Про Пармёна и телефонный звонок

Зазвонил у Пармёна Савелича как-то раз телефон. Можно сказать, никогда такого не было, и вот опять. Звонок раздался в тот волшебный час, когда похмельная злоба была временно потушена двумя литрами пшеничного нефильтрованного пива, а угольки ее растоптаны и заботливо накрыты яичницей из пяти яиц, изжаренных на беконе. Был полдень. Эйфорически вкусная папироса тлела в желтых ногтях, и дымила сладко-сладко. Пармён Савелич стоял у двора, почавкивая кирзовым сапогом в подтаявшем сугробе и смотрел на серые, драные лютым ветром облака. В целом было пасмурно. В том числе на душе. Хотелось более крепкого продолжения завтрака, неминуемо хмельного обеда, который к ужину должен превратится в беспамятный разгул, как позавчера. Но в доме было пусто. В кармане, кроме шариков от подшипника и табачного тлена, лежала только зажигалка. Запланированный обед и ужин были под угрозой срыва.

Телефонный звонок прервал думы о глубоком, и прилип к барабанным перепонкам, раздражая своей цикличностью и тембром. Пармён, скривившись, нажал на зелёную кругляшку на экране. Из динамика раздался приятный голос, молодой и, судя по всему, очень красивой барышни. Пармён Савелич только и успел сказать «Да...», а в ответ ему полилась складная песнь Сирены. Пармён слушал, закатив глаза, не перебивая. Затем, вдруг, засмеялся, и лукаво улыбаясь, стал взмахивать руками, удивленно восклицая: «Да ты что!». Наблюдавшая за всем этим в окошко соседка, Раиса Саввична, даже отодвинула шторку, пытаясь расслышать разговор. Но, то ли стекло в окне было слишком толстым, то ли у ее слухового аппарата села батерейка – не расслышала она ничего конкретного.
Закончив разговор Пармён молнией зыркнул в соседское окно, но Раиса Саввична юрким ниндзей уже растворилась в полумраке своей комнаты, отступив. Пармён Савелич громко высморкался, поулыбался чуть, глядя вдаль, затем щелбаном зашвырнул окурок через забор, и ушёл домой под громкий лай соседского собаки Бориса.
В доме Пармён, озабоченный чем-то, ходил по комнатам, торопясь. Ворошил то там, то сям стопки бумаг и перебирал книги в шкафу. Бормоча какую-то детскую песенку, он нашёл семейный фотоальбом, и, раскрыв его, выхватил оттуда за ноги свой детский фотопортрет. С пожелтевшего листка на Пармёна Савелича смотрел маленький Пармёшка: в сепии, без усов и бороды… голозадый и босой мальчишка с веселыми глазами и конопатым носом. В маленьких ладошках портрет держал большую бутыль молока, на заднем плане в расфокусе светосильного объектива стояла корова. Пармён с минуту смотрел на себя, затем вскочил и ринулся к шифоньеру с ростовым зеркалом. Отражение показало кого-то опухшего человека, похожего на заспанного по запойному делу Зевса. Пармён раскрыл шкаф, и стал вытаскивать из него вешалки с рубашками, брюками и пиджаками, вытягивать ремни и кашне, а за ними и вещи с полок, швыряя все за спину.

Через час с небольшим, из дома Пармён Савелича пошатываясь вышел прилично одетый мужчина. Отряхнув паутину с полы серого пальто, он пригладил волосы, уложенные маслом для ухода за бородой, и почти уверенно зашагал по утоптанной снежной тропе вдоль большака. Раиса Саввична, уставшая уже стоять на табурете и подсматривать за ним в дверной глазок, приоткрыла входную дверь своего домишки и уловила метавшийся в воздухе аромат одеколона Шипр. Проводив взглядом исчезающего за поворотом мужчину, она плюнула на порожек и сказала: «Вот бес колобродный!» Затем закрыла скрипучую дверь и прошла в дом, допивать коньяк и переписывать завещание.

Пармён Савелич шёл к своему брату, Савелию Пармёнычу. Мысли роились в причесанной голове беспокойным гуртом, путанные и непредсказуемые. В его слезящихся от ветра хмельных глазах ликовало что-то большое и доброе, такое, что смогло бы растопить своим теплом айсберг, погубивший Титаник. «Как жаль, что меня не было тогда там, Ди Каприо остался бы жив!» — думал Пармён, открывая калитку.

Брат сидел за обеденным столом с книгой «Польза и вред подорожника».
– А я к тебе с новостями, – сказал Пармён Савелич, входя и отряхивая снег с плеч.
Савелий Пармёныч закрыл книгу, вздохнул, и подняв глаза так и обмер! Пытаясь не подать виду, он приглашающее указал на стул и сказал: – Ну, чтож. Проходи, Пармён, садись, – а сам принюхался к Шипру, дивясь такому преображению брата, гадая его причину да начиная опасаться недоброго.
– Внук у меня родится скоро! – выстрелом выдохнул улыбающийся Пармён Савелич, – У тебя выпить есть что ли? Наливай – празднуем!
– Да как же это, – оторопело спросил Савелий Пармёныч, поднимая брови чуть выше лба. А сам уже вставал, поглядывая на сервантик и стоящий в нем тяжелый штоф.
– Сноха будущая позвонила, сообщила радостную весть, – рапортовал Пармён, расплываясь в искренней и счастливой улыбке.
Савелий Пармёныч был человеком практическим и в чудеса верил редко. Знал, к примеру, что никакого третьего глаза в природе не существует, а жену свою обманывать – все равно, что спящему бультерьеру пинка дать. Вот и сейчас, вникая в эдакую новость, он догадывался, что Пармён за последние дни немало лишнего выпил, раз ему такое в голову лезет.
– Да откуда же у тебя сноха, Пармён? Ты одеколон-то пил что ли, после того, как облился им с ног до головы?
– На хлеб намазывал! Откуда столько недоверия и подозрительности, Савелий? Иль я повод давал какой, так разъясни! Говорю же, вышел покурить после завтрака, – на этих словах Савелий Пармёныч уже отворял дверцу сервантика. Пармён продолжал: – Курю, значит, стою. Тут зазвонил телефон. А там она! Голос – как у Лаймы Вайкуле, в молодости! Поздравляю Вас, говорит… папа (неуверенно так сказала, на выдохе), Вы скоро станете дедом!..
Савелий Пармёныч слушал спиной, доставая штоф…
– Дык у тебя ж детей-то нет, шельма! Откель внук возьмется, коли детей нет, а? – закипятился Савелий Пармёныч, дивясь такой несусветной глупости и абсурду, – Вот ответь мне! И куда тебе кто-то мог позвонить, коли ты телефон свой в проруби утопил, в ноябре-месяце!
– Ладно, ладно. – Пармён помолчал, – Не мне про внука звонили…
Он залез в карман, и достал оттуда чуть потертый шестой айфон. Положил на стол и сдвинул пальцем ближе к середине. Савелий Пармёныч взял телефон, нажал на круглую кнопку, и техника, прочитав отпечаток пальца, включила яркий экран.
–… сноха, с голосом Лаймы Вайкуле, тебе звонила.

Молчание заполнило комнату. В этой десятисекундной паузе перед глазами пластом растянулась пошатнувшееся мироустройство и быт Савелия Пармёныча. Листами календаря-численника замельтешили воспоминания: кулек из байкового одеяльца, в котором Николашку забирали из роддома семнадцать лет назад, его портрет на школьной линейке, с геранью в горшочке… первая Николашкина попытка прокатиться на взрослом велосипеде, первый его двойной перелом руки… подожженный стог сена, выкуреный пчелиный рой из пасеки, нечаянно засыпанный погреб, пожар в беседке, пропажа сберкнижки и другие значимые и незаметные проделки непутевого сына Николашки. И в завершении календаря, глянцевой обложкой засияли внуки. Их было так много, что у Савелия закружилась голова и начало подташнивать.
Сжимая и разжимая пудовые свои кулачищи, Савелий Пармёныч подошёл к окну и с силой распахнул его наружу, впустив в дом зачинающуюся весну. Изначально окна открывались вовнутрь, поэтому противоестественно распахнутая рама просто выпала наружу, в сугроб, увлекая за собой цинковый дождевой отлив. Март игриво зашевелил занавески в доме, пыль раскрошенного цемента незваной гостьей улеглась на бороду и усы братьев.
– Никола-а-ашка! – крикнул Савелий в выломанное окно, – Исусья мать! Если правда обрюхатил каво, удилище оторву к бесам, блудень ты сопливый! Никола-а-ашка! – заорал он еще громче.
Взлетела с дерева галка, начавшая было строить на тополе гнездо, но испугавшаяся воплей Савелия настолько, что пролетела без остановки почти сто верст да и упала замертво, с высоты угодив точно в печную трубу губернаторского дома и своей бренной тушкой заткнув воздуховод. Дым тотчас пошёл в дом и губернатор угорел в считанные часы, царствие ему небесное.
Савелий продолжал истерично орать в окно, однако Николашка, не будь дурак, уже после первого раза все понял, встал на лыжи и направил их загнутые носы в сторону Воронежской области, от греха подальше.

Вечерело.
Пармён Савелич, улыбаясь, вприпрыжку бежал по улице, по детски вихляясь ногами, как молодой Балаганов. В его хитрые свинцовые глаза вопросительно заглядывала весна, и не найдя в них ничего предрассудительного, начинала бесноваться вместе с ним, подгоняя бегущего ветром. Полы его расстегнутого пальто серыми флагами лупили по бокам и ляжкам, волосья, склеившиеся от масла для укладки бороды, развевались лентами бескозырки. В руках Пармён держал прихваченный под шумок и булькающий вечерним весельем штоф. За спиной, подсвечивая кудрявые тучи, красочно бесился закат. Этому красивому забегу аккомпанировал заливистый лай всех соседских собак. Пармён мчался домой, перепрыгивая лужи и, кажется, поняв, что значит «семейное счастье».