень, он его не любит, он старый, на нем его взгляд полон презрения. Он и сам не понимает, как вышло такое лицо для доски почета. У него есть получше.
И протягивает мне его номер телефона, записанный, видимо, его рукой, на бланке рецепта:
— Он просит вас позвонить, без вашего разрешения я не могла ему дать ваш телефон, — строго, с уважением ко мне заканчивает она.

Номер телефона лежит на столе и пугает нас пуще портрета.
Портрет тем временем висит прямо над нами и под его немигающим взором мы сидим прямо, не сутулимся. Презрение на портрете в сочетании с авторитетом доктора медицинских наук работает безотказно: мы в угрюмом молчании. Презрению нельзя возразить, оно превентивно игнорирует тебя и все, что ты скажешь; всё, что ты скажешь априори — глупость.

— Звони. — Обреченно говорит Ольга. Потом косится на портрет, наклоняется ко мне и шепчет, — чары его рассеются только после личного свидания. Придется принять этот бой, теоретически мы можем десять тысяч лет рассуждать, а победить презрение можно только приняв открытый бой.